Текст книги "Потерянное сердце (ЛП)"

Автор книги: Шэри Райан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц)

Глава 5

– Заберите Гэвина домой, сейчас ему нужен отдых, теплая ванночка и забота, – говорит доктор, дотрагиваясь пальцем до крошечного носа Гэвина. – Я выписал вам рецепт в аптеку, и он должен быть готов в течение часа.

– Большое вам спасибо, доктор, – говорю я.

– О, и «Ибупрофен» по инструкции.

Он протягивает мне листок бумаги с инструкциями, как лечить лихорадку и инфекцию уха.

– С ним все будет в порядке? – спрашивает Тори.

– Это просто ушная инфекция, миссис Коул, очень распространенное заболевание у маленьких детей, – говорит доктор с недоумевающей улыбкой.

Тори словно не слышала ничего, о чем рассказывал ранее доктор. И я не удивлен, если это действительно так, потому что раньше уже видел это выражение на ее лице. Как будто она думает сразу обо всем. Такое происходит часто и, хотя почти никогда не удается понять, мне всегда интересно, что происходит у нее в голове.

– Что теперь? – спрашивает она.

– Тори, – я закатываю я глаза, – Боже, мы должны отвезти его домой и сбить температуру.

– Ладно, – говорит она как-то по-детски глупо.

Беру переносное кресло с Гэвином, и возвращаюсь в приемную, где нас все еще ждет Хантер. Он смотрит куда-то вдаль, и я ненавижу себя за то, что ему пришлось сидеть здесь все это время. Ему не стоит быть здесь... в отделении скорой помощи, где его жизнь закончилась в тот день, когда умерла Элли. Увидев нас, он подбегает к нам.

– Что произошло? Он в порядке?

– Просто ушная инфекция, – говорю я ему.

– Слава Богу, – Хантер с облегчением вздыхает и смотрит на часы. – Я еще немного поработаю, а ты поезжай домой и позаботься о Гэвине. Мы с Шарлоттой привезем вам еду вечером, и если вам нужно что-то еще, просто дайте знать, мы поможем...

– Хантер, черт возьми, – огрызается Тори. – Вы не должны нам помогать каждый раз, когда что-то происходит. Мы это ценим, но это необязательно. Все под контролем.

Мне не нравится, что сейчас происходит. Хантер может быть чувствительным и заботливым, но у него очень короткий запал, и в последнее время Тори испытывает его.

– У вас все под контролем. Хорошо, я понял, – отвечает Хантер. Знаю, что он прикусил язык, и надеюсь, продолжит это делать, потому что я не настроен на скандал. – Поговорим позже.

К счастью, Хантер прекращает разговор, по-братски кивает мне и уходит.

Мы садимся в машину, которая вся пропахла средствами для волос и лаком для ногтей. В момент, когда закрываются двери, я чувствую, как внутри меня все сжимается, до потери дыхания.

– Ты сказала, что не можешь так, – возвращаюсь я к разговору. – Ты что-то пыталась мне сказать этим?

Или просто… просто вела себя, как ненормальная? Но я удерживаю эту мысль при себе.

– Я пыталась сказать, что у меня нет того материнского инстинкта, которого ты ожидаешь. У меня нет привязанности и чувств к Гэвину, которые должны быть. Каждый день я просыпаюсь и надеюсь, что они появятся. И меня убивает, что этого не происходит. Не знаю, что со мной не так, почему я не могу любить своего сына так, как ты. Из-за этого я чувствую себя монстром, ЭйДжей.

Ее заявление настолько ясное и лаконичное, как выстрел в сердце. Слова эти могли бы разбить сердце ребенку, если бы он был достаточно взрослым, чтобы понять. Хотя эта правда – все, что я хотел услышать с тех пор, как родился Гэвин. Именно то, что я боялся узнать. Это было во всех брошюрах о послеродовой депрессии, которые я читал. Ей можно помочь, если она откроется.

– Ти, послушай, я помню, мы уже говорили об этом раньше, и ты отмахнулась, но думаю, что ты страдаешь послеродовой депрессией, детка. Честно, тут нечего стыдиться. Я читал, что это случается со многими. Врачи могут тебе помочь.

Тори громко и раздраженно фыркает на мои слова. Она так же раздражалась, когда я в последний раз поднимал эту тему. Опустив козырек с зеркалом, она снова наносит тонкий слой блеска для губ.

– Я встречаюсь с врачом два раза в неделю, ЭйДжей.

– Да? – Почему она не говорила об этом? Чего тут стыдиться? Не понимаю.

– У меня нет послеродовой депрессии.

– Твой врач – настоящий врач? – спрашиваю я. В какой-то момент мы перестали быть парой, которая никогда не спорит – спасибо моей способности закрывать на все глаза – мы стали парой, в которой никогда нет согласия. По крайней мере, гнев заставляет меня чувствовать себя именно так.

– Не будь ослом, – говорит она, захлопывая козырек, – у меня есть веская причина вести себя так.

– Позволь мне угадать... так сказал твой врач? – Я зашел слишком далеко. Ничего не мог поделать. Я пожалею об этом, а может и нет.

– Знаешь, – говорит она, – все было так прекрасно между нами, когда мы договорились быть проще. Тебе не нужно было знать каждую мелочь о том, что творится в моей голове. И мне не нужно было тратить время на то, чтобы понять, что у тебя в голове пусто. – Теперь мы переключились на детский режим. Мне это не интересно.

Хотя, может, позволить себе маленькую колкость…

– И если бы ты помнила, что каждый день нужно принимать противозачаточные таблетки...

Она тянется к ручке двери, пока я веду ее тупую маленькую «Ауди».

– Выпусти меня, – требует она.

– Мы сейчас на шоссе. Не устраивай сцену, – говорю я сквозь смех. Мой смех вызван гневом, а не желанием унизить, и в данный момент это единственная реакция.

– Останови или я открою дверь, – рычит она.

– Наш сын на заднем сиденье, ради Бога. Хоть каплю достоинства в себе найди.

Если бы сейчас я мог ясно мыслить, я бы думал, что говорю, но это лишь ответ на ее поведение и слова в последние несколько месяцев – и это еще одна ее черта, которая меня шокирует. Эта девушка была самой спокойной и веселой, когда я впервые встретил ее. Гребаный год спустя она угрожает мне выпрыгнуть из движущейся машины. Господи, как же мы дошли до такого? Знаю, что я неплохой муж. На самом деле, я чертовски хорош, учитывая то, что обращаюсь с ней, как с золотом.

Да, Гэвин не понимает, что сейчас делает его мать, но я не хотел бы когда-нибудь рассказывать ему о том, что она выскочила из движущейся машины. Не думаю, что Тори способна сделать что-то настолько глупое, но она кричит так громко, как никогда раньше.

Я съезжаю на обочину. Машина даже не успевает остановиться, как она открывает дверь и выпрыгивает из машины. Хорошо, что я успел затормозить.

Глубоко вздохнув, я закрываю глаза и считаю до пяти, надеясь успокоиться. Когда открываю глаза, вижу, что Тори, обхватив себя руками, уселась на обочине дороги в куче порыжевшей травы и грязи. Что она, черт возьми, делает? Она потеряла свой чертов разум? На заднем сиденье Гэвин, и я никак не могу выйти, чтобы поговорить с ней, потому что она не может себя контролировать.

– Я не оставлю Гэвина в машине на обочине шоссе. Ти, вернись в машину, чтобы мы могли поговорить... пожалуйста.

Я делаю все возможное, чтобы мой голос был спокоен, но это бессмысленно, ведь она меня не слышит. Никогда не видел, чтобы Тори так сильно плакала, а я лишь хотел, чтобы она открылась и рассказала, что происходит. Мы женаты, она должна доверять мне. Вообще-то, мы оба никогда не открывались друг другу, что, по-моему, странно для супружеской пары. Наверное. Мы хотели сосредоточиться на настоящем и будущем, а не на прошлом. Я прошел через отвратительный развод с Алексой, которая изменила мне и забеременела от другого, потерял любовь моей жизни и нашу дочь, и последнее, что я хотел делать, это говорить о чем-либо, что связано с прошлым. Может быть, мы зашли слишком далеко, потому что сейчас я понимаю, что вообще ничего не знаю о Тори.

– Детка, – кричу я, – ну хватит, твои белые брюки все в грязи.

Я понимаю, что-то не так, ведь она слышит меня, но не реагирует. Тори, которую я знаю, никогда не будет сидеть на чем-либо в белых штанах, особенно если это грязь на обочине. Это чертовски глупо. Выхожу из машины и забираю автокресло с Гэвином с заднего сиденья. Просмотрев слишком много глупых видеороликов на «Фейсбук», где грузовик летит в припаркованную машину на обочине шоссе, я не стану рисковать.

Ставлю кресло Гэвина на землю и поднимаю Тори за руку. Она сопротивляется, но это бесполезно. Она бьет кулаками по моей груди, и на лице нет ничего знакомого. Ее макияж темными полосами тянется от нижних ресниц до уголков губ, а затем опускается по подбородку вниз. Обычно бледная кожа сейчас ярко-красная, а губы сильно сжаты – я никогда не видел, чтобы она их так сжимала, даже в момент потуг.

– Я не хочу быть ею, – кричит Тори. – Каждую секунду каждого дня я чувствую ее внутри себя. В моей голове. В моих словах. В моих действиях. Я – это она, и я ее ненавижу. Заставь ее уйти, ЭйДжей.

Я стараюсь изо всех сил переварить и понять все, что она говорит, но для меня ее слова бессмыслица. Думаю, она сошла с ума.

– Тори, я не знаю ее. Ты – это она? Это ты пытаешься сказать?

Боже, надеюсь, это не так, потому что если еще раз услышу «она», просто вызову 911.

– Ты ее не знаешь, – говорит она сиплым голосом.

– Ладно, детка, ты меня пугаешь, и я не знаю, что сказать или сделать, чтобы тебе стало сейчас лучше. Мы на обочине дороги, у тебя истерика, наш ребенок сидит в автокресле… на обочине дороги, и если кто-то из проезжающих мимо заинтересуется этой сценой, вероятно, они кого-нибудь вызовут, и у нас будут проблемы с социальной службой.

Не знаю, что еще сказать, чтобы она перестала плакать, и ничего лучшего не придумал. Но я и правда озабочен тем, что это смахивает на сцену домашнего насилия.

Тори проводит рукой по щекам, стирая и одновременно размазывая макияж еще больше. Всхлипывая, она открывает глаза шире, словно осознает, что происходит, и оглядывается.

– Тори, – говорю я спокойно.

– Что я здесь делаю?

О, Боже. Раньше с ней случались такие приступы? Что это? Это правда какой-то приступ?

– Ты сказала, что хочешь выйти из машины, – осторожно объясняю я.

– Прошу прощения, – говорит она.

Прижав руки к груди, она проходит мимо меня и садится на переднее сиденье, быстро захлопнув дверь. Я наблюдаю за ней, пока она пристегивает ремень и проверяет его. Потом опускает зеркало и пытается стереть макияж. Я совсем не знаю эту женщину в машине.

Закрепляю кресло Гэвина на место и сажусь за руль, думая, стоит ли мне что-нибудь сказать или лучше молчать до конца поездки. Решаю, что лучше молчать.

* * *

Прошел всего час с тех пор, как я убедил Тори вернуться в машину, доехал домой, положил Гэвина спать и сел на диван перед черным экраном телевизора. Мне страшно от того, что произошло, и я боюсь говорить с ней об этом. Однако, мы не можем просто закрыть глаза.

Это касается не только нас двоих, поэтому я собираю в кулак свою волю и смелость и спрашиваю:

– Тори, детка, мы должны поговорить.

В этот самый момент, как будто мама телепатически чувствует, что дела идут не совсем хорошо, звонит мне на телефон; ее фотография появляется на экране, будто она вдруг оказывается здесь, между Тори и мной.

– Она всегда знает, когда звонить, да? – говорит Тори, вставая с дивана, и выходит из комнаты.

На мгновение я злюсь на маму, на телефон, на все, что мешает мне понять, что происходит, но тут же осознаю, что всегда будет какая-то помеха или оправдание. Тори не собирается рассказывать мне правду, иначе это произошло бы давно.

Понимая, что надежды нет, как и возможности найти ответы, я отвечаю на вызов и подношу к уху телефон.

– Все в порядке, мама?

– ЭйДжей, – сетует она. – Ты не можешь ответить на звонок словом «привет»?

– Извини, – резко говорю я.

Когда родители перестанут беспокоиться? Я задаю себе этот вопрос все время, и теперь понимаю, что буду беспокоиться за Гэвина до самой его смерти, и это явно случится гораздо позже моей. Да и потом, я буду преследовать его, чтобы убедиться, что он всегда поступает правильно.

– Хантер сказал, что у Гэвина была высокая температура, и вы были в больнице весь день. Как он сейчас? Вам что-нибудь нужно?

Интересно, что еще рассказал ей Хантер?

– Сейчас он спит, но когда я измерил его температуру в последний раз примерно час назад, она уже снизилась до тридцать семь и семь.

– Вы уже получили лекарство? – спрашивает она.

– Нет, они сказали, что оно будет готово через час.

– Я заберу его для вас. Я.... я знаю, что Тори слишком чувствительна насчет такого, поэтому оставлю его у дверей, чтобы не беспокоить вас.

Я позволял Тори так поступать с моей семьей – семьей, в которой все приходят на помощь. У меня самая замечательная семья, о которой только можно мечтать, и Тори хочет, чтобы я отвернулся от них.

Признаюсь, мама слишком нас опекает и сует свой нос не в свои дела. Больше, чем нужно, да, но я достаточно взрослый, чтобы понимать, что она поступает так из-за большой любви к нам. Мы с Хантером заставили ее пройти через настоящий ад длиной в тридцать один год. Она заслуживает уважения, а не отмашки, когда предлагает помощь. Конечно, я никогда не признаюсь ей, но стараюсь терпимее относиться к ее порывам во всем нам помогать.

– Спасибо, мама.

– Поцелуй за меня Гэвина.

Когда я заканчиваю разговор, Тори проходит через гостиную мимо меня с сумочкой в руке.

– Ты куда-то идешь? Не думаю, что тебе стоит уходить после того, что произошло.

– Мне нужно сходить к моему врачу, – говорит она.

– Я думаю, это здорово, но твой врач принимает без записи? – спрашиваю я.

– Я позвонила ей, и она сказала, что я могу прийти, – отвечает она мне.

– Рад, что у тебя есть с кем поговорить, это важно. Но не могу понять, почему ты не можешь поговорить со мной? Хочу быть рядом и поддерживать тебя в любой ситуации. Я пытаюсь разобраться, и прости меня, если сделал не достаточно.

Я встаю с дивана и подхожу к Тори, стараясь сделать все правильно. Беру ее руку и прижимаю к своей груди.

– Это убивает меня, Ти. Что бы ни происходило с тобой и с нами за последние несколько месяцев, мне очень больно. Я люблю тебя. Хочу снова увидеть тебя счастливой и хочу, чтобы все стало, как раньше.

Ее голос срывается, когда она начинает говорить:

– Как раньше. С того момента, как начали встречаться, до того, как я залетела… – Ненавижу, когда она так говорит о своей беременности. Ей не восемнадцать. – Я была счастлива.

– Ну, мы можем попробовать вернуть это, – говорю я так, словно пытаюсь исправить то, что не хочет исправлять она. В моем голосе страх, который я отчаянно пытаюсь скрыть от самого себя.

– Мы не можем, – говорит она.

– Хорошо, если мы не можем вернуться на год назад, просто относись ко мне, как к своему мужу. Говори со мной. Доверься мне, как своему доктору. Откройся мне, Тори. Расскажи, что с тобой происходит.

Она вырывает свою руку и делает шаг назад.

– Если скажу тебе, в чем дело, это будет означать, что я должна буду начать с самого начала, а я не могу этого сделать.

Глава 6

Двенадцать лет назад

Прошло уже восемь недель и три дня с тех пор, как Кэмми сказала, что она и ее семья уезжают из Коннектикута. Она не знала когда, не знала, на сколько все это затянется, но ее родители сделали так, что Кэмми пропустила последние два месяца учебы и выпускной.

Я сижу на задних трибунах, подальше от толпы – от родителей с камерами и моих одноклассников, подписывающих друг другу выпускные шляпы и другие памятные вещи наших школьных дней. Я здесь, и сделал это для мамы и папы. Это все, что я могу. Вручение аттестата не стало радостным событием, потому что я знал, как сильно Кэмми мечтала получить свой. Она должна была быть здесь. Я делал для Кэмми снимки и держал ее на связи все время выпускных речей, чтобы она могла хотя бы послушать. Она настоящая мазохистка: решила, что хочет послушать церемонию, так что я помог ей.

Когда директор Уэллер крикнул выпускникам «Поздравляю!», Кэмми отключила связь. Понятия не имею, как она слушала так долго. Когда, наконец, остаюсь один и могу перевести дыхание вдали от трех сотен своих ровесников, я перезваниваю ей. Идут гудки, и когда она все-таки берет трубку, ее голос звучит хрипло.

– Привет, – говорит она в трубку тихо, – прости, мне так жаль.

– Тебе не за что извиняться.

– Дело не только в этом, ЭйДжей, – говорит она, мое имя звучит едва слышно, голос ее становится все слабее.

– Что случилось? – спрашиваю я, хотя и сам могу перечислить более сотни причин, которые могли ее расстроить.

– Они продали дом, – говорит она. – У нас три недели, чтобы собрать вещи и съехать.

Мы знали, что это когда-нибудь произойдет, но я убедил себя, что это займет целое лето из-за снижения активности на рынке недвижимости, потому что слышал, как мама и папа говорили об этом.

– Тогда у нас есть эти три недели, – говорю я, пытаясь звучать оптимистично, вне зависимости от того, что чувствую.

За последние восемь недель мы много разговаривали. Наши разбитые сердца сблизило общее осознание потери. Я простил ее за то, что она скрывала свое решение, касающееся нашей дочери, так как понимал, она не могла повлиять на это. Кэмми испытывала тот же гнев к своим родителям в течение нескольких месяцев, что я испытывал в тот момент по отношению к ней. Мы рядом, несмотря ни на что. Наши сердца разбиты – сердца, которые никогда не найдут покоя, хотя мы и стараемся убедить себя в том, что так будет лучше. Конечно же, это вранье, и эти мысли делают меня еще менее мужчиной, еще менее взрослым. Это потому, что мне семнадцать.

Наши отношения изменились. Все изменилось, когда мы узнали, что Кэмми беременна. И дело не в количестве поцелуев, которые я ухитрялся украсть до того, как ее отец включит свет на крыльце и поймает нас на углу дома, не в тишине моих шагов на козырьке крыльца под окном ее спальни, не в моем безумном желании быть с этой девушкой во всех смыслах этого слова. Я тоже приложил руку к тому, что наша жизнь стала иной, и каждый день наказывал себя за это.

Я делал все, чтобы каждое утро в школе она чувствовала себя самой красивой. Даже когда замечал отеки на ее лице и теле, она для меня все равно оставалась красивой. Я подолгу убеждал ее, что все будет в порядке, хотя был уверен, что этого не будет. Каждый день и каждый месяц я влюблялся в нее снова и снова, и это была девушка, с которой я хотел быть, а не девушка, с которой хотел просто провести время. Это было что-то совершенно другое, и, возможно, именно поэтому ребята моего возраста не знают, что такое настоящая любовь, они слишком заняты, исследуя все новое, испытывая новые ощущения, пробуя на вкус опасность и глупость. Да, это глупость. Но если отбросить все это, как и делает большинство давно уже вышедших из школьного возраста людей, место для любви найдется.

– Правильно, всего три недели, – говорит она, всхлипывая в трубку.

– Мы можем слать друг другу смс-ки и… почтовых голубей. – Я слышу тихое хихиканье. Кажется, я сделал что-то хорошее – не заставил ее плакать ее еще больше.

– Я боюсь… – говорит она, и голос ее резко становится твердым и сильным.

– Чего?..

– Боюсь, когда я уеду, ты поймешь, как сильно меня ненавидишь. И у тебя будет время подумать о том, что я сделала, и насколько была эгоистична, раз отдала жизнь, которая принадлежала нам. Так и будет, я знаю. И мне страшно, что это конец наших отношений, что «нас» больше не будет никогда. Все, что осталось от любви ко мне, будет вычеркнуто твоими правильными, но ужасными эмоциями из-за решения, которое я приняла.

За последние пару месяцев мы обсуждали это много раз. Хочу жить с осознанием, что переживу потерю нашей дочери. Но никогда не смирюсь с такой чудовищной утратой. Сейчас так больно, и нет утешения ни в чем.

– Если бы так должно было случиться, это уже бы случилось.

– Мы изменимся, ЭйДжей. Мы повзрослеем по отдельности, если не можем сделать это вместе. Иначе никак.

– А может, не будем? – спрашиваю я, понимая, как глупо и наивно это звучит.

– Я хочу, – шепчет она.

– Всегда есть другой путь, – утверждаю я, до конца не осознавая, что говорю, хоть и думал об этом несколько недель.

Ее голос звучит немного радостнее:

– И что же это?

– Давай уедем куда-нибудь. Отложим колледж, пока не встанем на ноги. И мы сможем быть вместе, печалиться вместе, взрослеть вместе, и посвятим нашу жизнь дочери, которая должна была быть с нами.

Слова, что вырываются из меня, звучат страшнее, чем у меня в голове. Но это реально. Это возможно. У меня меньше пятисот долларов на сберегательном счете, нет опыта работы, нет реальных жизненных навыков, но я люблю Кэмми и пойду на это, если она будет рядом.

– Ты хочешь убежать? – спрашивает она. – Со мной?

– Да, – говорю я, и в голосе меньше уверенности, чем когда просто все объяснял.

– Я не знаю, что сказать.

Она действительно не знает, я слышу это в ее голосе. На самом деле, Кэмми не уверена, а это значит, что она может решить, что эта идея хороша. А что, если это ужасная идея? Отказ от стипендии – это чертовски глупо. Я не должен был заикаться об этом. Не должен был даже думать об этом весь прошлый месяц. Но эти мысли крутились бы вечно, если бы я их не озвучил. Я должен позволить ей решить и отталкиваться от ее решения.

Не могу представить, как Кэмми убегает от своих родителей, отказывается от колледжа и жизни, которую она заслуживает. Но, по крайней мере, если она примет это решение, будет знать, что я готов пойти на это ради нее. Я был бы счастлив, если бы она просто знала, даже если не откажется от всего ради меня. Ей нужно знать, что ее любят, гораздо больше, чем мне нужно знать о том, что любят меня. Я это точно знаю.

– Ты можешь подумать об этом, – говорю я ей.

– ЭйДжей, вот ты где! – кричит отец с расстояния в несколько метров. – Почему ты не празднуешь со своей футбольной командой? Они только что говорили о вечеринке у Чеда сегодня вечером. О, ты... – он подходит ближе, – ты говоришь по телефону? – Последние слова он произносит одними губами. – Это Кэмми? Твоя мать сказала, что вы не...

– Пап! – кричу я. – Дай мне минуту.

Кэмми смеется на другом конце линии.

– Я позвоню тебе позже, – говорит она. – Спасибо, что был для меня всем.

– Я не мог иначе.

– Люблю тебя, ЭйДжей.

– Я тебя тоже.

– Что случилось, сын? – Папа садится рядом со мной на пустое сиденье трибуны. – Я беспокоюсь за тебя.

– Все хорошо, пап.

– Переживаешь из-за колледжа? Это абсолютно нормально. У меня было так же.

– Нет, не переживаю.

– Имеет ли это какое-то отношение к тому, что твою подругу Кэмми родители увозят из города, потому что она была беременна? Ты знал, что она была беременна? Ты и словом не обмолвился нам об этом за последние несколько месяцев. – Он делает короткую паузу, размышляя. – Да ты и о Кэмми-то не намного больше говорил.

Слова папы меня буквально парализуют. Он не общается с родителями Кэмми, и она очень хорошо скрывала свою беременность. Не знаю, как он узнал, но в нашем маленьком городке такие новости как-то быстро разносятся.

– Знаю, как тяжело понимать, что человек, с которым ты долго дружил, вдруг уезжает, но девочки приходят и уходят. Ты найдешь новых друзей, сын. Не волнуйся.

А я-то считал себя наивным. Одно из умнейших решений моего подросткового возраста – то, что я никогда не рассказывал родителям, с кем встречался. Эта беседа была бы совсем другой, если бы было иначе.

– Папа, я не хочу об этом говорить, хорошо?

Он хлопает меня по спине и подмигивает мне.

– Ты понял, парень. Ты должен наслаждаться этими моментами со своими приятелями. Это время, которое ты захочешь помнить. Поверь мне.

– Вообще-то, я хотел бы сейчас вернуться домой, – говорю я. – Я выпустился, папа. Получил аттестат и у меня куча воспоминаний о последних четырех годах учебы. Здесь я закончил, и теперь чувствую, что готов идти дальше, и все будет нормально.

– Что ты собираешься делать все лето? – спрашивает он, вставая с трибуны. – О, я знаю. Будешь работать у меня, заниматься настилкой ковров. Звучит неплохо? Оплата – двенадцать центов в час.

Работа. Деньги. Это первый шаг к тому, чтобы мой план работал.

– Да, пап. Это было бы здорово.

– Что ж, это будет фантастическое лето, – весело говорит он. – На следующей неделе Хантер вернется домой, и мы втроем будем работать вместе все восемь недель, пока двое моих ребят не уедут в колледж.

Черт, он решил посентиментальничать со мной.

– Знаешь, сынок, сначала ты всю жизнь растишь двух мальчиков, чтобы они стали мужчинами, а затем они превращаются в мужчин, и ты должен отпустить их. Это отстой.

Я думал, что это будет длинная, занудная отцовская речь, но она внезапно заканчивается. Я смотрю на него со своего сиденья и вижу слезы в его глазах.

– Я чертовски горжусь тобой, сынок. Действительно горжусь тобой.

Я этого не заслуживаю. Если бы он знал, что я натворил в этом году, он никогда бы не произнес этих слов. Ни сегодня, ни завтра, никогда. Я разрушил жизни в этом году. Включая свою собственную.