Текст книги "Хозяйка розария"

Автор книги: Шарлотта Линк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 39 страниц)

3

«Опять этот жуткий двойной день рождения, опять эта повторяющаяся каждый год пустая суета», – раздраженно подумала Беатрис.

Сама она не стала бы возражать, если бы день пятого сентября прошел тихо и незаметно, как и всякий другой. Беатрис не думала, что день рождения – это безусловный повод для веселья. Чему радоваться, если человек стал на год старше, мало того, разменял восьмой десяток? Теперь уже не приходится ждать от жизни чего-то хорошего, и Беатрис были ненавистны попытки поздравителей подсластить горькую пилюлю, утверждая, что все самое лучшее – еще впереди.

– Вот увидишь, Беатрис, жизнь еще преподнесет тебе приятный сюрприз, – сказала ей Мэй, крепко обняла и подарила роскошную косынку. Беатрис никогда в жизни не носила косынок, и Мэй прекрасно это знала, но была преисполнена решимости превратить подругу в стильную даму.

– Капля камень точит, – часто говорила Мэй, но Беатрис неизменно опровергала старую пословицу.

– Но, Мэй, у меня нет ни малейшего желания ждать каких-то приятных сюрпризов, – сказала Беатрис, и Мэй ответила, что жизнь не спрашивает человека, чего он хочет – радостей или горестей, во всяком случае, как правило не спрашивает. Мэй обожала философические беседы, и Беатрис втайне, про себя, называла эту склонность безмозглой любительской психологией.

В свой день рождения Беатрис держалась в стороне от общего веселья, предоставив Хелин быть средоточием празднества. Год шел за годом, но всякий раз Беатрис не хватало духу отказать Хелин в этом удовольствии. В день рождения Беатрис чувствовала себя отвратительно, но примирялась с совершаемым ею над собой насилием, видя счастливое лицо Хелин. Обычно она выглядела невеселой и подавленной, но в этот день она улыбалась, а в глазах появлялся несвойственный им блеск. Сегодня на Хелин было летнее платье с цветами, для которого она была, пожалуй, чересчур стара, но Хелин вообще носила одежду, предназначенную для женщин лет на тридцать моложе ее. Мало того, лицо Хелин было сильно нарумянено, на губах лежал толстый слой помады, а к волосам приколота искусственная роза. Держа в руке бокал шампанского, она оживленно болтала с гостями и чувствовала себя свободно и раскованно.

Беатрис посмотрела на Кевина, который стоял у буфета и недоверчиво пробовал заказанные блюда. Непревзойденный повар-любитель, он был очень взыскателен в своих кулинарных вкусах и редко удерживался от едких замечаний о качестве еды. К удивлению Беатрис, он, видимо, и сегодня нашел в блюдах какие-то изъяны. Буфет был организован одним из лучших поставщиков Сент-Питер-Порта, но Кевин наверняка найдет волосинку в супе, назавтра позвонит поставщикам и сделает им выговор своим неповторимым бархатным голосом.

– Привет, Беатрис, – раздался за ее спиной хрипловатый женский голос, – ты выглядишь так, словно ожидаешь конца света.

Беатрис оглянулась. К ней шла Майя, окидывая ее насмешливым взглядом. На Майе было надето какое-то немыслимо крошечное платьице, черное ничто, открывавшее на всеобщее обозрение ее безупречное, покрытое ровным загаром тело. Длинные распущенные волосы спускались до осиной талии. Ногти на руках и ногах были покрыты черным лаком, а на правом запястье позвякивали многочисленные серебряные браслеты-обручи.

– Привет, Майя, – ответила Беатрис. Как всегда, она – если не видела Майю хотя бы один день – была поражена привлекательностью этой молодой женщины. Майя излучала юность и эротику, при виде которых многие люди просто лишались дара речи. Казалось, ее тело дышало истомой вечного ожидания, а единственным вызовом были маленькие крепкие груди.

«Этой девушке, – сказала как-то Мэй, – достаточно сделать одно движение, сказать одну фразу или просто остановиться, чтобы у стоящего рядом мужчины возникло желание с ней переспать. Я задаю себе вопрос: что это? Наверное, она и сама этого не осознает».

«Все она осознает, – подумала Беатрис, – она осознает свое влияние на мужчин в любой момент и расчетливо им пользуется».

– Сейчас мне следовало бы поздравить тебя с днем рождения, – сказала Майя, – но, думаю, тебе уже надоело выслушивать поздравления, поэтому вместо этого не могу ли я сделать для тебя что-нибудь полезное?

– Спасибо, нет. Мне, правда, непонятно, как вы можете в такую жару пить столько шампанского?

– Ах, шампанское я могу пить целыми днями, – Майя оглянулась и задержала взгляд на Кевине, который, с видимым отвращением, накладывал в свою тарелку очередную порцию еды. – Кевин, как всегда выглядит превосходно, не правда ли? – сказала Майя. – Ни разу в жизни мне не приходилось видеть мужчину с таким потрясающим телом. К тому же, он умеет одеваться. Его джинсы – просто фантастика!

Для Беатрис все джинсы были одинаковы; она так и не смогла до сих пор понять, по каким критериям молодые люди считают одни джинсы дрянью, а другие – последним писком моды. Но, в любом случае, Майя была права: Кевин выглядел фантастически хорошо. Если не считать Майи, он был самым красивым человеком на этом празднике.

– Вы бы составили очаровательную и очень зрелищную пару, – заметила Беатрис, – но, к великому сожалению, из этого ничего не выйдет.

– Да, это так и останется чистым зрелищем, – сказала Майя, – к тому же, очень недолгим.

– Прежде всего, для тебя, – Беатрис рассмеялась. – Для этого тебе пришлось бы пережить духовный кризис.

Майя тоже засмеялась.

– Наверное, ты права. О боже, боюсь, что и мне надо идти поздравлять Хелин. Она снова смерит меня таким взглядом, что я почувствую себя ветреной и легкомысленной особой в вызывающем наряде. Комично, не так ли? Хелин – единственный человек, способный меня запугать. Или все дело в том, что она – немка? Говорят, что немцы…

– Осторожнее, – предостерегла Майю Беатрис. – Не вздумай сказать это ей. От таких слов она может впасть в истерику. Она до сих пор не может примириться со своим происхождением.

– Хелин усложняет абсолютно простые вещи. Она немка, и что из этого? Старой вражды больше нет.

– Ее нет для тебя и твоего поколения, и это хорошо. Однако на Гернси много людей, которые до сих пор переживают войну. Хелин приехала сюда, как жена офицера-оккупанта. Она не может это забыть, как не могут забыть и другие.

– Но, между прочим, она тоже здешняя. Никто ее ни в чем не упрекает.

Беатрис посмотрела на Хелин, которая разговаривала с маленькой девочкой, только что преподнесшей ей букетик цветов.

– То время, – сказала Беатрис, – так или иначе травмировало всех нас. Каждый справляется с этой травмой, как может, но есть вещи, которые не забываются никогда.

По глазам Майи было видно, что мысли ее витают где-то далеко, и Беатрис сразу это поняла. Молодые люди не желают ничего знать о войне, о периоде немецкой оккупации островов в проливе. Это было давно и не имеет к новому поколению никакого отношения. Молодых не интересует, что происходило тогда, а Майю, с ее страстью к ночным клубам, мужчинам и случайным связям, это не интересует и подавно.

– Сейчас я пойду и покончу с неприятной обязанностью, – сказала Майя. – Мы еще увидимся, Беатрис, пока!

Она подошла к Хелин, лицо которой при виде девушки сразу помрачнело.

Они с Майей никогда не найдут общего языка.

Беатрис поймала себя на мысли, что с большим удовольствием незаметно исчезла бы с собственного дня рождения, но в этот момент увидела, что в залу входит Алан. Все утро он не показывался матери на глаза. Беатрис тяжело вздохнула. Не может же она уйти в тот миг, когда единственный сын пришел поздравить ее с юбилеем.

Чем старше становился Алан, тем явственнее проступало в нем сходство с его отцом. У Алана были темные волосы и темные глаза и вообще он был очень похож на южно-французского бонвивана. Он был привлекателен, хотя на лице его явственно проступали следы злоупотребления алкоголем. Алану было всего сорок два года, но кожа его уже становилась дряблой. Под глазами наметились мешки. Ее сын был алкоголиком, в этом Беатрис не обольщалась, но, несмотря на это, внешне его жизнь пока была вполне респектабельной – он был отличным профессионалом и умело скрывал от окружающих свое болезненное пристрастие. Беатрис знала, что несколько лет назад у Алана была интрижка с Майей – по крайней мере, она тогда была убеждена, что это всего лишь интрижка. Однако со временем ей стало ясно, что эта связь с юной девицей задела Алана намного глубже, чем он сам мог предполагать. Он был буквально одержим этой женщиной. Беатрис не могла понять, как мог интересный, образованный мужчина так сильно привязаться к столь поверхностной персоне. Как бы ни была красива и привлекательна Майя, ни один находящийся в здравом уме мужчина не может, не имеет права рассчитывать на длительную связь с ней. Майя никогда не станет верной женой. Она, не задумываясь, наставит рога мужу, и Беатрис надеялась, что Алан, поняв это, с омерзением отвернется от Майи.

– Привет, Алан, – сказала она, когда сын подошел к ней. – Сегодня воскресенье, одиннадцать часов утра, но ты уже на ногах. Должна ли я расценить это как проявление твоего ко мне расположения?

Алан, едва прикоснувшись, поцеловал мать в щеку. От него сильно пахло мятой, но конфеты, которые он сосал для маскировки, не могли полностью заглушить витавший вокруг него дух виски.

– Мои искренние пожелания счастья по случаю твоего дня рождения, мамочка. Для своего возраста ты выглядишь просто великолепно!

– Вероятно, это надо понимать, как комплимент. Спасибо, Алан, – она заметила, что сын шарит взглядом по залу. – Майя стоит вон там, возле Хелин, если тебе хочется знать, здесь ли она, – сказала Беатрис. – Так что у тебя есть возможность ее приветствовать.

По лицу Алана скользнула вымученная улыбка.

– Я вовсе не ищу встречи с Майей, мама. Мне просто интересно, что за люди здесь собрались. Кажется, в основном, это пожилые дамы. Неужели у тебя столько подруг? Или это подруги Хелин?

– Это знакомые. Ни одна из этих старых вешалок не является моей близкой подругой, но когда появляется возможность задарма поесть и выпить, они набегают сюда толпами. Честно говоря, я не стала бы их приглашать, если бы не Хелин. Ей, как воздух, необходимо ощущение, что день рождения – это особенный праздник, и я ей в меру сил подыгрываю.

– Гм, – на мгновение Алан задержал взгляд на Майе, которая все еще болтала с Хелин, но быстро перевел взгляд, заметив, что мать внимательно на него смотрит.

– Да, мама, как вообще твои дела? – как бы вскользь поинтересовался он. – Как поживают твои розы? Удалось ли тебе вывести новый сорт?

– Я уже давно не пытаюсь этим заниматься. Нет, нет, от дел я уже отошла. Живу одним днем и делаю только то, что доставляет мне удовольствие, – она поморщилась – не то весело, не то грустно. – Когда подходит старость, жизнь, знаешь ли, становится скучной.

– Только не твоя жизнь, мама! – Алан подхватил бокал шампанского с подноса проходившего мимо официанта и жадно выпил половину. – У тебя всегда есть какие-то замыслы, и, думаю, я никогда не увижу тебя сидящей без дела.

– Это так, но ты не представляешь себе, насколько скучны дела, которыми мне приходится заниматься. Но давай лучше сменим тему. Расскажи, как обстоят твои профессиональные дела? У тебя все в порядке?

– Конечно, – бокал был уже пуст, но Алану повезло, официант с шампанским снова оказался поблизости, и Алан взял себе добавку. – Знаешь, в моей работе очень важны связи, а с этим у меня никогда не было проблем. Я знаю в Лондоне многих влиятельных людей, и это очень облегчает мне жизнь и работу.

– Это прекрасно. Очень рада, что у тебя все хорошо, – сказала Беатрис. Легкая дрожь в пальцах сына, сжимавших пустой бокал, огорчила ее. Он напился в день приезда на Гернси, в тот вечер, когда, выйдя из какого-то кабака в Сент-Питер-Порте, привез домой какую-то молодую женщину, которую подобрал на улице. Ее страшно раздражало то, что приехав домой, он первым делом направился в кабак, и вечера как такового не получилось. В пятницу и субботу Алан пробыл дома, вечерами пил за ужином вино, но не слишком много. Но сейчас было только утро, но он уже выпил виски. «Может быть, – подумала Беатрис, – он пил и в предыдущие дни, просто она этого не заметила».

Эта мысль сильно расстроила ее. Падение Алана продолжалось, как она и предчувствовала.

– Как твоя… личная жизнь? – осторожно спросила она. – Что нового?

– В личной жизни все замечательно, – тотчас ответил Алан – слишком быстро и слишком весело. – То одна женщина, то другая, но ни к одной из них я так и не привязался надолго. Видно, нормальные буржуазные отношения – не для меня.

Беатрис понимала и чувствовала, что нормальные буржуазные отношения – это как раз то, к чему он стремится всей душой, но она прекрасно понимала и то, что он ни за что ей в этом не признается.

– В жизни обязательно надо иметь надежного спутника, – сказала она, – и тогда жизнь становится лучше. Прелесть так называемой свободы обманчива. Она, в конечном счете, приводит к пустоте и пресыщенности.

– Мама… – начал было Алан, но Беатрис не дала ему договорить.

– Я понимаю, что это твоя жизнь. Я не имею никакого права в нее вмешиваться. Но я все же спрашиваю себя: настолько ли хороша твоя личная жизнь, как ты мне рассказываешь. Тот факт, что ты даже по утрам не можешь обойтись без спиртного, говорит о том, что у тебя есть весьма важные проблемы.

– Что значит: я не могу обойтись без спиртного? – раздраженно спросил Алан. – Сегодня праздник или нет? Посмотри, здесь все, кроме тебя, пьют шампанское! Зачем ты вообще заказывала алкоголь, если недовольна тем, что его пьют?

– Я не имела в виду шампанское, Алан, – мягко сказала Беатрис. – Ты выпил еще до того, как пришел сюда. Я сразу почувствовала запах, и выпил ты немало.

– Бог мой! Всего лишь пара глотков виски после завтрака! Ты считаешь это катастрофой?

Беатрис отрицательно покачала головой.

– Нет, но это может стать катастрофой. Ты глушишь себя, Алан. Я уверена, что пустота, о которой я тебе говорила, уже завладела тобой, и ты пытаешься ее заполнить. Но виски – очень поверхностный утешитель. Он лживо внушает тебе, что все хорошо, но на самом деле от него становится только хуже.

Алан раздраженно опрокинул второй бокал шампанского.

– Знаешь, мама, у меня есть идея, как тебе покончить со скукой старческого существования, – зло произнес он. – Стань проповедником в обществе анонимных алкоголиков. К этому делу у тебя истинный талант. Ты сможешь наставить на путь истинный многих заблудших овец. И, кроме того…

– Алан, тебе следовало бы…

– У меня есть более подходящий объект для твоих проповедей. Правда, речь идет не о спиртном, но о чем-то подобном, – он окинул взглядом зал и указал матери на угол, где на краешке стула сидела Франка Пальмер, глядя перед собой расширенными от страха глазами. От нее только что отошел явно раздосадованный мужчина, который до этого перекинулся с Франкой парой фраз, видимо, желая завязать беседу. Однако разговаривать с Франкой было чрезвычайно трудно.

– Франка Пальмер страдает лекарственной зависимостью, мама. Она ежедневно принимает сильнодействующие успокаивающие таблетки, так как страдает фобиями и паническими атаками. Тебе стоит полечить ее, у тебя прекрасно это получится.

Беатрис посмотрела на Франку.

– Для меня загадка, как ты вообще смог ее подцепить. Она совершенно не похожа на женщин, с которыми ты обычно имеешь дело.

– Я же говорил тебе, что это получилось случайно. Она едва не упала под мой автомобиль. Позаботься о ней! Может быть, она примет твои усилия с большей благодарностью, чем я.

Он повернулся и пошел прочь, демонстративно взяв с подноса еще один бокал шампанского. Он остановился возле Хелин и Майи и пустился в громкий монолог, сопровождая его отрывистыми нервными жестами.

– Дурак! – не сдержавшись, в сердцах произнесла Беатрис. Все, с нее довольно. У нее не было больше желания оставаться на этом бесконечно раздражавшем ее празднике. Наверное, стоит вытащить из угла эту бедную мышку, Франку Пальмер, и прогуляться с ней по саду. Беатрис было интересно больше узнать о женщине, которую Алан подобрал на улице и привез в дом. Пусть даже он случайно познакомился с ней, но, видимо, она чем-то тронула его до такой степени, что он предложил ей свою помощь. Кто знает, может быть, из этого удастся слепить что-то стоящее. Беатрис многое бы отдала за то, чтобы оторвать сына от несносной Майи Эшуорт, и решила, что не будет никакого вреда, если она повнимательнее присмотрится к молодой немке.

Кроме того, ей и без того хотелось выйти из дома. Стояла чудесная летняя погода, но Хелин, как обычно, не желала покидать дом, чем вынуждала и гостей отказаться от солнца и свежего воздуха. Хелин всегда была недовольна погодой. Ей всегда было либо слишком жарко, либо слишком холодно, либо слишком сыро, либо слишком сухо. Беатрис не помнила случая, когда Хелин бы сказала, что на дворе хорошая погода.

Взяв с подноса два бокала шампанского, Беатрис направилась к Франке. Беатрис надоело смотреть, как Хелин наслаждается праздником, а Алан влюбленно смотрит на Майю. Мало того, при этом он еще и беспрерывно пил. Еще пара часов, и он забудет как его зовут.

4

– Сегодня я прочла интересную книгу, – сказала Франка. – Историю человека, пережившего немецкую оккупацию английских островов в Ла-Манше.

– Да? – усталым и бесцветным тоном отозвался Михаэль. Был уже поздний вечер. Оставшийся позади трудный день совершенно измотал Михаэля. Он страшно хотел спать, но у него уже не было сил, чтобы встать, подняться по лестнице на второй этаж, раздеться и почистить зубы. Обессиленный, он молча сидел за кухонным столом, держа в руке бокал с красным вином. Франка сидела напротив мужа. Она была живее, чем обычно, и казалась менее подавленной. Через открытое окно в кухню постепенно вползла бархатная сентябрьская ночь. В доме царила странная тишина – странная своей таинственностью и обещанием неведомых перемен.

«Сулящая нежданное счастье ночь, – подумалось Франке, – какое глупое чувство, только мое чувство… можно держать пари, что Михаэль сейчас не чувствует ничего похожего».

Кажется, прошла целая вечность с тех пор, когда они в последний раз вот так, вместе сидели за столом: усталые, пьющие вино и ничего не ждущие друг от друга. Время от времени перебрасывались несколькими словами, потом снова надолго замолкали. Правда, теперь в этом молчании не было той парализующей неловкости, которую обычно в такие моменты ощущала Франка. Наверное, все дело было в том, что Михаэль выглядел таким усталым, что она могла не опасаться нападок с его стороны. После тяжелого рабочего дня и выпитого вина Михаэль, как правило, терял свойственную ему язвительность и колкость. Сегодняшний вечер напомнил Франке о самом начале их отношений. Тогда они часто сидели так вечерами – правда, в комнате ее студенческого общежития в Кройцберге – и пили дешевое вино. Оно было невкусным, от него болела голова, но они тогда любили его и друг друга.

Отчуждение между ними нарастало медленно. Причиной стали профессиональные неудачи Франки, из-за которых поколебалась ее уверенность в себе, а затем возникла депрессия. Другой причиной стала быстрая карьера Михаэля, его стремление к большим деньгам, жадность, с которой он двигался к цели и, в конце концов, достиг ее. Трещина между ними становилась все шире. В конечном счете они оказались стоящими на двух вершинах, разделенных пропастью, через которую не было перекинуто ни одного моста. Едва ли теперь между ними было возможно какое-то взаимопонимание.

– Я же рассказывала тебе о женщине, у которой я жила на Гернси, – продолжила Франка. Она говорила торопливо, стараясь воспользоваться моментом доверительности и покоя. – Ее зовут Беатрис Шэй. Беатрис живет вместе с другой пожилой дамой, с немкой, Хеленой Фельдман. Поэтому Беатрис в совершенстве говорит по-немецки.

– Тебе крупно повезло, не пришлось напрягаться с английским, – не проявляя никакого интереса, заметил Михаэль и зевнул. – Господи, как же я устал! Мне уже давно пора спать.

– Во время немецкой оккупации немецкий язык стал обязательным предметом во всех школах английских островов Ла-Манша, – сказала Франка. – Ты знал об этом?

– Нет.

– Хелена Фельдман приехала тогда на Гернси, как жена немецкого офицера. Они заняли дом, где жила Беатрис. Ее родители бежали, и она росла в семье Фельдманов.

– Я не понимаю, что, собственно, так заинтересовало тебя в этих людях, – сказал Михаэль. – Это совершенно обычные люди, с которыми ты не имеешь ничего общего. Ты их вообще больше никогда не увидишь.

– Но я же все равно поеду на Гернси по твоим делам.

– Да, но жить ты, естественно, будешь в отеле! Комната в этом – как его, Ле-Вариуфе? – была вынужденным решением. Впредь тебе не придется ютиться в этой глуши!

– В книге, которую я читаю, – Франка упрямо вернулась к началу разговора, – как раз упоминается Эрих Фельдман. Сначала он был майором, но за время войны дослужился до подполковника. Он отвечал за доставку на остров строительных материалов – всего, что требовалось для сооружения укреплений и подземных бункеров. При этом, он, понятно, распоряжался работавшими на строительстве заключенными, подневольными рабочими. Автор книги описывает Фельдмана как совершенно непредсказуемую личность. Если он был в хорошем настроении, то мог распорядиться выдать рабочим дополнительный пищевой рацион. Но в следующий момент он мог превратиться в сущего живодера, вводившего жесточайшие наказания, и допускавшего любой произвол, если ему надо было выпустить накопившуюся ярость.

– В то время было полно таких типов, – сказал Михаэль. – Третий рейх извлек этих замаскированных садистов из всех щелей и дыр и вознес их к вершинам власти. Тогда они получили неограниченную возможность проявлять свои наклонности, да еще получать за это ордена. Этот Эрих Фельдман – один из многих тысяч.

– На его совести расстрелы и другие преступления. Он совершил множество злодеяний.

– Полагаю, он давно умер?

– Он был убит в начале мая 1945 года, незадолго до капитуляции островного гарнизона. Обстоятельства его гибели неясны, но в хаосе тех дней на его смерть вообще не обратили внимания.

– Наверное, его линчевали освобожденные заключенные, – заметил Михаэль. – Во всяком случае, надеюсь, что именно так и случилось. Но почему ты вдруг заинтересовалась этим мерзким типом?

– Я познакомилась с его вдовой. Я встретила женщину, которая жила с ним под одной крышей, когда была маленькой девочкой. Мне хочется больше узнать о них.

– Иди в газетные архивы. Перелистай подшивки того времени. В этой работе я не вижу особого смысла, но, по крайней мере, ты будешь занята делом и перестанешь с утра до вечера думать о своем неврозе. Я и раньше всегда говорил, что тебе надо быть журналисткой или кем-нибудь в этом роде. Но ты захотела…

– Знаю. Я захотела сама принять решение. Оно оказалось ложным, и с этим я теперь живу и буду жить. Мы много об этом говорили.

– Человек не должен с чем-то жить. Человек может все изменить.

– Мне тридцать четыре года. Я…

– Я еще раз повторяю: человек может все изменить. В тридцать четыре года, в восемьдесят четыре – неважно, надо лишь сильно захотеть. Ты же понимаешь, что предпосылка и обязательное условие – это хотя бы немного воли, а воле можно научиться. Силе тоже можно научиться! – глаза Михаэля горели непреклонной решимостью.

«Эта несокрушимая сила, – подумала Франка, – эта беспощадная энергия. Каждый раз, когда он так на меня смотрит, я теряю последние остатки моей жалкой уверенности в себе».

Она вдруг почувствовала свинцовую усталость и тихо произнесла:

– Я не собиралась говорить об этом. Мне просто хотелось рассказать тебе…

– Но мы должны об этом говорить.

– Нет.

– Почему нет?

– Потому, – упрямо ответила она.

Михаэль покачал головой. Он преодолел усталость и сонливость, а значит снова стал опасным.

– Иногда ты ведешь себя как малое дитя. Только ребенок говорит «потому», так как у него просто нет аргументов для внятного ответа. Господи, ты когда-нибудь повзрослеешь?

– Я…

– В переносном смысле, Франка, ты – человек, который живет, опустив руки. Ты сдалась и принялась отчаянно жалеть себя. Да, у тебя в жизни что-то не заладилось, но ты не можешь найти в себе мужество начать все сначала. Ты проводишь массу времени на кушетке психоаналитика, глушишь себя таблетками, с помощью которых чувствуешь, что у тебя, якобы, все в порядке. Но на самом деле от них ты становишься все слабее и слабее…

– На Гернси, – произнесла Франка бесцветным тоном, – я прожила целых три дня без таблеток.

Он резко провел ребром ладони по столу, словно отметая прочь это возражение.

– И ты видишь в этом свою великую победу? У тебя просто не было другого выхода, и поэтому ты обошлась без лекарств. Причем, обошлась плохо, если верить твоему рассказу. Разве тебе не пришлось – кстати, моими деньгами – заплатить за посуду, которую ты разбила в ресторане, где с тобой приключился истерический припадок? Получается, что ты не смогла все же обуздать свою зависимость!

– Это был не истерический припадок, а паническая атака. Ты не можешь…

– Какая между ними в сущности разница? Истерика, паника… Факт заключается в том, что тысячи женщин, которые ходят в рестораны, могут вести себя абсолютно нормально, не так ли? Эти женщины не выбегают, как полоумные, прочь, оставляя за собой гору разбитых тарелок!

У Франки начало жечь в глазах. Сейчас потекут слезы. Он безмерно преувеличивал, и в этом преувеличении была вся его подлость. И дело было не только в том, что он говорил. То, как он это говорил, усиливало коварство его слов – ядовитых стрел, пущенных твердой рукой точно в цель.

– Я не оставила за собой гору… – начала было она, но осеклась на середине фразы. Какой смысл говорить, если он не собирается ее слушать? Женщина-психотерапевт не один раз упрекала Франку в том, что она слишком поспешно переходит к обороне.

– Не защищайтесь! Ребенок притворяется и оправдывается. То же самое делает обвиняемый в суде. Вы – не ребенок и не подсудимый. Вы – взрослая женщина, которая не обязана отчитываться во всех своих действиях.

«Она просто не знает Михаэля, – подумала Франка, – не знает его агрессивности, его напора, его натиска. Ей незнакомо чувство, какое испытываешь, когда тебя припирают к стенке, и тебе остается лишь беспомощно махать руками и переступать с ноги на ногу».

– Что же касается твоих изысканий по поводу этого Эриха Фельдмана, – продолжал тем временем Михаэль, и тон его не оставлял сомнений в том, что он считает бессмысленным и чрезмерным ее интерес к этому мертвому нацистскому офицеру, – то и это твое начинание увязнет в песке. Заниматься этим, конечно же, пустая трата времени, но, как я уже сказал, это отвлечет тебя от круглосуточного самоанализа. Если ты действительно пойдешь в архивы и библиотеки, то это будет совершенно иное, нежели целыми днями сидеть дома и копаться в своих фобиях в отношении других людей и всего мира. Но знаешь, что я тебе скажу? Ты этого не сделаешь! Ты даже не шагнешь за дверь, не говоря уже о том, чтобы показаться в каком-нибудь общественном месте. Ты давно перестала приходить ко мне в лабораторию. Часто ты не способна пойти даже в супермаркет. Ты переоцениваешь свои силы и в этой истории. Но возможно ты лучше себя чувствуешь, паря в своих иллюзиях, которые никогда не воплотятся в жизнь.

Распаляясь, Михаэль пришел в ярость, голос его гремел, как артиллерийские залпы. Франка распознала давно тлевший в нем гнев, чувствовала раздражение, копившееся в его душе все прошедшие годы. Естественно, ситуация надоела ему до смерти. Красивый, успешный мужчина, владелец крупной зубопротезной лаборатории, культурный, интересующийся общественной жизнью человек – прикован к женщине, которая из-за своих страхов и навязчивостей не может выйти из дома, не может принимать гостей и не может сопровождать мужа на общественные мероприятия. К женщине, впавшей в совершенную бесцветность, носящей круглый год одни и те же вещи, к женщине, которая не смеет осветлить волосы или надеть юбку, которая не прикрывала бы колени. Франка понимала, чувствовала, что Михаэль жаждет другой партнерши, другой женщины, с которой он мог бы по-настоящему делить свою жизнь.

– Но все-таки, – сказала она, – я же еще раз одна слетала на Гернси.

В преувеличенном благодарственном жесте Михаэль воздел руки к потолку.

– Ты слетала на Гернси! Еще раз! Господь всемилостивый, благодарю тебя за то, что ты простер свои спасительные крылья над моей женой во время этого опаснейшего путешествия! И какую драму ты разыграла, прежде чем сесть в самолет! Целый день слезы, отговорки, паника, а потом полное фиаско, когда ты обнаружила, что забыла дома таблетки. К тому же тебе не достался номер в гостинице. Господи, я думал, что мир погиб. Но нет, это всего лишь было твое путешествие на Гернси. Ты всего лишь слетала на этот островок, чтобы выполнить мое необременительное поручение и оказать мне услугу. И, между прочим, себе, – добавил он более спокойно, но ледяным тоном, – тоже. На эти деньги ты, надо сказать, неплохо живешь.

– Я прожила четыре дня без таблеток. В другой стране, среди чужих людей. Мне пришлось пережить паническую атаку без лекарств. Неужели для тебя это ничего не значит?

Он допил вино и встал. Он взял себя в руки. Сегодня не будет больше никаких нападок. Но это не означало, что Михаэль станет дружелюбно искать примирения.

– Прошу тебя, не требуй от меня одобрения по поводу того, что один раз ты была ажитирована меньше, чем обычно, – устало произнес он. – Я не могу его тебе дать. Я не буду тебе лгать, не буду лицемерить. Я не могу понять тебя со всеми твоими проблемами. Я не могу больше выслушивать твои объяснения, оправдания и отговорки, мне надоели твои крошечные успехи, которые не ведут к большому успеху, но остаются лишь проблесками в безнадежно темном туннеле. Я не могу дать тебе то, чего ты от меня ждешь. Я не могу гладить тебя по головке и приговаривать: «Молодец, Франка! Какой прогресс! Я горжусь тобой!» Я не горжусь тобой. Я не горжусь тем, что ты говоришь и делаешь. Я всегда презирал слабость. Возможно, это плохая черта, но я такой. Почему я должен поступать так, словно я другой человек?

С этими словами он повернулся и вышел из кухни. Шаги его звонко отдавались от плиток пола. Потом он начал подниматься на второй этаж – под его ногами заскрипели ступени лестницы.

Франка тупо смотрела на лакированную белую дверь, которую Михаэль, уходя, плотно за собой прикрыл. Он не швырнул ее с грохотом в подвал. В конце он даже перестал злиться. Злость сменилась усталостью и разочарованием. Наверное, она легче перенесла бы его бешенство. Но спокойствие, с которым он высказал ей свое презрение, отдавалось в душе Франки невыносимой болью. Он говорил не в аффекте, он не бросал ей в лицо обвинений, единственное назначение которых – избавиться от накопившейся агрессии, дать ей выход. Он не выкрикивал слов, о которых позднее мог сказать – или подумать – что он имел в виду совсем другое. Но сейчас он сказал ей именно то, что думал. И сейчас и в будущем его слова будут соответствовать истине.