Текст книги "Хозяйка розария"

Автор книги: Шарлотта Линк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 39 страниц)

Беатрис непроизвольно отпрянула. Эрих нежно коснулся ее щеки.

– Мне действительно не нужно ничего иного. Только обними меня.

Помедлив, Беатрис обвила Эриха руками, ощутив колючую ткань его мундира. Эрих прижался лицом к ее щеке. Запах виски стал сильнее, щеку колола жесткая щетина. Несмотря на витавший вокруг Эриха алкогольный дух, его близость не была противна Беатрис. От Эриха приятно пахло смесью хорошего лосьона и его кожи, пахнущей сухой травой.

– Ты придаешь мне сил, – пробормотал он, уткнувшись ей в плечо. – Ты нужна мне, Беатрис.

Она с удивлением почувствовала, что в этот момент он не лгал, а говорил то, что чувствовал. Он прижимался к ней, как маленький, всеми покинутый ребенок. «Как все это трудно, – подумала она, – и как трудно еще будет».

Эрих тихо заплакал.

11

«Нет в году месяца, более мрачного и тоскливого, чем январь», – подумала Франка. Многие считают самым беспросветным месяцем ноябрь, но Франка думала по-другому. Ноябрь ей наоборот нравился. Короткие серые дни, туман и холодный ветер дарили ей чувство защищенности. Ноябрь давал ей законное право спрятаться в четырех стенах, оправдывал уход от мира, погружение в свет свечей, горячий чай, рождественскую музыку и огонь камина. Ноябрь на короткое время внушал Франке чувство приобщения к миру, гармонии с ним.

В январе все было по-другому. Январь был широко распахнутой дверью, через которую в жизнь вламывался новый год, чреватый тысячами опасных возможностей. Однажды Франка попыталась объяснить Михаэлю это чувство и хорошо запомнила то раздражение, которым он отреагировал на ее рассказ.

– Опасные возможности! Бог мой, Франка, если бы это сочетание не было бы для тебя таким ужасающе типичным! Опасные возможности! Само слово «возможности» ты непременно связываешь с негативными ассоциациями. Тебе никогда не приходило в голову, что возможности могут быть и позитивными?

– Ну, я…

Он не дал ей договорить.

– Ты предчувствуешь опасности во всех углах, Франка, а это уже просто болезнь. Самое плохое во всем этом то, что ты никогда не исправишься. Неужели ты даже не можешь себе вообразить, что хоть что-то в твоей жизни может быть безопасным? Или, если выразиться смелее: что ты можешь преодолеть и пережить опасность?

Мысль об этом и в самом деле представлялась Франке настоящим подвигом.

«Он не может меня понять, – подумала Франка, – до него это просто не доходит».

В этом году январь был еще хуже, чем обычно. Он не только принес с собой новый год, но и новое столетие и даже новое тысячелетие. Франке казалось, что все опасности учетверились и с затаенной враждебностью ждут своего часа.

– Как бы мне хотелось, чтобы сейчас было лето, – сказала она.

Они завтракали за кухонным столом. Пахло кофе и яичницей. На окне лежал высохший рождественский венок и догоревшие почти до конца четыре красные свечи. Пыльный, погибший реликт былого праздника.

– Все ждут лета, – вяло ответил Михаэль на замечание Франки. В тоне его, как всегда, сквозило нетерпение. – Лето тепло, светло и приятно пахнет. От зимы всерьез не добьешься никакого толка.

– От января, – сказала Франка. – Я не могу добиться никакого толка от января.

Михаэль помешал ложечкой в чашке.

– Опять ты со своим январем! Если бы ты сказала, что в январе холодно и противно, и поэтому ты его не выносишь, то тебя можно было бы понять. Но речь-то идет о каком-то непонятном диффузном страхе, не так ли?

Франка с испугом подумала, что он прав.

Михаэль тяжело вздохнул и откинулся на спинку стула. Сейчас он производил впечатление человека, обреченного Богом на то, чтобы до конца нести свой крест – вечно обсуждать одну и ту же навязшую в зубах тему, но не желавшего скрывать раздражение и скуку.

– Неужели ты не можешь попытаться, ну хотя бы только попытаться раз и навсегда справиться со своим страхом? Я просто не могу понять эту странную фобию. Если бы ты, по крайней мере, конкретизировала, чего ты боишься и с каким вещами ты опасаешься столкнуться! Но ты и сама этого не знаешь. Ты не можешь назвать по имени ни одну из угрожающих тебе опасностей. Ты превращаешь все это в какую-то бессмыслицу. В безнадежную бессмыслицу.

«Безнадежная бессмыслица, – подумала Франка. – Вот определение, которое он нашел для моих чувств, а в конечном счете, и для меня».

– У меня снова должно быть какое-то занятие, – сказала она. Голос ее зазвенел высокими нотами, как бывало всякий раз, когда она вступала в диалог с Михаэлем.

– Ага, вот мы и вернулись к нашей старой, излюбленной теме. Тебе понадобилось занятие. И о каком именно занятии ты думаешь?

Он, конечно, превосходно знал, что она не думала ни о чем конкретном. Конечно, было несколько дел, которыми она бы охотно занялась, но вся беда была в том, что она не верила, что сможет с ними справиться. В этом заключалась вся ее проблема.

– Я не знаю, – честно сказала она.

– Но если ты говоришь, что тебе нужно занятие, то наверняка же ты о чем-то думала.

– К своей прежней профессии я не вернусь.

– Об эту тему мы уже обмозолили языки. Ты не находишь, что пора бы от нее отойти? Вместо того чтобы обсуждать, чего ты не можешь, надо поговорить о том, что ты можешь!

«Я ужасно действую ему на нервы», – подумала Франка. Перебросившись с ним всего парой фраз, она уже чувствовала себя разбитой и усталой, как будто провела всю ночь в изматывающей дискуссии. Было уже ясно, что из этого разговора не выйдет ничего путного, она не добьется ни единой искры тепла и сочувствия от этого человека, за которого восемь лет назад вышла замуж. Франка уже жалела, что начала этот разговор.

– Это не так уж важно, – вяло сказала она.

Но Михаэль явно не желал так быстро заканчивать эту перепалку. Франка уже давно подозревала, что Михаэль ведет себя с ней как кошка с мышкой. Кошка долго играет с мышкой, прежде чем ее сожрать. Мышка может даже отпрыгнуть на пару шагов, но цепкая кошачья лапа в следующий же момент неминуемо ее настигнет.

«Почему я всегда мышка?» – в отчаянии подумала Франка.

– Что значит – это неважно? Ты затронула эту тему именно потому, что она очень важна. Иначе ты бы об этом не заговорила, верно? Я исхожу из того, что едва ли ты за последним спокойным завтраком, в последний день перед выходом из отпуска, начала разговор, который был бы для тебя совершенно неважен!

– Михаэль…

– Ты сказала, что тебе нужно занятие. Я спросил, о каком занятии ты думаешь. Я предложил как-то по-другому запрячь лошадь и обсудить пару реальных возможностей. И тут ты заявляешь, что, в общем-то, этот разговор абсолютно не важен. Такое поведение не кажется тебе, мягко говоря, невротическим?

Кошачья лапа настигла мышку. Франка получила новое определение. Мало того, что она – безнадежная дура, она еще и невротик.

Она уже раскаивалась, что затронула эту тему, тему, которая касалась ее самой. С Михаэлем такое не проходит. В мгновение ока она оказывается припертой к стенке, и ей приходится отчаянно отбиваться. Но разве она попадает впросак только с ним? В отношениях с другими людьми она тоже очень быстро оказывается в таком же положении. Почему-то почти все – даже те, кто не блещет умом и не способен сосчитать до трех – почти мгновенно нащупывают ее слабое место. Они сразу замечают ее страх и нерешительность и немедленно переходят в наступление. Добрые люди анализировали, советовали, сочувствовали Франке. Агрессивные натуры, однако, своим натиском тотчас загоняли ее в угол.

– Что ты собираешься сегодня делать? – спросила она, надеясь перестать быть предметом разговора. – Сегодня у тебя последний день отпуска. Ты должен…

Михаэль состроил насмешливую гримасу.

– Ага, мадам желает сменить тему. Разве мы не собирались поговорить о твоем профессиональном выборе? Или тебя это больше не интересует?

– Это бесполезный разговор.

Он вздохнул в третий раз. Положительно, Франка ведет себя, как капризный, упрямый ребенок.

– С такими представлениями, как у тебя, из этого и правда ничего не получится, если ты с самого начала не веришь в результат… Это действительно проблема, Франка. Если ты сама не веришь в себя, то никто не сделает это за тебя.

Франка так часто слышала от Михаэля эту фразу, что она вызывала у нее физическую тошноту. Как это делают – верят в себя? – хотелось спросить Франке. Я бы тотчас поверила в себя, если бы знала, как это делается. Есть ли на свете рецепт: как стать такой, как ты?

Она посмотрела на него, как он сидит, откинувшись на спинку стула и сцепив руки на затылке. Франка всегда находила его красивым, она и сейчас видела его красоту, но сегодня впервые она вдруг поняла, насколько он несимпатичен. Это была опасная, испугавшая ее ересь, но Франка уже не могла приукрашивать действительность и при этом не лгать самой себе. Михаэль был ей несимпатичен.

В его улыбке проступала надменность, которая раньше едва намечалась, но теперь стала очевидной. Его медлительные, тщательно рассчитанные движения, высоко вскинутые брови, длинноватые, зачесанные назад волосы, начавшие благородно седеть виски лишь усиливали впечатление человека, сознающего свое влияние и охотно им пользующегося.

«Что, однако, видит он, когда смотрит на меня?» – подавленно подумала Франка. Наверное, он смутно помнит то время, когда ее считали привлекательной женщиной. В университете ее постоянно засыпали комплиментами. Мужчинам нравились ее длинные ноги и светлые глаза, обрамленные густыми ресницами. Теперь на нее уже давно никто не оборачивается. Она знала, что глаза ее утратили блеск и тепло, что она очень редко смеется, что страх и подавленность наложили неизгладимый горький отпечаток на ее лицо. Она выглядела так же, как себя чувствовала: серой, незаметной, нервной и боязливой.

Она вдруг подумала, что Михаэль скоро потеряет терпение и заведет себе другую женщину – если, конечно, он уже этого не сделал.

– Ну и, – Франка снова задала вопрос, на который Михаэль так и не удосужился ответить, – что же ты собираешься сегодня делать?

Он смял салфетку, бросил ее на стол и встал.

– Мне кажется, что я уже не в отпускном настроении, – ответил он, и по его тону было ясно, кого он считает виновником. – Поеду в лабораторию. Там сегодня никого нет, и я смогу спокойно заняться бухгалтерией.

Он так небрежно поцеловал ее на прощание, что Франка даже обиделась. От Михаэля пахло дорогой туалетной водой, и Франка вдруг подумала, что другая женщина у него, наверное, уже давно. От этой мысли ей стало больно, но смирение ее было так сильно, что она не почувствовала даже тени гнева.

«В январе Гернси не блещет своими обычными красотами», – подумал Алан. Два часа он просидел в жарко натопленном кафе в Сент-Питер-Порте, ел лепешки, пил чай с молоком, и теперь, когда он вышел на улицу, ледяной ветер с удвоенной силой хлестнул его по лицу. С ветром летели мелкие дождевые капли. Холодная вода противной пленкой покрыла кожу и волосы. Когда он до этого шел из машины в кафе, погода не казалась ему до такой степени сырой и неприятной, как сейчас. Ветер сменил направление и дул теперь с северо-востока. Метеорологи обещали дожди на всю следующую неделю.

Алан и сам не понимал, ради чего он покинул теплое уютное кафе. До вылета в Лондон оставалось еще целых два часа, и зачем ему садиться в холодный автомобиль и приниматься за газету? «Ну, ты же и сам знаешь, зачем ты это сделал, – издевательски шепнул ему внутренний голос. – Если бы ты еще немного посидел в кафе, то скоро заказал бы первый коньяк, и ни за что бы на этом не остановился. Он же никогда не ограничивается одним бокалом, не так ли? Ты можешь собой гордиться – уже одиннадцать часов утра, но ты еще не выпил и капли спиртного».

Бывали дни, когда он пытался доказать самому себе, что способен держать в узде свою тягу к алкоголю. То, что он с удовольствием пьет, еще не значит, что алкоголь необходим ему для хорошего самочувствия. Иногда он оттягивал первый стакан виски или бокал вина до вечера. Временами это ему удавалось, временами – нет, но в каждом случае находилось подходящее объяснение. Например, ужин с клиентом, когда не выпить с ним означало бы верх неприличия. Или слабость кровообращения, бороться с которой можно было только коньяком. Или неприятности на работе, которые требовали немедленно глотнуть добрую порцию виски. Большинство его знакомых в течение дня пропускали несколько стаканчиков, и поэтому Алан не чувствовал, что выпадает из общих рамок.

«Сегодня, к несчастью, никакого повода нет, – подумал он и поплотнее запахнул пальто. – Вот, разве только холод. Стакан чудесного горячего грога…

Мысль была настолько соблазнительной, что он поспешно сделал еще один шаг прочь от кафе. Наверное, подумалось ему, он делает ошибку, что так часто и много думает о спиртном. Именно поэтому тема кажется такой важной. Но, конечно, свою роль играет здесь и Беатрис. Как она наседала на него в Рождество, считала стаканы, сердилась, упрекала его в том, что он где-то прячет заветную бутылку. На его беду, она в новогоднюю ночь в два часа заглянула в гостиную и застала его сидящим в кресле со стаканом виски в руках и в облаке дыма от трех выкуренных им сигарет. На Алане был халат, но не было ни тапочек, ни носков. Он помнил, что сильно мерз, но у него не было сил встать и добраться до кровати.

– Что ты здесь делаешь? – укоризненно и холодно спросила Беатрис, высоко вскинув брови.

– А что ты здесь делаешь? – раздраженно ответил он вопросом на вопрос.

С наигранной развязностью – в которой она всегда упрекала сына – она взяла из шкафа стакан и налила себе двойную порцию виски – во всяком случае, Алану так показалось.

– Что-то я никак не могла заснуть, – сказала она и села на диван, – и решила пойти что-нибудь выпить. Кто знает, может быть, поможет.

– Верится с трудом, – сказал Алан, – но со мной было точно то же самое. У нас сегодня не полнолуние?

– Нет, – Беатрис сделала большой глоток и поморщилась от отвращения. – Собственно, я вообще не люблю виски.

– Зачем же ты тогда пьешь?

– Бутылка уже открыта. Это меня и соблазнило. Но, может быть, запах твоего стакана или твой запах – кто его знает. Здесь, в гостиной, сильно пахнет алкоголем, несмотря на дым. Какой это у тебя по счету стакан?

Алан почувствовал, что его разрывают два противоположных желания: объяснить, что ему уже за сорок и он не обязан давать ей отчет в своих действиях, и детское желание шокировать мать – назвать ей такое число, чтобы потрясти ее до основания.

– Шестой или седьмой, – лениво ответил он и налил себе еще виски.

– Ерунда, от такого количества ты бы уже лежал под столом. Но меня очень тревожит, что ты в одиночку пьешь здесь среди ночи.

– Но ты делаешь сейчас то же самое.

– Для меня это исключение.

– Ах, вот как? Мое дело – верить тебе или нет. Но я по ночам обычно сплю.

– Алан, – она отставила в сторону стакан и пристально посмотрела сыну в глаза. – Что-то здесь не сходится! Ты слишком много пьешь, это видно всякому невооруженным глазом. И эти ночные блуждания… Я не знаю, делаешь ли ты то же самое в Лондоне, но я спрашиваю себя: почему ты не можешь спать, и от чего ты спасаешься, прибегая к алкоголю?

– Я же сказал тебе, что в Лондоне я этого не делаю. Может быть, все дело в доме. Везде скрипят и стонут какие-то деревянные балки. При таком шуме не уснет ни один нормальный человек.

– Алан…

Он со звоном поставил стакан на стол.

– Мама, прошу тебя, прекрати этот инквизиторский допрос. Я уже взрослый и отдаю себе отчет в своих действиях.

– Ты несчастлив.

– Откуда тебе это известно?

– Я вижу. Это видят даже те, кто знает тебя хуже, чем я. Это видно по выражению твоего лица, это написано в твоих глазах, тебя выдает твое поведение. Тебе сорок два года, ты успешный и красивый мужчина – и ты живешь один. Твое одиночество можно пощупать руками. Мне очень больно за тебя, я хочу, чтобы ты поговорил со мной, и, может быть, мы вместе придумаем, что с этим делать.

Еще и сегодня, неделю спустя, в нерешительности стоя на холодном ветру, он помнил, как плохо стало ему от этих слов. Он всегда испытывал душевную муку, когда Беатрис начинала навязывать ему свою близость, злоупотребляя словом «мы» и предлагая совместные действия. У Алана тотчас появлялась свинцовая тяжесть в груди, становилось жарко, перехватывало дыхание. Он и сам не знал, отчего это происходило: может быть, все дело в том, что он прекрасно понимал лживость слова «мы». Для Беатрис всегда существовало только слово «я». Говоря: «Мы можем вместе подумать», она, на самом деле, хотела сказать: «Я разработаю план, и ты его примешь».

Поэтому он ненавидел моменты, когда она начинала потрясать своим орудием притеснения. Наверное, и правда, в его жизни что-то было не так, но он, по крайней мере, сам распоряжался своей жизнью, и если он действительно был несчастлив, то до сих пор ему удавалось так далеко оттеснять это обстоятельство, что, по большей части, он его просто не замечал. Он ни в коем случае не мог допустить, чтобы какой-то человек, пусть даже его собственная мать, небрежно гуляя, подошла к нему, запустила пальцы в старые раны и приговаривала бы при этом, какой он, Алан, горемыка и бедолага. Беатрис была великой мастерицей на этом поприще. Она видела людей насквозь, как на рентгене, сразу обнаруживала их слабые места и вцеплялась в них мертвой хваткой. Естественно, под маской заботы и готовности помочь.

«На самом деле, – думал Алан, – она просто удовлетворяет свою жажду власти». Он не переставал удивляться тому, что продолжает ездить на Гернси, жить в ее доме, позволяет ей надзирать за собой, придираться к нему и ругать за любую мелочь. И так продолжается уже целую вечность.

В этот раз он приехал на Гернси в канун Рождества, но вот уже миновала первая неделя января, а он все еще здесь. Отпуск закончится девятого января, и он сам не понимал, как можно было сделать такую глупость – потратить на Гернси драгоценные дни отдыха. С таким же успехом он мог бы слетать на Юг и погреться на солнышке.

Правда, там он был бы совсем один. И в Лондоне, и на «Юге». И дело было не в том, что он не мог в пивной или в баре отеля познакомиться с какой-нибудь девочкой. Женщины охотно отвечали ему взаимностью, радостно откликаясь на его взгляд или улыбку. Но череда легких, мимолетных интрижек научила его тому, что даже в самом интимном телесном слиянии с другим человеком можно остаться одиноким. Еще более одиноким, чем в пустой лондонской квартире перед телевизором. В какой-то момент Алан полностью отказался от знакомств на одну ночь. Ему не надо было больше спать с женщинами, чтобы лишний раз убеждаться в собственной неотразимости. Теперь ему было интереснее беседовать с женщинами, а не тащить их сразу в постель.

«Вероятно, я старею, – подумал он, – или мамочка все же права: я так одинок, что секс перестал доставлять мне удовольствие».

Им овладело уныние, да и ветер становился с каждой минутой все холоднее и холоднее. Желание выпить стало почти непреодолимым. Он знал, что стоит ему выпить, как он сразу почувствует себя лучше. Он живо представил себе жжение в горле, тепло в желудке и легкость в голове. Серый январский день заиграет яркими красками, ветер станет мягким и ласковым. Он остановился, оглядел улицу и в этот момент увидел ее, и в тот же миг до него дошло, зачем он снова и снова приезжает на Гернси, почему задерживается здесь сверх всякой меры, он ощутил всплеск детской надежды, которая вынуждала его заново посещать место, которое он, в сущности, ненавидел.

Он увидел Майю и подумал: нет, черт возьми, это не кончится никогда. Он сохнет по ней, он молится на нее, как глупый школьник, и, вопреки всякой логике, где-то, глубоко в его мозгу, или в сердце, или в душе, упорно гнездилось представление о том, что все – жизнь, повседневность, будущее – все станет лучше и прекраснее, если она, наконец, выберет его.

– Привет, Алан, – сказала она, подойдя ближе.

– Привет, Майя, – ответил он, сумев, по счастью, придать своему тону легкую небрежность. На самом деле, сердце его стучало в груди, как паровой молот, и он еще больше захотел виски, который вернул бы ему душевное равновесие.

– Я думала, ты уже давно уехал, – сказала Майя. – Как приятно так неожиданно тебя встретить.

Улыбка ее, как улыбка мадонны, источала любовь, но глаза блестели кокетливо и соблазнительно, выдавая расчетливость всех ее жестов и взглядов.

«Либо она нечувствительна к холоду, – подумал Алан, – либо она немилосердно мерзнет, но готова платить и такую цену за возбуждающий желание вид». На Майе была такая узкая и тесная юбка, что было совершенно непонятно, как в ней можно сидеть. Свитер был ей мал, по меньшей мере, на один размер, а длинные ноги были затянуты блестящими черными чулками. Туфли на каблуке делали Майю еще выше и стройнее, чем она была на самом деле. И она, в самом деле, была стройна, еще более стройна, чем на Рождество, когда он видел ее в последний раз. Но почему его так трогает ее худоба? С усилием он заставил себя вспомнить, что в ней нет ничего, что могло бы вызвать умиление или растроганность. Майя была холодна, расчетлива и умна и откровенно демонстрировала всем свои подлинные интересы. Если иногда она выглядела, как нежное дитя, то это значило, что в эти моменты она хотела выглядеть нежным ребенком.

Пальто она перекинула через руку, и Алан не удержался от ехидного вопроса:

– Тебе не кажется, что так недолго и простудиться? Ходишь по такой погоде полуголая.

Она насмешливо поморщилась.

– Тебя, наверное, плохо греет кровь. Я, во всяком случае, не мерзну.

Он явственно видел синий ободок вокруг ее губ – мягких, полных, теплых губ – и знал, что она лжет. Ей было холодно, но пальто слишком сильно прикрыло бы ее тело.

«Выбрось ее из головы, – подумал он с гневом и, одновременно, отчаянием. – Ты никогда не будешь с ней счастлив. С ней вообще не будет счастлив ни один мужчина. Женщина, которая при такой погоде щеголяет без пальто только затем, чтобы все видели ее груди и ноги, не стоит и ломаного гроша».

Он ужаснулся этой мысли. Ни разу еще он не судил ее с такой беспощадностью, и он уже раскаивался в жестокости, которую проявил к ней. Нет, он несправедлив. Она молода и любит жизнь, она делает глупости, но их делают все молодые люди – одни меньше, другие – больше, а Майя, наверное, еще больше… Но это не повод считать ее никчемной, женщину, по которой он томился и которую так желал…

– Мой рейс только через два часа, – сказал он, – не хочешь выпить со мной кофе?

Она ненадолго задумалась.

– Твоя машина далеко? Мы могли бы прокатиться на побережье. Я люблю море в такую погоду.

Он вытащил из кармана ключ.

– Ладно, поехали.

Иногда Хелин спрашивала себя, зачем она должна была непременно остаться на Гернси. В такие дни, как сегодня, она задавала себе этот вопрос с особенной растерянностью. Иссиня-серое небо подавляло ее, как и завывание ветра, вид голых ветвей в саду, гнущихся под напором зимней бури. По какой-то неведомой причине в такие дни Хелин страдала ностальгией, ностальгией по стране, в которой не была уже больше полувека. В теплые тихие, благоухающие цветами дни Гернси смягчал тоску по утраченной Германии. Но в темные, пасмурные, холодные дни ностальгия прорывалась, как старая, плохо зарубцевавшаяся рана. Тогда она неотступно думала о Берлине, о старом доме, об улицах, по которым ходила, о людях, которых знала. Она вспоминала школьных подруг, мужчин, с которыми встречалась до того, как на горизонте появился Эрих. До него были невинные влюбленности, пара нежных поцелуйчиков, романтические прогулки по заснеженному Груневальду. Ни один из этих романов не задел Хелин за живое, и только с Эрихом у них началась серьезная связь. Но сегодня, по прошествии времени, многие из тех невинных романов казались ей упущенными возможностями, шансами на другую жизнь, но она сама перечеркнула их, и они безвозвратно канули в прошлое. Конечно, это безумие, вообще думать об этом, тем более в ее возрасте. Беатрис по этому поводу сказала бы, что нельзя понапрасну тратить жизненную энергию, думая о вещах, которые невозможно изменить, или о событиях, принадлежащих прошлому. Но Беатрис другая: прагматичная, трезвая и самым радикальным образом настроенная смотреть только вперед. Беатрис никогда не поддавалась мрачным или печальным мыслям. Или она просто хорошо умеет скрывать плохое настроение?

Хелин вышла из комнаты, по которой она довольно долго расхаживала взад и вперед, безуспешно пытаясь одновременно навести порядок. Но дело кончилось тем, что она переложила несколько вещей с места на место, но в комнате от этого ничего не изменилось.

Она спустилась по лестнице, прислушалась, не доносится ли откуда-нибудь звук, говорящий о присутствии в доме чужого человека. Но все было тихо. Беатрис, вероятно, отправилась за покупками, как обычно в это время дня. Хелин прошла в гостиную. Здесь целый день топили, и теперь в гостиной было тепло и уютно, но Хелин подумала, что неплохо было бы затопить камин, ибо вид пламени и потрескивающих поленьев всегда действовал на нее успокаивающе.

Эрих растапливал этот камин при каждом удобном случае – в туманные зимние дни и прохладными летними вечерами. Она вдруг вспомнила свою первую осень на Гернси, вспомнила первые недели после выписки из больницы. Хелин тогда отвратительно себя чувствовала, сильно ослабла и постоянно жаловалась на усталость. В октябре и ноябре бабьего лета не было, на острове, стоял необычный для этого времени года холод, и мало того, целыми днями шли бесконечные дожди. Поправлялась Хелин долго и трудно; скорее всего, из-за погоды, но, вероятно, и из-за того, что ее дух не мог помочь телу выздороветь. Она была угнетена, мучилась ностальгией и вообще не находила себе места.

Единственной отрадой в то время стала необычная заботливость Эриха, которую Хелин раньше за ним не замечала. Правда, он упрекал ее за безумный поступок, но не впадал при этом в ярость, и Хелин заметила, что на этот раз муж был действительно не на шутку потрясен. Он начинал заметно нервничать, если не мог сразу отыскать ее в доме или если она не тотчас откликалась, когда он ее звал. Иногда она была так глубоко погружена в свои мысли, что не слышала его голоса, хотя в это время она не спала, а просто смотрела в окно или пыталась согреться перед пламенем камина. Эрих тогда страшно накричал на Виля, как будто это он был во всем виноват, но Хелин заступилась за солдата, сказав, что он ни в чем не виноват и настояла на том, чтобы Эрих оставил Виля у себя в адъютантах. Это был один из тех редких случаев, когда она осмелилась возразить Эриху и высказать свое желание, а он ее желание уважил, что тоже случалось крайне редко. Депрессия требовала лечения, Эрих горстями глотал таблетки, но все равно был подвержен сильным колебаниям настроения. Хелин, правда, потребовалось некоторое время, чтобы заметить, что Эрих все чаще стал бегать к Беатрис, когда ему было по-настоящему плохо.

До сего дня помнила она тот неописуемый ужас, какой испытала, узнав, что между ее мужем и двенадцатилетней девочкой завязывается странная общность. Это никоим образом не походило на сексуальное сближение, и было маловероятно, что до этого когда-нибудь дойдет; Хелин знала моральные принципы Эриха и понимала, что он никогда не посягнет на Беатрис. Он хотел чего-то другого, хотел сделать ее своей наперсницей, соучастницей, желал добиться ее понимания и благосклонности.

Ревность поразила Хелин, как удар кулака, но вражда ее обратилась не на Эриха, а на Беатрис. Перепады настроения и непредсказуемость Эриха настолько истощили Хелин, что ей было только на пользу, что муж ищет другого человека, на груди которого может выплакаться и дать волю своим чувствам. Но этим человеком не должна была стать Беатрис. Она не должна быть его добычей, Беатрис принадлежит ей, Хелин, и он должен прекратить свои попытки завладеть девочкой.

Она до сих пор очень живо помнила тот день, когда она случайно услышала их разговор. Это был январский день сорок первого года, стоял такой же, как сегодня, день – было холодно, сильный ветер гнал по небу тяжелые серые облака. В тот день Хелин долго спала и проснулась только в полдень. Встав, она спустилась вниз. На ней был надет только халат, и она страшно мерзла. Впрочем, она постоянно мерзла после того сентябрьского дня и примирилась с мыслью, что, видимо, будет теперь мерзнуть до конца жизни. Ей очень хотелось выпить чашку горячего черного кофе, но, подойдя к двери столовой, она резко остановилась, так как из-за двери услышала голос Эриха, который, как она думала, давно уехал из дома.

– Это холод, – говорил Эрих, с тем чувством, которое, по иронии судьбы, очень нравилось Хелин. – Это жуткий холод внутри меня. И пустота. Они меня не отпускают и никогда не отпустят.

– Я не знаю, что сказать вам на это, сэр. Мы уже часто об этом говорили, – это была Беатрис. Она говорила по-немецки с сильным акцентом, но почти без ошибок.

«Как быстро она учится, – удивленно подумала Хелин, – какая она все же умненькая девочка».

Чувство удивления залило ее теплом, и это было невыразимо приятно, но одновременно сильная болезненная судорога скрутила ей желудок. Они уже часто об этом говорили. Он ей доверяет. Он говорит ей о демонах в своей душе, о враге, засевшем в его мозгу, о мучительных мыслях, которые так часто его посещают. И она позволяет ему открываться, дарит ему свое время, понимание и говорит с ним нежным ласковым голосом.

– И дело не в том, что у меня нет цели, – говорил Эрих, – естественно, она у меня есть. У нас, немцев, одна цель. Мы ведем великую борьбу за новый миропорядок, и эта борьба есть та задача, которой я служу. Поэтому моя жизнь имеет смысл. Это великий смысл, ты не находишь? Великий и важный смысл.

Беатрис не ответила – да и что ей ответить, ей, гражданке захваченной страны, – но наверное она очень внимательно смотрела на него своими прекрасными глазами.

Эрих был в отчаянии.

– Но почему я не чувствую этот смысл? Я его знаю, его знают моя голова и мой разум, но я его не чувствую. Я чувствую полную бессмыслицу. Но это же абсурдно, абсурдно и противоестественно в отношении великой задачи, которая переполняет меня. Я не могу понять, как такое может быть. Если бы я это понял, то, наверное, мне стало бы легче.

Колени Хелин стали ватными. Она отошла от двери и села на нижнюю ступеньку лестницы. Отсюда она не смогла разобрать ответ Беатрис; вероятно, она сказала что-то уклончивое, ибо она не могла дать напрашивавшийся сам собой ответ, вытекавший из ситуации, да и могла ли двенадцатилетняя девочка понимать эту ситуацию? Ответ был прост: великое дело, которому присягнул Эрих, было довольно сомнительным, оно тяготило его, вероятно, больше, чем он осознавал, и не столько из моральных соображений, сколько из-за сомнений в благополучном исходе этого дела.