Текст книги "Шпион Наполеона. Сын Наполеона (Исторические повести)"

Автор книги: Шарль Лоран

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 26 страниц)

– Ты перед императором Наполеоном, – сказал ему Мюрат. – Говори теперь.

Искренний и умный взгляд ребенка обежал окружающие его лица и узнал тотчас же того, к которому надо было обратиться. Он увидел в нем кое-что иное, чем в других присутствующих.

– Это вы, сударь, император?

– Да, я. Говори без опасения. Где ты оставил твоего отца?

Наполеон сел и наклонился, чтобы лучше его рассмотреть.

Тогда Ганс снова рассказал Наполеону то же, что и Мюрату. Но он тотчас же видел, что не одно и то же говорить с простым маршалом и с императором. В то время как он рассказывал о событиях, маленький, бледный темноволосый человек, расспрашивающий его, поворачивал время от времени голову к столу, где была разложена карта, и пальцем, казалось, следовал по дороге, где бежал мальчик.

– Не правда ли, ты был в Вертингене, когда немецкие гренадеры явились туда?

Внезапно заданный Наполеоном вопрос напомнил ему имя, которое говорил полковник, приказывая одному из солдат проводить его.

– Да, да, Вертинген. Именно так его называли.

– Не помнишь ли ты, с какой стороны ты пришел к реке?.. Шел ли ты справа или слева от того места, где твой отец находится пленником, когда достиг наших солдат?

Инстинктивно, прежде чем ответить, Ганс протянул правую руку перед собою, как бы указывая своей памяти дорогу.

– Там, – сказал он.

– Хорошо.

Наполеон обернулся к Мюрату и сказал:

– Помни, что свободен проход на юг от Гогенрейхена.

Затем он снова обратился к Гансу:

– Но почему же ты знаешь, что хотят убить Шульмейстера? Ты, значит, видел его близко и слышал, что говорили вокруг его?

Тогда потребовалось, чтобы ребенок дополнил свой рассказ. Он это сделал так же естественно, как и вначале, и казалось, даже не подозревал о силе души, которую он обнаруживал во время допроса.

– Так ты сделал вид, – сказал улыбаясь Наполеон, – что не умеешь говорить по-французски?

– Да, господин император.

– И тебе удалось обмануть неприятеля?.. Как же они за это принялись? Какие вопросы тебе задавали?

– Полковник, говоря со мною по-французски, сказал, что умерла моя мать. Он хотел увидеть, как я отвечу.

– О! – сказал Ланн.

– И ты не выдал себя?

– Нет… И, однако, это была правда.

– Черт возьми! – прогремели басом, в один голос, маршалы Ланн и Ней.

– Замолчите, – сказал Наполеон, смотря ласковыми глазами на честных генералов. – Это очень хорошо, мое дитя, – продолжал он, возвращаясь к маленькому разведчику, – скажи мне теперь остальное.

Ганс собрался с духом, чтобы приступить наконец к предмету своей миссии. Он посмотрел в глаза Наполеону с пламенным вниманием и начал рассказ несколько дрожащим голосом:

– Хорошо, господин император. Люди, собравшиеся вокруг огня, нашли маленькую коробочку, в которой лежало письмо к вам. Мой отец сказал, будто не знает, что в нем написано. Тогда ему прочитали вслух для доказательства, что он знает содержание. Во все это время он так забавно смотрел на меня. Он так впился в меня глазами, что мне казалось, будто его глаза упираются в мои… Затем он попросил полковника прочитать медленнее, говоря, что он не понимает. Он все продолжал смотреть на меня!.. Тогда я сказал себе, что и мне так же надо внимательно слушать письмо, в особенности конец его. Это было, когда еще не раскрыли моего присутствия и меня видел только отец. Естественно, я внимательно слушал, и когда было окончено чтение, я повторил мысленно, что слышал. Поэтому я и не забыл… Если вы хотите, я вам перескажу.

– Говори, я слушаю.

– В начале письма мой отец Карл говорил, что ему не стоит оставаться более в Ульме, потому что генерал… генерал… Я не помню более его имени…

– Мак?

– Да, Мак… О, вы настоящий император: вы знаете все имена!.. Генерал Мак верил во все, во что вы хотели. Затем было сказано, это-то я на память помню: «Численность наличного состава войска 70 000 человек. Часть его может ускользнуть через Тироль с Иелашичем или к Богемии с эрцгерцогом; остальные не двинутся. Город укреплен, но, если удержать Эльсинген, он взят». Вот и все!

– Славный ребенок! – не мог удержаться, чтобы не сказать, Ланн.

– Да! – сказал Наполеон, подымая голову. – И ты можешь прибавить к этому, что это достойный сын честного отца, так как мы знаем теперь самое важное.

Ганс, не прерывая, снова начал свой рассказ и, закончив его, прибавил:

– Тогда, господин император, если вы довольны, вы воспрепятствуете, чтобы расстреляли моего бедного папу Карла?

– Конечно, мы воспрепятствуем!

И, повернувшись в сторону Мюрата, Наполеон прошептал сурово, даже печально:

– Постарайся!..

V

Долго сдерживаемый волей человека поток, плотина которого в назначенный час открылась, наконец устремляет свои воды. Подобно ему, великая армия после стольких дней молчаливой ходьбы и терпеливого повиновения услышала в это утро из уст своего начальника окончательный приказ, который давал широкий простор ее необузданному порыву. Сразу со всех сторон выступила она и принялась развертывать свои полки по дорогам к Лешу, Иллеру и к Дунаю. Таким образом великая армия отрезала неприятелю отступление на Аугсбург и Мюнхен, вместе с тем пресекла бегство в Мейнинген и Тироль. Она запирала мало-помалу в круг штыков отряды укрепленного Ульмского лагеря, обращенного в бегство прежде поражения.

Все знаменитые начальники, как Бернадот, Мармон, Даву, Ней, Ланн, Сульт, Мюрат, принялись за эволюцию, как фигуры гигантской шахматной доски, управляемые всемогущей рукой. Одни бросились занимать города, где неприятель мог укрепиться, другие овладели мостами, которые открывали им дороги и закрывали их противникам. Упорная иллюзия, которая долго оставляла в бездействии сгруппировавшиеся грозные силы, чтобы победить неприятеля, теперь рассеялась, но поздно. Каждая завеса, спадающая перед глазами генерала Мака, открывала перед ним перерезанную дорогу; каждая верная справка возвещала ему новую опасность.

Тогда начались битвы.

Вертинген, Гюнсбург, Ландсбер, Гальсбах, Эльсинген – бессмертные дни, которые перевернули и разрушили одну за другой скороспелые преграды, поставленные, чтобы удержать победные шаги французов! Не романисту о них рассказывать. Они написаны на камне и на меди. Они поют славу французской армии под хорошо отражающими звуки триумфальными арками и в лепных завитках императорских колонн.

Приготовленные ловким гением великого полководца, эти дни воодушевили и наполнили героизмом солдат. Они приготовили невообразимый успех, который из армии сражающихся сделал толпу пленников, оставив в руках французов двести пушек и девяносто знамен, шестьдесят тысяч человек солдат, двадцать генералов и полторы тысячи офицеров.

Обход длился шесть дней от 8-го до 11 октября. Маршалы, командовавшие именем императора, чтобы привести свои приказы в исполнение, нашли таких генералов, как Эксельман, Лакюэ и Дюпон. Каждая встреча была счастлива; каждая битва приносила победу; каждый шаг вперед отличался блестящим успехом.

Однако на мгновение казалось все потерянным.

После того как Наполеон послал Нея, Ланна и Мюрата к Гюнсбургу, Гогенрейхену и Вертингену, где его стратегия могла оказать прекрасное действие, обеспечив ему успех, так как ей могло удаться спасти Шульмейстера, которому были обязаны успехом, – после того как Сульт был направлен на Аугсбург, куда он нашел необходимым поместить серьезного начальника и многочисленное войско, – Наполеон чувствовал необходимость отправиться лично давать объяснения и важные приказания другим генералам. Он пустился в путь, чтобы ускорить передвижение армии и заставить ее сойтись к одной точке.

Покидая главные части своей армии, с этой минуты имеющие соприкосновение с неприятелем, он считал долгом установить для порядка операций иерархию из людей, военная градация которых была одинакова, хотя их талант глубоко различался.

Советуясь только с этикетом своего двора, он предоставил Ланна и Нея под начальство Мюрата… Разве последний не был его зятем, чтобы услуги остальных с этого времени стушевывались.

Ланн, может быть, изо всех его сподвижников отличался наибольшей проницательностью и душой разом твердой и наиболее отважной. Это был начальник в полном смысле слова. С другой стороны, Ней не имел себе равного в сражениях для того, чтобы увлекать за собой солдат, и все доблести, все смелости казались скромными в сравнении с его героизмом. Но они оба были отдалены от императорского трона; они не были «их высочествами», не занимали заметного места в императорской семье, а потому должны были стушеваться.

Такова жалкая слабость великого ума, извращенного гордостью.

Услышав этот приказ, Ланн побледнел и ничего не ответил. Ней побагровел и что-то прошептал. Однако, так как шли в сражение, то каждый из них подчинился и приготовился исполнить долг.

Что касается Мюрата, то он ликовал. Император доверил ему шестьдесят тысяч человек, чтобы держать неприятеля в почтении. Теперь он имел право сказать обоим маршалам Франции: «Я хочу».

Он это тотчас же сказал.

Его тщеславие не остановилось, чтобы дать почувствовать свой новый авторитет, и как только император не был более там, он разыграл роль императора.

– Дорогой маршал, – сказал он Ланну, – я рассчитываю следовать по правому берегу Дуная, поднимаясь по течению реки. В то время как маршал Ней двинется прямо на Гюнсбург, где он овладеет мостами, вы пройдете здесь по левому берегу с одной из ваших дивизий и обратите в бегство войско, которое увидите перед собою.

– Очень хорошо, принц, – ответил Ланн несколько насмешливым тоном, – но на кого и на что я могу опереться, если встречу силы, много превышающие мои?

– Разве я не буду там?

– Да!.. На другой стороне реки и без всякого моста для перехода.

– Чего же вы опасаетесь?

– О, принц! Вы знаете, что Ланн, как мне кажется, ничего не боится.

– Без сомнения! Без сомнения! Я не то хотел сказать.

– Тогда что же?

– Наконец, бесполезно оспаривать приказы императора, которые я передаю.

– Так это приказ! Это предписание?.. Пусть будет так! Я приведу в исполнение. Только напишите мне, пожалуйста, приказ.

– Согласен. Я сейчас пойду…

– О! Поторопитесь! Я пришлю сейчас одного из моих ординарцев, которому вы вручите его.

Ланн вышел, с трудом удерживаясь, чтобы не пожать плечами.

Пришла очередь Нея.

– Вы слышали, маршал, что я предписал маршалу Ланну? – спросил его Мюрат.

– Вполне.

– Требуете ли вы, чтобы я дал приказ в настоящей форме?

– Бесполезно, принц! Я нахожу, что эти распоряжения не имеют здравого смысла, и так как их необходимо изменить, то предпочитаю, чтобы вы дали мне свободу в подробностях.

– Но я вовсе не думаю дать ее вам.

– А! Ваш план непреложен.

– Мой план! Мой план!.. Я привык делать его только в присутствии неприятеля. Но я знаю, куда надо идти, и этого вам достаточно.

– Мне этого будет достаточно, принц, с условием, если вы перестанете со мною так говорить. Я не какой-нибудь мальчишка офицер, понимаете ли вы?

– Что я могу на это сказать! – воскликнул Мюрат.

Оба разгневанных человека приблизились один к другому, меряя друг друга взглядом с ног до головы. Еще одно слово, и жест, который Ней с трудом удерживал, был бы произведен в исполнение. Тогда, пожалуй, увидели бы странный, смертельный поединок, перед войском между двумя начальниками, которым поручено вести его против врага!

Никто из присутствовавших офицеров не смел вмешаться в их ссору. Случаю было угодно, чтобы в этот самый момент у дверей дома раздался детский голос. Это был голос принесшего новость маленького мальчика, приход которого сейчас же переменил решение императора.

Ганс, с нетерпением желавший скорее отправиться, ждал, чтобы Мюрат взял его с собою, но, увидев дефилирующих гренадеров Удино, он забыл все остальное. Он недавно еще любовался ими, когда они проезжали в тележках в Страсбург. Ганс вспомнил все подробности этого вечера, которые незадолго предшествовали ужасным приключениям в деревне. Он задумался об отце и Лизбете, и в его памяти возникли воспоминания о слышанных им тогда на дороге в Саверн припевах и о телегах, переполненных солдатами. Невольно, несмотря на свою печаль и смертельную грусть, он тихо повторял эти припевы. Вскоре своим чистым, как хрусталь, голоском, немного нерешительным, он запел один из припевов.

Оба удивленные маршала повернули головы и увидели проходящих по дороге солдат. Хладнокровие тотчас же вернулось к ним.

– Я повинуюсь, принц! – сказал Ней еще дрожавшим от гнева голосом. – Не здесь и не сегодня надо объясняться.

И в то же время, как Мюрат, плохо владевший собою, чтобы найти радушное слово, которое, не будучи извинением, походило бы на него, оставался застывшим в высокомерной позе, – Ней вышел с красным лицом, с ощетинившимися на щеках волосами и глазами, метавшими пламя.

Ганс смотрел с удивлением и ужасом на проходившего Нея и не думал более петь свою песню.

VI

С того момента, как Шульмейстер снова увидел во время допроса грустное и взволнованное лицо своего приемного сына, он почувствовал такое томление, как будто он разрывался от усталости, нравственно бессильный и безнадежный во всех отношениях. В таком настроении его заставили австрийцы покинуть лагерь, чтобы запереть в надежном месте.

Мало того, что его предприятие казалось ему совершенно с этих пор погибшим, благодаря измене Венда, но он еще увлек за собой самые невинные, самые слабые и любимые существа, безумно скомпрометировав их.

Он не мог окончить свою задачу, а этой задачей был маленький одиннадцатилетний мальчик, которого он взялся воспитать. Он не мог лично преодолеть опасности и всю тяжесть их передал этому ребенку. Какой хаос мыслей был у него в голове в то время, как его вели в Гогенрейхен!.. Шульмейстера эскортировали восемь человек, под предводительством унтер-офицера. Двое из них с ружьями на плече держали концы веревки, связывающей ему руки за спиною. Двое других, с заряженными ружьями и готовые открыть огонь, сопровождали его. Сержант замыкал шествие. Четверо последних солдат, размещенных, как стрелки, с каждой стороны тропинки, служили как бы передовым постом вокруг движущейся крепости, где он был заключен.

Эти мелочные предосторожности достаточно указывали, какую необыкновенную важность придавали его аресту. Они отстраняли идею о бегстве. Чувствовалось, что эти предосторожности были предприняты для уничтожения плана бегства. Но разве Шульмейстер мечтал ускользнуть? Для людей дела, как он, самые грозные обстоятельства ничего не значат, когда есть надежда, хотя бы очень слабая, их побороть. Но пока не светит хотя ничтожный луч надежды, проникающий иногда через толстые стены, пока случай запаздывает, они безропотно покоряются и ждут.

Почему расположение ума изменилось тотчас, лишь узник был заключен в деревенский чулан. Его узкое окно было защищено двумя железными перекладинами, положенными на крест, а дверь, достаточно внушительная и запертая на ключ, кроме того, охранялась снаружи часовыми с отвратительными лицами.

Не правда ли, странное противоречие, возрождающее в душе узника слабую надежду именно в тот момент, когда дверь чулана запирается за ним!

Однако так бывает. Едва Шульмейстер остался один в этом бедном и тесном помещении, откуда при его появлении вынесли все железные земледельческие орудия, все обрывки веревок, все куски досок и бревен – вообще все, что могло бы ему служить для бегства, он инстинктивно был убежден, что наполовину спасен.

Сначала он сел на худую скамью, единственную мебель, оставшуюся в чулане. Он сейчас же принялся высчитывать вероятное время, которым он еще располагает.

Для кавалериста с хорошей лошадью необходимо около полутора часов, чтобы проехать от Вертингена в Ульм. На совещание главнокомандующего с генералами и доставление его приказа требовалось два часа, итого три часа с половиной; в течение этого времени никакая внезапная опасность не угрожает его жизни.

Судя по цвету неба, должно быть пять часов утра: заря начинает белить отдаленные части звездного свода над холмами горизонта.

– Пять и три будет восемь, – сказал Шульмейстер. – Если я не освобожусь в восемь с половиною часов, в девять я буду мертв. Кое-что значит знать определенно свою судьбу. Но отдохнем немного; я слишком устал в данный момент, чтобы иметь определенные идеи… Ляжем-ка поудобнее!

Расстегнув куртку, он снял левый сапог и принялся затем за свою правую ногу.

– Черт возьми! – сказал он, прервав тотчас же свои занятия. – Что это такое?

Под кожаным голенищем, наполовину распоротым и доходившим почти до колена, пальцы Шульмейстера почувствовали твердое, длинное, цилиндрическое тело.

– Ах! Я забыл!.. Я еще богат, у меня там сверток в тысячу франков!.. Что значит экономия и порядок, гм! Я угадал, что мне предстоит «расходовать» много денег, чтобы затмить господина Венда. У меня была мысль, что придется употребить на означенное дело этот маленький резерв, который я, к моей радости, теперь нашел. Тысячу франков предстоит промотать в три часа… Я уверен, что у самого банкира Уврара нет столько денег… Что же я сделаю с этим сокровищем?.. Я очень голоден, но я никогда столько не съем, чтобы израсходовать их все. У меня страшная жажда, но где же, черт возьми, здесь погребок?..

Слово «погребок», вероятно, пробудило в его уме новую мысль, так как Шульмейстер моментально исправил равновесие своего туалета и направился к окну. Для ловкого и сильного человека, как он, было бы шуткой проскользнуть через окно, если бы оно не было снабжено железными перекладинами. Но Шульмейстер мечтал не об этом. Зная, что не сможет сделать большего, он ограничился тем, что тихонько просунул голову в один из маленьких квадратов, оставленных свободными между крестом из перекладин. Он остановился лишь, когда его нос коснулся камня, довольный тем, что его глаза обдуло воздухом.

Затем, склоняя голову то в одну сторону, то в другую, он взглядом исследовал окрестности лачуги, где он помещался. Шульмейстер делал это, как человек, привыкший подвергать свои первые впечатления строгой логической критике.

– Да, конечно, – говорил он, – я не вижу ни одной живой души. Простак мог бы заключить, что он один здесь с патрулем, назначенным его стеречь… Но не будем так поспешны, мы не дети, черт возьми!..

После минутного размышления он отошел от окна к двери. Ему было достаточно для этого путешествия двух шагов, и он принялся стучать кулаком в толстые доски двери.

– Что! Что там такое? – сказал грубый голос снаружи.

– Дело в том, товарищ, что я голоден и чувствую жажду. Не спросите ли вы патрульного офицера, чтобы мне дали есть и пить?..

– Нет офицера.

– А! Возможно ли это?

Ответа нет.

– Полно, товарищ, – возразил Шульмейстер, – я знаю, что австрийская армия самая прекрасная, и дисциплина в ней лучше, чем во всей Европе. Наверно, с той минуты, как отряжен караульный пост, офицер, командующий им, приходит проверять, все ли благополучно, и скорее два раза, чем один.

– Нет офицера, – отвечал грубый голос часового.

«Вот так раз! – сказал себе заключенный. – Это хорошо знать! По-видимому, гарнизон не очень здесь многочислен».

– Если нет офицера, – настаивал он громко, – вы не откажите передать мое требование сержанту!

– Он спит.

– Но когда он придет…

– Он не придет.

– Как! Как вы будете меня стеречь все время, и вас никто не сменит?

– Это до вас не касается! Я не должен ни разговаривать с узником, ни позволять ему говорить со мной. Замолчите, или я позову.

– Кого вы позовете?

– Сержанта.

– Хорошо, позовите его; этого именно я и просил у вас.

За дверью послышался грубый смех.

«Положительно, – сказал себе Шульмейстер, – нет никакого сомнения. Я поручен восьми людям, которые привели меня сюда, и деревенский гарнизон, если только он есть, остается безразличен к их действиям».

После некоторого молчания Шульместер пробормотал так, чтобы его услышали, не заметив, что он это делает нарочно.

– Все равно я окоченел!.. Если бы была возможность достать немного водки, я заплатил бы хорошо!

Часовой не отвечал. Шум, произведенный ружейным прикладом, положенным внезапно на землю, позволял предполагать, что перспектива утреннего возлияния вина бесконечно прельщала часового. Может быть, желание, выраженное узником, соответствовало давно лелеянным тайным надеждам тюремщика? Может быть, он нечаянно в нем пробудил усыпленную жажду? Во всяком случае, невозможно обмануться: часовой жаждал выпить.

Шульмейстер предоставил ему на одно мгновение мечтать и ничего более не говорил. Когда он нашел, что солдат созрел для новой попытки к подкупу, он принялся снова говорить, как бы сам с собою.

– Какой я дурак! Слишком рано, чтобы достать выпить. Все жители, должно быть, еще спят. Подождем!

Тяжелые шаги приблизились к двери, к которой Шульмейстер приложил ухо. Голос часового внезапно сделался до невозможности нежным, и через щель двери послышались следующие слова, которые Шульмейстер слушал с опьянением:

– Если у вас есть деньги, чтобы заплатить, то, может быть, удастся достать вам бутылку водки. Хозяин дома только что проснулся.

– Благодарю, товарищ! – отвечал украдкой узник. – Но я поразмыслил, что могу подождать. Полноте! Я не хочу, чтобы вас наказали.

Это притворное благоразумие раздражило жажду часового.

– Меня не увидят. Бесполезно стесняться.

– Но если придут вас сменить в это время? – возразил хитрый Шульмейстер.

– Ранее, как через час, не придут; у нас есть время.

– Ладно! Вы честный молодец! Я согласен. Будьте внимательны; я пропущу под дверь золотую монету, и вы отправитесь искать нашего хозяина, возьмете все, что есть лучшего в его погребе, заплатите ему, а мелочь оставите себе за труды.

Если бы стены имели глаза, то они служили бы в особенности для заключенных, которые настороже от малейшего шума. Шульмейстер видел сквозь дверь, как его караульный наклонился к порогу, он видел этот жест лакомки, с каким солдат искал блаженную монетку, и озадаченное лицо солдата, когда спустя несколько минут ничего не показалось из-под двери.

– Ну, что же! – сказал грубый голос. – Торопитесь! Я не нахожу…

– Закраина камня мне препятствует пропустить монету. Постарайтесь повернуть за угол лачуги, чтобы подойти к окну.

– Не могу: на углу забор…

– Черт! – сказал Шульмейстер, который только что заметил этот забор, но маневрировал осторожно, чтобы достичь цели. – Тогда полуоткройте дверь; это всего проще. С вашим ружьем и саблей вы можете быть спокойны. Хотел бы я знать, как можно спастись бегством отсюда.

Молчание. По всей вероятности, в темной совести тюремщика происходила борьба между долгом и страстью. Открыть тюрьму – это было дело важное. Но не выпить немножечко водки было очень печально!.. У этого бедного черта, которого держали под замком, в общем, было не очень злое лицо. Затем, если бы он хотел удрать, то встретил бы достаточно внушительный отпор, именно ноги и руки настолько сильны, что сумели бы ему помешать.

Шульмейстер остерегался вмешиваться, чтобы ускорить поражение добродетели. Он удовольствовался тем, что громко вздохнул, как бы отказываясь убеждать своего собеседника, и с шумом удалился от двери к своей скамье.

Едва он успел сесть, как ключ еле слышно повернулся в замочной скважине. Кусок железа, служащий замочным языком, скользнул, немного заскрипев.

Быть заключенным, видеть, как открывается дверь, и не броситься к выходу, не двигаться! Повернуть только слегка голову в сторону свободы! У Шульмейстера хватило этой храбрости. Впрочем, как ему было не иметь ее? Колосс, вооруженный с ног до головы, выпрямившийся перед ним, наверное, без труда одержал бы над ним победу, если бы он вздумал смело напасть на него.

– А! Это вы! – сказал он, заметив тюремщика.

Он протянул солдату золотой, который держал в руке приготовленным.

– Вы хорошо сделали, что вверились мне!.. Теперь идите скорее за бутылкой, или, так как будет необходимо меня запереть снова, вследствие чего мы не можем пить вместе, то возьмите их две. Вот вместо одной две монеты. Это все, что у меня есть, но к чему беречь их?.. Не стоит думать о завтрашнем дне.

Солдат грубо захохотал; очевидно, он принял это за шутку. В тот момент, как он выходил, унося деньги, Шульмейстер его окликнул:

– Слушайте-ка! Постарайтесь принести мне и стаканчик; я терпеть не могу пить из горлышка.

– Я возьму их два, – отвечал солдат, – и мы чокнемся… с каждой стороны двери.

Он ушел. Тюрьма заперлась. Грубый кусок железа снова вошел в замочную коробку, заржавленную, как и он. Слышно было, как слегка прозвучало дуло ружья, задев за косяк двери, куда часовой поставил его, удаляясь. Затем снова воцарилось молчание.

Шульмейстер поднялся, стал прислушиваться и снял свою меховую шубу, которой он покрылся, как одеялом, и лег на землю. Он оставался неподвижен.

Спустя несколько времени дверь снова отворилась, и часовой вошел, держа в руках бутылку, прикрытую стаканом. Он не мог удержаться от удивленного жеста и спросил:

– Вы больны?

– Да, немного; но если вы нальете мне водки, то я думаю, что стаканчик мне поможет. Вероятно, это от усталости и холода…

– А затем тоже от волнения, гм?.. О! вы можете сознаться: вам не от чего краснеть. Вот, пейте.

– А вы?

– Не заботьтесь обо мне; я оставил бутылку там спрятанной в углу.

– Я не хочу пить один!..

Солдат не заставил себя упрашивать. Он вышел за стаканом, налил из бутылки узника полный большой стакан, которому тотчас же оказал честь. Шульмейстер, со своей стороны, выплеснул водку на землю и спросил снова полный стакан, что обязывало тюремщика тоже выпить.

Четверть часа спустя солдат был пьян и уходил спотыкаясь, чтобы отведать вторую бутылку. Когда три четверти ее было выпито, он уснул, падая, как безжизненная масса. Тогда Шульмейстер расстегнул портупею пьяницы и снял с него мундир, «чтобы он его не стеснял». Он уложил его на землю, носом к стене, чтобы он отдохнул, и покрыл его шубой… так как он мог простудиться.

После этого он переоделся гренадером Оффенбургского полка, исключая панталон, которые он не успел переменить. В таком виде он вышел с заряженным ружьем, с лядункой на боку, с шапкой на голове. Заперев дверь на два оборота, он бросил ключ за забор и медленно удалился.

Но через несколько шагов ему пришла мысль. Он вернулся к запертой двери и разбросал по земле, в противоположной стороне той, по которой он рассчитывал идти, с полдюжины монет, в воспоминание мальчика-с-пальчик и чтобы сбить с толку патруль.

Затем он поспешно направился к долине.

VII

Родеку удалось в продолжение нескольких часов скрыть от Берты настоящую причину отсутствия ее сына. Наступил день. Солдаты, овладевшие домом ночью, получили новый приказ, такой же таинственный, как первый, и внезапно удалились. Они двинулись на неприятеля, который, как говорили, переменил сам место. Все это время молодая женщина, одолеваемая продолжительной усталостью, еще спала. Только после удаления солдат она открыла глаза и тогда естественно предположила, что любопытство Ганса удерживало его вдали от нее. Родек предоставил ей этому верить.

Со своей стороны Лизбета успела задержать материнское беспокойство своей милой болтовней, не понимая окружающей печали.

Но утро прошло, а Ганс не возвращался. Невозможно было пуститься в путь без него, чтобы добраться до города. Берта сказала об этом Родеку, удивляясь несколько его хладнокровному отношению к отсутствию ребенка. Позавтракав остатками провизии, она уложила Лизбету для послеобеденного отдыха.

Тогда Берта почувствовала внезапно, что ее охватывает смертельный ужас. Можно было бы сказать, что юная доверчивость девочки единственно спасала Берту так долго от несчастья, и эти два закрывшиеся голубые глаза оставили теперь ее без мужества. Кроме того, Родек был очевидно смущен. Он не знал, что ему более говорить для успокоения Берты. По мере того как время бежало, он чувствовал, что его смятение увеличивается, – и первый раз в жизни он ощутил ужасное чувство угрызения совести.

Как рассказать, в какое приключение он вверг Ганса? Как признаться, что он, ветеран вандейских войн, не побоялся послать одиннадцатилетнего мальчика на большие дороги, ночью, без сожаления к его слабости и к его незнанию опасности?

Налицо две армии; две гигантские страшные, грубые силы, бросающиеся друг на друга, и между ними этот маленький мальчик, совсем одинокий, беззащитный, идет слепо к неизвестным друзьям… вот какое совершил он преступное сумасшествие, минутное заблуждение…

После того как он взял на себя защиту этой матери и ее двух детей против всех, ему надо теперь объяснить, зачем и как он переступил клятву, поставив таким образом на свое место одного из тех, кого ему доверили.

Чтобы извинить себя в своих собственных глазах, Родек сначала рассчитывал на скорое возвращение ребенка после тщетной попытки исполнить свою миссию. Но теперь слишком очевидно, что добровольно или силой Ганс был увлечен далеко от дома, – и Бог знает, когда он может возвратиться.

Окружающее спокойствие, глубокое молчание этой покинутой деревни, где он с утра делал напрасные короткие прогулки, произвели в нем какое-то оцепенение. У него не было более смелости успокаивать Берту, и он не решался даже говорить более с нею.

Высшим мотивом для ужаса Берты послужило это обстоятельство, когда она наконец прочитала беспокойство на лице Родека. Насколько она была спокойна и терпелива до тех пор, настолько теперь она допустила отчаяние господствовать над нею.

Она тотчас же предалась наихудшим предположениям: Ганс не возвратился, Ганс, должно быть, убит!

И нежное создание тотчас выказало весь жар своей нежности. Может быть, до тех пор она не знала, до какой степени любила это маленькое, доброе, отважное, прямодушное существо, в котором снова ожили исчезнувшие души.

Теперь она это знала и чувствовала. Ее сердце разрывалось на части при мысли о возможной потере, как будто все фибры ее собственного тела были даны ей из его существа, как будто она передала ему свою кровь. Где он был? Что он делал? Она хотела все знать, и ее просьба, заглушаемая слезами, взволновала Родека. Видя ее плачущей и молящей, старик задрожал от жалости.

В конце концов он сказал ей все.

Он рассказал ей о насилии солдат, о позоре, нанесенном его седым волосам, о его гневе и задуманном отмщении. Наконец он сознался ей в безумной мысли, слишком легко постигнутой и слишком скоро принятой, отправить к французам этого ребенка, пылкие глаза которого советовались с его глазами.

– Вы знаете, как я люблю вашего маленького Жана! – продолжал он. – Вы знаете, сдержал ли я до сего дня обещание, данное двум бедным умершим, беречь его, пока я жив!.. Поэтому вы можете судить о том безумном состоянии, в каком я должен был находиться, когда мне пришла скверная идея толкнуть его на исполнение долга, обязательного не для него. По правде, я еще не знаю, как это случилось. Действительно ли я хотел его ухода? Мне теперь кажется, что другой взял мои глаза, другой радовался, когда Жан, после того как спасся, не виденный никем, просвистал мне издали о своем освобождении, исчезая в темноте.