Текст книги "Шпион Наполеона. Сын Наполеона (Исторические повести)"

Автор книги: Шарль Лоран

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 26 страниц)

VI
Роза Гермины

После крестин эрцгерцога Франца-Иосифа, которые произошли в этот самый день в часовне Шенбруннского дворца, император принимал близких ему лиц в больших апартаментах нижнего этажа, а на террасах в парадной столовой и длинной галерее были расставлены роскошно сервированные столы, на которых виднелись целые батареи рейнвейна из Иоганисберга, который был подарен императором канцлеру под условием уплаты ему десятины натурой.

Гермина Меттерних и Флора Вибри не чувствовали ни малейшей тени голода, а потому при первой возможности они выбежали в парк.

– Пойдем, Гермина, – воскликнула Флора. – Мы подождем твоего отца у статуи Дианы.

– С удовольствием, но где же наши гувернантки?

– Они утоляют свой голод, а потом найдут нас.

Разговаривая таким образом, молодые девушки сошли с нижней террасы и стали с восхищением рассматривать цветники.

– Как здесь хорошо! – произнесла Гермина. – А вот и статуя Дианы.

– Это любимый уголок юных мечтателей, – отвечала Флора.

Действительно, на скамье у самой статуи лежала книга, и Гермина, не прикасаясь к ней, прочитала название «Meditations poetiques» Ламартина.

– Ты знаешь эту книгу? – спросила Флора.

– Нет. Но лучше не дотрагиваться до нее. Может быть, нам нельзя ее читать.

– Что ты! – воскликнула Флора. – Поэтические размышления! Да это все равно что молитвы.

– Кто-то ее, верно, забыл?

– Конечно! Но посмотри, одна страница в ней замечена травкой.

Флора поспешно открыла книжку на этом месте и воскликнула:

– Стихи!

– Прочтем.

Книга была открыта на поэме «Бонапарт».

Гермина закрыла книжку с каким-то религиозным уважением, как будто прикоснулась к чему-то священному, и снова положила ее на скамейку.

– Пойдем отсюда, – сказала она.

В эту минуту к девушкам подошел Франц и подал им несколько роз.

– Простите, – сказал он, – не желаете ли этих роз? Они очень редкие, и их никогда не срывают, но я нарочно принес вам их, думая, что они вам нравятся, барыни или барышни, не знаю, как вас назвать.

Последние слова были сказаны в шутку, потому что Флоре Вирби было только 17 лет, а Гермине Меттерних минуло только 15 лет.

– Благодарю, любезный друг, – сказала Флора со смехом и, взяв две розы, приколола к своему корсажу.

Но Гермина, покраснев, промолвила:

– А вас не будут бранить за то, что вы их сорвали?

– Нет. С одной стороны, я здесь полный хозяин, а с другой, если бы тот, кто здесь каждый день гуляет, и заметил исчезновение нескольких роз, то был бы очень доволен, что они понравились таким хорошеньким барышням, как вы.

Гермина взяла оставшиеся две розы, и когда Франц удалился мерными шагами, а Флора побежала по дорожке к дому, она незаметно бросила одну из роз на книжку, лежавшую на скамейке.

– Куда ты дела вторую розу? – спросила Флора, увидев только один цветок на корсаже своей подруги.

– Я бросила ее, – отвечала, покраснев, Гермина. – Они такие большие, что не поместились бы вместе.

VII
Начало военных действий

– Ваши агенты, любезный граф, всегда делают глупости, – гневно говорил князь Меттерних начальнику полиции, который, встретив его в Шенбрунне на крестинах, отвел в сторону, чтобы доложить о скандальной истории с Галлони.

– Помилуйте, ваша светлость…

– Нечего вас миловать. Я еще просил вас быть осторожным, а ваши агенты напали, и то самым грубым образом, на даму, состоящую под моим покровительством, на друга эрцгерцогини. Главное, этот скандал поднят из пустяков. Нет, это непростительно.

– Уверяю вас, я приказал этому человеку ничего не делать без моего разрешения, – оправдывался граф Зедельницкий в большом смущении.

– Так отчего же он вас не послушался?

– Вероятно, он поддался желанию сделать обыск в комнате княгини во время сна.

– Конечно, – иронически заметил канцлер, – и он надеялся, что она ни за что не проснется, когда станут шарить под ее подушкой.

– Княгиня позвонила, и человек спасся, так что когда люди отеля сбежались, то никого не видели, – произнес начальник полиции, стараясь стушевать вину своего агента. – Все уверены, что это был ловкий вор, который убрался во время.

– Хороша полиция, нечего сказать! – воскликнул неумолимый канцлер. – Ей приходится защищать ошибки своих агентов ловкостью венских воров. Наконец, скажите прямо, граф, вы хозяин в полицейском ведомстве или им распоряжается первый встречный.

– Но ваша светлость не изволили забыть, какие серьезные подозрения падали на княгиню Сариа?

– Знаете, граф, я считаю, по крайней мере в настоящую минуту, княгиню не способной вмешаться в заговор. Я имею на это причины. Но если б я даже заблуждался, то она слишком умна, чтоб попасться в сети дурака шпиона. Я имею полное право это сказать, потому что Галлони потерпел фиаско. Уверяю вас, что эта история очень для меня неприятна. Она путает мои карты. Прекратите тотчас все преследования этих трех женщин, по крайней мере явные, и, пожалуйста, избавьте меня от дальнейших глупостей ваших агентов.

Это формальное приказание канцлера снимало всякую ответственность с начальника полиции, и он почтительно поклонился.

– Однако, – произнес он, – я не могу не сказать в последний раз, что все-таки убежден в сообщничестве этих женщин с миланскими заговорщиками. Но ваша светлость, конечно, тотчас сами убедитесь в этом. Вот княгиня Сариа направляется в нашу сторону, вероятно, жаловаться на меня.

Действительно, Полина приближалась к ним. Издали она увидела, что канцлер очень оживленно разговаривал с начальником полиции, и поняла, что дело идет о ней. Она мгновенно решила, что выгоднее напасть, чем защищаться, и потому сама смело открыла военные действия.

– Я нарочно приехала в Шенбрунн, чтобы вас видеть, – сказала она Меттерниху, который сделал к ней несколько шагов и любезно поздоровался, – я очень рада, что вижу в одно время с вами и графа Зедельницкого, так как дело, о котором я желаю говорить, также касается его. У меня есть к вам большая просьба.

– Она заранее исполнена, если только возможно, – сказал князь со своей обычной учтивостью.

– А если невозможно, то моя просьба будет исполнена в ближайшем будущем, не так ли? – произнесла княгиня с улыбкой. – Но вот в чем дело. Один бедный миланец принял участие в заговоре…

Зедельницкий не мог скрыть своего удивления.

– Да, он действительно заговорщик. Но это происходит от того, что, благодаря князю Меттерниху, прекратились войны, и молодежи делать нечего, вот она и волнуется, а полиция ее забирает и сажает в тюрьму. Так случилось и с моим юношей, и он сидит под замком в Милане или в другом городе.

Меттерних довел до совершенства искусство узнавать мысли своих противников. Он не раз имел дело с Наполеоном, Талейраном, Фуше, лордом Кастельрэ, Каподистрией, Нессельроде, Ришелье и всегда читал в их глазах то, чего не говорили их уста. Но теперь он пристально смотрел на княгиню и ничего не видел в ее прелестных глазах, кроме веселой улыбки вполне искренней откровенности.

– Черт возьми, – воскликнул он, – дело серьезнее, чем вы думаете. Однако продолжайте.

– Мой несчастный юноша должен был привезти сюда какие-то бумаги, вероятно, столь же мало значащие, как и он сам. Случайно бумаги не оказались у него при обыске. Они у меня.

Граф Зедельницкий широко открыл глаза от удивления, а Меттерних, умевший лучше его сдерживать себя, спросил с улыбкой:

– У вас, княгиня?

– Да, у меня. Эти бумаги остроумно замешались в мои кружева. Найдя их на другой день, я подумала, что лучше не отдавать их в те грязные руки, которые хотели овладеть ими накануне. Я подумала, что добрый, снисходительный министр лучше оценит эти документы и придаст им настоящее значение. Вот я и привезла вам эти бумаги.

Слова княгини поразили обоих ее собеседников.

Граф Зедельницкий был в одно и то же время обрадован и опечален. Полицейское чутье его не обмануло, но княгиня оказалась не врагом, а сообщником полиции. Конечно, полиция была побита, но честь ее сохранилась незапятнанной. Что касается канцлера, то он видел дальше, чем его помощник, и произнес:

– Понимаю, княгиня, вы предлагаете мне продать документы за помилование вашего юноши.

– Фи! – воскликнула княгиня гордо. – За кого вы меня принимаете? Я желаю счастливо поженить моего глупого заговорщика и мою прекрасную белошвейку, причем обязываюсь отослать их как можно дальше от австрийской границы. Но я хочу быть обязанной вам, князь, за эту милость и не намерена ее покупать никакой ценой. Что касается бумаг, которые не могла достать полиция, то вот они. Я добровольно отдаю их.

И она с гордым великодушным жестом передала тот пакет, в котором находились письма Бонапартовой семьи.

Зедельницкий распространился в извинениях.

– Надеюсь, княгиня, – сказал он, – что вы простите за тот надзор, которому я вынужден был подвергнуть, конечно, не вас, но тех подозрительных лиц, которые сопровождали вас в вашем путешествии.

– A-а, я была подвергнута полицейскому надзору?! Я этого и не заметила.

Канцлер улыбнулся, смакуя ловкость искусного адепта того же искусства, в котором он был мастером.

– Что вы на это скажете? – произнес он, обращаясь к начальнику полиции. – Вам теперь остается только отослать в Милан вашего глупого агента и дать мне подписать помилование молодого человека, которым интересуется княгиня. Вы отошлете эту бумагу к белошвейкам княгини. Но, может быть, вы не знаете, где они живут, то я могу дать вам адрес, – прибавил канцлер с иронической улыбкой, – они остановились в гостинице «Лебедь» вместе с княгиней.

– Как зовут вашего клиента, княгиня?

– Фабио Гандони.

Зедельницкий записал имя и, почтительно поклонившись, удалился.

Полина поняла, что до сих пор была только перестрелка, а теперь начнется генеральное сражение. Она хорошо знала Меттерниха и по незаметной для всякого другого, но хорошо знакомой ей складке на лбу канцлера отгадала, что он готовит ей смертельный удар. Она спокойно ждала, чтобы он открыл огонь, но на лице ее исчезла веселая улыбка, и оно приняло серьезное выражение.

Просто, без всякой аффектации Меттерних взглянул на княгиню и пошел по террасе к мраморной лестнице, которая вела в сад. Княгиня последовала за ним. Удалившись настолько от дома, что никто не мог ни помешать их беседе, ни подслушать их слова, Меттерних сказал, указывая на пакет, который он держал в руках:

– Излишне спрашивать, знаете ли вы содержание этих документов, не правда ли?

– А вы можете в этом сомневаться? Будьте уверены, что я не отдала бы вам их, если бы они имели какую-нибудь важность.

– А!

– Конечно. Я просто уничтожила бы их и не просила бы у вас никакой милости.

– Согласен, что вы иначе не могли бы поступить, но признайтесь, что вы были очень неосторожны, оставляя при себе эти бумаги в отеле. Подумайте, как осложнилось бы дело, если бы полиция нашла их в ваших руках, хотя бы они были и маловажны.

– О, не беспокойтесь! Как только я приехала в Вену, то попросила позволения у эрцгерцогини оставить у нее шкатулку с моими бриллиантами. Вы понимаете: венские отели так небезопасны! Сегодня утром я взяла у ее высочества свои вещи и поблагодарила за любезность.

– Вы совсем молодец, княгиня! – воскликнул с восторгом Меттерних. – Вот бы мне таких дипломатов!

А мысленно прибавил: «И таких полицейских».

– Ну, так вы говорите, что в пакете… – продолжал он громко, но княгиня его перебила.

– Чистые пустяки. Четыре письма от принцев Бонапартовой семьи, которые советуют своему юному родственнику бежать из Шенбрунна и отправиться во Францию. Вы заранее предугадываете, что они могут сказать на эту тему.

– Да, – сказал серьезно канцлер, и Полина тотчас поняла, что настоящая борьба между ними наконец начинается, – и чтобы заранее дать ответ всем этим принцам, я вспомнил ваш совет, княгиня: со вчерашнего дня я освободил герцога Рейхштадтского из стеснявших его уз, я сам предложил ему собственными руками запрещенный плод. Чтобы вы могли иметь понятие о моей либеральности в этом отношении, я скажу только, что он сегодня утром делал смотр своему полку и, по словам знающих офицеров, прекрасно исполнил обязанности полкового командира. Если бы вы заметили сегодня, как блестят его глаза, то можете приписать себе значительную долю его радости.

– Что вы говорите?

– Я хочу быть с вами столь же откровенным, как вы со мной, и не скрою от вас, что я сообщил ему, какой вы мне дали совет.

В глазах у Полины почернело, и она поняла тайную мысль канцлера. Бедная, дрожащая, она безмолвно смотрела на него, ожидая более полного объяснения.

– Поставьте себя на мое место, – продолжал Меттерних добродушно. – Не мог я же дозволить, чтобы он объяснил неожиданную перемену в моем обращении с ним впечатлением, которое произвела на меня его выходка.

– Но ведь были другие свидетели кроме меня.

– Да, при этом присутствовал эрцгерцог Карл, но я давно знаю его, и его слова не могут влиять на меня. Мои обычные советники не способны иметь такого влияния на меня. Нет, чтобы открыть мне глаза, необходима была личность новая, с чарующей силой красоты и ума.

– И вы предоставили эту роль мне?

– Да. Я дал понять герцогу, что ваши слова, полные нежного чувства, поколебали меня. Если когда-нибудь в жизни министр скажет правду, разве это большая беда? Вы, я надеюсь, не сердитесь на меня?

– Это просто предательство, князь.

– По крайней мере, я не виновен в заговоре, так как сила в моих руках.

Меттерних говорил очень любезно и мягко, но он так пристально смотрел на Полину, что она ясно поняла его намерение. Он предупреждал ее, что она должна выбрать одно из двух: быть его союзницей или сделаться его врагом. Он по-прежнему оставался ее другом, но если б ей вздумалось добровольно выступить на политическую арену, на которой он был безусловным повелителем, если бы она хоть временно приняла сторону ненавистного ему человека, то она должна была ему повиноваться. В противном случае…

– Вы это сделали, князь, – произнесла Полина в большом смущении. – Но как же я теперь буду смотреть в глаза герцогу Рейхштадтскому? А если он вздумает еще поблагодарить меня?

– Он непременно вас поблагодарит.

– Нечего сказать, в хорошее положение вы меня поставили. Я должна играть роль тайного советника.

И Полина старалась улыбнуться.

– Не беспокойтесь, герцог не ошибается относительно вашей роли. Во все время церемонии он не спускал с вас глаз. Правда, вы никогда не были так прелестны, как сегодня.

Она вздрогнула от негодования, но сумела сдержать себя.

– Вы все знаете, князь, значит, вам известно, что женское сердце или отдается, или отворачивается, но не признает посредничества.

– Это правда, – отвечал он спокойно, – но вы также должны знать, что я умею любить друзей и ненавидеть врагов.

Все было высказано. Неумолимый министр представил свой ультиматум. Угадал ли он или нет тайные мысли княгини, но он поставил условием своей дружбы рабское повиновение.

Увидав невдалеке свою дочь с гувернанткой, Меттерних мгновенно превратился в любезного придворного кавалера и предложил княгине проводить ее в Вену.

– Нет, благодарю вас, князь, – отвечала она, – эрцгерцогиня обещала отвезти меня в своем экипаже.

– Так до скорого свидания, милейший друг, мы, конечно, увидимся у лорда Каули. Вы знаете, что там дебютирует в светской жизни ваш державный protege. Не правда ли, странная ирония судьбы? Сын Наполеона на балу у английского посланника. Ну, прощайте.

Оставшись одна, Полина почувствовала, что не в состоянии вернуться во дворец. Голова ее кружилась, в висках бил пульс. Ей казалось, что кто-то смертельно оскорбил ее и она не сумела отомстить. Лихорадочная дрожь пробегала по всему ее телу, и она машинально ходила по аллеям парка, которые совершенно теперь опустели. Наконец, ноги ее начали подкашиваться, и она опустилась на каменную скамейку.

Последние слова Меттерниха звучали в ее ушах: «Я умею любить друзей и ненавидеть врагов». Этими словами он, очевидно, хотел сказать: «Я избрал вас, княгиня Сариа, чтобы занять и увлечь беспокойного юношу, который вздумал мне мешать. Я поручаю вам удержать его в должном повиновении. Я сказал ему, что вы, как добрая фея, освободили его от уз, и теперь ваше дело превратить его благодарность в любовь. Сделайте этого претендента своим любовником, и я буду смотреть сквозь пальцы на все; но если вздумаете мне противодействовать на том основании, что вам претит такое ремесло, то берегитесь. Во всяком случае вы не можете меня упрекать в циничности за этот план. Вы сами мне дали подобный совет».

Полина медленно поднялась и тихо промолвила:

– Это правда, я дала такой совет! Я тогда шутила и не знала, какое благородное и светлое существо узник Меттерниха: теперь мне стыдно за себя, но не время сожалеть о прошедшем, а надо действовать. Подведем итоги. Дело Фабио кончено. Я могу рассчитывать на слово Меттерниха, по крайней мере, в настоящую минуту. Шарлотта и ее тетка завтра отправятся в Милан и будут вместе с Фабио вне австрийских пределов, когда канцлер вздумает снова их преследовать. Отделавшись от них, я буду свободна в своих действиях. Еще сегодня утром я колебалась, но, очутившись в этой лицемерной придворной среде, где самые позорные преступления прикрыты блестящей мишурой, я чувствовала, что сердце мое болезненно сожмется, а теперь я вижу ясно, что нечего питать уважения к тому, что так унижается его вернейшими слугами. До сих пор мне все казалось, что я не имею права изменять судьбы государств, но довольно, колебаниям наступил конец. Я не хочу быть соучастницей низкой подлости. Вы бросили мне перчатку, князь Меттерних, и я ее поднимаю. Борьба – так борьба! Посмотрим, кто победит: моя преданность или ваш гений? Ну, а если я проиграю, то и заплачу ставку.

Пятая часть
Любовь

I
У статуи Дианы

Меттерних сказал правду. Во все время церемонии крещения герцог Рейхштадтский не сводил глаз с княгини Сариа, которая стояла в группе придворных дам эрцгерцогини Софии. Поверхностный наблюдатель, быть может, увидел бы в этом обыкновенную и скоропреходящую вспышку юношеского поклонения женской красоте, но канцлер знал, что герцог отличался рано развившейся впечатлительностью, и потому понял, что в его сердце проснулось серьезное чувство. Не теряя ни минуты и в ответ на выраженную герцогом благодарность за либеральное изменение условий его жизни, он намекнул, что в этом отношении он послушался совета одной личности, «ум и такт которой внушал ему полное доверие». Затем он прибавил еще несколько слов, из которых можно было ясно понять, что он говорил о княгине Сариа, хотя и не назвал ее. Наконец, подготовив почву для сентиментального романа, он перешел от его героя к героине.

Сначала объяснения графа Зедельницкого, а затем откровенности Полины возбудили в Меттернихе опасения, чтоб предназначенная им Далила не обратилась в Эгерию, но, уезжая из Шенбрунна, он утешал себя мыслью, что все устроил по-своему. Сознание в своей безграничной силе успокаивало его насчет повиновения избранной им сообщницы, – и он был уверен, что стремления герцога Рейхштадтского к освобождению из неволи стушуются пущенной им в ход сложной интригой.

Уже вечерело, когда Полина сказала себе, что пора вернуться во дворец, но не успела она сделать несколько шагов, как встретила герцога Рейхштадтского, который шел по аллее с целью взять на скамейке под статуей Дианы оставленную там утром книгу.

Увидав Полину, он остановился; глаза его засверкали радостью, и он быстро подошел к ней.

– Как я рад, что вас вижу, – произнес он, – а я уже не надеялся вас встретить.

– Разве вы желаете сказать мне что-нибудь, ваше высочество?

– Да, я должен вас поблагодарить.

– Меня? За что?

– Я знаю, что вы сделали для меня. В Шенбрунне произошли большие перемены, и я обязан вам за них.

– Мне было бы очень приятно заслужить вашу благодарность, но одно случайное слово с моей стороны не могло так сильно повлиять на министров вашего деда. Я только что вернулась в Вену после долговременного отсутствия, когда увидела вас и мимоходом высказала свой взгляд.

– Я также видел вас лишь на мгновенье, – отвечал дрожащим голосом юноша, – но с тех пор ваш прелестный образ не выходит из моей головы, с тех пор началась для меня новая жизнь.

Еще более, чем эти слова, – тон, которым они были сказаны, обнаруживал пламенное чувство, неожиданно возникшее в сердце юноши. Полина была счастлива и встревожена. Наивная благодарность двадцатилетнего юноши напомнила ей хитрую интригу, придуманную Меттернихом, и она могла только ответить:

– Я слышала, что вы произвели сегодня смотр своему полку и что солдаты сделали вам шумную овацию. Вы, конечно, были очень взволнованы этой сценой.

– Менее, чем теперь, уверяю вас. Если будущность открывается перед мною, то я обязан этим вашей доброте.

– О, ваше высочество!

– Не протестуйте. Никто из моих родственников, которые, однако, могут меня любить, открыто никогда не подумал исполнить мои желания. Простите, я не умею хорошо выразить моих мыслей, но и молчать было бы непростительно. Я не привык к нежному сочувствию и отвечаю на него горячей любовью.

Дрожа всем телом, Полина слушала эти слова, произносимые мелодичным, чарующим голосом. Но она боялась предаться овладевавшему ею чувству и хотела побороть его.

– Не может быть, чтоб вы никогда до сих пор не встречали искренней привязанности.

– Конечно, не встречал. Вот теперь один ваш сочувствующий взгляд покорил мое сердце.

– Ваше высочество!

– И не думайте, чтоб я был только благодарен вам за ту перемену в моем положении, которая возбуждена вашим добрым вмешательством; нет, я более тронут тем, что я не один на свете.

– А вам не кажется странным, что вы встретили меня впервые в кабинете Меттерниха? – произнесла Полина. – Вы не боитесь стать жертвой придворной интриги и недостойной комедии?

Она сама не понимала, как у нее хватило мужества, чтобы произнести эти слова, которые должны были оттолкнуть навсегда сердце юноши и убить в ней самой пробуждавшееся к нему чувство. Но она считала своим долгом не поддаться коварному плану Меттерниха и не разыграть роль сообщницы.

– О какой комедии вы говорите? – произнес наивно герцог. – Разве вы можете разыгрывать комедию? Я вас вижу, и я вам всем обязан. Я это знаю и понимаю, а до остального мне дела нет.

– Ваше высочество!

– Я знаю, что нас окружают недостойные интриги и что вчерашняя жестокость сегодня не вполне обезоружена. Но все это не может иметь никакого отношения к тому, что я теперь чувствую.

– Не говорите о своих чувствах, герцог, вы принадлежите не себе, а своему имени и своей будущности.

Но он схватил ее за обе руки и, смотря ей прямо в глаза, промолвил:

– Я принадлежу вам – только вам!

– Нет, не надо, не надо! – отвечала Полина, отталкивая его от себя. – Я не хочу такой любви, я сама люблю, но другого!

Герцог, бледный, взволнованный, мог произнести только:

– Вы любите другого?

– Да! – воскликнула Полина, не имея более силы сдержать себя. – Я люблю всеми силами своей души человека такого же, как вы, но думающего о восстановлении своих прав, а не о женской красоте.

Герцог весь вспыхнул и бросился на колени.

– Нет, встаньте, тот, кого я люблю, не преклоняет колена, а должен повелевать людьми. Тот, кого я люблю, не может довольствоваться оскорбительным смягчением своих уз и командованием немецкими солдатами на Пратере.

– Нет, нет, я сделаю все, что вы скажете.

– Если вы согласны жить по-прежнему узником Меттерниха, то Полина исчезнет и будет оплакивать где-нибудь далеко свою несбывшуюся мечту. Но если вы хотите вернуться во Францию и сделать счастливым ожидающий вас народ, то я пойду рука в руку с вами и буду вас любить!

Герцог весь преобразился и со светлой улыбкой воскликнул:

– Мое сердце говорит вашими устами. Вы выражаете мои мысли. Уже давно я хотел это высказать, но не умел. Без вас я был один, и меня давило иго ненавидящего меня человека.

– А теперь? – спросила Полина, сдерживая свое дыхание.

– Теперь, благодаря вам, я порву свои узы. Я сброшу с себя этот мундир, который мне не принадлежит. Шпага, которую я ношу в немецких ножнах, некогда блестела под солнцем пирамид, и я обнажу ее. Она будет так же свободна, как свободен и я.

– Какое счастье, какая радость! – воскликнула Полина, сверкая глазами.

А он продолжал, все более и более воодушевляясь:

– Теперь вы позволяете мне любить вас? Теперь не Франц Рейхштадтский падет к вашим ногам, а Наполеон Бонапарт открывает вам свои объятия!

Полина все забыла, и благоразумие, и осторожность, и страх сделаться сообщницей Меттерниха, а чувствовала только, что одна любовь, одна мысль связывает навеки их юные сердца.

– Вот теперь вы тот, кого я люблю, – воскликнула она, предаваясь вполне овладевшему ею чувству счастья, – я не могла бы вас любить, если бы вы остались застенчивым, нерешительным юношей, готовым все перенести, но я знала, что в вашей груди бьется мужественное сердце.

А он, нежно обвив ее рукою, тихо лепетал:

– Жена, моя милая жена!

– Если бы я думала, что вас ожидает гибель, – продолжала Полина, – то, быть может, никогда не решилась бы вовлечь вас в безысходную борьбу. Но подумайте, сколько храбрецов рискуют своей жизнью ради вас, во скольких хижинах вашей родины ждут вашего появления.

– Как я счастлив, как я вас люблю! – шептал он.

И этот странный контраст между их словами не омрачал их радости. Она гордилась тем, что он забывал обо всем ради любви к ней, а он был счастлив, что она забывала свою любовь ради его будущности.

– Однако я вижу, – промолвила она наконец, – что сегодня я напрасно буду говорить вам о серьезных вопросах. Вы не слушаете даже меня. Я хочу увенчать ваше чело лаврами, а мне попадаются под руки розы.

И она показала ему цветок, который Гермина Меттерних бросила на книжку, лежавшую на скамье.

– Посмотрите, какая это прекрасная роза.

– Оставьте ее, мы не знаем, кто ее трогал.

– Однако она была свидетельницей нашего признания в любви.

– Нет, нет, – промолвил он, – эту розу я поднесу богине, а вам найду другую, получше.

С этими словами он взял из рук Полины розу и положил ее на пьедестал статуи Дианы, а сам, сделав два шага по дорожке, стал звать верного Франца.

– Что вы делаете? – сказала с испугом Полина.

– Я зову друга, он меня услышал и сейчас придет. Это единственный человек, который мне здесь предан. Я не могу скрыть от него своей радости и хочу показать ему ту, которой я обязан этой радостью. К тому же он будет нам необходим. Друг мой, – прибавил герцог, обращаясь к Францу, который высунул свою голову из-за кустов, – сорви самую лучшую розу и принеси сюда.

Пока старый садовник исполнял приказание юноши, Полина задумалась. Она мысленно спрашивала себя, не был ли это тот самый Франц, о котором говорилось с такой похвалой в миланских инструкциях.

– О чем вы думаете? – спросил герцог, схватив обе руки Полины и покрывая их страстными поцелуями. – Теперь не о чем думать: мы вскоре отправимся с вами во Францию.

– Я думаю о вашем верном слуге, – отвечала княгиня, не освобождая своих рук, – вы, кажется, назвали его Францем. Какой он, однако, старик!

– Нисколько, он только представляется стариком, чтобы сбить всех с толку, а он еще бравый солдат.

«Это он», – подумала Полина.

Между тем Франц вернулся и молча подал герцогу прекрасную розу.

– Подойди сюда, милый друг, – сказал юноша. – Посмотри хорошенько на эту даму, ее зовут княгиня Сариа, ты впредь будешь ей служить так же верно, как мне. Слышишь?

– Слышу, – отвечал лаконично старый служака.

– Ты выбрал хорошую розу, но есть лучше, – сказал герцог, желая подразнить старика.

– Конечно, есть, но в Сен-Клу, – отвечал он спокойно. – Позвольте мне сказать вам два слова.

– Говори. От княгини у меня нет тайн.

Осмотревшись по сторонам и убедившись, что никто не может их подслушать, Франц сказал дрожащим голосом, которому тщетно хотел придать твердость:

– Я пришел, чтобы проститься с вами. Я ухожу отсюда.

– Зачем? Я тебя не отпущу. Что это значит?

– Я больше не нужен вам. Я стал стар, мне нужно отдохнуть.

– Пустяки, я тебе не верю, ты что-то скрываешь от меня?

– И правда скрываю. Я не могу здесь оставаться, потому что сегодня в Шенбрунне появилась особа, которая мне не нравится. Я боюсь, что она будет часто здесь бывать, я этого не вытерплю и наконец скажу всю правду в лицо, а это нехорошо. Вот и лучше мне уйти.

Герцог заподозрил, что Франц не одобряет появления Полины, и резко произнес:

– Назови ту особу, благодаря которой ты хочешь уйти из Шенбрунна. Я желаю знать, кого ты мне дозволяешь принимать и кого нет.

– Странно вы выражаетесь, ваше высочество, – произнес Франц. – А, кажется, очень просто, что старый солдат, как я, не хочет встречаться со своим старым генералом, который изменил вашему отцу.

– Ты говоришь о Мармоне?

– А о ком же? Я видел его сегодня во дворце, и говорят, что он назначен вашим профессором. Вот только не знаю, чему он будет вас учить. Разве тому, как изменяют своему государю во время его несчастья.

– Франц! – произнес герцог Рейхштадтский.

– Вы, конечно, вольны делать, что хотите, ваше высочество, даже забыть, если можете, его измену. Но я сделать этого не могу. Увидав его, я покраснел, и мне впервые в жизни стало стыдно, что я солдат. Нет, я не хочу его более видеть.

Полина смотрела с восторгом на этого благородного, старого служаку и с беспокойством спрашивала себя, что скажет, что сделает герцог.

Он тихо подошел к Францу и, инстинктивно следуя привычке своего отца, нежно взял его рукой за ухо.

– Ты не уйдешь, – сказал он, – потому что я не хочу. Молчи и слушай. Что бы ты сказал, если бы мы с тобой оставили Мармона одного читать лекции полицейским агентам, переодетым в придворных лакеев, а сами отправились бы во Францию, где нас ждут друзья? Мне надоело сидеть в клетке, и я хочу вернуться на родину. Ну, что же? Ты все еще хочешь меня бросить?

– Нет, не такой дурак, – ответил Франц, обезумев от радости, и вдруг широко открыл рот, чтобы воскликнуть: «Да здравствует император!», но молодые люди поспешно зажали ему губы.

Тут старый служака посмотрел пристально на Полину, инстинктивно понимая, какую роль она играла в неожиданной перемене, происшедшей в герцоге. По-видимому, этот осмотр привел к удовлетворительному результату, потому что он кивнул головой с довольным видом и почтительно поклонился. Полина же протянула ему руку, как старому другу.

Удаляясь от счастливой парочки, Франц заметил розу, которую герцог положил на пьедестал статуи Дианы.

– Это одна из тех роз, которую я дал дочери Меттерниха, – сказал он, – я тогда не знал, кто она такая, но Готлиб сказал мне ее имя. На кой черт только она положила эту розу на статую?!

Полина вспомнила, что видела такую же розу на княжне Меттерних, и подумала: «Это странно!»