Текст книги "Марш мародеров"

Автор книги: Сергей Волков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 17 страниц)

Посидели мы с полчаса где-то, и опять перебежками, перебежками – до точки добрались. Залегли, натурально, как в кино про немцев. Потом Колян троих выдергивает – меня и еще двух пацанов, ну, молодых в смысле, – и говорит: валите на церковь – она там справа стояла – и секите во все зенки, когда над Казанкой ракета взлетит сигнальная.

А церковь давно пустая, даже не пахнет в ней уже. Обычно-то там запах такой, как в магазине, где всякие индийские приблуды продают, ну, там, сувениры, звенелки. А тут даже такого запаха не осталось. Просто дом – и всё. Один из пацанов, который с нами был, сказал, что Монах в этой церкви хотел обряды всякие проводить, но чего-то ему тут не понравилось, и он теперь рулит в большом таком соборе, который возле геофака.

Короче, поднялись мы наверх, туда, где колокола должны висеть. Сами-то они попадали, один, большой такой, раскололся даже. В общем, долго сидели, я даже замерз, но это хорошо, потому что спать охота, а когда холодно, то фиг уснешь.

Ночь, блин, густая стоит. В Кремле костры горят и возле Цирка, и еще дальше, где стадион. Я тогда подумал, что людей в Казани вообще много осталось, и что мы для них для всех стараемся, потому что Аслан реально всех вместе достал и каждого конкретно, по отдельности.

Пока я думал и представлял, какие мы все будем герои крутые, и как Энка меня заценит наконец, что я классный пацан, ракета и взлетела. Зеленая, двойная, нифига не красивая, на Новый год у нас фейерверки намного круче.

Я через перила свесился – чуть не навернулся – и ору шепотом Коляну, мол, атас, погнали наши городских, заводи мотор, пора щипать гусей.

Он мне так конкретно говорит – понял тебя, Хал, спускайтесь. И произносит речь. Я бы такого никогда не смог задвинуть. Колян сказал: «Лучше умереть стоя, чем сосать сидя!» И мы пошли, блин, умирать. Вернее, побежали. Сначала молча, а когда до памятника Мусе Джалилю добежали, все как заорут – кто матом, кто «Ура!», а кто просто «А-а-а-а!» от страха. Эти, «кремлевские», в траншеях своих переполошились, стрелять начали. Мы сразу залегли и тоже огонь открыли. Я тогда подумал, что если бы мы продолжили бежать и кричать, то смогли бы, наверное, добраться до этих долбанных траншей и захватить их, но людей бы с нашей стороны много погибло, а потом нас бы со стен всех положили.

А так ползаем мы в темноте по кустам с места на место, пуляем в сторону «кремлевских», они в ответ по нам долбят. Пулеметы у них, патронов много. Всё, короче, по плану идет, как доктор прописал. Тут еще Бабаев отряд подтянулся с другой стороны, там крутая перестрелка была, и даже гранаты кидали. Аслан не слабо пересрал от такой войнушки, подкрепление выслал – и в траншеи, и на стены. Тут вообще чума стала – пули везде свистят, трассеры летают. А Колян зубами скрипит и сквозь этот скрип все время матерится, потому что переживает – если наш танк не проедет через болото, то всё.

Но он проехал. Я, когда услышал, как он ревет на другой стороне Кремля и как Ник из пулемета вламывает по кому-то, чуть-чуть не вскочил на ноги от радости. Заварзину кричу – слышь, мол, братан? Грести-скрести, а ты боялся! И Колян засмеялся вдруг – мне аж страшно стало, и запел песню про то, что гремя огнем, сверкая блеском стали, пойдут машины в яростный поход. И чё-то там про товарища Сталина, блин.

Я про Сталина почти ничего не знаю, но нам везде всегда говорили, что он плохой и угнетал всех и вообще ничтожная личность. И в школе, и по телику. Так много говорили, что даже я просек – чё-то тут дело не чистое. О ничтожных личностях так много не говорят, особенно если после того, как эта самая личность зажмурилась, шестьдесят с лихуем лет прошло.

А Колян песню про Сталина спел и велел прекратить огонь. Лежим мы в кустах, слушаем, как танк наш в Кремле шорох наводит. Громко так. «Кремлевские» гранаты кидать начали, стрельба там, ор стоит, блин, как на стадионе, когда «Зенит» приезжает.

Ник пулеметчиков на стене снял, потом танк в ворота выперся – и сразу на траншеи попер. Очки классным водилой оказался, хотя и ботан он причумлённый. А Ник из пулемета затушил всех, кто в траншеях был, конкретно так. В общем, порвали они всех нах, гусеницами подавили, заграждения разломали. Танк развернулся и встал. Тут Колян скомандовал, чтобы мы ползли к башне и бутылки готовили. Кто-то из бабаевских с той стороны первым бутылку метнул, и мы тоже фитили подожгли и айда кидать в стену. Зажглось там что-то, стало светлее. Я смотрю – Ник из люка вылез и орет мне – живой?

Я ору в ответ, что все чики-поки. Тут какой-то мудель со стены стрелять начал, а мы в ответ тоже вдарили и загасили этого муделя, наверное. Колян Нику сказал, чтобы они обратно в Кремль после нас ехали, и мы внутрь побежали. Мужик на нас вылез, из «кремлевских», не стреляйте, кричит, я сдаюсь. А какой там «не стреляйте», когда у всех стволы и все на конкретной военной мазе? Замочили его, конечно – и айда в атаку.

Забежали мы внутрь, Колян нас в разные стороны направляет – первая десятка туда, вторая – сюда. «Кремлевские» в домах засели, опять стрельба, движуха мутная пошла, блин. Ну, мы дали жару и давай зачистку делать – трое бегут, трое прикрывают. Зашли четырьмя десятками в длинный дом, который прямо за башней, пошли по коридорам, в комнаты гранаты кидаем. Пыль, темно, песок на зубах хрустит, как сахар. Танк на улице с пулемета валит тех, кто в окна кидается. Половину первого этажа зачистили – тут «кремлевские» кричат, что, мол, всё, хорош, мужики, мы сдаемся. Колян сразу приказывает: пленных разоружить, гнать к воротам. И чтобы никакого самосуда, блин. И костров побольше, потому что в темноте они разбежаться могут.

Короче, мы дальше пошли, до корпуса добрались, где бабы были – типа публичный дом. «Кремлевские» нам из окон кричат, что они баб замочат, если мы их не выпустим. Это такая старая тема – террористы, заложники. А нам пофигу, блин, мы же не менты. Колян «кремлевским» кричит – если вы хоть одну женщину убьете, мы вас все равно возьмем и каждого – каждого! – по очереди танком нашим раздавим заживо. А так, если сдадитесь, то гарантируем жизнь до суда, и если кто в особых зверствах не замечен, то и дальше жить будет. И счет до ста на размышления.

И тут мы хором считать начали, громко, чтобы всем слышно было. И до сорока четырех когда дошли, они начали в окна автоматы выкидывать. Семнадцать человек сдалось, блин.

Бабы из дома этого выбегают, плачут. А мужики озверели – там у кого-то жена, у кого-то дочка. И давай они прессовать этих уродов, конкретно так – руками, ногами, прикладами. Если бы не Колян, наверное, забили бы, наглушняк. В общем, увели пленных тоже к воротам, а мы ломанулись дальше – там, где-то возле Сююмбике, стрельба шла густая. Колян нам всем кричит – Аслана, Аслана ищите, живьем падлу брать надо! А где его тут найдешь, когда темно, все бегают, стреляют?

До утра этот цирк с конями продолжался. То там стрельба, то тут кипиш какой-то. Бабай пулю в руку словил, я о стекла порезался сильно, когда в окно залезал. Ну, и насмерть убило многих. Трупы везде валялись – и на улице, и в домах.

А потом все вдруг закончилось. Тихо стало, только танк ревет внизу, возле Президентского Дворца. Там какая-то бригада «кремлевских» засела, отморозки конченые, беспредел галимый. Их долго выковыривали, блин. Гранаты уже кончились, народ устал. Тогда Колян сказал всем, что это Аслан со своим штабом. Ну, тут, понятное дело, бодрости у людей прибавилась – достали этих тварей, даже двоих живыми взяли. А Аслана нет. Он, сука, уйти успел. Через нижние ворота, откуда танк из болота в Кремль и заехал. С ним еще человек десять свалили. Ник наладился за ними ехать, а потом оказалось, что это все еще ночью случилось. Беспонтовым боевиком оказался Аслан. Зато гнидой зачетной.

Так наша войнушка и закончилась.

Часть третья

«Бог есть любовь…»

Глава первая

Колонна пленных под усиленным конвоем двигается к Цирку. Позади нее устало ползет тягач, весь испещренный пулевыми отметинами. На броне сидят и лежат в разнообразных живописных позах легкораненые. Тяжелых положили в десантный отсек, там над ними колдует Цапко.

Ник, на правах командира боевой машины, расположился на носу тягача, положив на колени автомат, из которого он за время ночного боя не сделал ни единого выстрела.

«Администрация Казани» потерпела полный и окончательный разгром. Сорок девять человек убито, больше тридцати ранено, почти семьдесят сдались в плен или были захвачены силой, остальные попросту разбежались. Нападавшие тоже понесли жестокие потери – тридцать два мертвых тела лежат на травянистом склоне возле Спасской башни, а неподалеку от памятника Джалилю уже роют большую братскую могилу.

На рассвете Бабай на правах мэра города закрепил фактический успех, юридически объявив АК преступной и запрещенной организацией. Раненый навылет в руку, он сидит тут же, на передке «маталыги», и вслух рассуждает о том, что делать с пленными.

– В тюрьму их сажать? То есть кормить-поить за счет общины? Так это, едрит-трахеит, получится курорт какой-то. Похерить всё и отпустить? Где гарантия, что они обратно не возьмутся за старое, тем более что Аслана мы упустили? Да и крови кое на ком немало…

– И прочих мерзостей, – вставляет Ник.

– Вот именно. Значит, наказать надо. А как? Я думаю – только каторжный труд. Тяжелый, изнуряющий и каждодневный. Чтобы поняли, едрит-архимандрит, чтобы до кишок пробрало, чтоб как кони – рыдали по ночам. Что думаешь?

– Все верно, – рассеяно кивает Ник. – Только вот…

– Что?

– Там ведь, – он показывает на грязно-зеленую колонну пленных, извивающуюся впереди, – народ разный. И вроде рядовых есть, и типа офицеры. Кто-то вообще по мобилизации попал, мне тут сказали, пятьдесят человек они собрали по всем общинам, да?

– Было дело.

– Ну, вот! В общем, комиссия нужна. По расследованию. А еще – охранники для тех, кого… ну, вы поняли. Каторжный труд – это хорошо, но их же, каторжников, охранять надо, а?

– Полиция, короче, нужна, – резюмирует Бабай и, сморщившись, осторожно перемещает простреленную руку. – И народный суд. Едрит-трахеит, все возвращается на круги своя…

– Это вы о чем?

– Не обращай внимания. Скажи лучше – вот ты в полицию эту пойдешь?

– Я? – Ник от неожиданности едва не выпускает из рук автомат. – А почему я?

– А почему не ты? Почему кто-то другой?

– Ну, я не знаю… – замявшись, Ник вдруг находит подходящий аргумент и с облегчением выкладывает его: – Я же не местный! Нам с Наташкой все равно в Иркутск надо возвращаться.

Бабай поворачивает круглую голову и с нескрываемой иронией смотрит на Ника.

– Серьезно? Когда вылет, какой рейс? На чем, на Боинге полетите? Или на Сушке?

Ник хмурится – язвительное замечание Бабая попадает в точку. Ясно, что в ближайшее время ни в какой Иркутск они точно не попадут, причем под словосочетанием «ближайшее время» можно понимать сколько угодно долгий промежуток – от месяца до нескольких лет.

– И во славу воинов, одолевших исчадия тьмы, вознесем благодарность господу! – низким, пробирающим до мурашек голосом выпевает Монах.

Вся арена и проходы к ней заполнены молящимися. Многие держат в руках зажженные лучинки, заменяющие свечи. Сотни огоньков трепещут в густом, тяжелом воздухе. Погасшие лучины немедленно зажигаются вновь. Люди вразнобой повторяют за Монахом:

– Господи Иисусе Христе, Боже наш! Прийми молитвы и рук наших воздеяния о оставлении всех грехов и беззаконий наших, имиже раздражихом Твое человеколюбие и прогневахом Твою благость: и отврати от нас весь гнев Свой, праведно движимый на ны, и утоли вся крамолы и нестроение, и раздоры, ныне сущия, и кровопролития, и междоусобную брань, и подаждь мир и тишину, любовь же и утверждение, и скорое примирение людем Твоим, их же честною Твоею искупил еси Кровию, славы ради имени Твоего, утверждения же и укрепления Церкве Твоея Святыя, яко благословен еси во веки веков.

– Амии-и-и-инь! – торжественно воздевает вверх крест Монах.

– Это вроде не во славу, а про другое немножко, а? – тихо говорит Ник Заварзину.

– Да пусть тешатся, – Николай дергает уголком рта, словно у него нервный тик. – Сейчас вся эта бодяга закончится – на Совет приходи. Знаешь, где у нас теперь госпиталь?

Ник кивает. Раненых разместили в комнатах бывшей дирекции Цирка, на двух этажах пристройки, выходящей окнами на болото. Цапко вместе с добровольными помощницами, по большей части родственницами тех, кто пострадал в ночном сражении, не выходит оттуда весь день – оперирует, извлекает пули, как может, облегчает страдания испытывающих нестерпимую боль людей.

Имея из медикаментов только марганцовку и спирт – все остальные лекарства пришли в негодность – фельдшер обратился к народной медицине. Отвары, примочки, мази, листья и корни растений – за прошедшее время его врачебный арсенал существенно пополнился, но все равно этого недостаточно для того, чтобы помочь всем страждущим.

– Газовая гангрена будет, – сокрушался он сразу после окончания штурма и боев внутри Кремля. – К гадалке не ходи – будет. Антибиотиков у меня нет. Сульфаниламидов нет. Анальгетиков нет. Анестезии нет! Что делать, как людей спасать? Ума не приложу…

На торжественный молебен Цапко выйти отказался, сославшись на неотложные дела в госпитале. Ник видел его в коридоре, ведущем из главного здания Цирка в пристрой – фельдшер, а ныне главный врач общины, еле держится на ногах от усталости. Под глазами фиолетовые круги, лицо серое, губы обмётаны. Как говорится – краше в гроб кладут.

Утром, сразу после того, как «маталыга» доковыляла до Цирка, с трудом продравшись через заросли кустарника на площади Тысячелетия, Ник собрался за Эн. Он тоже с ног валился после событий прошедшей ночи, но не мог оставить девушку в неведении. Неожиданно откуда-то появился Хал, который теперь хвостом ходил за Заварзиным, и весело сообщил, что сам сходит к Дому Кекина. Ник совсем уже было согласился, но тут вспомнил разговор с Юсуповым и впервые за все время в душе его вспыхнул странный огонек, маленькая такая искорка, которая, однако, жгла и терзала изнутри, точно кусок раскаленного железа.

Довольно грубо отказав Халу, Ник отправился за Эн в гордом одиночестве, и уже в дороге понял, что заставило его так поступить.

Он банально приревновал свою воспитанницу. Приревновал, даже не решив для себя толком, как к ней относиться. Это открытие разозлило Ника. Добравшись до дома Кекина и постучав в запертую подвальную дверь условным стуком, он в ответ на радость Эн повел себя холодно и отстраненно, отчего разозлился еще больше. В итоге все закончилось ссорой, Ник был облаян Камилом, и до Цирка они шли практически порознь.

Дальше – больше. Эн радостно бросилась к Халу, они даже обнялись и вообще разговаривали так, точно были знакомы всю жизнь. Огонек внутри Ника разгорелся с новой силой. Он окреп, набрал жар и сделался похожим на пламя газовой горелки, ровное и мощное. Скрипя зубами, Ник полез было помочь Юсупову – тот в окружении толпы зевак возился с тягачом, – но там помощников хватало и без него, «героя ночного штурма», как назвала Ника Анна Петровна.

Так он без цели и без дела и прошатался до полудня, на который был назначен торжественный молебен.

– Братья и сестры! – гудит тем временем на арене Монах. – Испытания, ниспосланные нам свыше, положили конец вековой вражде вер и религий. Вернулись времена вавилонские. Ныне едины мы перед лицом единого для всех господа. Брату нашему, уважаемому Фариду, даем мы слово.

Ник, отогнав от себя неприятные воспоминания сегодняшнего утра, вытягивает шею, стараясь разглядеть неожиданного соратника Монаха, муллу Фарида, о котором он только слышал.

На центр арены степенно выходит сухонький, тощий старик с темным, сердитым лицом, на котором двумя угольками горят неожиданно большие, как будто бы нарисованные глаза. Ник успевает подумать, что мулла Фарид и Монах внешне странным образом дополняют друг друга, но тут мулла начинает говорить высоким и очень чистым для своего возраста голосом. Вначале звучит переливистая фраза на арабском, потом Фарид говорит по-татарски, а уж потом переводит свои слова на русский:

– Во имя Аллаха, милостивого, милосердного. Хвала Господу Миров, сотворившему нас и разделившему на племена и народы, чтобы мы познали друг друга, а не чтобы презирали друг друга. Если враг склоняется к Миру, склонись к Миру и ты и доверься Богу, ибо Господь – тот, кто слышит и знает всё. Среди слуг Бога самые милосердные те, кто ходит по земле в смирении, и обращаясь к ним, мы говорим: «Мир»!

– Ибо смирение есть высший добродетель! – диссонансом басит Монах.

– Нет бога, кроме Аллаха, и Мухаммед – пророк его! – взвивается под самый купол голос муллы.

– Аминь! – хором провозглашают оба.

– Слуги врага рода человеческого низвергнуты, как низвергнут был в адские бездны падший ангел, что предал своего Господа и творца! – продолжает Монах. – То было великое испытание, и мы с честью выдержали его. Но рано, рано, братья и сестры, нам пожинать плоды и почивать в покое. Всеблагой Господь дал нам второй шанс, дабы могли мы деяниями своими доказать ему, что достойны войти в царство Божие!

Ник наклоняется к Заварзину:

– То есть сперва Аслан с подельниками были вроде как хорошие, а вот теперь они – слуги Сатаны, я правильно понимаю?

Николай сердито дергает уголком рта и ничего не отвечает. Бабай, стоящий с другой стороны от Ника, слышит его слова и вполголоса произносит:

– И имей в виду – это фактически уже официальная версия.

Монах снова поднимает вверх крест:

– Как сказано в Откровении Святого Иоанна Богослова: после сего взглянул я, и вот, великое множество людей, которого никто не мог перечесть, из всех племен и колен, и народов и языков, стояло пред престолом и пред Агнцем в белых одеждах и с пальмовыми ветвями в руках своих. И восклицали громким голосом, говоря: спасение Богу нашему, сидящему на престоле, и Агнцу!

– Он что, наизусть его помнит, что ли? – удивленно шепчет Ник.

Анна Петровна поворачивается к нему, прикрыв сухой ладонью пламя лучины. В мокрых от слез умиления глазах женщины отражаются огоньки.

– Благодать какая! – восторженно говорит она. – Что бы мы без батюшки делали? Бог не оставил нас! Все хорошо будет…

А Монах уже начинает новую молитву, которую громогласно объявляет покаянной:

– Смута тяжкая над землей нашей. И мы, недостойные чада Божьи, обращаемся к нему: Господи Боже, Вседержитель, призри на нас, грешных и недостойных чад Твоих, согрешивших пред Тобою, прогневавших благость Твою, навлекших гнев Твой праведный на ны, падших во глубину греховную.

Заварзин после этих слов скрипит зубами, резким движением гасит лучину и начинает пробираться к выходу. Ник провожает его удивленным взглядом.

– Ты зриши, Господи, немощь нашу и скорбь душевную, веси растление умов и сердец наших, оскудение веры, отступление от заповедей Твоих, – ревет Монах. – Умножение нестроений семейных, разъединения и раздоры церковныя, Ты зриши печали и скорби наша, от болезней, гладов, потопления, западения и междоусобныя брани происходящыя. Но, Премилостивый и Человеколюбивый Господи, вразуми, настави и помилуй нас, недостойных.

– Я, может быть, и недостойный, но эта… по-моему, эта молитва сейчас не в тему, – вздыхает Юсупов за спиной Ника. – Пойду-ка я тоже, пожалуй. Дел полным-полно…

А Монах все читает и читает. Общинники внимают старинному напеву молитвы:

– Исправи жизнь нашу греховную, утоли раздоры и нестроения, собери расточенныя, соедини разсеянныя, подаждь мир стране нашей и благоденствие, избави ю от тяжких бед и несчастий.

Ник думает, что в сущности-то в молитве все правильно, а принять ее людям типа Заварзина или Вилена мешает то, что в церковных книгах зовется гордыней. Впрочем, его тоже царапнуло, с какой ловкостью Монах объявил аковцев слугами ада, выполнявшими волю врага рода человеческого. Ник вспоминает, что раньше он именовал людей Аслана «наши заступники» и «славные ратники Христовы».

Монах выпевает финальные слова молитвы:

– Всесвятый Владыко, просвети разум наш светом учения Евангельскаго, возгрей сердца наша теплотою благодати Твоея и направи я к деланию заповедей Твоих, да прославится в нас всесвятое и преславное имя Твое, Отца и Сына и Святаго Духа, ныне и во веки веков.

– Амии-и-и-инь… – многоголосо звучит отовсюду.

– Второй шанс! – вдруг выкрикивает Монах так громко, что где-то в толпе от испуга начинает плакать ребенок. – Помните о втором шансе, братья и сестры! Идите и делами своими докажите, что достойны вы называться чадами господними и рабами его смиренными!

Хал

Совет в бывшем кабинете директора Цирка собрался. Тут у Бабая теперь приемная, все как положено, даже секретарша есть, пожилая, правда, такая тетка, некрасивая. Если бы я мэром был, я бы Энку вон в секретарши взял. Только она не пошла бы, конечно. Нафига ей это – сидеть, бумажки перебирать или там чай из малиновых листьев заваривать?

Внизу, под кабинетом – госпиталь. И в нескольких комнатах на этом, втором этаже, тоже раненые лежат. Я больницы с детства не люблю – запахи всякие лекарственные, врачи в белых халатах, туда не ходи, сюда не смотри, таблетки, уколы и прочая фигня.

Но это тогдашние больницы, а здесь, в госпитале, все вообще страшно. Вонь такая… Раненые стонут, кричат, один уже умер. Еще ночью был живой и здоровый, а сейчас вот вперед ногами его вынесли. Цапко сказал – обезболивающих у него нет, коагулянтов каких-то и кетгута, а без этого полостные ранения он лечить не сможет и даже аппендицит не удалит. Мне сразу плохо стало от таких слов. У меня-то аппендицит целый, ну, в смысле – здесь он, в животе, с ним проблем-то никогда не было. И я как представил, что вдруг – р-раз! – и заболел он, и операцию надо делать… Чё вот будет? Всё, тапки в угол. Как в старину.

В общем, Цапко долго говорил. Его первого слушали, потому что ему надо было к раненым идти. А еще перед этим Бабай гонцов отправил в другие общины, чтобы все те, кто медицинское образование имеет, к нам в Цирк шли – помогать раненых спасать. Только никто не пришел, блин.

Когда фельдшер закончил говорить, начался такой серьезный и вдумчивый базар – как жить дальше. Не, про раненых и медицину тоже все серьезно было, конечно, но там конкретная тема, а тут – вообще про всё.

Бабай сказал, что нам менты нужны, суд и все такое прочее – законы там всякие, тыры-пыры… А еще он сказал, что пленные будут после суда дороги расчищать и дрова заготавливать на зиму. И утеплять выбранные для зимовки дома. Это, сказал Бабай, первоочередная задача. При этом все остальное идет по старому – и рыбаки на Волгу ходят, как раньше, и рвы какие-то, чтобы одичавших коров в них загонять и по новой приручать, тоже надо продолжать копать, потому что коровы – это молоко и мясо.

Начали думать, кто судьями будет. Решили, что трех человек достаточно. Этими тремя стали Колян Заварзин, Анна Петровна и Фарид-ага. Он на Совет пришел, а Монах – нет. Его право, я считаю. Не нравится мне он, блин. Мутной какой-то. Я при нем даже дышать не могу нормально.

Потом Колян сказал, что суд должен работать быстро – проверили, есть ли за человеком преступления, свидетелей там опросили – и аля-улю: или на свободу, если мобилизованный и никого не убил, или на каторгу, или в расход. Фарид-ага заспорил, говорит – нельзя в расход, аллах против. Решили этот вопрос на потом отложить и перешли к полиции – кто будет командовать, кого в нее набирать. Бабай вдруг говорит – предлагаю начальником вот Проскурина. Это Ника, ага! Я чуть не заржал: Ник – главный мент! А Бабай дальше базарит: заместителем к Проскурину предлагаю Халилова. Тут уже мне не до смеху стало, блин. И тут такой Колян – нельзя, типа, Халилова, он невыдержанный и влиянию поддается.

Я, блин, сижу ни живой, ни мертвый. Вот такая подляна мне выпала ни с хера лысого. Обидно стало, даже в носу защипало. Я ж Коляна уважаю, он реально доказал, что мужик конкретный. Если бы там Очки, да даже Ник или Бабай такое сказали – и пофиг, а тут

Колян…

Короче, встал я и ушел. Пошел гулять. Вокруг Цирка походил, потом до нашего танка дошел. Его пять человек охраняют – Бабай так велел. Ну, меня, понятное дело, пропустили. Залез я внутрь и спать лег. Пошли они все…

Глава вторая

– Ты пойми! – втолковывает Нику Бабай, то и дело потирая красные от бессонницы глаза. – Всё, детство кончилось. Жизнь пошла серьезная. Никакой помощи ниоткуда мы не получили, связи даже с Усадами, Бирюлями, Лаишево нет, я уж про дальние города и поселки не говорю. Нам выживать придется самим. А раз так, то всё, всё, пойми! Никто ничего за нас не сделает. Если хочешь знать, нам государство надо обустраивать. Что ты улыбаешься? Да, государство. Маленькое Казанское…

– Ханство, – подсказал Ник.

– Нет, ну почему ханство… – Бабай смущается, вздыхает и снова потирает слезящиеся глаза. – Демократия у нас, едрит-трахеит, настоящая, народная. Ханство – это вон Аслан хотел сделать. И мы права не имеем дать ему или кому-нибудь еще второй шанс.

Где-то над Волгой кричит чайка. В темном небе горят звезды. Очередной день, первый после освобождения города от власти Аслана и АК, заканчивается.

– Да, вот именно – второй шанс. – Ник выразительно смотрит в сторону входа в Цирк. Где-то там, среди укладывающихся людей, находится и Монах. – Если уж серьезно говорить о серьезных вещах, то этот самый «Второй шанс»…

– Погоди, погоди, – останавливает его Бабай. – Ты кислое с пресным не путай. Монах, он нужен, понял? Он людям надежду дает.

– Надежду дает, а потом власть захапает, – кивает Ник. – Он же сумасшедший, неужели вы не видите?

– Погоди, я сказал! – в голосе Бабая прорезается сталь. – Едрит-трахеит, когда мы все по-нормальному наладим, он в тень уйдет. Или, глядишь, настоящий батюшка появится… – низко наклонившись к сидящему у костра Нику, Бабай свистящим шепотом произносит: – Он же… Монах… не монах никакой! Жил при монастыре, в работниках. Как там у них называется, не помню… послушник, да? Ну, нахватался по верхам. Фанатик, да. Он, и правда, не в себе. Но видишь – нет у нас другого священника. Фарид-ага старый совсем, еле ноги таскает. Да и мулла он, а у нас мусульман меньше половины, а всерьез верящих – вообще с гулькин хрен.

– А откуда у вас такие сведения – про Монаха? – заинтересованно спрашивает Ник.

– Филатов рассказал.

Ник сводит брови к переносице, ворошит прогоревшие ветки. В темное небо взметается сноп искр.

– Кстати, – говорит он через какое-то время. – Вот про Филатова…

– Э, не нашего ума это дело, – неожиданно сворачивает разговор Бабай. – Филатов сам по себе. Забудь. Ты лучше скажи – что решил-то? Принимаешь назначение?

– Вы же мне до утра дали время подумать!

– Утро, вечер… Ты дурака не валяй, отвечай как мужик: будешь работать начальником полиции?

Ник смотрит в красные глаза Бабая, отражающие блики костра и стискивает зубы. Он прекрасно понимает, что все его, в сущности подростковые, аргументы про то, что мент – это западло, не имеют никакого значения. Совету общины нужен порядок. Порядок нужно наводить жестко. Для этого нужен молодой, энергичный и уже проявивший себя человек. Еще вечером, на Совете, Ник объявил, что берет самоотвод и предлагает Заварзина. Но сразу несколько членов Совета чуть ли не хором объяснили ему, что Николай уже выбран судьей и при этом он – бригадир рыбаков, потому что разбирается в этом деле.

Ник в рыбалке был если не полным профаном, то где-то рядом – так, любитель-поплавочник, и заменить Николая, конечно же, не мог. Масло в огонь своим демонстративным уходом с Совета подлил Хал, кандидатура которого на должность заместителя начальника полиции как раз не прошла – тот же Заварзин его и задвинул, причем по делу, объективно.

Что такое полиция в нынешних условиях, Ник понимал плохо, о чем честно и заявил. Ему популярно растолковали: нужно отобрать людей, организовать пункты охраны правопорядка, пресекать преступления, бороться с мародерами, которых за время аковщины в городе расплодилось немало – и прочая, и прочая, и прочая…

– Я все-таки до утра хочу подумать, – отведя глаза, тихо, но твердо говорит Ник. – Утром все скажу, обещаю.

Бабай коротко блякает, машет рукой и идет спать. Ник оглядывается. Стоит тихая, темная августовская ночь. Довольно холодно, но от костра идет приятное тепло. Мимо проходит десятник и несколько общинников, вооруженных автоматами – смена караула. Теперь с наступлением темноты Цирк охраняют десять человек, причем посты вынесены далеко от здания – чтобы больше никто не застал общину врасплох.

Завтра утром, если Ник даст согласие, эти и многие другие люди станут его подчиненными. И всё, приключение под названием «новые робинзоны» закончится окончательно.

– Да боюсь я, что ли? – зло говорит Ник, глядя в костер.

– Именно что боишься, – скрипит за спиной.

Не оборачиваясь, Ник бурчит:

– Как через посты прошли?

– Молча. – Филатов усаживается напротив, кладет рядом вилы, вытягивает ноги к огню. – Грош цена пока вашим караулам. Как рыбы сонные. И глухие к тому же.

– Других-то нет.

– Этих надо учить.

– А кто учить-то будет? Может, вы?

– Нет, ты. Не боги горшки обжигают, Никита.

– Слушайте, – Ник вскидывает голову, – вы кто такой вообще? Откуда взялись? Ходите, высматриваете, вынюхиваете… Когда воевать надо было, где вы были? И нашим, и вашим… Наблюдатель

херов!

Узкое лицо Филатова делается вдруг хищным, глаза сужаются в щелки. Он скрипит, почти не размыкая губ:

– Однажды, очень давно, я произнес перед строем моих товарищей такие слова: «Клянусь мужественно, не щадя своей жизни, защищать народ и государственные интересы России. Клянусь не применять оружие против своего народа и законно избранных им органов власти[35]». И не тебе, сопляк, учить меня, что и как я должен делать!

Ник косится на вилы, лежащие в стороне, вспоминает про пятого аковского патрульного, убитого этими самыми вилами, и ему становится стыдно. Если бы не Филатов, скорее всего МТ-ЛБ так и стоял бы сейчас в боксе Танкового училища, а кости Эн, Хала, Юсупова и самого Ника давно уже растащили бы собаки.

И не было бы никакой победы, никакой свободы, а Аслан со своими подручными развлекался бы в Кремле с новыми наложницами, попивая коллекционный коньяк.

Слышатся тяжелые, шаркающие шаги. Ник поворачивается и видит Цапко. Белый халат его спереди весь покрыт темными пятнами. Выглядит бывший фельдшер, а ныне главный врач общины ужасно – серое, землистое лицо, всклокоченные волосы, борода сосульками.

– Здравствуй, Анатолий, – кивает Цапко Филатову и буквально падает на пластиковый стул, стоящий поодаль.

– Как там? – спрашивает Ник.