Текст книги "Марш мародеров"

Автор книги: Сергей Волков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц)

Ник разводит руками. Вновь наступает тишина. Общинники затихают, даже дети перестают переговариваться.

– Ого-го! – неожиданно гремит на весь Цирк чей-то сильный голос. – Встречай, Родина, героев!

– Семен с мужиками пришел! – обрадовано вскакивает с ящика Анна Петровна. – Вернулись!

Из прохода, ведущего на арену, выходят усталые, но донельзя довольные рыбаки. Они сгибаются под тяжестью мешков, многие дополнительно несут в руках вырезанные из ивовых ветвей куканы, унизанные рыбой. Топорщатся во все стороны антенны удочек и спиннингов, волочатся по полу мокрые капроновые сети.

– Уф! – тяжело выдыхает Семен, опускаясь возле Бабая прямо на пол. – Ну и рыбалка… С утра как закинули – так до темна и таскали. Рыбы там – во!

И он грязной ладонью рубит себя по красной от свежего загара шее.

Остальные рыбаки, подойдя, располагаются вокруг костра. У всех у них усталые, но счастливые глаза, лица, как и у Семена, сильно загорели. Анна Петровна уже суетится возле «кухни», поднимая свою поварскую команду.

– Кушать, мальчики? Мяса вам оставили, свининки…

– Да мы там, на реке… – вяло отзывается кто-то. – Рыбки пожарили.

– Попить бы горяченького и в люлю, – поддерживают его остальные.

– Докладываю. – Семен смотрит снизу вверх на Бабая. – Волга действительно вся ушла под правый берег, узкая стала. Течение сильное. Утром сразу две сетки поставили – вечером еле вытащили – потом поднялись выше по течению, малька наловили в заводи для живца. Резинки закинули, спиннинги – и пошло! Судаки – по три килограмма, жерех метровый, стерлядь берет, сом, щука, окунь, горбатый, под кило. Вот это рыбалка, я понимаю!

– Я всю жизнь рыбалю, но никогда такого не видел, – поддерживает своего бригадира один из рыбаков.

– Ух ты! – восхщается Ник, сам неравнодушный к рыбалке. – Здорово!

– Алла берса[16], – спокойно говорит Бабай. – Анна Петровна, собери женщин – всю рыбу выпотрошить, присолить и на продув развесить. Завтра тузлук[17] сварим, в бочки положим.

Снежана и Фания разносят разомлевшим у костра рыбакам чай. Ник придвигается вплотную к Бабаю, тихо спрашивает:

– Ну, а всё же – на счет оружия? Звери ведь… тигрольвы, медведи…

Бабай упирается короткими руками в колени, с кряхтением поднимается со стула и говорит, ни на кого не глядя:

– Зоопарк потом смотреть будем. Сейчас людей кормить надо. Мыть надо. Завтра будем много рыбы ловить. Солить, коптить, вялить. Все пойдут. А вы, – он поворачивает голову к Нику, Эн и Халу, – соль поищите. Много соли – в запас. Всё, спать давайте. Ночь уже.

По Цирку плывет сладковатый запах свежей рыбы – это мобилизованные Анной Петровной женщины дружно берутся за работу. Вытряхивая из полиэтиленовых пакетов рыбу, они взрезают тугие животы, вычищая внутренности. Анна Петровна лично солит каждую – чтобы не испортилась до завтрашнего дня – и развешивает на натянутый поперек служебного прохода трос.

– Ой, батюшки, она живая! – заполошно взвизгивает кто-то.

Слышится мокрое хлопанье рыбьего хвоста о пакет, женский смех.

Рыбаки, допивая на ходу смородиновый чай, расходятся с арены. Их окликают, спрашивают подробности, но у мужиков совсем не осталось сил.

На ночлег общинники устраиваются на уцелевших креслах, в проходах, на полу, на ступеньках – кто где. Верхние ярусы амфитеатра, скрытые мраком, остаются пустыми: никто не хочет удаляться от костра. Люди инстинктивно чувствуют в огне защитника.

– Это генетическая память, – вздыхает Аркадий Иванович, устраиваясь рядом с ребятами. – В каждом из нас живет пещерный предок. Шелуха цивилизации слетела – и вот вам, пожалуйста, кроманьонцы пробудились. Цирк – это наша общая большая пещера. Огонь греет, огонь отпугивает зверей. Огонь – божество.

– И все-таки надо добывать оружие! – не слушая профессора, горячо говорит вполголоса Ник. – Допустим, звери сюда не пойдут. А люди? Мы же видели мертвого. Его убили! И убили не звери! Голову отрезали… Ну, вы-то понимаете, что без оружия нам…

– …капец, – заканчивает за него Хал.

Эн нервно хихикает. Аркадий Иванович снова вздыхает.

– Молодые люди, я понимаю и, поверьте, разделяю вашу тревогу. Но и вы поймите нас, старшее поколение… Голод – это ужасно. Угроза голода стократ страшнее всех прочих вызовов, что бросает нам дивный новый мир.

Когда все ложатся, Хал приподнимает голову и шепотом спрашивает:

– Эта… А нафига вы новый мир дивным назвали?

– Была такая книга, – тоже шепотом отвечает Аркадий Иванович. – Написал ее английский писатель Олдос Леонард Хаксли. Называлась она «О дивный новый мир».

– Там про нас, что ли?

– Отчасти, молодой человек. В том смысле, что Хаксли описал антиутопическое устройство будущего.

– А-а-а… – разочаровано тянет Хал. – Фигня, короче, блин.

– Эй, давай спать уже! – недовольно бурчит Эн, переворачиваясь с боку на бок.

Хал хочет огрызнуться, но тут в проеме главного входа возникает силуэт одного из сторожей. Громко топая, он выбегает на арену и останавливается возле дремлющего у центрального костра на лежанке Бабая. Женщины, чистящие рыбу возле «кухни», недовольно отвлекаются от работы.

– Атас! – Хал вскакивает, напряженно вслушиваясь. – Чё-то случилось, блин. Зуб даю!

Ник тоже поднимается, на всякий случай подтянув к себе ржавую арматурину. Эн демонстративно отворачивается – она хочет спать.

Сторож – им оказывается кучерявый малый Жора по прозвищу Домовой – тычет пальцем в сторону выхода и что-то втолковывает Бабаю про какие-то песни.

– Айда, позырим! – Хал дергает Ника за рукав.

– Эн? – поворачивает тот к девушке.

– Я сплю!

– Идите, молодые люди. – Профессор садится, хрустнув суставами, вытягивает ноги. – Я присмотрю за нашей…

– Ага, щас! Эксо-эксо, Кэнди! – Эн немедленно вскакивает. – Что там у вас?

Хал, перепрыгивая через ступеньки, уже бежит к арене. Ник и Эн устремляются за ним.

Цирк понемногу оживает – люди поднимаются, переговариваются. Отовсюду слышится:

– Что случилось?

– Что там?

– Тревога?

– Тихо! – подняв руку, рычит Бабай. – Все в порядке, спите! Просто человек пришел. Новый.

– Песни поет! – вякает из-за его спины Жора, тряся кудрями.

Хал пробегает вдоль бортика арены, застывает возле входа и вдруг начинает пятиться. Ник, остановившись в паре метров позади, вскидывает арматурину.

Из темноты выплывает тяжелый, низкий бас:

– Сердце чистое сотвори во мне, Боже, и Дух Правый обнови внутри мен-я-я-я!

Слова гудят набатом. Это не стихи, но и не песня, а скорее какой-то варварский гимн, псалом, полный внутренней силы, мощный и пугающий.

Эн ойкает. Хал отступает в сторону. Бабай, наоборот, делает пару шагов по направлению к черному зеву выхода и растопыривает толстые руки, точно хочет остановить то, что прет из тьмы. Жора нелепо оглядывается, ища, куда бы спрятаться.

– Не отринь меня от лица Твоего и Духа Твоего Святого не отними от меня-я-я-я! – ревет бас. – Возврати мне радость спасения Твоего и Духом Владычественным утверди меня-я-я-я!

Мрак колышется. Ник угадывает в нем высокую человеческую фигуру, широким шагом движущуюся по проходу.

– Научу беззаконных путям Твоим, и нечестивые к Тебе обратя-я-я-ятся! – дорёвывает последний строки псалма бас, и в круг света вступает мужчина огромного роста, весь в черном, косматый, до самых глаз заросший густой бородищей.

Сжимая в руке суковатую палку с прикрученным алюминиевой проволокой позеленевшим медным крестом, незнакомец встает перед Бабаем, смотрит на него сверху вниз, гулко пристукивает посохом и заканчивает псалом на невероятно низкой ноте:

– А-а-а-а-м-м-ми-и-и-н-н-нь…

Глава пятая

– Еще один шизик. – Хал плюхается на пол возле Ника, профессора и Эн. – Слаб на башку народ, блин.

Цирк постепенно успокаивается. Люди укладываются, шикают на детей, Бабай возвращается к костру, заваливается на лежанку, закрывает глаза.

Возле вновь прибывшего хлопочут женщины, в основном пожилые – о чем-то спрашивают его тихими голосами, а он, задрав бороду, неразборчиво гудит в ответ колокольным басом. Ник следит за пришельцем, прикрыв глаза, и уже готовится соскользнуть в сонный омут, как вдруг бородач поднимается во весь свой немалый рост, выставив руку с посохом так, что крест оказывается высоко вверху, и провозглашает на весь Цирк:

– Господь послал рабам своим испытание! Помолимся, братья и сестры, как деды и прадеды наши молились. Отче наш, Иже еси на небесах…

И удивительное дело – никто не кричит на него, как на других шизиков, никто не выражает неудовольствие, что, мол, нельзя шуметь ночью, люди ведь спят – и все такое… Со смешанным чувством удивления и досады Ник наблюдает, как старухи вокруг пришельца начинают опускаться на колени, как взлетают руки с собранными в троеперстие пальцами. Многоголосый хор плывет над ареной:

– Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли-и-и…

Все новые и новые люди поднимаются со своих мест, присоединяясь к горстке молящихся. Голоса умножаются, взлетают под самый купол:

– Хлеб наш насущный даждь нам днесь; и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим; и не введи нас во искушение, но избави нас от лукаваго-о-о…

И все покрывает тяжелый бас бородача:

– А-а-а-а-м-м-ми-и-и-н-н-нь…

– Я этого монаха видала, – слышит Ник тихий говорок какой-то женщины, вместе с парой товарок устроившейся через три ряда от них. – В Раифском монастыре, на Пасху.

– Важный чин, небось? – спрашивает кто-то.

– Ну, важный или нет – не знаю, а только он во время крестного хода самую большую хоругву нес.

– Кому попало не доверят, – уверенно вмешивается в разговор еще один женский голос. – Бабы, а чего мы лежим-то? Айдате, помолимся с остальными. Без веры нельзя…

Женщины поднимаются, встают, поправляя лохмотья, повязывают головы тряпками и одна за другой начинают спускаться вниз, к арене.

– Не хочу оказаться провидцем, но явление данного человека может принести вред всей общине, – вдруг произносит профессор.

Он тоже не спит и, подобно Нику, следит за разворачивающимся внизу богослужением.

– Почему, Аркадий Иванович? – шепотом интересуется Ник.

– Нынешняя ситуация, молодой человек, как никакая другая располагает к религиозному фанатизму. Верующим нужен только толчок, запал, детонатор, если угодно. И все, взрыв. Жаль, что среди нас нет настоящего священника, грамотного и рассудительного батюшки, который смог бы дать окорот этому несчастному.

– А разве нужен этот самый… окорот?

– Наш гость явно не в себе, но его помешательство особого свойства. Не удивлюсь, если он имел душевное расстройство еще до… хм-хм, катастрофы.

– Братья и сестры! – басит на арене монах. – Помолимся теперь обо всех погибших и умерших, о детях, отцах, матерях и родных наших! Помяни, Господи Боже наш, в вере и надежди живота вечнаго преставльшагося раба Твоего, брата нашего, сестры нашу, всяк имя свое скажи…

И десятки голосов вразнобой, торопливо частят, выкрикивая имена родственников.

– …отпущаяй грехи и потребляяй неправды, ослаби, остави и прости вся вольная его согрешения и невольная, избави его вечныя муки и огня геенскаго, и даруй ему причастие и наслаждение вечных Твоих благих, уготованных любящым Тя, – Монах возвышает свой голос.

Нет, не голос это уже, а глас, гремящий на весь Цирк!

– Аще бо и согреши, но не отступи от Тебе, и несумненно во Отца и Сына и Святаго Духа, Бога Тя в Троице славимаго, верова, и Единицу в Троицу и Троицу в Единстве православно даже до последняго своего издыхания исповеда!

Кто-то из молящихся женщин вдруг громко вскрикивает, слышатся рыдания. Даже у мужчин увлажняются глаза. Монах воздевает руки к куполу, пучит безумные глаза и в экстазе заканчивает молитву:

– Но Ты Един еси кроме всякаго греха, и правда Твоя правда во веки, и Ты еси Един Бог милостей и щедрот, и человеколюбия, и Тебе славу возсылаем, Отцу и Сыну и Святому Духу, ныне и присно и во веки веков. Амии-и-и-и-инь!

– Батюшка, благослови! – истерически выкрикивает рыдающая женщина и поднимает на вытянутых руках мальчика лет пяти.

Ребенок тоже плачет, но, похоже, от страха.

«А ведь профессор прав, – думает Ник. – Не к добру явился этот Монах…»

– Рыбы. Христов знак. – Монах хватает метрового судака и высоко поднимает над головой. – Знамение! Божье знамение!

Люди вокруг снова крестятся. Многие женщины всхлипывают.

– Почему – «Христов знак»? – шепотом спрашивает Эн у профессора.

– Рыбы изначально считались символом Христа, – тоже очень тихо отвечает он. – По-гречески рыба будет «ихтис», это первые буквы фразы «Иисус Христос Теу Хуос Сотер». Изображение рыбы было секретным знаком первых христиан, чем-то вроде пароля. Все одно к одному, одно к одному…

– Вы о чем?

– Не нравится мне все это. – Аркадий Иванович сердито дергает себя за седую бородку. – Этот человек – классический истероид. В совокупности с религиозным фанатизмом это – взрывоопасная смесь, я уже говорил.

Ник, прислушавшись к разговору, кивает, соглашаясь:

– Я вот тоже смотрю, как бы наша община не превратилась в секту. Уж очень много потенциальных желающих.

– Может, людям просто вера нужна? – заступается за верующих Эн. – Ну, опора такая в жизни, психологическая. Страшно ведь!

Профессор через силу улыбается.

– Конечно, Наташенька, вы совершенно правы. Вакуум веры. А человек без веры жить не может. Ну, или может, но только очень непродолжительное время – пока борется за выживание. И как только проблема выживания становится хоть чуть-чуть не актуальной, вот как у нас, как только наступает пусть даже призрачная стабильность – тут же возникает необходимость на что-то опереться в духовном плане. Как говорили в старину: «Человек без веры – что светоч на ветру», понимаете?

– Ну, то есть как свечка? Любой ветерок задуть может? – предполагает Эн.

– Именно – любой ветерок. Это, конечно, фигура речи, но она имеет большой подтекст: верующий обладает внутренним стержнем, виртуальным, воображаемым, конечно же, но все же. И тем самым выгодно отличается в пиковых ситуациях от человека, веры не имеющего.

– От атеиста?

– Ну, атеист – это немножко другое. Он тоже верует. Верует в то, что Бога нет.

И профессор тоненько смеется, тряся бородкой.

Ник

Я в Бога не верю. Ну, точнее, я в церковь не хожу. А Бог, он, может, и есть. Не такой, естественно, как в кино, мультиках или на картинках, не старик с седой бородой.

Бог – это что-то непостижимое, Космический разум там или Природа. Вот такой Бог и создал наш мир – и звезды, и планеты, и галактики, и все живое. Понятное дело, что для существования всего этого нужна гармония и порядок. Чтобы они были, каждый человек обязан совершать добрые дела и не совершать злых. Примитивная теория, конечно, но у меня другой нет. Это во-первых. А во-вторых – для меня она понятнее той, которую предлагает церковь.

И потом: я так думаю, что если уж ты крещеный, верующий, на службы ходишь, то должен все делать в точности с церковными законами – посты соблюдать, никогда не грешить, следовать заповедям разным и все такое прочее. А у нас кто так живет? Сами же священники – первые нарушители. Ну, и остальные тоже. Когда по большим праздникам религиозным показывают храмы, в которых стоят первые лица государства, олигархи всякие, министры, мне всегда смешно. Я Библию читал, несколько раз. Там есть такое словечко: фарисеи. Это те, которые «говорят, но не делают». В общем, я не люблю лицемеров.

Еще я не понимаю, для чего вообще верующему человеку посредник между ним и Богом? Чем занимается церковь – не только у нас, а вообще, во всем мире? По-моему, она уже давно стала коммерческой структурой. Они же души должны спасать, а не купола золотить!

И еще: для меня церковь всегда связана со смертью. Это, наверное, потому, что умерших у нас всегда хоронят по церковным правилам – батюшка приходит, старухи какие-то в черном, поют всякие церковные гимны или псалмы. Для меня запах восковых свечек – это запах смерти. И дед когда умер, и бабушка… У нас тренер есть, пожилая женщина, бурятка, но очень верующая, православная. Мы с ней однажды спорили на эту тему. Я ей: «Кресты на могилах ставят, это символ смерти». А она: «Ты молодой еще и ничего не понимаешь. Крест – символ спасения!» Еще она сказала, что я – агностик, но это возрастное и пройдет.

Наверное, я действительно не дорос, что ли, до понимания… Но мне кажется, что вот люди старшего поколения, которые верят и

в церковь ходят – это не значит, что они доросли. Просто они боятся смерти, боятся, что после того, как сердце остановится, ничего больше не будет. И верят они не столько в Бога, сколько в загробную жизнь,

в рай, ад и Страшный суд. Им так легче закат жизни встречать.

Поэтому, когда Монах у нас появился, все к нему потянулись сразу. Он мужик харизматичный, по-церковнославянски так и сыплет, «Откровения Иоанна Богослова» наизусть выдает. Признаюсь, даже мне не по себе стало, когда он читать начал: «И видел я в деснице у Сидящего на престоле книгу, написанную внутри и отвне, запечатанную семью печатями. И видел я Ангела сильного, провозглашающего громким голосом: кто достоин раскрыть сию книгу и снять печати ее?[18]»

Вообще, после молитвы и благословления много желающих нашлось с Монахом поговорить. Люди ему вопросы задают: «Что случилось? Почему, за что нас Бог наказал?» А он в ответ как раз Апокалипсис и начал цитировать. Дошел до момента: «И один из старцев сказал мне: не плачь; вот, лев от колена Иудина, корень Давидов, победил, и может раскрыть сию книгу и снять семь печатей ее».

И замолчал. Стоит, поверх голов смотрит, борода как черное пламя. И глаза горят. Профессор тут захихикал тихонечко и шепчет мне: «Вот кем он себя возомнил, оказывается!»

А Монах про грехи начал, про то, что свершилось, сбылось пророчество Святого Иоанна, и мы уже как бы все в мире Апокалипсиса и живем. И что шесть печатей уже сняты, оттого весь наш старый мир разрушился, и множество грешников погибло. И вот снята седьмая печать: «и воцарилась на небе тишь как бы на полчаса».

В общем, мы все сейчас – за седьмой печатью. Вроде как на испытательном сроке у Господа. И теперь только от нас зависит, как и что с нами дальше будет. Нет, теория интересная и даже правильная в чем-то. Вот только не нравится мне, что Монах это все как бы под себя придумал. То есть мы все слепые и глупые, не дотумкали сами,

а он вот пришел, весь такой просветленный, и всё всем растолковал.

А с другой стороны – я вот с религией, с попами не во всем согласен. Покаяние, грехи, «подставь другую щеку»… Но раз христианство две тысячи лет существует, значит, что-то в этом есть, не просто так люди в церкви ходят, верят, надеются.

Сложно всё. Я когда об этом думать начинаю, как слепой становлюсь. Блуждаю впотьмах без фонарика. Наверное, надо просто спать лечь. Это сейчас правильнее всего будет…

Цирк спит. Ночь перевалила за полночь. Кудрявого Жору и его напарника, болезненного пенсионера по кличке Аппендикс, у уличного костра сменяют Коростылев и Ринат Ахметзянов. Они усаживаются у огня, Ринат подбрасывает в костер наломанных загодя сучьев, и веселое пламя отодвигает темноту, даря людям свет и тепло.

– Луна какая, – хриплым со сна голосом говорит Коростылев.

– Как в фильме про оборотней, – усмехается Ринат и чешет большой, горбатый нос. – Я любил ужастики смотреть раньше.

– Тьфу ты! – Коростылев сердито смотрит на напарника. – Чтоб тебя змея укусила! Нам только оборотней тут и не хватало.

Ринат снова усмехается, на этот раз невесело.

– Ну, спасибо за пожелание, коллега. Знаешь, что высказанное вслух имеет особенность сбываться?

Ахметзянов, как и Коростылев, работал электриком в гостиничном комплексе на «Комбинате здоровья», они давно были знакомы и часто беззлобно подтрунивали друг над другом. Но сейчас, похоже, Ринату становится не до шуток.

– Тьфу-тьфу-тьфу! – стучит по кривой липовой ветке Коростылев. – Это я так, к слову. Извини.

Ругательство про змею появилось уже после пробуждения. Змей в Казани за время отсутствия людей развелось множество. В основном это безобидные ужи, медянки, но часто встречаются и гадюки, облюбовавшие многочисленные подвалы и канализационные колодцы. За неделю гадюки покусали уже четверых общинников, а поскольку никаких лекарств нет, лечат бедолаг народными средствами – отсасывают яд, прижигают места укусов. Все четверо лежат в будке униформистов под присмотром фельдшера Цапко с распухшими, как бревна, ногами, страдая от постоянно высокой температуры. Цапко поит их отварами из подорожника и листьев малины, делает какие-то примочки. Больным лучше, но о выздоровлении пока речи не идет.

– Детей берегите! – каждый день втолковывает общинникам фельдшер. – Взрослый организм еще может сопротивляться яду, а детский…

И он грустно машет рукой.

Цапко постоянно мучается от отсутствия возможности проявить свое врачебные таланты – медицина без поддержки фармацевтики оказалась беспомощной и бессильной, а народная – неэффективной. Единственный лекарственный препарат, прошедший испытание временем и имеющийся у фельдшера – марганцовка. Цапко каждый день готовит несколько ведер раствора, заставляя всех, а особенно детей и работающих на кухне женщин, мыть этим раствором руки.

– Не дай Бог дизентерия! – как заклинание повторяет Цапко. – Кишечные инфекции, сальмонеллез, холера… Мы все вымрем!

Фельдшера в Цирке прозвали Паникером, но Бабай к нему всегда прислушивается.

Томительные минуты ночного дежурства тянутся, как резиновые. Мужчины у костра уже обсудили удачную рыбалку, поговорили о будущем, сойдясь во мнениях – ничего хорошего ждать не приходится, зима идет. Потом разговор сам собой прерывается. Чтобы не уснуть, Коростылев поднимается и начинает бегать по площадке перед входом в Цирк, размахивая руками.

Ринат приносит из-под крыльца охапку сухих веток, смотрит на величественно плывущую среди обрывков облаков в темном небе Луну.

– Часа три, наверное. Скоро смену будить.

Часы в общине ни у кого не работают, и время люди меряют на глазок, а ночные дежурства отсчитывают по прогоревшим кострам. Четыре костра – смена. Сейчас как раз догорает четвертый.

– Доброй ночи, мужики! – раздается вдруг из темноты спокойный и уверенный голос.

– И вам того же, – быстро повернувшись на звук, отвечает Коростылев, на всякий случай нашарив рядом с кучей дров топор.

– Ты топорик-то брось, брось, – насмешливо советует голос. – И другану своему скажи, чтобы к костру подошел.

Друган, то бишь Ринат, тем временем пятится к входу в Цирк: согласно установленному Бабаем правилу, в случае появления незнакомых людей один из сторожей должен сразу будить главу общины.

– Ты выйди, покажись, – предлагает побледневший Коростылев, мельком глянув на Рината. – И командовать тут не надо. У нас свои законы.

– А у нас свои, – отвечает голос.

Следом в темноте раздается звук, хорошо знакомый каждому мужчине, отслужившему срочную службу – резкий металлический лязг, разбитый на два такта.

Коростылев бледнеет еще сильнее – неизвестный передернул затвор Калашникова. Ринат продолжает отступать к входу.

– Чего надо-то? – через силу спрашивает Коростылев.

– Если второй не вернется к костру – стреляю на счет три, – голос по-прежнему звучит спокойно и уверенно. – Раз! Два!

– Все, все! – Ринат бросается обратно и частит: – Чего ты, мужик? Нас тут много, если что…

– Много – это хорошо, – со смешком произнес неизвестный и резко командует: – Симонов, Коваль, Беляш – вход!

Из мрака появляются три высокие фигуры, быстро и бесшумно занимают позиции возле дверей, ведущих в здание Цирка. Коростылев замечает в руках неизвестных укороченные автоматы АКСУ.

– Вы военные, что ли? – спрашивает он дрогнувшим голосом.

– Много будешь знать… – отвечает темнота, и тут же следует новый приказ: – Стеценко, Ахтырцев, Григорьев, Панарин, Кислый – заходим. Ребус, Кидняк, Мышь – со мной. Остальные – проверить задний вход.

Мимо костра пробегают несколько человек – Коростылев успевает заметить камуфляжную форму, по вороненому металлу автоматов скользят тусклые отблески кострового огня. И только после этого в освещенную мятущимся пламенем зону вступает тот, кто отдавал команды. Высокий, плечистый мужчина под сорок, с серыми, холодным глазами. За его спиной угадывается несколько силуэтов.

Коростылев заглядывает в эти глаза – и видит там свою смерть. Это какое-то секундное озарение, откровение свыше – бывший электрик вдруг ясно понимает, что через мгновение его не станет.

Вскочив на ноги, он отчаянно кричит:

– Тревога! Трево…

Свистит брошенный нож, и Коростылев, поперхнувшись криком, булькает, хрипит и валится рядом с костром. Потрясенный Ринат видит рукоять ножа, торчащую прямо из кадыка напарника.

– Мышь, второго! – приказывает человек с холодными глазами.

Гибкий, ловкий парнишка выскальзывает из темноты, и прежде чем Ринат успевает крикнуть, узкий, тонкий клинок пронзает его грудь и рассекает сердце…

Ник просыпается и сам не понимает, что его разбудило. Все вроде бы как всегда – вокруг спят сотни уже ставших хорошими знакомыми людей. Вот кто-то вскрикивает во сне, кто-то переворачивается с боку на бок, шурша палаточным полотном, с разных сторон доносится приглушенный храп. Спальных мешков, найденных в туристическом отделе ЦУМа, на всех не хватило, и общим решением их отдали матерям с маленькими детьми и старикам, мерзнувшим даже на солнце. Все остальные спят на чем придется, а в качестве одеял используют куски синтетической палаточной ткани.

Прислушавшись – вроде все спокойно – Ник поднимает голову и оглядывается. Костер, горящий обычно посреди арены, почти погас. Серый пепел подернул угли, и Цирк погрузился в темноту. Тишину нарушает лишь дыхание спящих да мерное бормотание невидимого во мраке Монаха, который сидит у дальнего выхода с арены и молится, перебирая узловатыми пальцами насечки на посохе.

Осторожные шаги нескольких человек заставляют Ника встрепенуться. Вцепившись руками в сломанное сидение, он таращится в темноту, пытаясь не столько разглядеть, сколько понять – кому не спится в столь поздний час? Если это сторожа, то почему они ступают так тихо, ведь большинство мужчин в общине носят резиновые сапоги, которые громко бухают при ходьбе?

Луч фонарика, прорезавший густую тьму, пугает Ника. Все фонари и батарейки к ним, найденные в ЦУМе и других магазинах, давно пришли в негодность.

Этого просто не может быть – работающий фонарик!

Однако не верить своим глазам Ник никак не может – вот к первому лучу присоединяется второй, третий, четвертый. Пятна желтоватого света шарят по арене, по рядам амфитеатра, по спящим, пока, наконец, не сходятся в одной точке: на лежащем возле центрального костра Бабае.

– Э! – тихо говорит кто-то. Слышится звук несильного удара. Ник напрягает слух. – Подъем, мужик! Кто старший?

– Вроде как я, – хрипло бормочет Бабай. – Вы кто?

– Буди народ! И огня побольше. Живо!

Один из фонариков на мгновение высвечивает человеческую фигуру, и Ник холодеет от волнения – пришелец в военной форме и с оружием! Значит, правы были те, кто говорил, что помощь придет! Значит, не все погибло, есть армия, есть государство, власть – и эта власть вспомнила о несчастных обитателях Цирка!

Бабай возится, поднимаясь. Хрустят ветки, большая охапка их ложится на еле светящиеся угли и сразу слышится треск, валит дым – едва не умерший огонь с жадностью набрасывается на топливо. Становится светлее, и Ник видит, что пришельцев в форме много, человек двадцать.

Целый отряд! Силища!

– Вставайте! – радостно кричит Ник, поднимаясь на ноги. – Люди, ау! Подъем! У нас гости! Вставайте!

– Поднимайтесь! – кричит и Бабай, сопровождая слова громкими хлопками ладоней. – Важное дело!

Минуту спустя Цирк гудит, словно растревоженный пчелиный улей. На арене полыхают, рассеивая мрак, уже с десяток костров. Несколько растерянный Бабай топчется возле рослого, светловолосого мужчины в новеньком, отглаженном камуфляже. По периметру расположились остальные пришельцы, вооруженные укороченными автоматами Калашникова. Ник, следом за профессором, Халом и Эн спускаясь на арену, обращает внимание на белые повязки на рукавах военных.

Гостей разглядывает не только он. Общинники переговариваются, делясь впечатлениями:

– Гляди-кось, бритые все! Волосы чистые. А форма-то, форма! Настоящая, новая! И берцы начищены. Дождались, слава тебе Господи! Дождались…

– Ну, – громко интересуется светловолосый, в свою очередь разглядывая собравшихся вокруг арены заспанных, помятых людей. – Проснулись? Извините за ночное вторжение, со временем у нас туго.

– Да ничего, ничего! – отвечают ему сразу несколько голосов. – Главное – вы пришли.

– Это точно, – кивает светловолосый. – Мы пришли. Разрешите представиться: майор министерства внутренних дел Асланов, Анатолий Дмитриевич.

– Дяденька, – тонким голосом спрашивает вездесущая Светланка, теребя Асланова за рукав. – А что это за тляпочка?

Майор поднимает руку, и все видят белую повязку, на которой отчетливо выделяется черный круг, а внутри него две буквы: «АК». Ник пихает Хала локтем, кивает на арену:

– Вот это чей знак!

Хал шмыгает, хмурит брови. Он, в отличие от большинства общинников, не выглядит радостным. Ник решает, что это из-за незапланированного подъема – парень любит поспать и спросонья всегда злой и дерганный.

– Это, девочка, не тряпочка, а отличительный знак, – с широкой улыбкой отвечает Светланке Асланов. – АК – это значит Администрация Казани, временный орган, созданный нами для наведения порядка в городе и спасения людей. Ну, иди к маме, девочка.

– Где моя мама? – тут же переключается Светланка.

Из толпы выскакивает Анна Петровна, подхватывает ребенка на руки.

– Всякая власть – да от Бога! – гудит из задних рядов Монах.

– О, у вас и батюшка есть, – Асланов продолжает улыбаться. – Я смотрю, ваша община – одна из самых организованных в городе. Это хорошо. Это очень хорошо. Но… – Он становится серьезным, сгоняет с лица улыбку и продолжает: – Едва не проспали вы себя, дорогие товарищи. Да, именно так! В городе неспокойно, появились вооруженные банды мародеров. Грабят, насилуют,

убивают…

– Ой, Господи! – вскидывается какая-то женщина.

– Этой ночью, – теперь голос Асланова звучит жестко, в нем отчетливо лязгает железо: – Этой ночью мы выслеживали такую банду. Оказалось, что мародеры готовили налет на вашу общину. К сожалению, к великому моему сожалению, мы не смогли помешать им напасть на ваших дозорных. Да, товарищи, да. Эти люди пытались поднять тревогу, но заплатили за это своими жизнями. Симонов, прикажи принести тела…

– Рина-а-ат! – ударяет под самый купол отчаянный и безнадежный женский крик.

Асланов опускает голову, сокрушенно разводит руками. Бабай темнеет лицом.

– Как же так? Обоих?

– Обоих, отец. Ножами.