Текст книги "Каменный фундамент"
Автор книги: Сергей Сартаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 19 страниц)
В комнате не было никого. Стояла узкая кушетка, покрытая клеенкой и поверх нее короткой, в коричневых йодных пятнах простыней. Подальше – столик с никелированными коробками и стеклянными банками, умывальник, медицинские весы, а справа от двери, за ширмочкой, – деревянная вешалка, вся увешанная больничными халатами. Вошла дежурная сестра. По-знакомому она кивнула мне головой и тут же обратилась к Ксении:
– Не забываешь?
– Не забываю, Антонина Львовна.
Высокая, худая, с запавшими щеками и синевой усталости под глазами, Антонина Львовна была удивительно стремительной в движениях. Переставила на столике банки, коробки, одну из них наполнила водой, бросила в нее какие-то инструменты и включила электрическую плитку. Занимаясь работой, она успела снять косынку, оправить закатанные валиком гладкие черные волосы и снова повязаться, подойти к зеркалу, проверить, хорошо ли лежит воротничок, и растушевать мизинцем неяркую помаду на губах.
– Извините, – не поворачивая головы, сказала она (это относилось ко мне).
Ксения быстро скинула забрызганный известью фартук и сунула его в угол, за ширмочку. Взяла себе халат с вешалки, другой подала мне.
– Петра Петровича вот с ними попроведать зашла. Как он там? Можно к нему?
– Идите. На днях думаем выписать. – Антонина Львовна хлопотала возле своих никелированных судков и коробок, по-прежнему стоя к нам спиной. Я в недоумении надел халат.
– Какой Петр Петрович?..
– Увидите…
Отлогой двухмаршевой лестницей мы поднялись на второй этаж. Ксения шла, распахивая двери одну за другой с той свободной уверенностью, которая приобретается давним знакомством с помещением.
– Вы здесь работали, Ксения?
– Как же! Всю войну. Сиделкой… Сначала в школе был госпиталь, потом сюда остатних перевели. Ну, вот мы и пришли.
Палата окнами выходила на восток и вся, словно внутри нее горел огромный огненный шар, была наполнена ярким светом. В палате находился только один человек. Он стоял у окна, заложив за спину руки, и мне сразу бросились в глаза его тонкие с фиолетовым оттенком пальцы.
– Мы к вам, Петр Петрович, – сказала Ксения, проходя прямо к окну, – навестить вас. Вот товарищ, – она посторонилась, давая мне место, – поговорить с вами хотел. Может быть, в газету напишет.
Я ничего не хотел, но у Ксении был явно какой-то свой план, и разрушать его мне казалось неудобным. Петр Петрович медленным движением отвел руки из-за спины и, еще более медленно приподняв правую, протянул ее мне. Я ощутил холод бескровных, еле гнущихся пальцев, заметил, каким напряженным стало его лицо, словно, управляя движением своей руки, ему приходилось решать трудную математическую задачу. Чувствуя всю неловкость такого знакомства, я назвал себя.
– Вы, Петр Петрович, про руки свои расскажите, – требовательно проговорила Ксения. – Товарища это очень интересует.
Петр Петрович показал на свободный стул, сам уселся на подоконник. Та напряженность в лице, с какой он подавал мне руку, исчезла. Он наклонил голову, разглядывая завязки на своих суконных с войлочной подошвой туфлях, и я увидел у него на темени несколько багровых рубцов. Такие же рубцы у него темнели и на шее, на щеках и делали еще более узким его бледное лицо. Говорил он задумчиво, растягивая слова, будто не решаясь закончить фразу, а иногда и на самом деле не заканчивая. Смотрел он исподлобья, сбычившись, и оттого на лбу собирались глубокие морщины, а светлые, чуть зеленоватые глаза уходили под сильно развитые надбровные дуги.
– А что вас интересует? – внимательно спросил он. – » Как я потерял руки или как их вновь приобрел?
Я все еще не мог разгадать замысла Ксении. Но если ей так хотелось…
– Расскажите, что сами найдете нужным.
– Все, все, как есть, с самого начала и до конца, – вмешалась Ксения. – Только… – И многозначительно шепнула что-то Петру Петровичу на ухо.
Он было вскинул на нее удивленные глаза, пожал плечами, но тут же опять опустил голову и стал смотреть н, завязки своих суконных туфель.
– Ага… Да… Это мне осколками мины наделало. Бывают, знаете, такие странные ранения. Одному моему товарищу пулей самый кончик уха отстрелило. А то был случай: пулей же у командира роты мундштук изо рта выбило. У меня, вот видите, голову как исцарапало, на шее тоже рубцы, а лицо ничего… Руки зато… Кости, сухожилия перебило и нервы тоже… Кульками руки повисли… А я по профессии художник-гравер, для меня руки, гибкие пальцы – это главное…
Сразу в госпиталь меня. Там – непременно ампутировать обе руки. Понимаете, все перебито, висят… Но я гравер, художник-гравер. Не даю ампутировать. Все думаю: а вдруг есть какой-нибудь один шанс?.. Кричу, что руки еще живые у меня… Тогда корпусной врач… говорят, два часа чудодействовал, пока я лежал под наркозом… А меня после вот сюда, в Н-ск, в бинтах и в гипсе привезли.
Петр Петрович повернулся боком, только теперь я заметил блеснувшую у него в складках больничного халата золотую звездочку Героя Советского Союза. Резкий солнечный свет отбрасывал от головы Петра Петровича тень. Он говорил, слегка покачиваясь, и тень все время ползала по косяку.
– Когда кость разбита на крупные куски, – заговорил он снова, – все это как-то складывается, срастается, но если получилось мелкое крошево, то… Перебитые нервы тоже… На сухожилиях рубцы… Кровообращение нарушено, питания ткани не получают. Отеки, мучительная боль… Одним словом, тут я сам потребовал ампутации…
Он говорил совершенно спокойно и даже словно вспоминая приятное. Морщины на лбу у него разошлись. Потом он засмеялся, тепло, искренне засмеялся. Смех не шел к тому, что он говорил, но я видел его руки, худые, с фиолетовым отливом, целые и двигающиеся руки, и мне тоже стало весело от сознания того, как упорно боролся человек с тем, что, казалось, было неизбежным.
– И кто же спас вам руки? – спросил я, теперь уже крайне заинтересованный.
Петр Петрович ответил не сразу, сидел, двигая головой так, словно отыскивал лучший угол зрения на какой-то одному ему видимый предмет.
– Тут история, с одной стороны, может быть, и смешная, но вообще-то очень серьезная, – неуверенно заговорил он. – Складно я рассказать, пожалуй, не сумею. Наговорю вам как попало, а вы сами потом разбирайтесь…
Я оглянулся на Ксению. Та стояла, засунув руки в карманы халата, и непроницаемо смотрела мимо меня.
– Поступила к нам в госпиталь медсестра, – медленно закатывая рукава и обнажая испещренные глубокими шрамами руки, начал Петр Петрович. – Светланой… звали ее… (Ксения утвердительно наклонила голову.) Когда она узнала, что я художник и что мне руки будут отнимать, целый скандал подняла, начала меня упрашивать, убеждать… Убедила… Отказался я от ампутации. Просил отложить. Но воспаление-то продолжалось, надо было чистить, промывать, перевязывать и следить, чтобы не пропустить и тот момент, когда и ампутацию уже поздно… Больной не знает этого, больной верит врачу, а… Ну, ночами напролет и сидела возле моей койки Светлана, хотя не нянька она, а медсестра была, и, кроме того, потом оказалось, днем она на курсах училась еще. Сама, бедная, на лицо как восковая стала, а, представьте, этим ночным подвижничеством… Все врачи потом удивлялись, и больные тоже, ее мужеству, терпению… Свищи остались, осколки костей выходили, перевязки бесконечные, но процесс остановился. Температура упала, сон появился, радость – в душе соловьи поют… Но потом что же… Стал я замечать, деревенеют руки у меня. Ткани ссыхаются, чувствительности никакой, пальцы почти не шевелятся, застывают, как замороженные. Исход ясен… Будут висеть сухие, бессильные плети… Словом, сдал я. Мрачные мысли опять… Боль адская… Светланы не было, экзамены держала. Появилась, а я в тоске. Честно признаюсь: заплакал… Душа разрывается: полюбил я… Как не полюбить такую? И она тоже… так все считали… Но руки-то сохнут… Понимаете состояние?.. И опять пошли у Светланы бессонные ночи. Я усну, а она сидит, гладит мои руки, массирует, пальцы шевелит, сгибает, разгибает… Днем на электрические процедуры водит. Добилась, профессор две операции сделал… Ущемленные нервы… Потом опять на процедуры разные и массаж, лечебную гимнастику. Светлана уйдет, я лежу один… Сам начинаю в локтях руки сгибать, пальцами шевелить… Хочешь средний, – а шевельнется указательный. Дрогнет только – и все. И опять ищешь тот нерв, который бы твоего приказания послушался. Снова шевельнется указательный… А тебе средний хочется. Этим все дни… Голова даже устает. Отдыхаешь, когда Светлана придет. Опять она с пальцами возится… И вот опять добилась… В мышцы кровь поступать стала, согрелись у меня руки. – При этих словах Петр Петрович приподнял их, согнул в локтях, потом вытянул, осторожно повернул ладонями вверх, слабо сжал пальцы в кулаки, засмеялся. – Шевелятся, движутся… Мои… Живые… Полгода прошло. Рисовать могу…
– Простите, но что же теперь… как у вас со Светланой? – Я не мог удержаться от этого вопроса.
Он наклонил голову, и волнистые морщины легли на его высокий лоб.
– Светлана оказалась замужней… Она мне хорошо все объяснила. Я понял, согласился… «Я вас, – сказала, – и любила и люблю. Человека люблю. Человек человека всегда любить должен, помогать в беде. А если я промолчала, что замужняя, – простите, про эту линию тогда не подумала, что вы меня еще и как женщину полюбить можете…» Конечно, она тут слукавила, потому что понимала превосходно и раньше…
Я никак не мог примириться с такой развязкой.
– Жаль, конечно, – сказал я. – Если бы она не замужем оказалась, тогда бы ваши линии лучше сошлись…
– Нет, нет, – быстро возразил Петр Петрович. – Я здорово сейчас во всем разобрался. Тогда бы сошлись только какие линии: моя любовь и ее любовь. А самая главная линия – любовь к человеку – рядом прошла бы.
– Все-таки… – настаивал я.
– И ничего не все-таки, – решительно отрезал Петр Петрович. – Любила бы она меня просто как женщина – вы бы за это ее полюбили? Нет! Это, мол, дело ваше личное… А за то, что человека она во мне любила, кто не полюбит ее? А? Спросите любого, кому про это все рассказать… За любовь к человеку все люди будут любить. Так что это шире, больше…
Долго стояла тишина. Никому не хотелось нарушить ее первому.
Наконец Петр Петрович соскользнул с подоконника.
– Вы представляете: днем учиться, по ночам здесь, возле меня, а ведь надо еще и к занятиям готовиться, и домашние дела тоже…
– В войну все женщины были так, – вставила Ксения.
– А Светлана еще умела примером своим… – фраза, как и многие у него, осталась незаконченной, но было понятно, что он имел в виду.
– Нет, чего ж тут, – примирительно проговорила Ксения. – Я не спорю, я просто так сказала. – И беспокойно посмотрела на солнце. – Ну, поправляйтесь, Петр Петрович, всего вам хорошего. Мне на работу, я ведь теперь не сиделка, а каменщик. Новое строить надо.
Петр Петрович проводил нас до дверей, и я с особым чувством взял в свои ладони его холодные пальцы. Выйдя на улицу, Ксения тронула меня за плечо.
– Не досадуете, что я вас завела? А я привыкла, частенько забегаю. Интересный он, этот Петр Петрович, любит людей. Рисует хорошо, хотя руки его плохо еще слушаются.
– А где теперь Светлана?
– Нет ее в городе, – с сожалением сказала Ксения, – не вернулась она с фронта еще.
– Вот как! На фронт уехала? А не повлияла на этот отъезд история с Петром Петровичем?
– Ну что вы! Последнее-то время и муж ее в этом же госпитале лежал. Они с Петром Петровичем очень подружились. А показать ее, если вам так любопытно, я могу, у меня дома портретик есть. Вот вечерком зайдете – увидите. Не такая, как вы думаете.
– Откуда вы знаете, как я думаю? – засмеялся я.
– Да уж знаю, – сказала Ксения. – По-вашему, она должна быть ангелочек ватный.
– Нет, Ксения, – остановил я ее. Меня даже оскорбило такое предположение. – Мне Светлана представляется не ангелочком, а женщиной ласковой, но с твердым, сильным характером.
– Как у мужчины, что ли?
– Мм… Как сказать… Нет, пожалуй, и посильнее мужского характера. Это… больше, шире, чем просто мужской или просто женский…
– Тогда дело иное, тогда нашему с вами спору конец, – миролюбиво сказала Ксения и перевела разговор на другое.
Так беседуя, мы прошли обратно по набережной, свернули вправо, потом еще куда-то, – я не обратил внимания на дорогу, запомнились только маленькие, потемневшие от времени деревянные домики, – и вдруг очутились на строительной площадке.
Отступая вглубь, должно быть на ширину будущего садика, но продолжая линию улицы, почти на половину квартала протянулся каменный фундамент. В одном его углу уже поднималось начало стены, доведенной до оконных проемов первого этажа. Вокруг громоздились клетки кирпича, груды желтого песка, оставшегося от кладки бутового камня. Тачки, носилки, ящики, выстланные вокруг постройки тесовые дорожки – все было испестрено брызгами глины и извести. В глубине двора, на широком дощатом настиле, по кругу ездил верхом на серой длинно-гривой лошади босоногий парень – готовил раствор. Высокие, сильные, запыленные красной кирпичной пылью девчата подносили на узких и длинных носилках к рабочим местам материал. Каменщики, готовясь к укладке, обметали голиками насохший сор. Подходили рабочие, в дальнем конце улицы показалась автомашина с прицепом, нагруженным бревнами.
– Здорово у вас размахнулись! – оказал я, с восхищением оглядывая строительную площадку.
– Вся улица будет каменная – делать, так по-настоящему, – ответила Ксения, торопливо завязывая тесемки на фартуке. – А вон там, в конце, завод построят, из дерева шелк станут делать.
Она обошла постройку кругом, стала в ряд с другими каменщиками, поманила рукой подсобницу и, ловко помахивая плоской лопаткой, стала набрасывать на фундамент раствор и укладывать кирпичи. «Не меньше как трехэтажный будет», – подумал я, прикидывая прочность фундамента и размеры его.
И мне захотелось скорее-скорее получить назначение, найти угол для жилья, снять свой дорожный костюм и взяться за работу, большую, трудную работу – такую, чтобы, как этот вот будущий дом, потом украсила нашу землю. Занято-снующие возле постройки люди, озорные выкрики девчат, стук топоров и грохот сгружаемых бревен – все это будоражило душу и зажигало жаждой труда. Работать, скорее работать! Какое это счастье: вернуться к мирному труду!
Итак, с ночным поездом я еду в Иркутск за назначением!.. А пока…
Я исколесил весь Н-ск вдоль и поперек. Вышел за город, постоял на берегу Чуны. Тихо журчала на перекатах вода, в однообразном и дремотном ритме перемещались среди камней отлогие волны, солнечные зайчики метались и прыгали по всей поверхности реки. Густыми стаями низко носились острокрылые ласточки, то в погоне за мошками, грудью черкая по воде, то, взвиваясь ввысь и сделав в теплой синеве летнего неба стремительный разворот, скрывались в источенных гнездами глинистых обрывах берега. Но долго созерцать эту бездумную красоту было непереносимо. Не тишина и беспечная нега сейчас манили меня, а биение большой жизни, ощущение близости работающего человека. И я пошел на лесозавод.
Выбрав место, откуда были видны вся рабочая площадка перед лесокорпусом и часть биржи с высокими штабелями свеженапиленных желтых досок, я уселся, жадно вдыхая густой смолистый запах опилок. Там, за оградой, все было в движении. Поскрипывая цепями, ползли по элеватору бревна, исчезали в распахнутой двери, а потом, распластанные на брусья и плахи, появлялись на главном конвейере сортплощадки. Тут же подъезжали высоконогие автолесовозы, подхватывали шпорами и прижимали к своему железному брюху пакеты пиломатериалов и, покачиваясь на рессорах, стремительно уносились по деревянным дорогам в глубь биржи. Людей было видно немного: только водители на лесовозах да еще пять-шесть человек на сортплощадке, остальные, должно быть, находились на выкатке бревен и на штабелевке.
Снова я встал и торопливо пошел, будто кто меня подгонял. Очутившись на вокзале, я заблаговременно закомпостировал билет. Ехать, скорее ехать!
И тут я вспомнил, что не побывал еще на квартире у Алексея. До поезда оставалось много времени, и я немедля направился к Худоноговым.
Ворота были распахнуты настежь, маленький дворик выметен чисто. На всех подоконниках по-прежнему стояли цветы. У крыльца невысокая, повязанная серым бумазейным платком старушка возилась с сучковатым чурбаном. Она, замахиваясь изо всей силы топором, вонзала его в торец, а потом в отчаянии колотила ладонью по топорищу, не в состоянии ни вытащить топор, ни расколоть чурбан. Как видно, старушка умаялась, тяжело дышала.
Я подошел, отвел ее руки.
– Позвольте, позвольте, бабушка…
И, даже не поздоровавшись и не назвав себя, в ярости стал садить топором в одно и то же место, пока чурбан не треснул и не заскрипел. Потом, натужась, я поднял его на топоре и, перевернув вниз обухом, ахнул о лежавшее на земле полено. Чурбан развалился надвое. Но в каждой половине торчали толстые сучки. Вид их только разжег во мне ярость. С наслаждением я загонял топор в самое неподатливое место, а потом брал другую половину тяжелого чурбана и заколачивал ею топор до самого обуха. Сучки не выдерживали, лопались, и полено за поленом с тонким звоном отскакивало в сторону. Обильный пот струился у меня по вискам; я ощущал его на губах, горела грудь, спина, ныли руки в плечах, но мне все казалось мало, и, когда чурбан превратился в груду поленьев, я огляделся по сторонам, нет ли еще…
С Устиньей Григорьевной я провел три-четыре часа. Я говорил с ней, глядел на нее и думал, что Катя в ее возрасте будет, наверное, точно такая. Более разительного сходства я в жизни никогда не встречал.
Поговорить у нас было о чем. Пусть как попало, без последовательности, без связи, но от души и о самом дорогом и близком.
Наконец разговор наш стал иссякать. Все чаще Устинья Григорьевна останавливалась на полуфразе, задумчиво глядя в одну точку. Я решил подбодрить ее:
– Скоро Катюша приедет. Хорошая она у вас…
Старушка, перебирая пальцами крошки на скатерти, ответила:
– Катенька-то, как на фронт к Алехе задумала, беспокойная стала: учиться на сестру начала и баб многих на это подняла. У нее это получалось. Кто в сестры, кто в сиделки, кто для госпиталя белье шил, починял. Хвалили ее очень. Приказ с благодарностями откуда-то даже пришел… Да… По суткам целым дома не была, не спала, может, и не ела…
И Устинья Григорьевна снова притихла, задумалась.
Я стал прощаться. Сказал, что пойду к Ксении, и пообещал на обратном пути еще забежать.
Комната у Ксении мне очень понравилась: угловая, с четырьмя высокими светлыми окнами. Крашеные полы, гладко оштукатуренные стены, без лишней на них мишуры, в угду, за выступом голландской печи, хорошо прибранная кровать, у стен несколько гнутых стульев, перед окнами стол, накрытый безузорной белой скатертью, и на нем широкогорлый стеклянный кувшин с водой – все это делало комнату спокойной и строгой. Вход в нее был отдельный, из кухни, во вторую комнату вела дверь через малюсенькую – только-только повесить одежду – прихожую.
Хозяйка была уже дома, успела переодеться и теперь сидела в кухне с мелом и выкройками, разглаживая рукой кусок темной материи.
– Жиличке своей Зинушке платье соображаю, – сказала она, показывая мне место рядом с собой. – Дали ей по ордеру, шить самой некогда, а на сторону я отдавать не велю: чего ж ей зря тратиться?
И Ксения неожиданно стала нахваливать свою жиличку за отличный характер:
– Прямая и ясная она до чего, я и сказать не могу. И сама никогда не рассердится, и на нее никто сердиться не может. Потому что по правде все делает. А ведь по должности большой инженер, и требовать ей от каждого приходится.
Я спросил, где она работает.
– На заводе, – сказала Ксения так, словно иного ответа и быть не могло, – по мебели старшая. Она ведь и в Ленинграде прежде цехом заведовала.
– Она что, из эвакуированных?
– Нет. Из мертвых воскресшая. Да об этом она вам сама как-нибудь расскажет. – И доверительно посмотрела на меня: – Если нет у вас на сердце другой, верно вам говорю: в мире лучше жены не сыскать. – И тут же, заметив неудовольствие на моем лице, извинилась: – Я ведь это от расположения к вам…
Я перебил ее, справился об условиях, на каких она сдаст мне комнату, и о том, где же она сама будет жить.
– Какие же тут условия! – удивилась Ксения. – Никаких условий, я не торговка. А жить я сама буду здесь, на кухне; как на мужа пришла похоронная, я там, в горнице, спать больше не могла.
Мы еще раз вошли в отведенную мне комнату. Я сказал, что в Иркутске не задержусь. Но если и задержусь, все равно пусть она не тревожится: комната остается за мной. Ксения согласно кивнула головой, и я собрался уже было выйти, как мое внимание привлек нарисованный карандашом портрет, стоявший на маленьком угловом столике и до сих пор почему-то не замеченный мной. Я взял его в руки. Это была Катя, с коротко, по-военному подстриженными волосами, с устало сложенными губами. Сделан портрет был превосходно, хотя кое-где и срывался карандаш у художника.
– Кто это рисовал? – спросил я, и смутная догадка промелькнула у меня в голове.
– Петр Петрович, – сказала Ксения.
Я опустил руку с портретом.
– Светлана?
– Да… А вы разве тогда, сразу, не поняли? Я нарочно Петру Петровичу подсказала…
Я бережно поставил портрет на прежнее место. «Да, Катюша, я узнаю тебя». И мне вспомнилась светлая улыбка Петра Петровича, когда он смотрел на свои вытянутые руки: «Шевелятся… движутся… Мои… живые…»
Открылась калитка, вошла невысокая светловолосая девушка в кремовой кофточке, с жакетом, переброшенным через локоть, и маленьким свертком в руке. Щеколда захлопывалась туго, и девушка, переложив сверток под мышку, надавила на калитку плечом. Волнистые волосы упали ей на глаза, она отбросила их коротким движением головы, и мне на один миг стало видно освещенное вечерним солнцем, и как солнце лучистое, светлое лицо.
Ксения глянула в окно, мягко положила руку мне на плечо.
– Вот она, наша Зинушка!..
