Текст книги "Каменный фундамент"
Автор книги: Сергей Сартаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 19 страниц)
И вот как влепилась мне мысль эта, спокоя не дает. Прихожу один раз на завод и прямо к директору: «А чего рам стоит, Василий Степанович, давайте попробуем – катер не катер, а штуковину вроде него построим. Мотор от трактора приспособим. Механики у нас на заводе есть. Железо, где какое надо, в своей кузнице скуем, а что из дерева и вообще собрать катер – я берусь. Лодки я делывал, а тут мало чем потруднее».
А директор у нас такой – сразу: «Мысль я твою понимаю. Хорошая мысль. Нужна нам такая вещь. Берешься сделать?»
«Берусь. Только двух помощников, говорю, дайте: одного, чтобы машину потом приспособил, опытного механика, а другого – просто где чего подержать, по дереву , же я сам все сделаю».
«Так, может, тебе инженера в помощь выделить?»
Заело меня. Понимаешь, такое чувство: будет инженер – выходит, я уже ни при чем. Как это так: он мне в помощники! Ясно, буду я у него в помощниках, либо спорить начнем с ним по каждому пустяку. А мне свою мысль отдавать жалко. Понимаю – и неверно это, а сразу справиться с собой не могу. Аж на сердце саднит. Задумал сам – сам до конца и довести должен.
«Дело ваше, Василий Степанович, – говорю, а голос у меня так и дрожит от обиды, – поручайте инженерам, ежели на Алеху Худоногова ни в чем не надеетесь. А я вообще-то свои силы знаю, что я могу и чего не могу. Я и денег с завода не взял бы и сделал бы по вечерам, в нерабочее время».
Посмотрел на меня директор, хитро так улыбнулся.
«Я ведь насквозь вижу тебя, Худоногов. Не хочу руки тебе связывать. И не в деньгах дело. Найдем и деньги, и временем рабочим я тебя стеснять не стану. Ищу способ, как тебе помочь. Может, тогда тебе чертежи откуда-нибудь выписать?»
«По чертежам заводским, Василий Степанович, делать нельзя. Заводские катера все глубокой осадки, а нам надо, чтобы он, как пузырь, поверху плыл. Называй потом его хоть и не катером, хоть бревном назови – лишь бы работал. А такой я без всяких чертежей сделаю».
«Ты уверен?»
«Уверен, – говорю. – Насчет красоты не ручаюсь, а ходить и тянуть за собой плоты будет».
«Ну, смотри, Худоногов, – говорит директор, – не подкачай тогда. За интересное дело берешься. Доверяю я тебе – давай строй. Ну, а не справишься, приходи, честно скажи – общими силами вытащим».
Взялся я, надо сказать, без всякой робости, Чего ж, казалось, не сделать? Фасон неказистый получится – таr это ерунда, не главное. Начали мастерить. И что ты скажешь? На деле-то и заколодило! Прямо с первого шагу/ Не выходит. И понимаешь, в чем заколодило? В размерах. Ничего заранее заготовить нельзя, хоть ты каждую дощечку по очереди делай. И то – вдвоем примерим, причертим, пристрогаем… Начнем прибивать, а она как-то винтом вывернется, на стыках ощерится, хоть кулак в щели суй. Не то кокоры так начнет сжимать, аж трещат, того и гляди лопнут. Тут только меня проняло, что значит чертеж. Вздумал сам начертить – ничего не получается. К инженерам сразу же пойти с повинной – самолюбие не позволяет. Прихожу к пареньку одному, на заводе у нас техником-строителем по капитальному ремонту работает.
«Федя! Я тебе весь вид его и все устройство словами опишу, а ты мне начерти на бумаге, так чтобы для каждой дощечки наперед размеры знать».
А он, близорукий, трет пальцами стекла в очках. «Не разбираюсь я в судостроении. Это специальное проектирование. А я только по жилищному строительству…»
«Ах ты, техник, техник! – говорю. – По жилищному. Да какое тут судостроение!.. Подумаешь, крейсер! Я-то еще меньше твоего в этих делах понимаю, а не то что чертеж – посудину сделать взялся. Давай рисуй! Ну… Корма прямая, нос немного с выкатом… во! Пошла!»
Начертил он мне. На бумаге все хорошо получилось, а на деле опять не то. Вот я и затосковал. Сказал, – значит, надо слово сдержать. А у меня не выходит: не поймешь – ящик не ящик, и вообще ни на чего не похож. Сижу, и злость меня разбирает.
«Ладно, – думаю, – все равно отсюда не уйду, пока в воду тебя не спихну».
Тут приходит Василий Степанович.
«Ну, мастер, как дела идут?»
«А что? – говорю. – Дела идут. У Алехи все идет всегда как следует. А как по-вашему?»
«Не знаю, надо посмотреть. Тут у тебя, кажется, неладно».
И берется за упругу. А ее у меня кованым гвоздем всю разорвало. Так меня и передернуло.
«Все ладно, Василий Степанович, – говорю ему. – Зачем вы на это смотрите? Ведь вся эта штука разбираться будет. Делано так только, для пробы, а тут, поди, уже разнесли: «Катер не выходит, катер не выходит!» Как это не выходит, когда выходит? Свистуны, языками треплют…»
«Значит, помогать тебе ни в чем не надо?»
«Пока нет…»
Ушел Василий Степанович. Так веришь – нет, сел я и заплакал. Не приди в это время Катюша, ие знаю, что над собой сделал бы. Целую ночь с ней проговорили, а наутро разломал я все и начал сызнова. И домой вовсе не стал ходить, затянул он меня, проклятый. После этого еще больше трех недель промучились, а ведь все-таки одолели. Да. Вчера покрасили. И мотор проверили. Работает как часики. Как-никак вещь получилась удачная. Вот, смотри.
А катер, вернее большая моторная лодка, оказался по внешности очень уродливый: пузатый, тупоносый, с высокой кормой. Он стоял на подмостках из бревен, носом к реке, готовый ринуться в воду.
Алексей ходил, щупал пальцем непросохшую краску на бортах и лукаво подмигивал:
– Ну как, здорово сделано?
– Для первого раза очень даже здорово, – сказал я. – Только, по-моему, очень уж он широкий.
– Некрасиво?
– Да… некрасиво.
– Не в этом сила, на воде сидел бы хорошо.
– На воде-то усидит.
– А я только этого и добиваюсь. И чтобы по всякому молководью прошел. Ну, а как, по-твоему, на волне не опрокинется?
– Ну! Силой не перевернешь.
– А, ясное море! – радостно сказал Алексей, потирая руки. – Ты, я думаю, зря не скажешь.
– Вот разве на скорости хода это отразится.
Но Алексей был расположен слушать только приятное.
– Не в догоняшки на нем играть, – сразу перебил он. – Ну, а как на крюке тащить – сила у него будет?
И не дождался ответа, сказал:
– Ладно. Вот краска подсохнет, спускать на воду будем.
– Что ж, в добрый час. Только назвать бы его надо.
– Вот те на! – всплеснул руками Алексей. – Уже назвал.
– А как? – спросил я. – Не вижу надписи…
Алексей улыбнулся:
– Угадай.
– Трудно угадать.
– Ну, а как бы ты назвал?
– На твоем месте? Знаешь как?… Расскажу тебе маленькую историю. Лет шестьдесят тому назад один американский газетный делец ради рекламы и ради наживы решил снарядить экспедицию к Северному полюсу. Начальником экспедиции он взял мужественного, способного моряка. Звали его де Лонг. Моряк отлично понимал, какое трудное и опасное дело ему предстоит, но он ехал не ради денег, а ради науки. Он очень любил жену и вот, чтобы там, во льдах, среди полярной ночи, постоянно помнить о ней, назвал свое судно «Жаннет». И ему казалось, что он двигается к трудной цели не один, а вместе с любимой женщиной. Вот так бы я и назвал катер, – если бы я его построил, – именем жены. Только вот жены у меня нет!
Алексей смотрел на меня восхищенно. Он очень любил такие истории.
– А судно-то у этого американца было хорошее? – спросил он, подчеркивая важность вопроса.
– По тем временам неплохое.
– Вот видишь… – вздохнул Алексей. – А это что же? Как там ни говори, пузырь пузырем. Ну, а как американец этот, добрался до полюса?
– Нет, не добрался. И судно его льдом раздавило.
– Вот тебе и раз! Вместе с ним?
– Нет. От кораблекрушения он спасся, а домой все-таки не вернулся. Погиб. У наших, сибирских берегов.
– А хозяин-то экспедиции что же, не помогал ему, что ли?
– Зачем же он станет помогать? Он хорошо заработал. Экспедиция привлекла внимание читателей, тираж его газеты поднялся. И все.
– Эх, паразиты, – с досадой сказал Алексей. – Выходит, зря толкового человека сгубили. Нет, ты мне сейчас, наспех, больше про этого путешественника не рассказывай, я про таких людей люблю послушать как следует. Одного не пойму я, почему ты историю эту с названием моего катера связываешь. Сам я плавать на нем не собираюсь, опять же знаю, и льдом его не раздавит, и вообще, если «Катюшей» называть, так действительно только пароход какой-нибудь необыкновенный. Нет, тут я с тобой не югласен. А название, так и быть, покажу.
Мы обошли вокруг кормы, и я прочел по левому борту написанную белыми буквами надпись: «Громобой».
– Почему «Громобой»? – удивился я.
– Почему, почему. Тебе все расскажи, докажи… Вот почему…
Осторожно, чтобы не поцарапать краску на бортах, Алексей взобрался на палубу и нырнул внутрь катера. Там он чем-то долго гремел, хлопал…
И вдруг – страшный, оглушительный удар… Мне показалось, что это взорвался мотор. Но удар повторился. Потом еще два коротких подряд. И опять одиночный сильнейший удар.
– Что ты делаешь?! – закричал я в отчаянии. – Выключи мотор! Ведь ты разобьешь свой катер в мелкие щепы.
А мотор уже работал вовсю. Кашлял, чихал, задыхался, но работал. Казалось, это был беглый огонь десятка тяжелых орудий. И, как в настоящем бою, катер окутался густым синим дымом.
Пальба не прекращалась, только стала немного организованнее, и тогда из рубки показалась счастливая физиономия Алексея.
– Я ведь и с мотором научился обращаться, – кричал он мне сквозь огневой шквал своей артиллерии. – И чему только человек не научится? Сейчас винт включу.
Я замахал руками, не надеясь на голос!
– Не надо.
Но Алексей все же включил винт на несколько минут, и тогда над полем боя прошла еще и эскадрилья бомбовозов.
– Как это ты своих трудов не жалеешь? – сказал я сердито, когда Алексей спустился на землю. – Ты пойми катер стоит не на воде, от сотрясения корпус расшатается и на воде даст течь. Мотор тоже можно испортить.
– Ничего не испортится, – успокоил меня Алексей. – Мы его уже раз пятьдесят запускали: работает как часики…
И спохватился:
– А ведь мне надо пойти в табельной отметиться.
– Ступай. Я пойду домой.
И мы расстались. Уходя, я оглянулся на катер. Теперь он не казался мне таким уродливым, как вначале. Я шел по мягким, пружинящим опилкам, наваленным вдоль забора толстым слоем, и думал, что первый ботик Петра Великого, может быть, только немногим был красивее, чем катер Алексея…
У ворот меня остановил сторож, попросил спичек.
– Смекалистый мужик, – раскуривая трубку, с уважением сказал сторож, и я понял, что он имеет в виду Алексея. – А вы, наверное, по водному делу? Как думаете: пойдет?
Только недели через две, закончив работу, мне удалось опять приехать в Н-ск.
Город был тих, спокоен, спал крепким сном.
В палисадниках, вокруг березок, радостно кружились майские жуки. Они проносились так близко от меня, что задевали лицо колючими крылышками. Наконец я поймал одного. Он оказался очень сильным, жестким и неспокойным, вырвался из руки и, сердито гудя, столбом пошел кверху.
Не брякнув щеколдой, я отворил знакомую калитку, вошел во двор. Дверь дома была распахнута настежь, на землю падала длинная светлая полоса. Я остановился. Отсюда хорошо была видна вся комната, чистые шторы на окнах и – новое! – мохнатые аспарагоидесы на плетенных из белых прутьев подставках.
Катюша сидела у стола и чинила белье. Иногда пригибалась, откусывая нитку. Лампа стояла на самом уголке стола, очень близко к лицу Катюши, было боязно, как бы у нее не вспыхнули волосы.
Алексей спал на кровати, выбросив руки поверх одеяла.
Я, кажется, ничем, ни единым звуком не выдал своего присутствия, однако Катя подняла голову, положила белье на табурет, воткнула иглу в застежку кофты и подошла к дверн.
– Кто тут? – спросила она, вглядываясь в темень двора.
Я ступил на освещенное пространство. Катюша всплеснула руками, чуть, по обыкновению, не вскрикнула, но я сделал предостерегающий жест: не разбуди Алексея. Мы вошли в комнату и сели у стола.
– Лешке дали отпуск на целую неделю, – начала рассказывать Катюша, – очень он за последние дни измотался. А теперь спит почти без просыпу вторые сутки. Поест, походит да опять на кровать: «Катенька, спать что-то хочется»,
– Это он все с «Громобоем» возился?
Катюша утвердительно кивнула головой.
– А что, разве неудача какая?
– Нет, почему же? Спустили на воду, мотор завели, он и пошел. Здорово так пошел, только руля не послушался: пошел как попало и на мель выскочил над островом. Прямо на голые камни. Лешка зато был рад-радешенек…
Такой неожиданный переход меня удивил. Я не понял:
– Чему же он радовался?
– Да ведь потом Лешка-то руль переделал, и катер пошел как следует.
– Ну вот, а я сперва подумал, что Алеша радовался тому, что катер на мель выскочил.
– А я так и говорю.
– Тогда я ничего не понимаю.
– Да как же не понять-то! Вот этому н надо радоваться. Ведь если на мель он заскочил, значит, была у него сила, выходит, не кусок дерева, а живую вещь сделали, только чего-то недодумали сразу; ну, а потом и руль наладили. Значит, и тут сумели до конца во всем разобраться… И потом еще: хорошая осадка у него, вовсе малая…
Алексей вздохнул и повернулся на бок. Мы притихли.
Катюша расстелила на полу большой, пахнущий дымленой овчиной тулуп, прикрыла его простыней и кинула в изголовье туго набитую подушку.
– Чем будешь накрываться: шубой или легким одеялом?
Дверь избы стояла по-прежнему распахнутой. Было тепло и здесь и снаружи. Такая ровная июньская теплынь. За дверью, в светлой полосе, угловатой тенью несколько раз взад и вперед пронеслась летучая мышь. Мне захотелось уснуть крепко-крепко, так, чтобы, засыпая, услышать, как в ушах зазвенят колокольчики…
– Катя, дай мне шубу…
Она сняла со стены Алексееву шубу и, держа ее е руках, спросила:
– А если задует свет, впотьмах разденешься?
– Конечно.
– Ну ладно.
Она бросила шубу на пол, и от колебания воздуха лампа действительно погасла.
– Спи.
Катюша отошла к кровати и принялась расчесывать волосы: было слышно, как потрескивали под гребешком электрические искорки.
– Чего мне вспомнилось, – сказала она, совсем приглушая голос. – На другой день после того мы опять ходили на слюду, на фабрику. Ну конечно, грязь везде. Коменданта на двадцать пять рублей оштрафовали. Я-то с ним не связывалась – председатель комиссии все дело решила, а на прошлой неделе комендант этот, Ильюшенко, Лешку встретил и говорит ему: «Вредная бабенка жена твоя». Как ты думаешь: удивительный он человек?
Меня охватила неодолимая дремота. Я отчетливо слышал Катюшины слова, и мне хотелось возразить, сказать ей, что комендант этот совсем не удивительный, а просто мелкий, ничтожный человек. Но сказать я ничего не смог, расслабли все мускулы, и даже губы не пошевелились. Зазвенело в ушах…
Внезапно возникшей светлой волной прокатилась мысль, что ведь и в самом деле как это хорошо: «Громобой» сначала не послушался руля и выскочил на мель, а потом Алексей понял, в чем дело, исправил посадку руля…
И я уснул…
5. Встреча на час
Эшелон шел на запад. Давно я не бывал в этих краях и, по мере того как поезд приближался к Н-ску, все сильнее ощущал то радостно-щемящее и вместе тревожное чувство, которое испытываешь, возвращаясь домой после долгого отсутствия. Все ли благополучно? Радость или горе встретит тебя?
Я стоял у раскрытой двери теплушки и, глядя на знакомые места, припоминал прежние безмятежные и счастливые дни, проведенные в этом городе и окрест него.
Вот открылась широкая долина: в глубине, в синей дымке таежной дали, наметился горный хребет. За ним, пробивая себе в скалах дорогу и рассыпаясь каскадами серебра, вьется красавица Чуна. Там началось первое мое знакомство с тайгой.
Вот в том месте, за перевалом, я охотился на глухарей, а в этих кудрявых березничках собирал грибы и потерял свой любимый складной нож.
На этой полянке мы с Алексеем случайно спугнули зайца. Он выскочил у нас прямо из-под ног, и, право, не знаю, кто больше перепугался: мы или заяц?
От этой расщепленной грозой лиственницы до города оставалось только двенадцать километров…
Я знал, что в Н-ске поезд будет стоять четыре часа: эшелон должен получить там продукты; продукты эти буду принимать я и, значит, отлучиться в город не сумею.
Рядом со мной, заложив руки за спину, стоял начальник эшелона капитан Воронцов, хмурый, с иссеченным шрамами лицом. Я знал Воронцова очень мало, всего несколько дней, но мне рассказывали, что не было еще случая, чтобы он изменил однажды отданное им приказание.
Загремели пролеты железнодорожного моста, сейчас направо откроется деревня Рубахина, а за ней под горой – лесозавод, на котором работал Алексей; там небольшой луг, и начнутся постройки слободки Н-ска. Фермы моста, подбоченясь, убегали назад, поезд вышел на средние пролеты и, казалось, повис над рекой. Моросил мелкий дождь – для ноября большая редкость, – и серые переплеты моста тускло блестели при меркнущем свете осеннего вечера. По реке шла густая шуга, ползла бесконечно и только местами немного разрывалась, и в образовавшихся окнах чернела вода. На заберегах копошились мальчишки, долбили лед, должно быть ставили крючья ловить налимов.
Поезд сошел с моста, замелькали глинистые осыпи глубокой выемки.
– Товарищ капитан, – вырвалось у меня, – товарищ капитан, вот с этими местами, с этим городом…
– С этими местами, с этим городом… – перебил он, повторив мои слова. – Да, я знаю, я это упустил из виду. – И, как мне показалось, посмотрел не так хмуро, как обычно. – Вы хотите отлучиться в город?
– Нет, товарищ капитан. Я знаю, что это невозможно, я должен принимать на станции продукты. Но я просто не мог сдержаться при виде знакомых мест.
– Продукты принимать я прикажу другому. Вы можете пойти в город. Я вас отпускаю.
– Но ваше приказание, товарищ капитан…
– Мое приказание: идите в город, – слова Воронцова теперь прозвучали особенно категорично. – Вы должны повидаться с Катюшей.
– С Катюшей? Откуда вы знаете о Катюше, товарищ капитан?
– Начальник все должен знать.
– Простите, но все-таки…
– Пойдите навестите Катюшу, – все так же категорично сказал Воронцов, – и передайте ей привет и от меня. Я раньше был директором лесозавода, на котором работал ваш друг Алексей.
– Вы? Это вы – Василий Степанович?
– Да, это я. А что, не похож?
– Простите… Не знаю… Я с вами раньше не был знаком. Мне только рассказывал о вас Алексей. Но он никогда не называл фамилии.
– Да, это я, – повторил Воронцов, – бывший директор лесозавода. А теперь, выходит, можно подумать, что я родился капитаном? И даже что я угрюм от рождения? А эти шрамы на лице – родимые пятна? – Он положил мне руку на плечо. – Нет, друг мой, я в армии только со второго дня войны. А угрюмым я стал с того лишь дня, когда появились эти шрамы. Но, впрочем, не будем об этом говорить сейчас…
– Василий Степанович, – срывающимся от волнения голосом спросил я, – вы все время говорите, Катюша. А где Алексей?
– Сейчас точно не знаю. Где-то в Белоруссии, а может быть, на Украине. Мы больше года были с ним вместе, а потом разошлись. Фронт. Меня назначили в авиационные части, а его в это время отправили в госпиталь.
– Госпиталь? Значит, Алеша ранен? А как это случилось?
Воронцов усмехнулся:
– На войне нет ничего проще. Но с Алексеем вышла особенная история. Я тогда не утерпел и под впечатлением записал себе на память в тетрадку этот случай. И даже озаглавил: «Мой сын». – Он опять усмехнулся. – Знаете, когда устанешь в бою и после получишь отдых, всегда тянет к чему-то красивому: хочется слушать музыку, читать стихи… Я вам, пожалуй, отдам эту тетрадку. Она написана в такие именно дни. Вы посмотрите и сделайте с ней, что хотите. Вздумаете напечатать – можете исправить, переработать, как найдете нужным. Не то оставьте как есть. Оговорите, как это делают некоторые: «Записки капитана». Но заглавие сохраните: «Мой сын» – мне так хочется. Хорошо? – Он протянул руку. – Смотрите, смотрите, вон школа, в которой я учился. И трапеция еще цела. Однажды я с нее оборвался… Странно, что иногда запоминаются такие пустяки.
Все шире становилась сеть рельсов. Часто пощелкивали колеса на стрелках. Потянулись составы товарных вагонов.
На открытых платформах громоздились одетые в брезентовые чехлы стволы тяжелых орудий. Поезд сбавлял ход, приближаясь к военпродпункту.
– Василий Степанович, – сказал я, волнуясь, – я не могу найти слов, чтобы выразить вам благодарность…
Воронцов промолчал.
Поезд остановился. Я спрыгнул на землю.
– Разрешите идти, товарищ капитан?
– Товарищ лейтенант! – снова с прежней резкостью сказал Воронцов. – Поезд отходит в двадцать два ноль-ноль, вы должны быть на месте точно в двадцать один пятьдесят. Идите.
…Знакомые дома, знакомые переулки. И эти доски дряхлого заплота такие же, только стали будто еще немного темнее: то ли от осенней слякоти, то ли от времени. И щеколда калитки заржавела.
Поднявшись на крылечко, я остановился: дома или нет?
Дверь оказалась запертой. Я постучал.
– Кто там? – спросил незнакомый старушечий голос.
Я сразу почувствовал, что идет дождь, хотя и мелкий, но очень густой, и что шинель на плечах у меня промокла.
– Откройте! Свои! – крикнул я.
– Кто свои? – допытывалась незримая старушка, по-прежнему не снимая крючка.
– Да как вам объяснить? Откройте.
Наконец дверь открылась. Старушка посторонилась, давая мне пройти. Я раньше никогда ее не видел. В доме Алексея все было по-прежнему: на косяке у входа в кухню висело полотенце, на знакомых местах стояли табуретки и плетенные из белых прутьев подставки для цветов. На них все те же филодендроны и аспарагоидесы. А пальма выпустила новый лист.
– Здравствуйте, бабушка, – сказал я, снимая фуражку. – Это вы теперь здесь хозяюшка?
– Нет, не хозяйка я, – ответила она. – Так, чужая, домовница.
– Ах, вот оно что! А где же Катя?
Старушка молча оглядела меня, вздохнула и пошла к столу. Убавила огонь в лампе – видимо, берегла керосин.
– С фронту едете? – спросила она вместо ответа.
– Нет, на фронт. Бабуся, где же Катя?
– Ну, коли на фронт, – раздумчиво сказала она, не обращая внимания на мой повторный вопрос, – коли на фронт, чего же не зайти, не проститься. Вы с ней знакомы или как?
– Давние знакомые, бабуся.
– Да, – она опять о чем-то задумалась. – Муж-то, Алексей, у нее на фронте, замужняя она.
– Я знаю, бабуся, – сказал я.
– Хороший он человек, – убежденно проговорила старушка, – и ей под стать. – И, поколебавшись, добавила: – А Катюши вторую неделю нет. И слыхом не слышать.
Сердце у меня упало.
– Что же с ней случилось?
– А бог весть! Нет да и нет. На сплаве она… Ушла последний раз во вторник на той неделе, и до сей поры ее нет. Не утонула бы где. Бабье ли дело этакой осенью лес сплавлять? Вот все жду ее, каждый день все жду.
Мне вспомнились тяжелые колючие пласты шуги на реке, и я недоуменно спросил:
– Какой же теперь сплав, бабуся? Река-то становится!
– И я говорю: не время. Да ведь теперь все не так: вся жизнь повернулась по-иному. Чего раньше было нельзя, теперь все стало можно. Куда же денешься? Надо, – она поджала губы, сухие сморщенные годами, и строго посмотрела мимо меня. – А вы что, Алексею тоже товарищ будете?
– Товарищ. Большие мы с ним друзья. Очень большие.
Бабушка закивала головой и вдруг встрепенулась. Потребовала, чтобы я снял шинель, сама повесила ее возле печки, заставила снять сапоги и прилечь на кровать. Накладывая угли в самовар, она рассказала, что были и у нее два сына, славные, душевные ребята, и нет теперь у нее сыновей, погубил зверь Гитлер. Поплакать бы надо, да нет слез, и оттого очень жжет сердце. И ночами сны видеть перестала, как ляжешь, так до утра черным ужасом давит. И все голоса, голоса, голоса, с мукой такой голоса. И громче всех Петин голос слышен. Писали про Петю в газетах, что живьем его немцы сожгли…
…А часы уже показывали 19.40. Значит, в моем распоряжении оставалось только сто тридцать минут. А там далекий путь на запад, и кто знает, когда и каков будет мой путь на восток. Не последний ли это мирный вечер на долгие-долгие месяцы моего нового военного бытия? Когда теперь…
Заскрипели ступени крыльца, старушка торопливо пошла к двери… Я приподнялся на локоть… Катюша?
– Ох, чего я вижу! – Она всплеснула руками и стала разматывать, срывать и швырять в угол шали, шарфы, кушаки. Наконец, освободившись, подошла, румяная, с лицом, погрубевшим от дождя и холода.
Я соскочил с постели, как был босой – да и черт ли в ней, в обуви, в таком случае! – и мы стояли, пожимая друг другу руки, и глядели восхищенно, и было нам радостно и хорошо. А пальцы Катюши стали жесткими и шершавыми, и лицо не прежнее, юное, а взрослой женщины, и две вертикальные морщинки впивались в брови у переносицы.
– Вы похудели, похудели, – с тихим смешком шептала Катюша, – осунулись. Радость-то мне какая, боже мой! Да садись же, пожалуйста, садись к столу как есть, а портяночки пусть посохнут. До чего жалко – Леши дома нет. Вы надолго?
Я ответил, и темное облачко пробежало по лицу Катюши.
– Вот и все теперь так. Да ладно, чего уж с вами, – и убежала за перегородку на кухню. Поманила за собой бабушку, и там шептались они и гремели посудой, и охала Катюша, на что-то досадуя. – А вы посидите минуточку, пожалуйста, – кричала она из кухни. – Возьмите в шкатулке Лешины письма, поглядите, интересные пишет. Есть там одно, в синем конверте. Товарищ от него привез. А кто Леша на войне, по-вашему?
– Снайпер. Он ведь замечательный стрелок.
– Ну, это ему уже надоело. Скучно, пишет, все время в засаде лежать, в разведчики напросился. И мне теперь спокойнее: когда снайпером служил, за ним, лежачим-то, и с пулеметами, и с минометами, и, пишет, даже с пушками охотились, а теперь поди-ка поймай его, ходячего! Недавно писал – ходил в разведку и захватил «языка», да с важными бумагами. Как вы думаете, дадут ему за это орден?
Я отыскал письмо в синем конверте.
– Есть, может, и старше ордена, – между тем говорила из-за переборки Катюша, – но лучше бы дали Отечественной войны. Другие-то ордена и за всякие заслуги дают, а этот… особой гордости. Нашли письмо? Да я вам так расскажу. Леша на фронте в партию вступил. Пишет, было их восемь человек, оборону у моста держали, а приказ: немцев остановить обязательно, пока наши части к реке подойдут. Силы не хватит – последнему мост взорвать. И вот, пишет Леша, в каком огне они там горели, а духом не падали, сами из пулеметов немцев косили. Но тех-то ведь, может, целые тысячи, а наших только восемь человек. Все мины, все пули немецкие, все в одно место летят. Вот один из них ранен, потом другой и третий, кто убит уже, Лешу тоже в плечо ранили. Переговорили оставшиеся и решили в партию вступить, – если умереть, так коммунистами. Заявления написали. Договорились: последнему мост взорвать, а если жив останется, сдать заявления в партийную организацию. Леша последний остался. И вот, пишет, уже и спичку зажег и к шнуру потянулся, а в это время и наши войска подошли, сбили немцев. Ну, Лешу, конечно, потом в партию приняли…
Катюша вышла из кухни. Она переоделась в светлое цветастое платье, лицо ее, иссеченное речными ветрами, пылало румянцем.
– В этом платье я Лешу на фронт провожала, – сказала она. – Случится, может, там увидеть его, передайте – ношу это платье только в дни большой радости. Вот с вами встретилась – радость для меня нечаянная. Угостить вас хочется, только уж, простите, угощение теперь не такое.
На столе, как и прежде, появились белоснежная скатерть, и сверкающий латунью самовар, и те же с зелеными полосками чайные чашки. Только не было теперь ни пшеничных калачей, ни высоких зажаристых шанег, ни душистых пирогов с налимьей печенкой, ни яичницы-глазуньи с квадратиками домодельной ветчины. Был хлеб, липкий пайковый хлеб, соленые огурцы и рыжики, брусника и молоко к чаю.
– Не ждала я гостя, – оправдывалась Катюша, будто в дни войны можно было ее осудить за плохое угощение. – Масло, мясо, что в норму получила, – все на сплав взяла. Аппетит там очень большой. – Она покраснела. – Да если бы ночевать ты остался, я бы все равно чего-нибудь достала. Угощайтесь, чем есть.
– А что ж бабушка, где она?
– Да тут пошла неподалечку, скоро придет.
Протягивая руку за чашкой, я взглянул на часы.
Им и дела не было до того, что нами ничего еще не сказано, ничего еще не услышано: маятник равнодушно выстукивал свои доли минут, и стрелки неуклонно двигались по циферблату. И от сознания того, что скоро они расположатся в такой комбинации, когда я должен буду встать, натянуть сапоги, надеть еще не просохшую путем шинель, затянуться ремнем, оставить недопитую чашку чая и уйти, обязательно уйти – в ночь, в слякоть, в холод, – от сознания этого сразу болезненно сжалось сердце и невкусными показались и огурцы, и рыжики, и брусника. Должно быть, такое же чувство владело и Катей: разговор у нас не вязался. Мы взглядывали друг на друга и поочередно задумчиво говорили:
– Да-а…
Наконец Катюша пересилила себя и стала рассказывать:
– Ведь я как на сплав попала? Сами знаете, когда Леша на заводе работал, я по дому хозяйничала. Любил он, чтобы чистенько было да хорошо. И мне нравилось для него приготовить все вовремя и как следует. Придет с работы усталый, так чтобы дома поел вкусно, отдохнул бы на мягком, на чистом, на промытом крылечке посидел бы. Только о нем и забота была.
А как ушел на фронт и осталась я одна, стала подумывать: раньше работал он за меня и теперь за меня воюет, а я для него тут ничего не делаю, и ничем ему не легче от того, что дома у меня все прибрано, вымыто да наглажено.
Бабы тут такие, как я, красноармейки, домохозяйки прежние, стали всяко приспосабливаться: огороды садить, по весне дикий лук, черемшу, собирать, осенью – грибы, ягоды. Кто посильнее – сено косить, рыбу ловить, в тайгу за орехами. Словом, все стали себя обеспечивать.
Собирали раз в горсовете собрание, на работу поступить на завод предлагали. Правду сказать, мы послушать послушали, а сами как-то бочком да в сторонку. Непривычное это дело – домохозяйкам на завод идти. Так я первую зиму дома и прожила. Думала к своим, к отцу, к матери, в тайгу уехать, да жалко стало домик бросать. Куда ни посмотришь здесь, все про Лешу вспоминается. И на сердце как-то полнее, будто по-прежнему с ним, а он только в отлучке.
И вот пишет мне Леша про трудные дела свои, про ночи бессонные, про опасности да про подвиги товарищей и в конце все спрашивает: «Ну, а как у вас дела идут, как там без нас управляются?» Очень он к заводу привыкший, сами знаете, сердцем за него всегда болел. И однажды написал прямо: «Катя, сходи на завод, узнай, как он работает и кто там теперь на моем месте у рамы стоит…»
Пришла я на завод, заявилась к новому директору, показала письмо и говорю:
«Если полагается, товарищ директор, расскажите».
А он и говорит:
«Рассказать – это полагается. План мы за первый квартал не выполнили. Почему? Людей не хватало. Почему людей не хватало? Мужчины на фронт ушли, а женщины на завод не хотят – в лес по грибы ходят, чулки да кружева вяжут.
