Текст книги "Каменный фундамент"

Автор книги: Сергей Сартаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 19 страниц)

– Ничего я не знаю…

В самом деле, Зина не любила рассказывать о себе. За все время нашего знакомства она старательно избегала таких разговоров. И дело тут было, видимо, вовсе не в скромности. Помню, как в одну из первых встреч я спросил, почему Ксения называет ее воскресшей из мертвых. Зина переменилась в лице, долго боролась с собой, ответить или не ответить, и наконец сказала:

– Я жила… в Ленинграде…

И сразу перевела разговор на другое. Алексей посмотрел на меня.

– А не знаешь, так я могу тебе рассказать. Здесь по заводу разговор ходит… – Подпрыгнув, он уселся на высокой станине строгального станка. – Вишь ты, жила она в Ленинграде, а с нею братишка, мать. Ну, и молодой человек ухаживал. Счастливая семья складывалась. Тут война. Блокада. Голод. Предлагали ей эвакуацию – отказалась. Сама инженер, а к станку токарем стала. Братишка пошел добровольцем в связисты. Убили его. А потом и жениха тоже. Мать заболела, лежит в холоде, ухаживать некому. Зина по неделям без смены работает, с завода не уходит. Мать, как могут, оберегают соседи. А Зина-то сама от истощения с ног валится. Опять же без сна. Зима. Морозы. И вот сообщают ей: мать умерла. Хоронить надо. А идти домой через весь город. Трамваи стоят, замерзли. Ночь. Вьюга. Шла, шла она, да и сунулась в снег, обмерла, а за ночь над нею сугроб целый намело. День проходит, на заводе ждут – нет Зины. Справляются. Дом, где жила она, ночью разбомбили. Посчитали: погибла. А вышло не так: Зину военные санитары нашли, откопали. Живого в ней ничего не было, только сердце, как восковой огарочек, еще тлело. Тут машины уже по Ладоге шли, тяжелых больных в тыл вывозить начали. Ее сперва в Киров, потом к нам. Документов при ней никаких. Когда в себя стала приходить, назвалась, запросили Ленинград. Оттуда отвечают: «Убита во время бомбежки». Ну, так потом и пошло: «Воскресла из мертвых». А ее это обижает. Не любит она. Почему? Как сказать? Может, близкие сразу ей вспоминаются, все прошлое горе. Может, просто не нравится. Человек действительно сколько смертей пережил, за жизнь боролся, а ему будут вечно: «Ты из покойников». Все равно что на свадьбе похоронную петь, как в старой сказке. Всему своя мера, всему свое уважение нужно – так, по-моему.

Последние слова, с крепким ударением на «так», Алексей произнес, словно гвоздь вогнал в стену.

В краснодеревной мастерской, примыкающей к главному корпусу мебельного цеха, Алексей показал мне свой буфет. Он не был окончательно отделан: не отполирован, стоял без обкладки и без верхних резных украшений, которые разумелись сами собой. И все же в нем явно чувствовалась рука мастера: и в строгих пропорциях размеров, и в точности подгонки отдельных деталей. Должно быть, нам обоим одновременно пришел на память «Громобой», – мы переглянулись, и Алексей поспешил уточнить;

– Мне тут кое-что насчет размеров Зина советовала. А работа целиком моя. Потом, ведь и от инструмента много зависит. Тогда у меня что: топор, пила да рубанок. А теперь за все машина ответчица. Вон, гляди, шипы как зарезаны, от руки мне бы сроду так не сделать.

– А как с отделкой? – мне казалось, что для такого буфета нужна очень тонкая и замысловатая резьба.

– Вот за этим я и позвал тебя. На резьбу, боюсь, терпения не хватит у меня, да и понесет ли рука, не знаю еще, а простую отделку Зина не велит делать, говорит: «Зачем тогда затевал?» Ну, а ты чего посоветуешь?

– Как тебе сказать, Алеша… Возьми платье у девушки: к одному вовсе не нужен воротничок, а к другому только кружевной подойдет. Так и тут. Я согласен с Зиной – для этого буфета отделка должна быть только резная.

Алексей потоптался на месте, смахнул с угла верстака кудряшки тоненьких стружек. Вздохнул сокрушенно:

– Опять, выходит, самый конец я недодумал. Как же мне быть все-таки?

– Боишься не справиться с резьбой – заготовь простую отделку. Но полной гармонии линий уже не получится.

– Будет как корове седло? – с горечью сказал Алексей.

– Не совсем так. Но другого ничего не могу тебе сказать.

– Резьба нужна обязательно? – Он грохнул кулаком по верстаку. – Сделаю резьбу, хоть полгода над ней просижу!

– Тогда получится действительно вещь замечательная.

Алексей засмеялся:

– Получится, говоришь? А замечательное-то у меня уже получилось. И не в том оно, о чем ты говорил. Ото всех, даже от Зины, от Ивана Андреевича в секрете держал, неожиданностью хотел поразить. Тебе, так и быть, сейчас покажу. Гляди…

Он распахнул дверцы верхней половины буфета. Обычные строганые полки. Но Алексей нажал какую-то невидимую кнопку или планку, и сверху выдвинулся маленький потайной ящичек.

– Ловко! – сказал я.

– Погоди, – остановил Алексей, – это не все.

Он нажал еще. И в стойках, соединяющих верхнюю и нижнюю части буфета, открылись еще тайнички.

– Ты просто фокусник какой-то, Алеша!

– Есть и еще один фокус, – ликуя сказал Алексей. – Пожалуйста!

С легким треском, на пружине, откинулась доска в нижней половине буфета.

– Что? Каково? – в восторге кричал Алексей, захлопывая тайнички. – Ты попробуй найди, как их открыть! Никакой твой Шерлок Холмс не сообразит. Это, брат, почище всякой резьбы будет. Вот тебе и Алеха, чалдон рубахинский! Как? Дошло теперь?

– Дойти-то дошло, – справившись с первым впечатлением, в раздумье сказал я, – только вот к чему все это?..

– Как к чему? – даже опешил Алексей. – Я тебя что-то не понимаю…

– К чему тебе тайнички эти?

– Вот те раз! Мастерство!.. Не мастер так не сделает.

– Да… Тем более для самоучки это действительно большое искусство…

– Ага! То-то и есть, что искусство!..

– Да… Ну… а в чем здесь смысл?

– Смысл? Какой смысл?

– Ну, в тайничках твоих? Сам буфет – хранить, допустим, посуду, резьба на нем – для украшения, а тайнички для чего?

– Для чего? Ну… просто так…

– Без всякого смысла? Выходит, что искусство может и не иметь смысла? Кому и для чего в нашей жизни понадобятся твои тайнички?

– Так ведь делали же раньше всякие такие штучки, – смущенный, пробормотал Алексей.

Ему стало жарко. Он рывком распахнул ворот рубашки.

– А для кого их делали? – возразил я ему. – Для тех, кому нужно было в секрете свои богатства или, хуже, какие-нибудь постыдные бумаги, документы хранить. А ты теперь член партии и должен бы сам…

Алексей побагровел так, что слезы выступили у него на глазах. Я сразу осекся, понял, что нечаянно задел самое больное место. И удар был тем более несправедлив, что всего лишь несколько часов тому назад Алексей первый хотел мне открыться, рассказать, что его томит, чем он недоволен, спросить у меня совета. А этот разговор тогда скомкался, и я вовсе забыл о нем.

– Ты бьешь, так обязательно наотмашь, – хрипло сказал Алексей, опускаясь и локтем ложась на верстак. – Зачем ты меня этим коришь? Член партии!.. Ну да, коммунисту все надо знать…

– Алеша, я беру свои слова назад…

– Да ты меня не щади, не щади, – с досадой проговорил Алексей, – я сам ответственность свою понимаю. Больше мне надо учиться.

– Так за чем же тогда дело стало? – осторожно спросил а его.

– За тем, что на все, чего я хочу достигнуть, времени не хватает.

– Ты несправедлив к себе, – остановил я его. – Ты далеко уже не тот, каким был. Ты и профессию новую сейчас приобрел, и жизнь ты хорошо знаешь.

Алексей отвернулся, всей грудью навалился на верстак.

– Утешаешь? А мне этого вовсе не нужно, – сказал он, вглядываясь в исцарапанный инструментом настил. – Я ведь понимаю, главное дело в том, что я, коммунист, на нехватку времени жалуюсь, а сам дошел, выходит, до того, что в хорошей вещи тайнички бесполезные делаю!

Он с презрением посмотрел на свои руки, на буфет, сделанный все-таки добротно.

– Это еще не такая большая беда, Алеша. Всякую ошибку можно исправить, если ты хорошо понял, в чем именно заключается ошибка.

– То-то и есть, – повертываясь ко мне лицом, невесело вздохнул Алексей, – что исправлять надо, опять, значит, время терять. А лучше бы вовсе не делать ошибок…

– Учиться настойчивее тебе придется, Алеша, – тихо сказал я ему.

– Учиться – это не штука, мне захотеть – так я черта сверну, – трудно дыша, произнес Алексей. – Насчет учебы моей в партийной организации вопрос обсуждался, обо всем договорились, когда и как. А мне теперь перед партией стыдно: затаился, хотел мастерством, умом своим блеснуть, а выходит, блеснул одной глупостью. Во всяком деле Алеха Худоногов всегда сохранял честь фамилии, я здесь получилось, что дал осечку.

Алексей пошел к выходу, на пороге остановился, холодным, критическим оком еще раз оглядел свою работу.

– А эту вещь я изрублю все-таки, – сказал он совершенно спокойно.

– И напрасно.

– Нет. Уж если я понял, что сделал не то, так я лучше с самого начала переделаю, а на гнилушку здоровое приживлять не стану.

И он решительным движением захлопнул дверь.

Катюшу дома мы не застали, она ушла на собрание.

Василек подскочил к отцу, стал теребить его сумку и, не найдя в ней дичи, нахохлился. Алексей только сейчас сообразил, что не сумел доставить сыну удовольствие, и, чтобы исправить оплошность, пообещал в следующий раз взять его на охоту.

Устинья Григорьевна схватилась ставить самовар. Но какие тут чаи, когда собрание, наверное, уже началось! Только-только умыться да привести себя в порядок.

Тогда Устинья Григорьевна полезла в подполье, достала кринку холодного молока и не отступилась, пока Алексей демонстративно не перевернул кринку вверх донышком, в знак того, что молоко выпито до последней капли. Дед Федор, босой, стоял у окна, уговаривал не спешить.

– Если собрание назначено в шесть, – твердил он, – то начнется, дай бог, в семь. И всегда так бывает, а сегодня – тем более: день воскресный.

– Это не пример, – вставая из-за стола, возразил Алексей. – Сегодня собрание особенное. Не шутка – на первое место по всему Союзу Советскому выйти. Это чего-нибудь да стоит. По-моему, так: в шесть назначили – к пяти все придут.

Я заикнулся было, что мне следовало бы забежать домой и переодеться. Алексей на мгновение задумался.

– Нет, – сказал он решительно, – ничего. Выглядим мы с тобою вполне прилично. Я тоже переодеваться не стану. С сапог щеткой пыль смахнем, ну, а рубашки, если хочешь, свежие наденем. И для тебя найдется.

Ворот Алексеевой рубашки немного давил мне шею, и я,как гусь, вертел головой. Алексей удивлялся:

– Вот не думал! Может, у тебя и на руках мускулы покрепче моих? – И лукаво подмигивал. Он знал мои мускулы: как-то раз мы боролись, и на первой же минуте я оказался тогда на полу. – Нет, говоришь? Вся сила, значит, в шею ударилась.

Собрание, как и предполагал Алексей, уже началось. В пустом, пахнущем свежей краской фойе клуба строителей гулко отдавались наши шаги. Мы было сунулись в ближайшую дверь, оттуда кто-то прошипел:

– Куда? Здесь в президиум…

Мы покорно проследовали к соседней двери.

В зале все места были заняты, люди стояли в проходах у стен. Мы приткнулись у двери к косяку и там остались.

С трибуны выступал начальник строительства, уже немолодой, с запавшими щеками, наголо обритый мужчина. Чуть дальше, в глубине сцены, накрытый красным шелком и весь заставленный букетами подснежников, находился стол президиума. Я узнал Ксению – она сидела рядом с председателем собрания, что-то торопливо шептала ему и показывала пальцем в нашу сторону.

«Чего ей нужно от нас?» – с неудовольствием подумал я и начал медленно, ряд за рядом, обследовать глаза и зрительный зал, отыскивая в нем Катюшу. Алексей незаметно проделывал то же самое.

Кончив шептаться, Ксения отодвинулась и села прямо, торжественная и строгая, а председатель поманил паренька с ближайшего ряда, черкнул и передал ему записку. Начальник строительства говорил красиво, я слушал его с интересом. Но это нисколько не мешало мне с таким же интересом следить за путешествием записки и продолжать глазами разыскивать Катюшу.

А листок бумаги, мелькая то там, то здесь, все приближался.

– Не нам ли? – шепнул я Алексею.

И действительно, через минуту записка очутилась у него в руке. Он прочитал ее, пожал плечами, передал мне:

– Ничего не понимаю. В записке стояло:

«Товарищ Худоногов! Где ваша жена? Ее выбирали в президиум. Как закончит речь начальник строительства, ей первой выступать. Она об этом знала. В чем дело?»

Алексей встревоженно посмотрел на меня: где же Катя?

Председатель собрания внимательно наблюдал за нами. Сигналя ему, Алексей развел руками, отрицательно покачал головой, закрыл глаза. Все это означало: «Ничего я не знаю…» Председатель нахмурился, повернулся в сторону Ксении, сказал ей несколько слов. Она встала и начала пробираться к выходу, в ту боковую дверь, откуда нам прошипели: «Здесь в президиум».

Алексей потянул меня за рукав:

– Пойдем. Дело неладно…

Но в этот момент начальник строительства кончил речь. Мы рукоплескали вместе со всеми, а сердце тревожно выстукивало одно: «Где же Катя? Где Катя?..»

И вдруг она появилась за столом президиума, выросла точно из-под земли. Даже отсюда, издали, было видно, как тяжело она дышит, словно запыхавшись от быстрого бега. Катя взялась за спинку стула, но сесть ей не пришлось, – приветливо кивнув ей головой, председатель огласил:

– От наших женщин, в годы войны вынесших главное бремя тыловой работы, а теперь с таким же рвением и советским патриотизмом продолжающих трудиться на стройках первой послевоенной пятилетки, слово имеет Екатерина Федоровна Худоногова.

По залу пронеслась буря аплодисментов. По всему было видно, как любили люди Катюшу. Зал так и подался вперед, настороженно ловя каждое ее слово. Она держала в руках тетрадку, но говорила, не глядя в нее.

– Дорогие товарищи! Давайте вспомним, как было. Мы, женщины, оставались в тылу. Война была далеко. По ночам у нас горел свет, и днем можно было ходить, не оглядывая небо: не крадется ли в нем вражеский бомбардировщик, чтобы убить наших детей…

Она рассказывала, как первое время в Н-ске даже не верилось, что где-то идет война, льется кровь, горят дома и на воздух взлетают целые заводы; как потом люди это поняли, осознали всем сердцем и как сразу они тогда изменились: стали строже и требовательнее к себе…

– И на работу идешь – думаешь только одно: не слишком ли легко нам здесь война достается? Мозоли на руках? Ночи бессонные? Пайка не хватает? Так разве все это сравнишь…

И горький вздох пронесся по залу. Кому не вспомнились те грозные дни? Тут много было фронтовиков с нашивками, свидетельствующими о тяжелых ранениях, и с орденами, с медалями. Еще больше было женщин. Глубокие морщины легли на их лица прежде времени, и многих еще в молодости посеребрила седина…

Катюша говорила торопливо, вытянутой правой рукой словно отводя что-то в сторону:

– …Мы не хотим, чтобы это снова повторилось. А для этого, товарищи, нужно одно: работать, работать и работать. Наша сила, наша слава, наше богатство – только в нашем труде. Чего не сделают наши руки – никто не сделает…

Голос Катюши звенел, бился в самых дальних уголках зала. Она стояла на трибуне вытянувшись, и матовая бледность сгоняла с ее лица остатки румянца.

– …Пусть больше никто не грозит советскому народу смертью. Мы верим только в жизнь, и жизнь принадлежит нам. Наша земля – это счастье мира, это счастье всех людей. Какая же это великая гордость говорить: «Земля моя!».

Она сошла с трибуны, склонилась к знамени, лежащему на краю стола, прикоснулась к нему губами.

– …От имени наших женщин клянусь и торжественно обещаю не опозорить этого знамени. Своим честным трудом…

Заключительные слова Катюша произнесла невнятно, с усилием оттолкнулась от стола и, повернувшись, чуть пошатываясь, быстро пошла в глубь сцены.

По залу пробежал тревожный шепоток, Алексей потащил меня за руку, и мы с ним выскочили в фойе.

Катюша находилась уже здесь. С нею оказалась и Ксения.

Алексей быстро приблизился к жене, заглянул ей в лицо.

– Катенька! Что ты, родная?

– Ничего, Леша… Совсем ничего… Давай где-нибудь сядем…

Мы усадили ее на диван. Ксения подала стакан с водой. Руки Катюши дрожали, и стакан жалобно звенел у нее на зубах. Вода светлыми струйками сбегала на платье.

– Ох, и как это я… – откидываясь на спинку дивана, проговорила Катюша, а сама стряхивала с платья капли воды. – Наверно, все торжество я… испортила…

– С быстрого бегу ты задохнулась, вот сердце у тебя и захватило. А тут на людях еще поволновалась, – объяснила Ксения.

– Нет… Тут еще другое… Надо пойти мне… – Она с трудом шевелила губами.

– Куда ты пойдешь? – возмутился Алексей. – Я тебя сейчас домой отвезу, лошадь достану.

– Нет… Не надо… Там мальчик… Леша, ты послушай, чего у меня получилось… – Катюша еще попросила воды. – Пошла я из дому заранее, с мыслями хорошенько собраться, волновалась все-таки очень… Думаю, пройдусь потихоньку, постройку кругом обогну… И вот к углу подхожу, где проходная, – откуда ни возьмись машина… Пылит на всю дорогу… Прижалась я к сторонке, пропустить… Гляжу: сзади на кузове болтается мальчишка, подцепился, а силенок не хватает, чтобы подтянуться да в кузов. Тут машину как тряхнет…

– Да ты не говори, не говори! – замахала Ксения и закрыла ладонями лицо. – Ой, мальчишки, жиганы эти!..

– Подскочила я, трясусь вся, испугалась… Лежит он пластиком, бледненький… В маечке одной… Из плеча кровь ручьем, о скобу, что ли, разорвал, когда падал… Сторожиха из проходной прибежала… Жгут наложили… В медпункт донесли. А у него и дыхания нет, пульс не могу прощупать… Шок, наверно… Я – камфару, кофеин, грелки, – хорошо, у сторожихи был чайник горячий… Отошел мальчишка, глаза заблестели… В больницу мы со сторожихой отвезли его, главный врач осмотрел, сказал: «Сто лет жить будет…» Я успокоилась вроде вовсе, пришла сюда, а здесь все празднично, люди в ладоши хлопают, – теснит дыхание у меня… Стала говорить… Говорю, а он все время у меня перед глазами… И вот сердце расходилось опять, силы меня и оставили… Сейчас хорошо. Схожу в больницу, еще раз проведаю…

Тут вмешался и я:

– Ну, Катя, так не годится. Посиди с Ксенией, отдохни, успокойся. Мы с Алешей пойдем.

– Да нет, что вы, что вы! – нервно поправляя волосы, возразила Катюша. Румянец постепенно проступал у нее на щеках. – Я себя чувствую совсем хорошо. Я могу…

Она поднялась.

– Тебе говорят – не ходи, – хотел насильно усадить ее на диван Алексей.

– Да что ты, Лешенька! – строго сказала Катя и отвела его руку. – Как это можно, чтобы я не пошла? – И потянулась к Алексею с просительной улыбкой: – Да ты не бойся, не бойся, Леша…

Она ласково посмотрела ему в глаза. Алексей вздохнул и молча уступил жене.

4. Настоящее дело

Газетные вырезки, копии протоколов, другие документы, черновые наброски доклада, подготовленные Алексеем с помощью Зины, лежат передо мной. Вспоминаются отдельные встречи, разговоры. Все это связано между собой и либо дополняет, либо вытекает одно из другого. Подобрать все по датам, сброшюровать в порядке последовательности, пронумеровать цветным карандашом – и для любителей канцелярии получится «дело».

На нем можно будет сделать пометку «начато – окончено» и, завязав накрест шпагатом, сдать в архив. Факты, лежащие в основе этого дела, сами по себе не претендуют на исключительность. Это маленькие обыкновенные кирпичи, из которых, однако, строятся большие здания. Можно не обратить внимания на каждый в отдельности кирпич, но не заметить, что здание построено из кирпича, нельзя. И тогда обязательно подумаешь: как много значат эти отдельные маленькие кирпичи!

Мне хочется рассказать об этом не подшитом в канцелярскую папку «деле», рассказать, не слепо следуя календарю событий, не так, как это выглядело бы в дневниковых записях. Но тут окажется, что лично я не всему был свидетелем. И поэтому я хочу позволить себе начать этот рассказ не от своего имени, а от третьего лица.

В один из знойных июньских дней, когда кажется, что огненный шар солнца вот-вот расплавится и хлынет на землю потоком жидкого металла, в обеденный перерыв, Алексея вызвали в партийное бюро лесозавода. Иван Андреевич, секретарь партийного бюро, встретил его в аккуратно и наглухо застегнутой гимнастерке. Протянул ему руку, сказал:

– Садись. Фу, черт, жарища, какая!..

– Да вы, Иван Андреевич, хотя бы воротник расстегнули, – посоветовал Алексей. – Этак и верно… куда же…

Иван Андреевич, разморенный жарой, отер платком испарину со лба, влажной ладонью пригладил волосы.

– Не могу, – сказал он, – привычка. Если я в гимнастерке, значит воротник наглухо, ремень натуго. Словом, по форме. Растрепой ходить не люблю. Надо было сразу из дому полегче одеться.

– Членские взносы примете сейчас, Иван Андреевич? – спросил Алексей.

Иван Андреевич сложенной газетой помахал себе в лицо.

– Приму, конечно. Кстати, ты – один из самых аккуратных, – он подышал на узкий длинный штемпелек, готовясь поставить его на партийный билет Алексея, и отвел руку. – А как у тебя с учебой?

– Занимаюсь…

– Я знаю. Интересуюсь, как идет учеба?

Алексей пожал плечами:

– Пока не ругали…

– Знаю и это. Мне важно знать собственную твою оценку. Сам-то ты как считаешь?

– Понимать я все понимаю, Иван Андреевич. Но когда приходится отвечать, красиво не могу, язык все на свой лад воротит.

– Научишься. И говорить научишься, – Иван Андреевич поставил штемпелек, протянул ведомость Алексею. – Так ведь и каждому приходится, кто в молодости курс наук не прошел. Не пугайся.

– А я не из пугливых. Взялся, – значит, сделаю, – сказал Алексей. – По какому делу вызвали, Иван Андреевич?

– По какому делу? – Иван Андреевич пристально посмотрел на Алексея. – Находится небольшое.

– Так я и знал, – усмехнулся Алексей, – что дела настоящего вы для меня не найдете.

Иван Андреевич хмуро сдвинул брови, молча встал из-за стола, прошелся по комнате и остановился у окна, повернувшись к Алексею спиной. На стекле окна, наполняя густым жужжанием комнату, бился толстый мохнатый шмель.

– Надоело быть столяром? Да? – не оглядываясь, спросил секретарь. – Быть хорошим рабочим-краснодеревцем – это не настоящее дело? Так я тебя понимаю! На хозяйственную работу хочешь!

– Кто? Это я-то на хозяйственную? – удивился Алексей. – Чего-чего, а этого я никак не добиваюсь. Не поняли вы меня, Иван Андреевич. Настоящее дело – это какое потруднее, а вы меня все жалеете.

– Не говори загадками, – сердито сказал Иван Андреевич. Подошел к Алексею. – Только что перед тобой был у меня такой разговор. Вот я и подумал… – Иван Андреевич схватил газету со стола и погнал ею шмеля за окно. – Поди ты к черту, уши все прожужжал! – Расправившись со шмелем, он заговорил другим тоном: – Вчера обсуждался у нас на бюро вопрос о партийных поручениях коммунистам. Был разговор и о тебе. Ты учишься хорошо, Худоногов. Молодец. Это для тебя самое важное. А не очень трудно тебе? Не стесняйся, скажи. Надо – консультанты будут особо с тобой заниматься.

– Не надо, – сказал Алексей. – Помощь мне и так хорошая оказывается. Если что не ясно – приду, спрошу.

– Я не настаиваю, – согласился Иван Андреевич, – чем больше самостоятельности в учебе, тем лучше. Прочнее знания в памяти остаются. Но в принципе консультацией не пренебрегай, советуйся чаще. Знаешь, говорят: ум хорошо, а два лучше. Да, начал я о партийных поручениях, а сам увлекся… Ну, что же сказать тебе, Худоногов? Подписку на заем ты провел отлично, хорошо ведешь стрелковый кружок, с беседами в цехе, правда, получается не очень гладко, но дойдешь, дойдешь. Не в упрек говорю, просто делаю замечание. И вот подумал я: может быть, пока не давать тебе никаких поручений? Тяжело?..

Алексей перебил его:

– Мне облегчения не требуется. Мне чтобы, как всякому, как по уставу полагается. Понял я вас: поручение мне дать хотите?

– Да, – Иван Андреевич сделал энергичный жест рукой. – Есть жалобы на Никулина. Рационализаторские предложения рабочих он маринует. Конкретный случай: Тимошин предложил убыстрить ход бревнотаски. Интересное предложение. Ответа он не получил. В чем дело? Проверь хорошенько, вникни в самую суть. Подойди к вопросу как коммунист. Но на первый случай не разбрасывайся, за рамки поставленной задачи не выходи, полное обследование работы Никулина мы намерены провести позже. Мужик он как будто хороший, но проверка никого не испортит.

– Вот это мне подходит, – удовлетворенно сказал Алексей. Но чего-то замешкался, смутился.

– Партийная организация имеет право контролировать деятельность администрации… – начал было разъяснять Иван Андреевич.

– Нет, – поспешил заявить Алексей, – это я знаю. Тут насчет меня…

– А это уж я беру на себя ответственность, кого посылаю, – сказал Иван Андреевич, – ты будешь исполнять партийное поручение. – Однако не удержался и тут же с любопытством спросил: – А чего ты сомневаешься?

– Да с Никулиным я недавно поцапался, – поморщившись, сказал Алексей.

– По личному делу?

– Нет. Какие у меня с ним личные дела! Я его только и знаю, что он – Никулин.

– Тогда и тем более раздумывать нечего, – решил Иван Андреевич.

Алексей вышел из партийного бюро, сосредоточенно обдумывая полученное поручение. Расставаясь, Иван Андреевич особо подчеркнул, что партийный контроль над деятельностью администрации предприятия – это совсем не то что ведомственная ревизия.

– Здесь все факты, Худоногов, надо оценивать с политической точки зрения, – он даже пошевелил собранными в щепоть пальцами, показывая, как все это тонко делается. – Иногда приходится отвергать и благополучные цифры. Я не говорю о данном случае. Тут тебе с цифрами не придется иметь дела. А вообще имей это в виду. На будущее.

До конца перерыва оставалось еще двадцать минут. Алексей задумал выкупаться в протоке, чтобы хотя на какое-то время освежиться. Полощась в нагретой солнцем воде с запахом уксуса от забродившей древесной коры, он припоминал свою недавнюю стычку с Никулиным – техником, ведающим на лесозаводе вопросами рационализации производства.

Они тогда встретились на территории биржи сырья. Никулин, приземистый, с неимоверно широкой нижней челюстью и презрительно опущенными углами толстых, мясистых губ, шел, пожевывая тонкую сосновую щепочку. Алексей, с требованием в руке, спешил в кладовую получать полировочные материалы. Они коротко поздоровались и разминулись. Алексей вдруг припомнил:

– Борис Михайлович!..

– Ну? – тот остановился к нему вполоборота.

– Как там мое предложение?

– Рычаг первого рода, – непонятно для Алексея пробурчал Никулин. – Все гениальные открытия всегда самые простые… Ну? Что вы хотите?

– Я хочу ответа. Для чего же я к вам и приходил? Чем гнить щепе и коре, лучше бы в топках сжигали. Экономия топлива, и биржа будет чище.

– Блеф, – сказал Никулин и пошел.

Алексей побагровел от обиды и злости.

– Вам дело говорят, Борис Михайлович, а вы… – шагнул он вслед за Никулиным.

Прикусив щепочку зубами, Никулин усмехнулся углами губ.

– Не годится, – так сквозь зубы и ответил он. – Не имеет смысла ради этого переделывать топки. Чепуха!

– Подсчитать надо, – требовательно сказал Алексей.

– Считай, – ответил Никулин. – Сперва считает тот, кто вносит предложение. – И повторил хлесткое слово: – Блеф!

Алексей круто от него отвернулся. На этом они и расстались. Теперь, купаясь в протоке, Алексей уже с усмешкой вспоминал эту встречу.

– А мне наплевать, – прошептал он, подплывая к берегу и становясь на ноги, – мне с ним не личные счеты сводить, мне государственное дело делать.

В мастерскую он ворвался освеженный купанием, веселый, ликующий. Сразу схватился за шлихтик и начал им отделывать филенку, заготовленную для дверцы шифоньера.

Андрей Волик, один из лучших столяров в мастерской, многозначительно спросил его:

– Сто рублей нашел на дороге? Чему радуешься?

– Радуюсь, когда своими руками заработаю. А на дороге я деньги искать не умею, – ответил Алексей. – Искупался! Тяжесть с плеч свалил… – И вдруг помертвел от негодования. – Ты что же это сучок циклей скребешь?

– А как же его? – недоуменно спросил Волик. – Ведь шершавится.

– Так ты доску эту под полировку готовишь или варом, смолой будешь ее заливать? Понять не можешь того, что цикля лощинки тебе в доске выглубляет.

– Ничего, гладко, – попробовал было защищаться Волик. – А от шлихтика хуже задирается.

– А ты, милый, выточи его как следует, – с ехидством в голосе сказал Алексей. – Так, как бритву свою точишь. Циклей небось бороду не бреешь?

Разговор этот привлек внимание остальных краснодеревцев; с любопытством прислушивались они, как Алексей, молодой еще по стажу столяр, ваялся жучить уже видавшего виды мастера.

– При чем тут борода? – краснея от сознания своей неправоты, бормотал прижатый Алексеем столяр. – Шлихтик я точу хорошо. Дерево такое, не вязкое, щепа отскакивает…

– Небось не отскочит, – Алексей подошел со своим шлихтиком. – Дай-ка мне!

Он провел ладонью по доске, как бы договариваясь с нею: «Не подведи!» – и, подталкивая шлихтик короткими, но энергичными движениями, быстро снял одну за другой десяток тонких, как папиросная бумага, стружек.

– Пожалуйста, – сказал он удовлетворенно, щелкнув пальцем по сучку, – глядись в него теперь, как в зеркало.

– Мастер ты, Алеха, – сказал окончательно побежденный Волик.

– Не совсем еще, Андрей, – возвращаясь к своему верстаку, заметил Алексей. – Вот когда ты от меня научишься, а я от тебя все перейму, тогда, может, к мастеру и приближусь.

…Дома в этот день обедал он в одиночку, – Катюша по средам ходила на лекции-беседы для медперсонала городской больницы. Старший Василек убежал с соседскими ребятами на реку удить рыбу. Младшего унесла за город, на воздух, Устинья Григорьевна, – очень уж душно было все эти дни. Дед Федор помог Алексею достать из печки приготовленный обед, сея вместе с ним к столу «за компанию», но есть не стал, сослался на жару.

– Квасом только одним и спасаюсь.

Алексей завязал с ним разговор.

– Мало хороших краснодеревцев у нас на заводе. Думаю поговорить с директором, Николаем Павловичем: разрешил бы он для способных парней из лесопильного цеха, тех, которые краснодеревным мастерством заинтересуются, вроде вечерней школы устроить, – сказал он, пододвигая к себе сковороду с жареной рыбой. —Я согласился бы с ними повозиться. И сам бы, может, кое-чему научился, и то, что знаю, тоже в себе держать не могу, другим бы передал.

Дед Федор спросил неодобрительно:

– За счет нагрузки?

– А как иначе? Не в рабочее же время.

– И так, почитай, через день тебя видим, – посетовал тесть. – Где у тебя дом: здесь или на заводе?

– И здесь и на заводе…

Продолжать этот разговор Алексей не стал: ничего нового в нем не могло быть. Старикам упорно хотелось, чтобы семья была безотрывно вся вместе. Не днем, так хотя бы вечерами. И почему бы, например, Кате не перевестись на лесозавод, к Алексею поближе? Что спорить против этого? Спорить нечего. Но Катя и Алексей считали, что дом домом, а есть и другие интересы, общественные интересы. Это не грех бы старику понять, но разве переупрямишь его…