Текст книги "Каменный фундамент"
Автор книги: Сергей Сартаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 19 страниц)
– Так я и думал, что ты сюда подашься!.. – на плечо мне легла рука Алексея. – Мой дом, наверно, разыскивал? Хочешь, пойдем? Ключ у меня. Меня отпустили до обеда для этой фотосъемки. Еще целый час впереди.
– А Ганецкий? Снял?
– Фью! – свистнул Алексей. – Ганецкого твоего, как только снял нас, сразу на машине в город отправили.
– Как так?
– Так. Николай Павлович дал свою машину. Он тебе нужен, Ганецкий этот?
– Если я ему не нужен, он мне тем более. Показывай-ка лучше свою квартиру!
– Нет. Передумал я, – сказал Алексей, – не буду я сейчас показывать. Ничего в ней не отделано, голые стены. На новоселье все увидишь. А то впечатления того не останется.
Он потащил меня в другую сторону.
– Давай заглянем минут на десять в красный уголок? Там у меня девчата из ночной смены сейчас стенгазету выпускают. Посмотреть надо.
– Стенгазету? А ты что, в редколлегии?
Алексей ответил на вопрос не прямо, а кружным ходом.
– Написал я тогда, помнишь, статью про Никулина. Конечно, в редакции поправили ее здорово, а все-таки что-то им во мне понравилось. Вдруг – вызвали. Спрашивают, почему не пишу еще. Что ответишь? «Так», – говорю. А они: «Пишите». Написал – не напечатали. Еще написал – опять не напечатали. Идти спрашивать стыдно. Я рукой махнул, – больше, мол, меня не заставите, какой из меня писатель. А месяца через два читаю, в газете напечатано: «По следам неопубликованных писем» – и как раз про те дела, что я писал. Были у нас безобразия: кочегарам на силовой спецовку – брезентовые фартуки – не выдавали, прожигали ребята хорошую одежду. Ну и пишут в газете: факты подтвердились, меры приняты. А я и без этого замечал, что меры приняты, да не догадывался почему. Думал, что само по себе. А оно получилось, что не само по себе, а мои заметки сработали. Ну, с этого и пошло. За год восемь заметок моих напечатали. Одну, про агитколлектив наш, очень хорошо я написал. Мне даже за нее премию в газете выдали, и на городском партийном активе о ней говорили. После этого меня и рекомендовали редактором нашей заводской стенгазеты…
– Даже редактором?
Алексея, видимо, задел за живое мой вопрос, хотя и задан был он совсем в безобидном тоне. Мне просто хотелось удостовериться, действительно ли Алексей редактор стенной газеты.
– Я тебя понимаю, – с горечью сказал Алексей, – ты меня по разговору моему судишь: некрасиво я говорю. Это верно. Как-то совещусь я по-книжному говорить, не свободная мысль тогда у меня получается. А пишу я не совсем уж плохо. Преподавателя по русскому языку ко мне прикрепили, через день по два часа занимаемся. Отметок он не ставит, а так. Я по-честному спрашивал его, на сколько учусь. Говорит, что между четверками и пятерками. Улыбаешься? А я вот к тебе зайду как-нибудь, ты продиктуй да посмотри потом, сколько ошибок я сделаю. В разговоре-то я бывает, что и вверну какое-нибудь наше, сибирское словечко, а ты думаешь, что и пишу так я…
– Это не я так думаю, это ты сам так думаешь.
– Нет, за столько лет, – он круто повернулся ко мне, – ты должен был узнать Алеху Худоногова! Или все еще не знаешь? Ты что считаешь: я от задуманного отступить могу? Если взялся учиться, скажем, русскому языку, побалуюсь, а потом брошу?
– Не то, Алеша: ты рывками берешь.
– Ну, это уж характер такой у меня, – засмеялся Алексей, – куда я от него денусь?
– А неплохо бывает и характер переделывать.
– Необъезженная лошадь сначала тоже рывками берет, – неопределенно сказал Алексей, – а что же, из нее лошади потом не получается, что ли?
Стенгазета меня поразила. Большая, полный лист ватмана. Особенно хорошо был выполнен заголовок: «Лес – Родине». Отчетливая, точная композиция рисунков: плоты на реке, выкатка леса на берег, корпус лесопильного цеха и штабеля досок, подготовленных к отгрузке. На переднем плане изображена группа девушек: юные смеющиеся лица. Или так уж во всем мне мерещилась Катюша, или художник действительно одной из девушек придал столь приятные мне черты, но Катя была среди девушек, я в этом мог поручиться.
Две девушки заканчивали наклейку заметок.
– Маша, – укоризненно сказал Алексей одной из них, – всякий раз тебе повторяю: мажь клеем только самые краешки чуть-чуть, не так тянуть будет бумагу.
Он хозяйским оком оглянул весь лист и вдруг побагровел.
– А куда отсюда заметка девалась? – закричал он, тыча пальцем в рисунок, вырезанный из какого-то журнала. – Что это значит?
Девушки переглянулись. Маша сказала виновато:
– А вам разве Николай Павлович ничего не сказал?
– При чем здесь Николай Павлович? Николай Павлович – директор завода, а редактор газеты – я. Кто снял заметку? Почему?
– Дядя Леша, – Маша испуганно глядела на него, – клеили это мы с Тамарой газету, заходит Николай Павлович и начинает читать…
– Не дозволять! – перебил Алексей. – Редакционная тайна. Вывесим – тогда пожалуйста!
– Да как же, дядя Леша! Николай Павлович – директор…
– Хоть сто раз директор. Потом что?
– А потом все прочитал и говорит: «Эту заметку, девушки, снимите, замените чем другим или картинкой заклейте. Неудобно, говорит, жену главного инженера в стенгазете ком… – она остановилась, выговаривая трудное слово, – компрометировать. Это и на главного инженера тень ложится, и на руководство завода вообще. Разберемся, говорит, в этом деле и без стенгазеты». Вот мы и сняли. Тамара хотела оставить до вас, а я ей говорю…
– Редактором газеты меня не директор назначил, а партийная организация, – внушительно заметил Алексей. – Она мне это дело доверила, перед ней только я и отвечаю. Неудобно писать про жену главного инженера! Интересно, государственный завод у нас или семейное предприятие? Где заметка?
Маша отыскала ее среди обрезков цветной бумаги и подала Алексею. Тот бережно разгладил оборванные кромки и передал заметку мне:
– Вот, прочитай…
В заметке говорилось, что бухгалтер отдела сбыта Войтинская с большим опозданием предъявляет счета потребителям леса. Задержки на три-четыре недели в выписке счетов стали обычным явлением. Отмечался случай, когда документы на крупную партию досок – несколько десятков вагонов – пролежали в столе у Войтинской свыше двух месяцев, и вспомнили о них в отделе сбыта только в ходе инвентаризации остатков пиломатериалов. С очевидным знанием дела автор заметки подводил итоги: замораживаются оборотные средства, равные в среднем примерно месячному фонду заработной платы рабочих всего лесозавода, и переплачивается ежемесячно до тысячи рублей в виде процентов за пользование кредитом на фактически уже проданную продукцию. Корреспондент стенной газеты иронически спрашивал: «Не слишком ли дорого стоит заводу Войтинская?..»
Заметка была подписана: «Б. Никулин».
– Хорошая заметка, – сказал я, возвращая ее Алексею.
– А худую разве я пропустил бы! – все еще сердясь, ответил Алексей. – И факты никуда не денешь, все факты проверены. Никулин зря не напишет, точный человек.
Маша тихонько потянула из рук Алексея заметку о Войтинской.
– Что делать с ней, дядя Леша? Обратно в газету или картинку оставить?
– Обратно, – Алексей постучал кулаком по столу. – Да погуще клеем намажь, чтобы второй раз не сорвать.
Он посмотрел на часы:
– Пойдем, пожалуй, в цех. Поговорим, пока осталось время.
Дорогой, желая проверить его, я сказал, как бы тревожась:
– Испортил теперь ты себе отношения с директором, Алеша.
– Нет, – хладнокровно отозвался Алексей, – это у меня с ним не первый раз. Мы друг друга понимаем. Мужик он незлопамятный, открытый. Переболеет за самолюбие свое, а потом вызовет меня: «Ну, Худоногов, поругал я тебя на чем свет стоит – давай мириться». Скажешь ему: «Не слыхал, чтобы ругали, Николай Павлович». – «Ага, не слыхал – так послушай». И ахнет… А сам смеется… Нет, ничего, когда правда на моей стороне. Но раз и мне перед ним пришлось крепко виниться. В городской газете выступил против него. Загрузили все склады у нас ремнями и тросами. Я так и озаглавил: «Директор запасается…» А в заметке написал, что он в один год всю пятилетку по снабжению выполнить хочет. Боится, мол, что ремни и тросы делать у нас перестанут. А потом оказалось, что это в главке напутали да чужой товар в наш адрес заслали.
Обеденный перерыв, видимо, только начался. В цехе стояла тишина большого безлюдного здания, когда каждый звук дробится и отражается во всех углах и закоулках многоголосым эхом.
В краснодеревном отделении витал летучий запах политуры, смешанный с настоем свежих сосновых опилок и стружки.
Алексей подпоясался заскорузлым от лаков и клея фартуком и взялся за фуганок.
– Чего без дела-то стоять. Надо филенки для шкафа заготовить. Поставь на плитку банку с клеем погреться.
Я следил, как, свиваясь спиралью, выползает из верхнего отверстия фуганка тонкая ровная лента желтоватой стружки. Алексей работал, ритмично покачиваясь всем корпусом. Изредка он брал металлический угольник и проверял кромки отфугованных досок.
– Чем хорошо работать в краснодеревном, – остановившись на минуту, сказал он, – все первосортный материал. Доска так доска: сухая, чистая. Эх, не люблю сырой лес: сделаешь вещь, потом тебе все порвет либо скорчит. Да и сырую доску так, без зажимов, разве склеишь?
Он быстро мазнул кистью с горячим жидким клеем по кромке доски, закрепленной на ребро в верстаке, проделал то же со второй доской, предназначенной к склейке, поставил доску на доску и стал верхнюю легонько двигать взад и вперед, растирая оказавшийся между ними слой клея. Через минуту доски схватились.
– Вот и все, – удовлетворенно сказал Алексей, вывинчивая их из верстака и отставляя в сторону, – засохнут, попробуй разъединить, в свежем месте расколется, а на склейке – никогда. Приглядись, какая подгонка.
Да, если бы не совсем точно совпадавшие слои дерева, место склепки установить было бы невозможно, настолько безукоризненно сделана была прифуговка.
– То-то, – заметил Алексей, когда я молча развел руками. – Это, выходит, не «Громобой» делать. Там любую дыру можно было паклей законопатить, варом залить или краской закрасить – здесь так не пойдет. Политура, она тебе изъяны не спрячет, а, наоборот, все наружу вытащит.
Он взялся за вторую пару досок, так же ловко смазал их клеем, притер и отставил в сторону. Потом последовала третья, четвертая пара. Закончив эту работу, Алексей взялся отстругивать ранее заготовленные доски. Подключив электрический рубанок, он быстро – так, что мелкая щепа и древесная пыль фонтаном взлетели над рубанком, – снял верхний опилочный слой и стал дальше отделывать доску вручную. Сначала фуганком, водя над несколько наискось, потом острым, снимающим тонкую папиросную стружку шлихтиком.
Работал Алексей с наслаждением, даже слегка склонив набок голову, словно прислушиваясь к певучим звукам, какие издавал под его рукой шлихтик.
Мне вспомнились мои юношеские годы. Домик на пограничной заставе. Летние сумерки, плотно кроющие землю. Наш общий любимец, красноармеец топографического отряда Володя Пржевлоцкий, до службы скрипач из оркестра томского театра. На столе стопка новых нот – большая для нас драгоценность! – привезенная из Никольска-Уссурийского. Володя стоит, слегка склонившись к столу, и проигрывает одну вещь за другой, я перелистываю ему ноты. Мы шестеро сидим как зачарованные и слушаем, слушаем… Но сумерки становятся гуще, еле различимы даже листы нот, не то что знаки на них, а Володя все играет, не путаясь, не сбиваясь. Вот он повернулся лицом к окну, в глазах мерцают блики вечернего света… Становится вовсе темно. Я скорее догадываюсь, чем вижу, что Володя играет с закрытыми глазами. А мелодия ширится, развивается, звучит все прекраснее, заполняет всю комнату, и кажется – это поет не инструмент в руках музыканта, это поет сам человек. Что это? Откуда такая смелость, свобода, уверенность? Встретилась знакомая пьеса, и потому ноты уже не нужны? Или это свободная импровизация, полет фантазии, мечты человека, искусство большого мастера?..
Я смотрел сейчас на размеренные, точные движения Алексея, наблюдал за выражением его лица, когда он коротким, мимолетным прикосновением руки проверял гладкую поверхность доски – не осталось ли на ней еще малейших щербин, – и переживал вместе с Алексеем напряженное и в то же время сдержанное ожидание мастера, задумавшего новое произведение. Оно уже прозревается в своих будущих прекрасных линиях, в своем осмысленном содержании, а пока – под руками бесформенные куски материала…
– Алеша, – тихо спросил я, – доволен ты этой работой?
Алексей нехотя выпустил из рук шлихтик.
– Как тебе сказать? – проговорил он, легонько поглаживая доску. – Нет! Не то чтобы она не нравилась мне… Но если бы это раньше, взял бы да на другую работу перешел. Надоело одно – давай скорей за другое. Никак я не могу на одном деле долго задерживаться. Будто кто меня в спину всегда толкает. Беспокойство. Почему? Освоил я дело – стало оно легким, давай на другое переходить, где труднее. Изучать новое дело мне нравится… Но… с краснодеревной работы ни на какую другую больше я уже не уйду. Понял я: моя эта работа! То самое, чего я всю жизнь искал. А вот все-таки недоволен. И если хорошо разобраться – чем недоволен? Вот ты давеча похвалил этот стол. Конечно, вещь хорошая, но мне от него полной радости нет, нет того, чтобы можно было сказать: нельзя ни отнять, ни прибавить. И отнять можно и прибавить тоже! Когда я начинал, не таким он мне представлялся, кончил – вижу: не сделали руки, чего я хотел. Досада! Нет, погоди, ты не перебивай меня! Дай договорю. Это первое, а вот второе. Делаю я вещи одну за другой, и каждая новая вещь получается лучше – мастером, значит, становлюсь. А по сути что получается? Врезаюсь я в свое ремесло все глубже и глубже, как бур, которым землю сверлят, когда к драгоценной руде пробиваются. Ты понимаешь – вглубь. А в ширину нот у меня еще настоящего ходу. И это меня стесняет, вроде как в плечах мне жмет. Чего-то мне еще не хватает.
– Я тебе скажу…
– Не надо! Я сам скажу. – Он прошелся по мастерской. Стружки мягко похрустывали под его ногами. – Понимать я, конечно, понимаю. Не могу я работать, как эта вот машина. – Он подошел к долбежному станку. – Нажать кнопку – и пожалуйста, что ей положено – выполнит. Отпустить кнопку – стоп, остановилась. Мне во все мыслью проникнуть надо, понять – почему. И тут получается, что мысль моя внутри той вещи, над какой я работаю, никак не остается. Выходит и разливается на миллион ручейков и эту вещь со всем, что есть в мире, обязательно связывает. Проследишь за каждым таким ручейком, а на конце у него всякий раз как плотина какая стоит. Почему? Вопрос такой. Самому себе. Разберешься, сломаешь плотину, потечет дальше этот ручей. А их еще миллион! И не могу я ни один запертым, без движения, оставить. Покоя себе не найду. Потому что знаю: все понять я могу. А раз могу – так не оставлю. Чем же тогда я недоволен? А тем, что способность все понять, все связать, объяснить, такую способность в себе я чувствую, а еще много до сих пор я не знаю, что люди знают уже. Вот этим я и недоволен. Почему инженер к станку подходит и тот его, как хозяина своего, слушается, а меня только – как кучера? Учусь, учусь, читаю, на лекции хожу, а сразу все вместить голова не успевает. И вот думаю, что до тех пор человек не будет спокоен, пока не поднимется над вещью, которую делает, настолько, что она ему со всех сторон станет видна. Раньше я от работы к работе метался. Почему? А потому, что над работой этой подняться, изнутри да наружу вылезти силы, умения, а может, и терпения не хватало. Теперь не уйду. Теперь я в работе своей не сижу, как в бочке. – Алексей помолчал, ероша в задумчивости рукой волосы. – Совсем по-новому стал жизнь видеть. Партия мне в этом помогла. Она меня добиваться сути вещей приучила. Вот только еще вширь бы мне раздаться, побольше умом своим охватить…
Алексей снова взялся за шлихтик.
– Знаешь, – сказал он мне виновато, – поговорить с тобой, конечно, хорошо. Но ты уходи. Сейчас мешаешь ты мне. Мне работать надо.
Он не сказал, что ему надо еще и подумать, поразмыслить одному, без постороннего человека. Я это понял и ушел.
А Ганецкий еще раз испортил мне настроение!
Поздней ночью, прощаясь со мной у вагона курьерского поезда Владивосток – Москва, Ганецкий мне заявил:
– За снимки Худоноговых не ручаюсь. По ошибке взял очень старую пленку. Надежды мало.
– Черт бы вас побрал, Ганецкий! – от чистого сердца вырвалось у меня.
– Постараюсь сделать невозможное…
Дали второй звонок. Проводник предложил пассажирам подняться в вагон.
– Я пошутил, – сказал Ганецкий уже из тамбура, – не сердитесь. Пленка хорошая.
Поезд тронулся, и Ганецкий, вероятно, даже не заметил, как я погрозил ему кулаком.
Чуть свет меня поднял с постели Алексей. Забежал на минутку по пути на завод.
– Все! – заявил он мне без всяких предисловий. – Сговорились.
– Кто с кем сговорился, Алеша? О чем сговорились?
– Со стариками сговорились. Всю ночь с Федором чай пили. Сегодня пятница? На той неделе переезжаем. В субботу, под праздник, новоселье справим как следует.
– Ну и чудесно, Алеша! Поздравляю. Если тебе надо помочь с переездом…
– Нет, – сразу же отказался Алексей, – ты не помогай. Справимся сами. Хочу сюрприз сделать: в субботу прикачу за тобой на машине!
– Договорились. – Провожая его к двери, я спросил: – А что со своей старой квартирой делать намерен? Продавать будешь дом?
– Продавать? – усмехнулся Алексей. – Мне государство дает квартиру, а я буду за деньги свой дом продавать? Он хотя и невзрачный, а все небольшая семья в нем жить превосходно сможет. Отдам горсовету. Пусть распоряжается. Катя с председателем уже согласовала.
Неделя прошла незаметно. Наступила суббота. Дивный денек весны. Вместе с Ксенией мы накануне наладили на длинном шесте скворечник, и вот уже в нем появились хозяева. То и дело шныряют в круглое отверстие, носят в клювах разный мусор или, усевшись на остром коньке крыши, высвистывают свои весенние мелодии. Кот пробежал по забору, мяукнул несколько раз, и тотчас издевательски замяукали и скворцы.
С Алексеем мы условились, что за мной и Ксенией он заедет в начале седьмого. Я целый день провел в общем отделе городского Совета, изучая протоколы сессий за последние полгода: мне нужно было готовить большой обзор для центральной газеты. Работа меня увлекла. На сессиях ставились очень интересные вопросы, содержательны были выступления депутатов в прениях. Имя Катюши все время мелькало на страницах протоколов. Один раз она председательствовала, другой раз была секретарем. Попался протокол выборов в состав постоянной комиссии по здравоохранению, где отмечалось, что Е. Ф. Худоногова избрана единогласно. Во всех остальных случаях она выступала в прениях. Ее интересовали любые вопросы. Шла речь о состоянии здравоохранения в городе – Катюша добивалась, чтобы все больницы, медпункты были хорошо отеплены, стационары обеспечены постельным и носильным бельем. Слушался вопрос о развертывании советской торговли в связи с отменой карточной системы – Катюша боролась за освобождение торговых помещений, занятых разными учреждениями. При утверждении городского бюджета Катюша вносила поправки в доходную часть и доказывала, что местные сборы с торговли на рынке значительно увеличатся, если рынок благоустроить и отгородить, открыть на его территории чайную. Предлагала в саду сделать стрелковый тир, устроить на реке лодочную станцию, зимой – расчистить площадку для катка. Самым ревностным защитником озеленения города опять-таки была Катюша. «Вы подумайте и о красоте нашего города, – говорила она, – и, главное, подумайте о здоровье людей. Что лучше для человека: пить горькие порошки или дышать свежим, чистым воздухом? Что лучше пешеходу в знойный летний день: изнывать от духоты или идти под куполом зеленых листьев? Что лучше: сад в городе или весь город в саду?»
Когда я закончил работу и глянул на часы, было ровно шесть. Идти домой надо было без малейшего промедления.
Хотелось заглянуть на почту, спросить, нет лп мне телеграмм. Я не люблю пользоваться домашним адресом. Часто случалось, дома нет никого, рассыльная постучит и уйдет, а телеграмма потом попадает в список недоставленных. На этот раз я ждал ответа от Ганецкого, – сам он по приезде в Москву не соизволил мне сообщить о снимках. Разозлившись, я послал ему телеграмму с оплаченным ответом. Сейчас, наверно, ответ уже получен, а забежать на телеграф времени нет. Жаль. Телеграмма от Ганецкого могла бы быть очень кстати.
Алексей дожидался. Он прикатил на полуторатонке. Без лишних разговоров, сразу же потащил нас к машине. Ксению посадил в кабину, а сам влез в кузов и подал мне руку. Я очутился на мягком соломенном ложе, сверху прикрытом чистым брезентом. Машина рванулась.
– Жаль все-таки, на почту я зайти не успел, – сказал я, переводя дух.
– А чего жалеть? Надо, так заедем. Чего же сразу не сказал?
Алексей постучал кулаком в потолок кабины, изогнулся к окну, крикнул: «Петя, на почту!» – и мы помчались назад.
На почте мне подали две телеграммы, и обе из Москвы.
Взобравшись обратно в машину, я распечатал первую телеграмму. Ганецкий остался Ганецким. На листке бумаги коротко стояло: «Смотрите двадцать седьмой». Если принять во внимание, что подписчиками Н-ска был получен только шестнадцатый номер «Огонька», то оставалось, значит, ждать не меньше двух месяцев. И хотя бы слово о том, оба снимка идут или один. И если один, то который?
Я протянул телеграмму Алексею.
– Человека спрашивают, удались или нет снимки, – сказал я раздраженно, – а он…
– Это от Ганецкого? – с любопытством спросил Алексей и убежденно добавил: – Ну, ясно, удались. Иначе печатать не стали бы.
Тут мой взгляд упал на текст второй телеграммы, которую я распечатал почти машинально. Строки запрыгали у меня перед глазами. Я хотел дать прочесть ее Алексею и передумал, спрятал в карман: надо будет прочесть вслух при Катюше…
Машина уже миновала окраинные домики Н-ска. Впереди открылся просторный светлый луг, отделявший лесозавод от Н-ска. Вправо по гребню увала, ближе к линии железной дороги, весь насквозь пронизанный лучами заходящего солнца, тянулся молодой березник. Он еще не оделся листвой, но весна его была вовсе близка, и мне казалось, что ветер доносит сюда горьковатый запах набухших, готовых раскрыться почек.
Квартира Худоноговых помещалась на втором этаже и окнами двух комнат выходила к реке. Здесь солнце светило первую половину дня. Окна кухни и еще одной комнаты были обращены на юго-запад. Отсюда широко открывался вид на лесозавод и дальше – на пристанционные сооружения: водонапорные башни, входные семафоры, похожие своими начертаниями на букву «Т», мачты прожекторных установок. Я представил себе, как красиво будет выглядеть ночная панорама города и завода: целое море огня! Дом стоял на возвышении, и оттого так широк был обзор. Какое-то особое чувство гордости за человека возникало при взгляде отсюда на землю, послушно лежащую у ног. Высокие заводские трубы; вагонетки, бегущие по сверкающим на солнце рельсам; железнодорожный мост, словно легкое кружево повисший над рекой; прямые линии шоссейных и извилистые ленты проселочных дорог; огромные плоты на протоке; глубокие выемки, прорезавшие горы; бесчисленные кварталы жилых домов – все это, созданное трудом, служило человеку.
Катюша, празднично приодетая и раскрасневшаяся от домашних хлопот, встретила нас у двери и сразу же потащила осматривать квартиру. Поздравления наши она выслушивала на ходу и все улыбалась, благодарила. Я не стану в подробностях описывать новую квартиру Алексея. Достаточно сказать, что это была очень хорошая – больше того, превосходная квартира. И даже если бы я захотел точно и обстоятельно занести все в инвентарные описи, я не сумел бы сделать этого. Можно измерить площадь пола и перевести ее в квадратные метры, заменив при этом понятие «жилище человека» термином «жилплощадь», но какими цифрами, какою мерою передать то ощущение просторной, удобной квартиры, когда перед тобою распахивается одна дверь за другой и ты забываешь, в какую же сторону надо идти к выходу? Можно, конечно, подсчитать количество окон, определить их высоту и ширину, а в примечании упомянуть о наличии форточек, но как записать в ведомости воздух и свет, как записать неумолкающий смех Катюши и дробную топотню Васильков, все время перебегающих из комнаты в комнату? Обстановку квартиры перечислить проще всего. В первой графе наименование предметов, во второй – краткое описание, в третьей – процент износа. Но сколько нужно еще отвести граф, чтобы с абсолютной точностью отыскать в каждом предмете любовь хозяйки, с какой она ставила его и прихорашивала, отыскать творческую страсть мастера, с какою Алексей, вероятно, в ночные сверхурочные часы делал и новые стулья, и карнизы на двери и окна, и шкаф, и две этажерки для книг – выделив одну особо для произведений Ленина, – и круглый обеденный стол на точеных ножках, и широкий мягкий диван – конечно, для Васильков в первую очередь?
– У тебя много еще будет гостей? – спросил я Алексея, когда, осмотрев все комнаты и все, что было в квартире, мы с ним остались вдвоем.
– Думаю, придут люди. Должны бы уважить, – сказал Алексей. – Сам знаешь: всегда я на людях. И Катя тоже.
Телеграмма мне не давала покоя, хотелось скорее прочесть ее вслух, прокричать во всеуслышание, но как-то так получилось, что не было рядом со мной или Кати, или Алексея, или их стариков, или, наконец, Ксении, которой телеграмма тоже касалась.
Подошла Катюша. Я толкнул в спину старшего Василька:
– Позови скорей бабушку с дедушкой. И тетю Ксану.
Катюша потянула меня за рукав:
– А ты еще одну вещь у нас не заметил!
На маленьком столике в углу стоял телефонный аппарат. Я невольно улыбнулся. Что это значит? К чему? В Н-ске мало еще квартирных телефонов…
– Улыбаешься! И я так сперва руками махала, когда пришли ставить его: «Ну, что я делать с ним буду?» А директор мне говорит: «Не для роскоши ставлю тебе его, а для беспокойства. Ты – заведующая медпунктом. Случай несчастный какой – тебя в любую минуту вызовут. А так я и сам знаю: тебе особенно разговаривать не с кем».
Она протянула руку к трубке:
– Три дня стоит, а ни разу звонка еще не слыхала. Попросить разве дежурную, пусть поздравит…
Катюша испуганно отдернула руку. Словно по щучьему велению, телефон зазвонил. Резко, настойчиво. Катюша неуверенно поднесла трубку к уху.
– Да. Да. Я слушаю, Худоногова, – заговорила она, встревоженно поглядывая на меня. – Кто? Ильющенко?.. Здравствуйте. Узнаю… Так… К депутату? Я слушаю… Почему магазин опечатывают?.. Ах, вон что? А я при чем? Не буду. Не имею оснований вмешиваться! Это ваше дело. Начальника орса, наконец… Нет нигде? Так ведь я его не замещаю! Позвоните Николаю Павловичу… Тоже нет? Ну, я не знаю. Никак не соглашается… Ну ладно. Попросите, пусть подождут. Я сейчас приду…
Расстроенная, она положила трубку. Чуть не плача, объяснила:
– Санинспекция магазин за антисанитарное состояние опечатывает. Ильющенко говорит: ему два дня на приведение в порядок надо. А инспектор не соглашается, навешивает пломбы. Я знаю: Ильющенко уже не раз предупреждали. Дождался. Когда он еще комендантом общежития служил – дело до войны было, – то прославился на весь город грязью. Леша, помнишь, меня тогда еще в санитарную комиссию выбрали проверять его? – Переждав, Катюша уже спокойнее сказала: – Пойду на месте разберусь. Может, уговорю санинспектора.
Алексей только развел руками:
– Голову ему оторвать мало, Ильющенке этому. Весь праздник испортил.
Катюша ушла. Вскоре явился Волик с женой. Потом еще два мастера из краснодеревного отделения, и тоже с женами. Потом, почти одновременно, но держа себя независимо, вошли Костя – парень, которому Алексей не позволил зашпаклевать трещину в полированной доске, и Феша – санитарка, в свое время так сердито встретившая меня в медпункте. Наполнив дом движением и смехом, ворвались Тамара и Маша, те самые девушки, которые в красном уголке готовили к выпуску стенгазету.
Позже других пришли Николай Павлович с Иваном Андреевичем.
Директор завода сразу предупредил Алексея:
– Только на часок. Поздравить, пожелать, рюмку водки и так далее. В девять тридцать у меня диспетчерский разговор с Москвой.
– Рюмку водки, Николай Павлович! – пожаловался Алексей. – Да хозяйки-то даже нет… Увели…
– Кто?
Алексей рассказал. Николай Павлович хмуро побарабанил пальцами по подоконнику:
– Иван Андреевич, насчет действий госсанинспектора надо…
– Худоногова разберется. Посмотрим, – заметил Иван Андреевич.
Разговор плохо вязался. Ксения торопливо помогала Устинье Григорьевне накрывать на стол, возле них вертелись Тамара и Маша, женщины хлопотали на кухне, мужчины слонялись по комнатам из угла в угол. Праздник пошел комом. Директор лесозавода то и дело поглядывал на часы.
– Николай Павлович, – решился наконец Алексей. – Не знаю я, какой тут нам правильный выход найти. Катюша в отлучке не по своей охоте, общественные дела обязывают, а как без хозяйки…
– Вот еще, о чем ты беспокоишься, – старался ободрить хозяина директор. – Меня ие это раздражает. Из-за этой истории с магазином рабочие могут остаться без хлеба. Вот что! Впрочем, в таком случае я сразу к черту пломбы сорву! Поставлю в известность горком партии… и сорву!
Прошло еще нудных десять минут.
Наконец появилась Катюша. Красная, запыхавшаяся от быстрой ходьбы.
– Ой, Николай Павлович, Иван Андреевич, Костенька, Маша, Андрей Никитич! Ой, здравствуйте! Извините, извините, пожалуйста. Мне тут пришлось по делам…
– Знаем, – одобрительно сказал Николай Павлович. – Ну и как, вправила ты ему мозги?
– Вправила, Николай Павлович, – весело сказала Катюша. – Ой, тут уже все готово! Тогда прошу, пожалуйста… Садитесь… Вы сюда… А вы, Иван Андреевич, рядом. Тамара, сюда…
Все сразу ожило, просветлело. Вот оно – что значит хозяйка!
– А подробности, Екатерина Федоровна? – полюбопытствовал Иван Андреевич.
Все наконец уселись за столом. Осталось еще одно свободное место и лишний прибор.
– Да какие же подробности, Иван Андреевич? – сказала Катюша, глазами проверяя, все ли в порядке на столе. – Запущен магазин, действительно торговать в нем нельзя. Раньше закрыть надо было. Ильюшенко думал, что я его поддержу. Посмотрела я…
– Что? Магазин закрыли все-таки? – Николай Павлович даже отодвинулся от стола. Лицо его сразу посерело, стало неприветливым.
– Да. Опечатали, Николай Павлович. – Катюша раскладывала закуски на тарелки. По старшинству: гостям, потом отцу с матерью, Алексею, последней – себе. – Опечатали, пломбы навесили. Я, как депутат горсовета, акт подписала, чтобы больше споров уж не было.
