Текст книги "Каменный фундамент"
Автор книги: Сергей Сартаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 19 страниц)
«Куда же идти? Направо, налево?»
Таежный опыт подсказывал:
«Ты не слепая, ты не могла проплыть зимовье».
И тут же ей словно бы кто-то возражал:
«А если это случилось?.. Припомни: был крутой поворот, желтый утес, за утесом узкая падь, заросшая кустами. В этих кустах стоит зимовье!.. Тебе не хотелось там причаливать к берегу, казалось слишком скоро. Ты полагалась еще и на свою память, когда здесь девчонкой когда-то проезжала с отцом. Ну что ж… что скажет теперь твоя память?..»
Катюша прикрыла ладонью глаза, легонько погладила лоб…
И словно открылась дверца в давно прошедшее: Катюше отчетливо вспомнился вечер «У Дикого», расселина меж гор – долина Чуны – и в ней красный шар закатного солнца. Река «У Дикого» отгибалась строго на запад!.. А тот поворот был на юг, а не на запад… Нет, не проплыла она мимо зимовья!..
«Найду. Только бы не загубить время…»
Она не думала о том, что без оружия, в ботинках и легком платье плохая ходьба по тайге, что, наконец, у нее нет ни крошки съестного, ноги подкашиваются от голода и усталости, а чемодан с инструментами тяжел, оттягивает руки.
Одна мысль властно подчиняла себе все остальные:
«Скорее… как можно скорее!.. Надо прийти в зимовье прежде, чем заболеют там люди…»
По расположению хребтов и распадков можно было догадаться, где и куда делает повороты река. Вот там, близ островерхой горы, затянутой синей дымкой, река поворачивает на запад. Там и должно быть зимовье.
Катюша взяла направление, чтобы срезать напрямик большую дугу, и углубилась в нехоженные от веку лесные заросли…
Ночь застала ее не более как в километре от места, с которого она начала свой поход. Дальше идти было невозможно: впотьмах Катюша натыкалась лицом на сучья, падала, поднималась. Наконец забрела в такой бурелом, что отчаялась найти из него выход. Примирившись с мыслью, что здесь надо остановиться, она стала устраивать себе из пихтовых лапок постель и только сейчас со всей остротой почувствовала, до чего же она устала и как сильно ей хочется есть.
Пожевала кислой смолистой хвои и выплюнула. Хоть бы костер… Но огонь разжечь было нечем: спички остались в кармане пальто, а пальто утонуло. Разгоряченная ходьбой, она теперь остывала и ежилась от колючей дрожи, пробегавшей по спине.
До утра она не смогла сомкнуть глаз. Едва посветлело небо и стали различимы предметы на земле, Катюша встала и пошла. Тошнота и тупая, давящая боль в голове сковывала движения. Но она все-таки взбиралась на лежавшие в три-четыре яруса буреломы. Держа в одной руке чемодан, а другой хватаясь за гнилые сучья, спрыгивала вниз с риском сломать ногу или выколоть глаза. Каждый метр пути стоил невероятных усилий.
Так, потеряв счет времени, она брела долго.
«Не опоздай, не опоздай…» – выстукивала кровь в висках.
Кончилась полоса каменистых осыпей, под ногами зачмокал сырой мох. Катюша догадалась, что приближается к ручью. Если она верно определила тогда, с горы, расстояние, то, значит, она прошла примерно половину пути. В ботинки набился колючий мусор. Катюша опустилась на кочку, чтобы вытряхнуть его, наклонилась развязать шнурок и едва не потеряла сознание. Огненные круги поплыли перед нею.
«Это не от голода, а простуда», – подумала Катюша.
Отыскала в аптечке аспирин и проглотила одну за другой две таблетки. Посидела, привалясь к дереву, и, когда отхлынула мертвящая тяжесть, пошла снова вперед.
Дорогу преградил ручей, разлившийся среди топкого болота. Оно было совсем нешироким, около сотни шагов. Но эту сотню шагов надо было сделать…
На окрайке болота тучей повисла мошкара. Она залепляла глаза, больно стегала лицо. Катюша тронула рукой лоб, и ладонь сразу покрылась пятнами крови.
Выломав тонкую лиственничку, Катюша концом ее ткнула в трясину. Лиственничка ушла вглубь почти на два метра.
– С головой, – пробормотала Катюша, с трудом выдергивая шест обратно, – а на середине еще глубже будет. Но все равно, надо пройти.
Был бы топор, нарубила бы длинных жердей и простелила ими дорожку через всю трясину… Но топора нет, а голыми руками ничего не сделаешь.
Она вернулась в лес, долго выискивала среди бурелома валежник, который пришелся бы ей по силам. Но были только толстые суковатые деревья. Ей удалось подобрать две обгорелые жерди. Сучья на них давно сгнили и отвалились, но просмолевшие корневища по-прежнему рогатились во все стороны. Кое-как Катюша выволокла жерди к болоту и, измученная, прильнула лицом к сырому мху, чтобы хоть на минуту избавиться от мошкары.
Она не заметила, как впала в забытье. Когда подняла отяжелевшую голову, медленно возвращавшимся сознанием поняла, что день уже клонится к вечеру. Как не вовремя она заснула! Теперь, пожалуй, до темноты и не успеть перебраться через болото. Жердей, чтобы проложить дорожку через всю трясину, понадобится больше десятка. Где их возьмешь без топора?
Катюша подумала и махнула рукой.
«Попробую перейти по двум».
Поставив на комель у края болота одну из принесенных жердей, Катюша толкнула ее вершиной вперед. Со свистом лиственничка рассекла воздух и упала в трясину. Желтые брызги болотной ржавчины полетели в стороны. Катюша осторожно попробовала встать на жердь обеими ногами. Жердь лишь несколько осела под ее тяжестью.
«Выдержит, не провалится!» – с надеждой подумала она. И, зажав локтем комель второй, жерди, а в другой руке держа чемодан, Катюша медленно двинулась по скользкому мостику, из последних сил удерживая равновесие.
Добравшись до конца, она бросила вперед вторую жердь и, став теперь на нее, потянула к себе первую. Жердь едва поддавалась. Корни ее, как лапы якоря, запутались в водорослях и тащили за собой целую копну тяжелой, жирной троелистки.
Так, шаг за шагом, Катюша добралась до ручья, протекавшего через болото. Он был едва заметен, лишь местами возникал светлой полосой среди высоких, уже слегка побуревших хвощей и вихрастых осочных кочек, местами же так растекался по трясине, что она превращалась в тенистые озерки, наполненные плавающими водорослями.
Однако ручей казался нешироким только издали. Подойдя, Катюша убедилась, что даже самая длинная из жердей едва достигнет концом до противоположного берега. Выдержит ли она тяжесть человека?
Перебросив жердь через ручей, Катюша решила сперва пойти без чемодана, чтобы рука была свободной.
С замиранием сердца ступила она на хлипкий мостик, чувствуя, как тот с каждым ее шагом оседает все ниже и ниже. Трудно было сохранить равновесие на скользкой узкой поверхности, даже опираясь на опущенную другим концом в воду запасную жердь… Катюша заторопилась, пошла быстрее… Она не услышала, как под ногой что-то хрустнуло… Жердь переломилась, и Катюша очутилась в воде. Ее сразу стало засасывать в грязь…
Сильно рванувшись вперед, Катюша зацепилась пальцами за жилистые стебли троелистки и выбралась на зыбкую кромку. Обе жерди снесло течением и прижало к берегу, где остался ее чемодан.
Берег ручья, на котором оказалась Катюша, был устойчивее противоположного. Отсюда не так далеко оставалось и до леса – всего три или четыре десятка шагов. Впереди узким клином тянулись похожие на невыколосившуюся пшеницу стебли гогона – верный признак твердой земли. Но чемодан с противодифтерийной сывороткой остался на той стороне ручья, и надо было за ним возвращаться.
Катюша решила переплыть ручей… Лишь бы только не затянуло вязкое дно… И вот ручей остался позади, Катюша по-пластунски подтянулась к кочке, на которой лежал чемодан. Толстые стебли троелистки с тупым звуком лопались под ее ногами, и все время казалось: вот-вот расползется непрочный травянистый покров и, прежде чем успеешь хотя бы взмахнуть рукой, пучина затянет и уже не выпустит больше.
Что было потом, Катюша плохо понимала… Она барахталась в ручье, опять куда-то ползла, и острые узкие листья осоки в кровь резали шею; проваливалась и, отчаянно работая руками, выбиралась из трясины. Залепленная болотной грязью, мокрая, она брела, спотыкаясь о кочки, поднималась на загроможденный буреломом косогор, и он ей казался после трясины мягкой, чудесной дорогой… Она шла ночь, упорно переставляя не гнувшиеся от усталости ноги. В ушах почему-то все настойчивее и громче отдавался надрывный, захлебывающийся плач маленького Василька.
Катюша теперь отчетливо понимала, что заболела, и заболела серьезно. Острая, колючая дрожь сотрясала ее. Надо успеть добраться до зимовья, пока воля способна еще командовать телом.
И Катюша дошла.
Она переступила порог зимовья к вечеру второго дня. Костя был еще в отъезде. Александра, жена Кости, в ужасе тихо вскрикнула:
– Где это так?!
– Там… – она махнула рукой. – Согрейте скорее воды… Все здоровы? – Катюша помнила, что ей надо спешить с прививкой. Силы покидали ее, жар крупными волнами разливался по телу.
– Младшей что-то неможется, – Александра никак не могла понять, откуда и как попала сюда эта городская женщина в изорванном, залепленном болотной грязью платье, в кровь изъеденная мошкой, с опухшими, потрескавшимися губами. – Да ты не доктор ли?
– Давно заболела? – Катюша ни о чем другом не могла говорить, боялась, что не хватит времени. Темные круги плыли перед глазами, застилали свет.
– Со вчерашнего вечера расхворалась… Ты откуда к нам?
– Все-таки… успела я, – Катюша глянула на свои заскорузлые, грязные руки. – Дайте же скорее воды! – Ей казалось, что она кричит, на самом же деле слова чуть слышно слетали с ее губ. – Надо мне руки помыть… Детей… И сами… Всех давайте сюда… Сейчас прививки… Неотложно… Понимаете?
Александра помогла ей умыться. Катюша вернулась к столу, раскрыла чемодан, стала раскладывать инструменты, стеклянные ампулы… Стены комнаты качались,
Все двоилось в глазах.
Она достала флакон нашатырного спирта, втянула в себя струю острого, режущего запаха. Потом отбила запаянный кончик ампулы и взяла шприц…
Кончив прививки, не проронив во время работы ни одного слова, Катюша, шатаясь, прошла к постели, стоявшей в углу избы, и, не спросив даже разрешения хозяйки, не раздеваясь, повалилась на нее.
…Она лежала разбитая, расслабленная сжигающим ее жаром, когда в зимовье ворвался Алексей и с ним еще двое мужчин. Первое мгновение Катюша подумала, что снова начинается бред, и она бессильно опустила сухие, словно посыпанные песком изнутри веки. Но когда Алексей, живой, настоящий, оказался у самой постели и крикнул: «Катенька!» – она, превозмогая боль в потрескавшихся и обметанных лихорадкой губах, тихо засмеялась.
– Ну, зачем ты?.. Я бы и сама скоро…
– Катенька… – голос у Алексея сорвался. – Разве можно одной… по реке?..
– Так ведь тут дети, Леша… Дифтерия… Иначе нельзя было… Хорошо, еще вовремя успела.
– Ты сама… заразилась? – Алексей помертвел от страшной догадки, вдруг осенившей его. Округлившимися глазами он всматривался в лицо жены.
– Нет, нет, Леша… Это совсем другое… Простудилась… Пройдет… Ну, как дома?..
– Все хорошо…
– А маленькие?
Никто не мешал их разговору. Сопровождавшие Алексея люди удалились. Александра забрала с собою ребят и вышла из дому. Алексей сидел на краю постели, поглаживая горячую руку Катюши.
У Катюши начиналась сильная головная боль, путались мысли. Но ей о многом хотелось расспросить Алексея.
– От Зины еще не было писем?..
– До зимы остается в Ленинграде. А ко мне в школу Никулина назначили экономику преподавать. Пришел – и сразу: «Хочешь, говорит, между делом буду тебя математике обучать? Хромаешь в этом. Считаю себя обязанным помочь тебе».
Я к Ивану Андреевичу.
«Как вы смотрите: не получится у нас друг от друга зависимости?»
Ну, он, знаешь, как всегда, тихонько посмеялся, а потом:
«Определенно получится. Только какая зависимость? Он пришел к тебе с помощью, как друг, как товарищ. Я бы, говорит, больше удивился, если бы Никулин не предложил тебе своей помощи. Тогда это бы значило, что человек, коммунист, исправляться не хочет. А он захотел».
Разгадал я его:
«Тут без вас, выходит, не обошлось, Иван Андреевич?»
«Нет, говорит, я ни при чем. Это сделала партия, партийная организация. На пользу Никулину критика пошла. Указали ему, а он теперь сам правильный путь ищет. Думаю, найдет, исправится. А ты тоже линию свою к нему найди правильную».
«Если что, говорю, вас буду спрашивать».
Катюша вслушивалась в слова Алексея, и словно бы легче стало ей.
– Как ты отыскал… меня, Леша?
– Люди, люди мне помогли, Катенька! Без людей куда же?..
Потом опять зашатались стены… Закрыть бы глаза… Уснуть…
– Ну, ну, Леша?
Как сквозь вату, она слышала слова Алексея:
– …Миша-то полетел в Алангер, как ты ему назначила. Прилетел. Туда, сюда – нет тебя. Никто ничего в поселке не знает. Посидел Миша день, другой, третий – все то же. Вернулся ни с чем. Тревожится. А у меня и вовсе сердце разрывается. В горздрав бегаю. Там только руками разводят. Кое-кто еще уговаривает: рано, мол, тревогу бить.
А я им:
«Рано! А когда будет поздно, тогда и тревогу бить нечего. Вы понимаете или нет: на день могла она обсчитаться, а не на четыре! Знали бы вы, что там за река, от Крестов до Алангера!»
Тогда заведующий сам:
«Ладно. Ясно. Говори, что надо делать?»
«А чего! – говорю. – На Кресты на самолете меня увезите. И все. Больше ничего мне не нужно. По следам пойду».
«Да какие же следы на реке?»
«Кому как, говорю. Кому не только на реке, а и на земле следов не найти».
Заведующий:
«Тогда надо целую группу посылать. Организовать поиски как следует…»
От них я прямо к директору на лесозавод. А Николай Павлович сразу:
«Знаю. Слышал я про твою беду, Худоногов. Не допустим, чтобы в тайге погиб человек. Отпускаю тебя, на сколько потребуется, езжай, дам еще двух человек…»
Катенька!.. Катя! Заснула?.. Ну и спи. Эх, я, ботало! Того не сообразил, что тебе покой сейчас нужен…
Он поправил одеяло и легонько приподнял ее безвольно повисшую руку. Катюша не спала, она сквозь неумолчный шум в ушах слышала слова Алексея, но не было сил шевельнуть странно отяжелевшими веками и сказать ему, что она чувствует себя совсем, совсем хорошо и что ей очень хочется поскорее домой… Право же… Никакой опасности… для Костиной… семьи… теперь нет… и можно… по… ду… мать не… много… и… о… себе.
Эту историю «У Дикого» мне наперебой потом рассказывали Алексей и Катюша.
6. Начало весны
«…По радио сейчас передали сводку погоды: Красноярск – 42 градуса мороза. Иркутск – 47 градусов. Значит, и в Н-ске близко к этому. Представляю, как запушены инеем стекла в окнах, какой плотный морозный чад висит над городом!
А здесь вот уже второй день не переставая идет мелкий дождь.
В окно мне видно, как по мокрому асфальту бегут полосы желтого автомобильного света, а где-то вдали в ночном небе горит неоновая надпись: «Смотрите документальный фильм «Суд народов».
Я побывала в кино, видела этот фильм и жалела только об одном: почему меня не вызвали свидетельницей в зал суда? Почему так корректно и сдержанно разговаривают судьи с преступниками? Передо мной плыли картины памятной ленинградской зимы, и я стонала от боли и гнева. Кто-то спросил меня: «Вам нездоровится?» Не помню, как я потом очутилась на свежем воздухе, шла, наслаждаясь неумолчным шумом большого города.
Как хорошо сейчас в Ленинграде! Здесь уже не увидишь былых разрушений, день и ночь стучат молотки каменщиков, строящих новые дома; все ленинградцы живут одной целью: сделать свой город еще краше прежнего. Видели бы вы, с каким энтузиазмом работают люди, какой радостью наполнен их труд!
А лица людей? Следы минувшего горя, минувших страданий остались только в ненужных морщинах да в преждевременной седине. Это уж память навеки.
Вчера утром я была в обкоме партии. Помните, я писала вам о транспортере? Так вот, завод, изготовлявший его для нас, пренебрег нашими чертежами. Сделал по-своему и часть оборудования, несмотря на мои возражения, отгрузил. Я подняла целую бурю. Дошло до того, что меня и Пастушенко, начальника отдела сбыта завода, вызвали в промышленный отдел обкома к Муравьеву.
Конечно, истина была на моей стороне, и я не понимаю, чего ради раньше упрямился Пастушенко. Честь мундира защищал, что ли? Все было тогда поправимо и не требовало ни времени, ни денег. Но теперь, когда оборудование уже отгружено, положение приняло действительно очень острую форму. Или завод должен немедленно изготовить второй транспортер, или я должна принять то, что нам послано, и потом на месте переставлять все станки в цехе, переделывать под ними фундаменты, переносить трансмиссии. Вы представляете, что получилось?
Муравьев слушал нас молча. Я волновалась. Пастушенко невозмутимо покуривал трубку. Я нападала. Пастушенко защищался. Но защищался он нечестно: пытался все свалить на путаницу в чертежах, и это меня окончательно выводило из равновесия. Чертежи были очень точные. Я делала их сама. Но нельзя же было в обкоме партии устраивать следствие с технической экспертизой! На это, видимо, и рассчитывал Пастушенко. Он имел солидную внешность, авторитет, имя, по образованию он тоже инженер. По сравнению с ним я выглядела просто девчонкой, и я со страхом думала о том, какое может последовать решение, если доводы мои покажутся неубедительными. Тогда впереди акты, комиссии, арбитражи…
Но в это время Муравьев встал.
– Мне думается, вопрос достаточно ясен, – сказал он, – и если сибиряки обвиняют Ленинград, так…
– Не Ленинград, – я не дала ему закончить, так я была взволнована, – не Ленинград, а начальника отдела сбыта завода, который позорит честь своего завода и честь Ленинграда.
Пастушенко так и подпрыгнул на стуле. Муравьев осадил его:
– Справедливые слова. И вы, Пастушенко, потрудитесь сами из них сделать выводы. Будем считать дело решенным.
Он отцустил Пастушенко, потом, прощаясь, похвалил меня: «Вы молодец, настоящая сибирячка!»
Я не стала возражать. Пусть думает, что я коренная сибирячка. Быть ленинградцем и быть сибиряком лестно в равной степени. А сердце мое принадлежит Сибири… Но…
Вот это «но» и есть главный повод для моего письма.
Дело в том, что в первые же дни по приезде моем в Ленинград меня разыскали мои друзья и пригласили вернуться на прежнюю работу на мебельной фабрике. Застигнутая врасплох, я сказала:
«Все будет зависеть от решения главка».
Я не думала, что это серьезный разговор. И вот решение главка состоялось. Мне сообщили о нем вчера, – я только вернулась из обкома. Даю вам слово, я его не добивалась, за меня хлопотали другие. Моральная ответственность моя в том, что я не противодействовала хлопотам. Но, так или иначе, я становлюсь опять ленинградкой.
Что же меня тревожит? Я не совершила ничего недостойного. Разве вернуться в свой родной город предосудительно? А Ленинград до того мне родной, что, мне кажется, я знаю в нем каждый камень, каждую пядь его земли. Пожалуй, сложится еще мнение, что для того только я и взяла сюда командировку… Но я ведь добросовестно выполнила все, что мне было поручено. Так почему же тогда возникла для меня эта дилемма: «Н-ск или Ленинград?» Почему я не могу с легким сердцем дать в Н-ск телеграмму: «Остаюсь в Ленинграде»? Почему, с другой стороны, я не могу взять решение главка и написать в ответ на него: «Я не просила перевода в Ленинград и возвращаюсь в Н-ск»?
Вы знаете, что я во всем люблю точность, ясность, определенность. Я с прилежанием математика пыталась решить эту задачу. И если уж продолжить это сравнение, я не смогла определить значение двух неизвестных… О них чуточку позже.
Когда я смотрю с общественной точки зрения, где мое место сейчас, я отвечаю: там, где я нужнее. И как коммунист добавляю: там, куда меня пошлет партия. Все остальное – второстепенное. Но если я завтра приду в обком, меня прежде всего непременно спросят: ну, а ваше желание? Какое бы решение потом ни было принято, в нем будет заключено и мое желание. Итак, мое желание?
Припомните тот теплый июньский вечер, когда мы с вами ходили на Мольтенский луг собирать лилейники… К этому я не прибавлю ни единого слова. Но для меня несомненно, что, если я останусь в Ленинграде, таких вечеров в моей жизни больше не будет.
Что же противостоит этому?
Вы знаете, у меня был жених. Возможно, это не было большой любовью, даже наверное, что не было. Но мы дали друг другу слово. Добровольное, но торжественное обещание. Этим мы определили всю свою дальнейшую личную жизнь. В моем понимании и понимании Леонида такое слово назад никогда не берется. Я знаю, Леонид его никогда не нарушил бы и не взял обратно первым. Леонид погиб в первые дни войны. Прошло с лишним пять лет. Свободна ли я от своего слова?
Меня все, даже и по документам, считали убитой во время бомбежки. А я осталась жива. О гибели Леонида нет никаких документов, об этом я знаю только по рассказам третьих лиц. А разве здесь не может быть ошибки? Не может получиться так, что Леонид жив, но убежден в моей смерти? Или другое, – на эту мысль я натолкнулась случайно, но она мне не дает покоя, – он до того изувечен, что, даже зная, где я, не хочет подать свой голос? Мне рассказывали о таких случаях.
Решение должно быть только одно, если оно будет зависеть целиком от меня: я остаюсь пока в Ленинграде. Иного решения мои понятия о морали не вмещают. Да это и норма поведения любого советского человека. Нельзя забавляться, играть в любовь, в семью. Не было слишком большого чувства? Но ведь оно вырастает из взаимного друг к другу уважения, из общности взглядов, из единого стремления жить и работать на пользу народа. Именно это служит прочной основой семьи. Все это было, все это совпадало.
Конечно, искать Леонида мне будет не легко. Но мое правило: быть честной в жизни, в своем чувстве, в своем слове. Мне сейчас нужна большая помощь друга. Как никогда. И я думаю, теперь нам стать друзьями необходимо, это тоже норма. Поэтому я вам так пишу, и вы – неужели же нет? – ответите мне…
На этом я и собиралась поставить точку. Но постучала письмоносица, передала мне открытку. Из Н-ска, от Ксении. Я прочла и глазам своим не поверила; среди прочего Ксения пишет, что Катюша со стройки уходит. Куда? Почему? Подробностей никаких. Мне в этом померещилось тревожное. Неужели опять возникли домашние нелады? А что же тогда Алексей? Или это как раз желание Алексея? Очень это странно… Объясните, пожалуйста, что же случилось?..»
Я встал и подошел к окну, заметанному толстым слоем пушистого инея. Вторую неделю палили жестокие морозы, и никакие ухищрения Ксении не спасали оконные стекла от инея: ни толстые ватные прокладки между рамами, ни березовые угли, предварительно просушенные в печке и потом положенные поверх ваты. С углов подоконника сочились серые струйки холодного воздуха. Да… А в Ленинграде, возможно, все еще дождь…
Что я должен написать Зине? Заверить ее в своей дружбе? Сказать, что она может на меня положиться? Но не эти слова сейчас ей нужны.
Взгляд мой упал на карандашный портрет Катюши, нарисованный Петром Петровичем. Он по-прежнему стоял на маленьком столике. Ксения хотела унести его к себе, я не позволил. Потом хотела отобрать и сама Катюша, я не дал и ей. Было приятно брать иногда его в руки и так, наедине, вглядываться в ее ласковые, умные глаза, любоваться мягким очертанием губ, сложенных в немного усталую улыбку… Удивительно точно сумел Петр Петрович передать на бумаге ее характерные черты. Говорят, что внешность человека бывает обманчива. Возможно, случается и так. Но к Катюше это никогда не относилось и не могло относиться. «Катя, ты не договариваешь», – однажды, не помню по какой причине, упрекнул я ее. «А чего мне договаривать, – засмеялась Катюша, – когда и так всякому ясно, чего я скажу?»
И вот Ксения неточно написанной фразой загадала Зине загадку. Конечно, так все можно подумать. Но одно дело давняя семейная ссора с Устиньей Григорьевной, другое дело – какие-то нелады, когда сам Алексей дома.
Я старался понять Зину. Своим вопросом: что же случилось? – она проверяла себя, Леонида, всех людей, за которых ручалась, что они живут в правилах новой морали, в новых нормах повседневного своего поведения.
Ответить ей на это – значило ответить на все.
Но на самом деле ничего не случилось, хотя Катюша действительно со стройки задумала уйти.
Катюша заканчивала рабочий день в медпункте. Она уже отпустила домой санитарку и теперь сидела одна за маленьким столиком, приводя в порядок записи в «историях болезней». Она не любила неряшливости и поэтому, расспрашивая своих пациентов, записывала их ответы сперва в черновую тетрадку, а потом, не торопясь, заглядывая иногда в орфографический словарь, переписывала набело в форменные бланки.
Но в этот день Катюшу задержало не только это, – она исподволь готовилась к сдаче дел. После многих разговоров Катюше удалось наконец заручиться обещанием заведующего горздравом перевести ее в медпункт лесозавода.
Работать вместе, вместе учиться, вместе ходить на завод и вместе возвращаться домой – мысль об этом впервые возникла у Алексея. Трудно было найти какие-либо доводы против, однако Катюша тогда возразила:
– Ладно ли будет, Леша, хлопотать ради своих интересов?
– Будет ладно, – сказал Алексей, – ежели это не в ущерб государственным интересам. Давай разберемся…
Разобрались, и оказалось, что проигрывает только сама Катюша: ей будет дальше ходить на работу и, кроме того, в лесозаводском медпункте ниже заработная плата. Поговорили, посмеялись, но так ничего и не решили.
А вскоре после того к Алексею завернул Иван Андреевич посмотреть на Васильков – он любил детишек. Возня с ребятами, разговоры – и время затянулось до глубокого вечера. Беседуя о том о сем, Алексей высказал запавшую ему мысль о переводе Катюши на лесозавод. Иван Андреевич поддержал его:
– А что же, в годы войны танкистов мужа и жену в один экипаж зачисляли. Семья чем плотнее, тем прочнее. Одобряю ваш замысел.
И, посмеиваясь, стал нахваливать Катюше Алексея, которого, дескать, она мало видит и не представляет даже себе, как ее муженек на общественной работе выдвигается.
– Нет, нет, я за то, чтобы без надобности мужа с женой не разлучать!
Катюша застенчиво посмотрела на гостя. Но тот уже говорил о другом: о подготовке к выборам в Верховный Совет республики и о том, как в связи с этим нужно перестроить работу агитколлектива. Катюша, слегка стесняясь, заспорила с ним: она тоже работает агитатором, у нее уже есть свой опыт, и потому она не может с ним согласиться… Алексей взял под защиту Ивана Андреевича, хотя защищать его было ни к чему, – Иван Андреевич сам поспешил разъяснить, что сказанное им – только основа, что в деталях соглашаться с ним безоговорочно нет необходимости: каждый агитатор должен вкладывать в свою работу частицу своей души. По шпаргалке беседовать – к сердцу человека ключа не найдешь.
Прощаясь с Катюшей, Иван Андреевич задержал ее руку.
– А вы почему, голубушка, беспартийная? – спросил так, что даже Алексей не расслышал вопроса.
Катюша смутилась. Она сама себе уже не раз задавала этот вопрос и, как могла, отвечала на него. А как ответишь Ивану Андреевичу?
– Мало я подготовленная…
Тот посмотрел ей прямо в глаза:
– Умом или сердцем? – и, выпустив руку Катюши, улыбнулся. – Ну ничего, ничего, перейдете к нам на завод, мы еще поговорим, Екатерина Федоровна. Да? Поговорим?..
В горздраве ей сперва отказали наотрез. Медпункт на лесозаводе более низкой категории, и, следовательно, дисквалифицировать ее, хорошую работницу, горздрав не станет. Вот когда лесозавод выстроит новое помещение и в штате медпункта будет два работника, ее, пожалуй, пошлют.
Против этого довода можно было спорить: на лесозаводе новый медпункт уже строился. Так что заведующий горздравом в конце концов обещал помочь Катюше.
Теперь, приводя дела в порядок, она с удовлетворением думала, что скоро будет вместе с Алексеем ходить на работу.
Вдруг ворвалась Клавденька, хорошенькая девушка, по близорукости ли или из кокетства то и дело щурившая глаза. Густые черные брови ее находились в беспрестанном движении. Однако это ничуть не мешало ей хорошо выполнять на стройке свои прямые обязанности: красить полы, карнизы, окна, двери. По поручению заведующего клубом Клавденька явилась пригласить Катюшу на вечер самодеятельности.
– Спасибо, Клавденька. – Катюша с удовольствием оглядела ее: жизнерадостность так и сквозила в каждом движении девушки. – Спасибо. Только одной-то идти неинтересно.
– А вы мужа возьмите с собой, – резонно заметила Клавденька.
– То-то и дело, Клавденька, что сегодня у Леши партийная учеба.
– Ну, один раз дозвольте себе сходить и без него, – никак не унималась девушка, – не приревнует.
– Я не об этом…
– Значит, все, Екатерина Федоровна! Я петь сегодня буду. Ну, приходите, послушайте. Вообще вечер очень интересный: маленькая постановка, потом сольные номера, потом танцы… Приходите…
Клавденька так долго и настойчиво убеждала Катюшу, что та в конце концов согласилась.
Но, придя домой, Катюша настолько увлеклась детьми, что совсем забыла о данном Клавденьке обещании. Спохватилась она только тогда, когда Устинья Григорьевна ей напомнила:
– Ты ведь идти куда-то собиралась…
В клубе, казалось, и курице клюнуть было негде, однако Катюше сразу дали место в первом ряду.
Она очень опоздала и пришла только к концу второго отделения. По сцене разгуливали два франтовато одетых человека. Один из них – сам художественный руководитель клубной самодеятельности Песоцкий, седой, с дряблыми, обвисшими щеками; второй – известный всему Н-ску шофер-лихач со стройки – Николай Суворов. Разыгрывалось что-то вроде скетча на тему о любви, ревности и супружеской измене. Катюшу сразу покоробила развязность, с какой болтали на сцене о любви. Ей было уже знакомо постоянное влечение Песоцкого к двусмысленным словечкам, плоским шуткам. Не раз она упрекала его за это. Песоцкий всегда посмеивался: «Человек любит соленое: огурчики, грибы, анекдоты…» Спорить с ним было тяжело. Песоцкий не допускал возражений, он кичился своим двадцатилетним стажем эстрадного артиста, хотя, как и сам он признавался, на одном месте никогда не работал больше одного года.
Опустился занавес. Катюша в недоумении пожала плечами:
– Что же это такое?
За спиной у нее кто-то внятно сказал:
– Вообще-то ясно, халтура…
После скетча шумовой оркестр, составленный из самых немыслимых инструментов, включая печную заслонку, кочергу и автомобильную сирену, сыграл «Музыкальный момент» Шуберта и несколько залихватских фокстротов и румб.
На авансцену вышел конферансье и объявил, что после небольшого перерыва начнутся танцы под баян.
В зале задвигали стульями. Конферансье наклонился и крикнул Катюше, оказавшейся поблизости от него:
– Как вам пондравилось, Екатерина Федоровна?
Катюша поднялась к нему по ступенькам.
