Текст книги "Каменный фундамент"

Автор книги: Сергей Сартаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 19 страниц)

Она остановилась, раскрасневшаяся, задохнувшись от быстрой и взволнованной речи.

– Конечно, правда твоя, у меня двое детей, – переведя дыхание, снова заговорила Катюша, – и мне теперь тяжелее, чем прежде. Да я думала, что есть у меня мать, которая дочь свою понимает, и есть у внучат бабушка… А ты мне сказала: «Пойдешь на работу – не стану с ними возиться…» Так я тебе тоже еще раз скажу: работать я буду, а детей – одного в детские ясли, другого – в детский сад на день отдавать буду. И в работе они меня не стеснят, и матерью им я останусь. Мама, ведь я для них работать буду, чтобы они счастливыми были… Вот… Ну, я не знаю, как тебе еще мысли мои передать. Может, ты и не виновата, что так рассуждаешь. Начни ты жизнь со мной вместе – и ты бы вместе со мной захотела пойти. Не делай для меня хуже, чем всякая мать для своей дочери сделала бы. Эх, поздно я жизнь поняла, лучше бы раньше, да все же не совсем и поздно – еще многое можно сделать, далеко можно уйти. Пойду. Вспять возвращаться не стану, – она говорила теперь редко, размеренно, видимо очень утомленная тяжелой душевной борьбой. – А ты, мама, поступай как хочешь. Если тягостно нам после этого будет вместе жить, я уйти могу, оставайтесь вы в доме Алексея, я уйду, мне легче уйти. А решения своего не переменю. Вот я все тебе повторила. Отдай мне паспорт. Завтра я пойду оформляться на работу, детей возьму с собой… – дальше она не могла говорить: голос ее зазвенел и осекся.

– Катя, – тихо сказал я, – переходи к нам, как-нибудь разместимся. Ксения, я думаю, возражать не станет…

И тогда с кровати поднялся дед Федор. Медведем надвинулся он на меня, и я невольно попятился, не выдержав его взгляда.

– Ты, – с гневом сказал он мне, – слова твои – как яд…

Он подошел к Катюше и крепко-крепко, по-отцовски, поцеловал ее. И, не вымолвив ни слова, шагнул за переборку, на кухню.

Пока говорила Катюша, Устинья Григорьевна сидела, все ниже и ниже клоня голову. Я видел, как крупные слезы капали на подол ее платья, как вздрагивали узкие острые плечи.

Заплакал маленький Василек. Устинья Григорьевна оказалась возле него прежде Катюши, трясущимися руками распустила свивальник, подняла ребенка, прижала к себе. Катюша с недоверчиво-радостным напряжением смотрела на нее.

– Васенька, миленький мой, – бормотала Устинья Григорьевна, – никому я тебя не отдам!

Катюша погладила пальцами лоб, оглянулась по сторонам.

– Боже, грязь-то у нас какая! – с отвращением сказала она, словно увидела горницу сегодня впервые. – Хоть бы кто пол подмел. Холодище, печка не топлена…

И потянулась к венику.

Я тихонько прошел за печку, на знакомом месте нащупал косарь и смолевое полено и стал щепать лучину. Отволгшие дрова в печке горели плохо, приходилось их раздувать, – в лицо мне летели хлопья пепла.

– Эх, ты! – услышал я над собой голос деда Федора. – Кто же так делает? Вот я сейчас…

Он снял с гвоздя шапку и, опустившись на колени, начал махать ею перед раскрытой дверцей. В самом деле, дрова скоро разгорелись, и тепло стало разливаться по комнате. А Катюша вымела пол, вытрясла на крыльце тканную из пестрых тряпок дорожку и расстелила ее от порога к столу. Я помогал отгибать закрутившиеся концы. Устинья Григорьевна, успокоив маленького Василька, взялась раздевать старшего. Только дед Федор по-прежнему неподвижно стоял перед печкой на коленях и не мигая смотрел, как вьется в ней беспокойное пламя.

– Давайте чайку, что ли, попьем… все вместе, – вдруг сказал он.

И засмеялся счастливым стариковским смехом.

3. Земля моя

Мы долго брели глухим сосновым бором. Здесь недавно прошел низовой пал, и терпкий, остро пахнущий смольный дым стлался над землей.

Местами, у комлей деревьев, дочерна обугленных лесными пожарами, или в корнях хорошо просохших валежин еще перебегали красные язычки угасающего пламени. Покачиваясь на тонких, упругих вершинах берез, над головами у нас неумолчно стрекотали сороки – докладывали кому-то о появлении охотников. Не знаю, весь ли лес был наводнен ими, или их и всего-то было две, но, предугадывая наш путь, они успевали перелетать с дерева на дерево. Этот сорочий телеграф стал нам надоедать, Алексей не раз уже грозил им кулаком и даже обещал пустить в ход ружье.

– Ох, ясное море, напроситесь вы у меня на пулю! – говорил он, широко улыбаясь и поправляя свою пехотинку на плече. – Больше я по сучку стрелять не стану…

А было так.

На не тронутой палом опушке леса мы заметили уже по-весеннему рыженькую белку. Она сидела на конце тонкого сучка, у самой вершины полузасохшей лиственницы, готовясь перескочить на соседнее дерево. Но расстояние, видимо, даже для нее было значительным, и белка только подергивала пушистым хвостом, никак не решаясь оторваться от сучка. Ее силуэт отчетливо вырисовывался на фоне темно-синего весеннего неба. Алексей быстро сдернул с плеча пехотинку.

– Вот я ее…

Щелкнул выстрел, и я отчетливо увидел, как в нескольких сантиметрах от белки сучок отломился, а вслед за тем, кувыркаясь в воздухе с обломком сучка, по-прежнему цепко держась за него своими лапами, белка полетела на землю. Но, упав с такой высоты, она, должно быть, нисколько не ушиблась, подскочила сразу, как мячик, и скрылась в мелкой поросли сосняка.

– Ты думаешь, я промахнулся? – ревниво спросил меня Алексей. – Так и стрелял.

Собственно, в этом, пожалуй, и заключалась вся наша сегодняшняя охота. Мы шатались по лесу, не глядя по сторонам, только бы идти, наслаждаться пьянящим весенним воздухом, светом…

Утром близ берега реки, в мелком черном прутняке, оплетенном вихрами от веку не кошенной желтой травы, мы заметили токующих косачей. Пора токования уже прошла, и это были какие-то подвижники.

– Я думаю, из-под берега будет можно их скрасть, – сказал я, прикидывая расстояние.

– Нет, нет, не возьмешь – далеко, – отверг Алексей мой замысел. – Бесполезно. Пойдем просто так.

И мы пошли на косачей «просто так», не прячась и даже не сгибаясь. Птицы начали сниматься и улетать, не подпустив нас на добрых три сотни шагов. Алексей восторженно прислушивался к тугому всплеску их крыльев:

– Эх, силушка!.. Так воздух и сверлят…

Потом он стрелял в белоснежных крохалей, плававших у противоположного берега Чуны. Река здесь была настолько широкой, что круглые пульки из пехотинки Алексея шлепались в воду, не долетая до цели. Крохали на выстрелы не обращали внимания. И все-таки Алексей израсходовал на это явно безнадежное дело целый десяток патронов. Было ясно, что охотничьи трофеи его никак не интересовали.

Это был наш первый большой выход за город после возвращения Алексея домой.

Запомнился день его приезда. Глубокими апрельскими сумерками кто-то стукнул в мое окно. Я откинул шторку – дед Федор. Он крикнул всего одно слово: «Алеха!» – и я все понял.

Б доме у Худоноговых стоял невообразимый галдеж. Говорили все одновременно, то всхлипывая, то смеясь. Прыгая и выкрикивая на все лады: «Папа, папочка, папка!..» – носился из угла в угол старший Василек, его тезка плакал в кроватке тоненько и безнадежно, и Устинья Григорьевна никак не могла его успокоить. Катюша то исчезала за переборкой и что-то там быстро-быстро готовила, то выбегала в горницу и вмешивалась в общий разговор. Дед гудел торжественно и важно. Его интересовало, как выглядит разбитый и поверженный Берлин и что означают нашивки на погонах Алексея.

На это и я обратил внимание:

– Эге! Старшина! Это уж без меня…

– Да вот, понимаешь, – словно бы винясь, ответил он, – дали…

И на столе, и на кровати, и на скамье, и на полу – везде были разбросаны немудреные вещички, подарки семье от Алексея. А он стоял посреди избы и, отвечая на вопросы окружающих, то и знай поворачивался в разные стороны. И тут же все шарил по своим карманам, очищая их дочиста.

– Приехал, приехал! – бормотал он, счастливо улыбаясь и перескакивая в разговоре с одного на другое. – Как же: совсем приехал я… А смотри, какие дома за это время у нас тут отгрохали! И везде сейчас так дело пошло… Василька-то в школу, однако, пора отдавать. Ишь выходился! Разведчик! Я его – в генералы… Ну, а ты, Катенька, как себя чувствуешь?.. Эх, хорошо дома!.. К чему только мне сперва приступиться?..

Свойственная ему жизнерадостность, стремление браться сразу за все, все хорошо наладить, сделать не стали меньше за годы войны. Улучив свободный час, Алексей бежал либо на реку, ставить крючья на налимов, либо по городу, из конца в конец, чтобы отыскать что-то новое и порадоваться: «Гляди-ка, сделали, словно бы и не воевали…» – либо сюда, в лес, с ружьем. И всюду он старался с собой утащить меня.

– Не могу я один, – говорил он, – надо с живым человеком радость мою разделить.

На работу он вышел сразу, на второй или третий день по приезде.

– Что я, на жениных хлебах жить, что ли, стану?!

Он очень гордился тем, что Катюпта работает. Да ведь и не кем-нибудь, а фельдшером на медпункте – сама себе голова! И не где-нибудь, на стройке завода искусственного волокна!

– Завод построят, откроют при нем амбулаторию, Катенька, не иначе, заведующей будет, – с уверенностью говорил Алексей.

Сам он поступил опять на лесозавод, только теперь, осуществляя давнюю свою мечту, – столяром в мебельный цех. Зина отзывалась о нем хорошо, хвалила:

– С большим усердием взялся работать. Прирожденный мебельщик!

Алексей уже несколько раз зазывал меня к себе в мастерскую посмотреть на не законченный еще буфет, первую свою самостоятельную работу, – в чем-то он хотел со мной посоветоваться. А я никак не мог выбраться и оттягивал день за днем. Сегодня мы решили вернуться из лесу пораньше, чтобы успеть по пути зайти в столярку. Была и еще причина не опаздывать, и причина более важная: строители завода, где работала Катюша, получили переходящее Красное знамя, и вечером на торжественном собрании Катя должна была – по единодушному желанию работниц – выступить от имени женщин. Катя, готовясь к выступлению, страшно волновалась, а вместе с нею волновался и Алексей.

– На простом бы собрании – это одно, – объясняла Катюша. – А тут, подумай сам: из Москвы знамя прислано – всесоюзное первенство. Душа замирает, как представишь себе… Да и потом – почему я? Будь я строительница или настоящая фронтовичка, с боевыми заслугами, а то в госпитале я работала – это же не фронт…

– А орденом все-таки тебя наградили, Катенька, – мягко напоминал ей Алексей, – я ведь знаю, как они достаются… У самого только два… Значит, и ты кое-что сделала…

Вот по этим причинам уже с полудня мы и засобирались домой. Напрямик, без тропы, вздумали пересечь бор и выйти к реке, где у нас с вечера стояла лодка, надежно припрятанная в кустах.

А лес тянулся, казалось, бесконечно. И если бы со мной шел не Алексей, я усомнился бы: верное ли мы держим направление?

Внезапно Алексей остановился.

– Эх, ясное море, – сказал он, – вот не подумал! Весна ведь! Самый разлив! Сейчас же за кромкой будет лощина, – он повел вокруг себя руками, – вот так, полукольцом, бор охватила. И теперь в ней воды снеговой – хоть купайся… Пошли-ка обратно.

– Ну нет, – запротестовал я, – если осталось немного, давай дойдем до конца. Чего же мы зря будем возвращаться? Может быть, там и воды никакой нет.

– Куда она денется! – возразил он. – Закон природы! А я-то, голова, чего не сообразил? Что значит отвык! А? Да только это мне не в оправдание…

И мы опять куда-то пошли, обходить бог весть чем наполненную лощину и, к слову сказать, вообще существующую ли… Над головами у нас все так же неумолчно стрекотали сороки.

Наконец мы выбрались на не опаленное огнем редколесье. Мягко шуршала под ногами плотным серым пологом прикрывшая землю прошлогодняя трава. Местами сквозь ее покров пробивались высокие, как это бывает в сырых низинах на северных склонах, кустики вечнозеленого брусничника, усыпанные сморщившимися, подсыхающими ягодами.

Алексей показал вправо: там, вдалеке, между деревьями, поблескивали пятна воды.

– А! Я тебе говорил! – вздохнул он удовлетворенно. – Я, брат…

И началось. Знаток тайги, конечно, он был превосходный, но и похвастать этим любил свыше всякой меры. Добрых полчаса, пока мы, лавируя среди больших и малых лыв, пересекали опушку леса, отделявшую нас от сухого плоского луга, Алексей рассказывал мне одну из своих бесчисленных историй, приключившихся с ним когда-то.

Содержание ее коротко сводилось вот к чему.

Однажды в пору рекостава, выбираясь из тайги, он так же, как сегодня, прикинул умом, еще издали взял точное направление и вышел не куда-нибудь, а как раз к тому плесу, где река уже крепко застыла, хотя и выше и ниже вовсю ползла густая шуга.

– Это у меня все одно как вот стрелка у компаса к северу тянется, – заключил свой рассказ Алексей. – А как это получается – никакими словами не объяснишь. Вот идем мы с тобой, а я уже наперед все угадываю.

– Через край, через край хватил!

– Ничего не через край! К примеру, подойдем мы к реке, а в ней вода на полметра поднялась. Сам увидишь, верно тебе говорю…

– И лодку нашу водой унесло, – добавил я, чтобы позлить Алексея.

– Никуда ее не унесет, – в самом деле сердясь, возразил Алексей. – Во-первых, моими руками привязана. Во-вторых, в таких кустах стоит, что не только вода – не знаю, как мы с тобой ее вытащим.

По открытому лугу гулял теплый весенний ветер. Куда только ни доставал взгляд, цвели подснежники, ветер встряхивал их фиолетовые колокольчики, с тыльной стороны поросшие голубым пушком, и мне казалось, что я слышу тихий, нежный звон.

Алексей шел, все убыстряя шаг, я едва поспевал за ним.

– Алеша, я так не могу. У меня уже в боку колет…

Не останавливаясь, он оглянулся, лукаво мне подмигнул и заломил фуражку на затылок.

– Ничего… Хорошо… – протяжно сказал он.

И опустился на землю. Сбросил винтовку с плеча, распахнул куртку, подставляя грудь ветру, сразу наполнившему его черную сатиновую косоворотку, и, улыбнувшись, широко раскинул в стороны руки.

Я сел рядом с Алексеем. Приятный гуд, побежавший по натруженным ногам, заставил меня тоже улыбнуться. Не знаю, сравнимо ли с чем это счастливое ощущение отдыха на весеннем лугу после долгой и утомительной ходьбы?

Алексей повернулся на бок, от движения фуражка свалилась с головы. Он провел растопыренными пальцами по волосам, и тут я у него заметил седину на висках.

– Эге, Алеша, да ты, оказывается, стареть начинаешь…

– Ничего не стареть, – возразил он. – Бывает такое худое лето: в июле иней все посеребрит, – так это не значит, что осень уже наступила.

Не знаю, сколько времени мы пролежали, нежась под теплым ветром и солнцем, но я успел вздремнуть. Встать нас заставила одновременно обоим пришедшая мысль: «Не опоздать бы!»

И мы снова пошли цветущим голубым лугом, направляясь к реке.

– Вот ты в старики меня произвел, седину заметил, – с необычайной серьезностью заговорил Алексей. – Чепуха это: стариком я не скоро еще стану. Ты другого во мне не заметил. Ты вот мне что скажи: почему я места себе не найду?

– Да ты же сам говорил: от радости.

– Какой ты! – поморщился Алексей. – Нельзя же все в одно слово загонять. Сказал, а ты уж и прицепился. Радость радостью, конечно, не отбросишь ее. Человек и порадуется, и напеременку поскучает когда, это все и со мной происходит. Это – как день и ночь сменяются. У меня же еще и другое: приехал я, а места себе не найду, беспокоюсь. И день ото дня больше. Ты понимаешь: человек с фронта вернулся домой, руки, ноги – пусть стреляные – целешеньки, жена – в почете, сын родился, другой – то же, что родной. Старики в мире, в согласии с нами живут. Стал я на работу, какая по душе. Заработков наших на жизнь хватает. Любому расскажи – завидовать станет. А вот ты мне и ответь: почему я недоволен?

– Хорошо, Алеша, подумаю, – согласился я, зная отлично его манеру засыпать собеседника вопросами, а потом самому же на них и ответить. Проблема, поставленная Алексеем, меня заинтересовала: у человека все, кажется, сошлось благополучно, а он недоволен. Почему? Я достаточно хорошо знал Алексея и поэтому сразу же и решительно отбросил всякую мысль о наигрыше, рисовке с его стороны. Видимо, было действительно что-то серьезное. Любопытно, как он сам начнет объяснять?

Но Алексей на этот раз не спешил, и так, в молчании, мы подошли к реке. А тут все наши раздумья мгновенно отлетели, и перед нами встал другой, донельзя простой и вместе с тем чрезвычайно сложный вопрос: куда девалась наша лодка?

В одном отношении Алексей оказался пророком: вода точно поднялась на полметра. Но он ведь гарантировал и сохранность лодки! А лодки не было. Мы стояли и недоуменно разводили руками. Водой не могло оторвать: веревка была очень крепкая,– а узел завязывал сам Алексей. Люди? Но кто мог ее отыскать в густом тальнике, под обрывом, вдали от всяких дорог и пешеходных тропинок! К тому же украсть лодку, когда она, привязанная, стоит вдали от всякого жилья… Нет, нет, на Чуне это дело просто неслыханное.

– Вон она! – яростно вдруг заорал Алексей и хлопнул фуражкой об землю.

– Где?.. Где ты ее видишь?

– Где!.. Вон она, на том берегу..!

Противоположный берег реки поднимался крутым и высоким каменистым откосом. Местами его прорезали узкие, глубокие промоины. По кромкам этих щелей росли кусты, скрашивая унылые желтые осыпи. В одной из таких щелей, едва различимая сквозь мелкую поросль ивняка, и стояла наша лодка. Кто-то, значит, переплыл в ней на ту сторону.

Кряхтя и охая от досады, мы уселись на траву. Нам оставалось только одно: сидеть и думать.

Кто переплыл, зачем? Вернется ли он на этот берег и если вернется – когда?

Чуна разлилась широко. Если прибавить к этому, что не очень давно закончился ледоход и вода была нестерпимо холодной, исключалась всякая мысль о возможности одолеть реку вплавь. Кричать? Кто услышит? Деревня, в которую, очевидно, пошел неизвестный нам человек, стояла далеко от реки, ее даже не видно. Нет там поблизости и проезжей дороги. На этом берегу и вовсе нет ничего: до самого Н-ска не встретишь жилья.

– Да…

– Вот тебе и да! – повторяли мы по очереди.

Но что же все-таки делать? Так можно провздыхать до вечера.

– Я думаю, Алеша, нам следует двинуться пешком. В конце концов, до города всего пятнадцать, ну, двадцать километров. За четыре часа дойдем.

– А лодку бросить?

– Чего же мы будем ждать? Этот негодяй, может быть, сюда никогда не вернется. А мы будем сидеть здесь, на лодку поглядывать? И на Катино выступление опоздаем.

– Вот, ясное море! Да ведь лодку-то бросить я не могу, она казенная. Я ее на заводе под свою ответственность взял.

– Велика важность: заплатим пятьдесят или сто рублей!

– Ты все на рубли измеряешь, – недовольно промолвил Алексей, – а того не понимаешь, что дело не в рублях, что на заводе всего четыре лодки: одну потеряй – работе помеха будет, заказывать новую – сколько времени пройдет…

Алексей встал, заложил руки за спину и подошел к самой воде. Долго стоял, уставившись в реку неподвижным взглядом, словно в ней, как в зеркале мудрости, хотел найти ответ, каким способом вернуть лодку.

– Давай начнем так рассуждать, – заговорил он неуверенно, видимо не продумав еще свою мысль до конца. – Лодка была у нас запрятана здорово. Случайно никто не мог наткнуться на нее. Выходит, за нами следил человек, когда мы подплывали сюда. Видел, как мы прятали. А человек этот не вор: вор угнал бы лодку совсем. Этому занадобилось переплыть только на ту сторону. Зачем?

– Теперь мне все совершенно ясно, – сказал я, – этот мерзавец возвращался к себе, на тот берег, домой. И коли так, ждать нам нечего, он сюда не вернется.

– Все тебе ясно, – с явной издевкой сказал Алексей, – очень ясно! А ты не подумал, как он сюда, когда и зачем попал?

– И думать не хочу. Тут миллион решений может быть!

– Миллион? А ты найди одно, которое правильное.

– Не знаю…

– Плыл бы он только туда, как ты говоришь, не заботясь, как возвратиться обратно, он бросил бы лодку там, где к берегу пристал, на камешнике прямо. А он в затончик ее завел, подтянул в кусты, чтобы не уплыла: выходит, для своей надобности сохранить решил лодку. Вот и считай: человек честный – раз, вернуться ему сюда надо – два. Кто он такой?

– Прохвост! Порядочный человек все равно не погнал бы чужую лодку на тот берег, даже если ему надо вернуться сюда.

– Нет, погоди. Человек видит: двое вылезли с ружьями. Охотники. Из города. Воскресенье. До вечера будут ходить. Кто так не подумает? Стало быть, почему до вечера не попользоваться лодкой?.. – И Алексей радостно закричал: – Теперь я все сообразил! Человек поехал в деревню, к семье, а живет он здесь временно. Что он делает?

Я только сердито пожал плечами.

– Рыбу ловит! Старик. Там вон, за поворотом, речка маленькая в Чуну должна упасть. А у него на харюза заездки загорожены и плотик стоит. Пойдем. Переплывем на его плотике и заберем свою лодку.

– Как ты уверенно рассуждаешь, даже возраст рыбака определил!

– Самая посевная идет, – всплеснул руками Алексей, – а колхоз пошлет тебе молодого парня рыбу ловить! И потом еще: молодой-то и лодку чужую, может, не стал бы брать, а на своем плотике сплавал. А старику трудно. Видит он – лодка стоит…

– Действительно, все это очень походит на истину, – покоренный ходом его мысли, сказал я. – Остается только проверить.

– Проверять нечего, – внушительно заметил Алексей, – надо пойти и взять плотик.

– Вот и я говорю…

– Говорю! Ты вспомни, что сперва говорил…

И Алексей пошел вперед, гордо покачивая плечами.

Все сошлось как по-писаному. За поворотом оказалась маленькая речка, на ней – загороженные заездки, а в самом устье речки – плотик из четырех бревен. На косогоре стоял балаган, сооруженный из колотых плах и лиственничного корья. Курился дымок костра у входа.

Алексей торжествовал:

– Я тебе говорил!

– Молчу, молчу, Алеша,

– То-то же!

Я направился к плотику.

– Погоди, – остановил меня Алексей, – я должен еще познакомиться с этим дедом. Пусть он знает, кто побывал у него.

– Да ведь дед твой на той стороне!

– Почтение свое ему оставлю.

– Ну, как хочешь…

Мы вошли в балаган. Маленький, узкий, пустой – в нем не было ничего, кроме сухого сена, служившего постелью рыбаку. Приятно кружил голову и обещал крепкий сон всякому пожелающему здесь прилечь запах досок, прокопченных дымом костра.

– Знакомство не состоялось, – сказал я, рассеянно оглядывая стены балагана изнутри.

– Почему не состоялось? – возразил Алексей. – Разве только что фамилию я его не узнал, так она мне не очень-то и нужна. А так весь этот дед у меня как на ладони. К примеру, хочешь, я тебе даже скажу, из чего он чай пьет?

– Сказать-то все можно…

– Тебе опять докажи! – с усмешкой проговорил Алексей. – Ничему ты сразу не хочешь поверить. Не знаю, почему тебя родители Фомой не назвали?! Из эмалированной кружки он чай пьет!

Я от души расхохотался: таким бездоказательным выглядело это категоричное утверждение Алексея.

– Фома так Фома, а я все равно не поверю тебе, пока ты эту кружку мне не покажешь, – не переставая смеяться, сказал я. – По-моему, так он вовсе чай не пьет. У него здесь не только кружки, вообще нет ничего. А скорее всего, он домой уехал совсем.

– Совсем он домой уехать не мог, – поморщился Алексей, – как ты этого не понимаешь! Посмотри сюда: морды в заездке поставлены. Какой дурак морды поставит, если не думает больше рыбачить? Так, ни за что ни про что, рыбу губить? Ты говоришь, здесь нет ничего. Это правда. Ясно. Дед осторожный, скупой, припрятал все. Не оставит же он тебе кружку свою…

– Да, может быть, у него и не кружка, а какая-нибудь деревянная плошка!..

– А плошку он бы и прятать не стал!

– Ну… стакан… – сказал я неуверенно.

– Да, стакан… Только из стакана на рыбалке чай и пьют!..

Возразить было нечего.

– Ладно, – снисходительно заявил Алексей, – пойдем. Я тебе покажу все его имущество.

Выйдя из балагана, он на мгновение задумался, а потом решительно повернул влево и пошел по косогору, удаляясь вверх по течению речки.

– К погребку, где он рыбу хранит, я тебя не повел, – бросил он мне на ходу, – рыбы в нем нет, всю домой увез. Ну-ка, подними вон ту корину…

Он показал на большой кусок лиственничной коры, лежавший под кустом черемухи, что росла на узком мысике, далеко вдававшемся в речку. Я спустился вниз с косогора, поднял обломок коры и замер. Это походило на фокус: вместе с котелком, топором, еще какой-то рыбацкой утварью лежала и эмалированная кружка.

– Успокоился? – ехидно спросил меня Алексей.

– Успокоился…

Алексей отстегнул у себя с пояса алюминиевую солдатскую флягу, положил ее в тайничок рыбака; прикрыл все, как было, корой и удовлетворенно потер руки.

– Пусть знает дед для первого знакомства, что и не глупее и не скупее его люди побывали.

Затея с флягой, очевидно, доставляла ему большое удовольствие. Он шел и все время посмеивался:

– Ты вот опять, поди, думаешь: как? А все просто. Не будет человек прятать свое барахло на чистом лугу, обязательно в кусты отнесет, где людям ходить незачем. Доведись кто посторонний: он будет возле плотика либо возле заездков шататься, а чего ему вверх по речке делать? Да еще на узком мыске. Кто и пойдет мимо, так напрямую путь срежет. Зачем ему на мысок заходить? Понял? Все удивляешься?

Но мне суждено было удивиться еще раз. Когда, переправившись на тот берег реки (течением нас здорово снесло вниз), мы подтянули на шестах плотик к месту стоянки нашей лодки, я разочарованно воскликнул:

– Вот те на! А весел-то нет…

Алексей немедленно отозвался:

– Как-это нет? Куда они денутся?.. Нет, – значит, спрятаны, а спрятаны – найдем. Заботливый дед, не оставил в лодке.

Расселина, густо поросшая кустами, крутым длинным взъемом уходила вверх. Чуть заметная, вилась в кустах пешеходная тропинка.

Пока Алексей возился у реки, привязывая плотик, я начал обследовать ближние кусты. Он закричал мне:

– Чего ты шаришься? Чего ты там шаришься?

– Весла ищу…

– Весла!.. Кто тебе их положил там? Пойдем.

И он быстро-быстро зашагал вверх по тропинке, так что я едва не задохнулся, поспевая за ним. Наконец я не вытерпел, крикнул:

– Алеша, куда ты бежишь?

– Думаю, у деда запала хватило не больше, чем у тебя, – и свернул с тропинки влево.

Мы недолго побродили здесь и действительно наткнулись на весла, аккуратно подсунутые под полусгнившую буреломную березу.

– Вот как ищут, – сказал он, вынимая из-под валежника весла. – Пойми, что дед не простак и у самой лодки весла прятать не стал бы, на гору тоже тащить ему тяжело. Ну, я примерно прикинул, насколько у него пороху хватит…

– А почему ты именно влево с тропинки свернул? Он мог бы и на правой стороне спрятать.

– Ну, здесь уж я на фарт свой рассчитывал только, – рассмеялся Алексей, – хотя… Видишь ли, приметил я, как он прятал возле балагана свое барахлишко… левая рука любимая у него.

– Ты, Алеша, наверное, у самого Шерлока Холмса этому делу учился! – воскликнул я, чтобы подзадорить его.

– Это кто такой? – недоумевающе спросил Алексей.

– Да знаменитый сыщик английский…

Алексей подумал, словно бы что-то припоминая, и отрицательно покачал головой:

– Нет, не слыхал про такого, и вообще мне с англичанами встречаться не приходилось. Это у меня от природы. А если считать, от кого я учился, так разве только от товарища Петрова. Капитан, командир нашей разведроты был. Ну, голова-а!

…Плыть на лодке вниз по течению было сущим удовольствием. Те пятнадцать километров, что отделяли нас от завода, мы легко покрыли менее чем за полтора часа, ни разу при этом не ударив веслом.

В одном из глухих распадков с теневой стороны, подобно грибастому наросту на дереве, нависла над рекой еще не растаявшая огромная зимняя ключевая накипь. А ручей уже нашел под нею ход и воркотал, и вызванивал свои бесконечные мелодии, не показываясь на свет белый.

Нас то и дело обгоняли табуны горбатеньких короткошеих гоголей. С металлическим посвистом крыльев они шли низко, над самой водой. Я наконец не вытерпел и начал по ним палить из двустволки.

– Брось, – сказал Алексей, – побереги патроны. Все равно не попадешь.

– Да ты сам сегодня сколько раз попусту стрелял!

– Поймал! – добродушно отозвался Алексей. – Ну, валяй, валяй, коли руки чешутся!

На лесозаводе мы сдали лодку сторожу. Он удивленно оглядел нас, поинтересовался, почему не получилась охота – не видит дичи в сумках, – и, кажется, не поверил нашим объяснениям, что мы и не стремились охотиться по-настоящему. Алексей взял у него ключ, и мы направились в мебельный цех.

Сплав леса по реке еще не начинался, за зиму запасы бревен подобрались, и теперь огромная площадь биржи сырья лежала необычно пустой и просторной. Мы пересекли ее наискось. Подсохшая кора похрустывала под ногами, Алексей шел и, недовольный, ворчал:

– Взяли бы да по-хозяйски сгребли в кучи, а потом в топках сожгли. И порядок, и какая ни есть экономия. Не привыкли у нас на сибирских лесозаводах к чистоте. А почему? Разобраться, так шевелится еще мыслишка такая: мы-де край изобильный, а где пьется, там и льется. Лесу невпроворот у нас, – значит, и кора, и щепа, и всякий мусор на бирже должны валяться.

– А ты бы на собрании или в стенгазете выступил.

– И выступлю, – сказал Алексей. – Об этом я и с Морозовым Иваном Андреевичем, секретарем нашей партийной организации, уже разговаривал. Надо людей носом ткнуть, показать, как в других местах бывает, к примеру в Белоруссии. Там под метелку сейчас все прибирается.

– Как же так, Алеша? Прежде ты над несибиряками подсмеивался. А теперь сибиряков в Белоруссию посылаешь учиться…

– Хорошему учиться хоть у кого не зазорно. А сибиряк – такой же русский человек, только и разница, что он – сибиряк.

Мебельный цех помещался в новом здании, выстроенном уже после войны. В главном корпусе, широком и оттого казавшемся приземистым, тремя параллельными линиями расположились деревообрабатывающие станки: строгальные, фуговочные, обрезные, токарные, долбежные, сверлильные, фрезерные и еще какие-то, названия которых сразу не определишь. Все это сверкало новизной и чистотой. Ни стружек, ни щепок, ни мелкой древесной пыли. По всем станкам прошлась веником и тряпкой чья-то заботливая рука. От ветра вздрагивали стекла в окнах, и светлые зайчики метались по полированным деталям машин. Золотые лучи тянулись через все помещение, косо падали на пол, на противоположную солнцу стену. Сегодня, по случаю выходного дня, цех не работал, и в нем было как-то особенно пусто и торжественно.

– Как тебе нравится? – на ходу спросил Алексей.

– Что? Чистота? Превосходно!

– Ленинградская выучка, ничего не скажешь.

– Погоди, ведь этим цехом наша Зина командует?

– Умеет народ в руках держать.

– Очень строгая на работе?

– Ты, может, думаешь, что криком берет? – Алексей даже остановился. – Бывают ведь и из женщин такие. Нет, наша не накричит. Лицо, точно, у нее строгое. Есть причина. Люди это понимают, уважают ее. Да ты, наверно, сам получше меня про нее знаешь.