Текст книги "Каменный фундамент"

Автор книги: Сергей Сартаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 19 страниц)

Увлеченный своими наблюдениями, я забыл о Катюше. А когда оглянулся, на берегу ее не было видно.

– Катя! Катя! – позвал я.

Она откликнулась где-то в березнике.

– Ты куда ушла?

– Гри-бы собира-ю-у… Иди помо-га-ать…

Березничек был невысокий, немного выше человеческого роста, но очень густой. Трава в нем тоже была густая. Я долго ходил, пробираясь сквозь плотные заросли, но не мог найти ни грибов, ни Катюши. Я аукнул, она, лукавая, не отозвалась. А тут опять напала мошкара…

Наконец я заметил обабок величиной чуть ли не с чайное блюдце. Однако стоило мне дернуть его за корешок, как шляпка упала на землю – настолько он оказался дряхлым и червивым. Это меня обозлило.

– Катя, – сердито сказал я березнику, – ну их к черту, твои грибы, я пошел обратно на берег.

И тогда березняк отозвался заливистым хохотом.

Катюша, оказывается, ходила все время поблизости от меня, но только из шалости держалась против солнца.

Она вышла навстречу мне простоволосая. Солнце, пробиваясь сквозь плотную листву, озаряло ее мягким желтым вечерним светом. Казалось, лучи этого света запутались у нее в волосах – так неотступно они следовали вместе с нею. В платке, завязанном узелком, она несла грибы, их крепкие шляпки так и выпирали сквозь ткань платка. В другой руке Катюша держала букет желтых с пунцовыми открылками венериных башмачков, перемешанных с голубыми орликами.

– А чего ж ты, – с усмешкой сказала Катюша, – чего ж ты грибов не набрал?

– Я их много наломал, да все побросал: взять было не во что, – небрежно ответил я.

– А-а! – покачала головой Катя. – Ну, пойдем встречать Лешку.

Пока мы бродили по березняку, вода поднялась еще сантиметров на двадцать. Протока, разрезавшая остров, стала еще шире, и течение в ней стремительней. Верхняя часть острова была теперь почти сплошь затоплена. Густые, как всходы пшеницы, торчали над водой макушки тальников. Лодка, пересекая протоку, поднималась, по-видимому, в последний раз; на островке, держась на плаву между кустами, виднелись только два бревна. Солнце опустилось вовсе низко; берег, на котором был расположен лесозавод, затянули вечерние тени, но дальний берег, протока и русло реки сверкали огнями, словно там были разбросаны тысячи зеркал и разноцветных фонарей. Они то гасли, то зажигались вновь, перемещались, скользили по воде и неожиданно из желтых превращались в рубнново-красиые. Даже черная смоленая лодка, казалось, была иллюминована целыми гирляндами маленьких электрических лампочек. Коряжина, узловатая, источенная лесными пожарами, задела корнями за подводный камень, встала на дыбы, стряхивая капли воды, засверкала бенгальским огнем и упала.

Лодка забуксировала последние бревна и отвалила от острова. Люди – их было пятеро – гребли чем попало: кто веслами, кто драницей, кто колом. Так, покрикивая, посвистывая, они проплыли над протокой и выпустили бревна в запань.

Катюша засуетилась.

– Чего ж я жду? – воскликнула она. И я понял, что все это время она таила тревогу за Алексея. – Пойду грибы чистить, похлебку варить. Придете, сразу свеженького покушаете.

– Погоди, Катя, – попытался я удержать ее, – приплывет Алеша, и все вместе пойдем.

– Придете одни. Не то подумаете: хороша хозяйка – совсем заморила.

Она засмеялась н быстро зашагала от берега. Возле забора остановилась и прокричала:

– Лешке скажи, чтобы портянки выжал хорошенько, ноги-то, поди, промочил.

И скрылась в кустах.

Через несколько минут подчалила и лодка. Мужики, едва выбравшись на берег, поспешили к сторожам, сидевшим у реек, вытащили кисеты и закурили. Алексей не курил, отмахнулся от их приставаний и стал подниматься в гору один. Увидев меня, остановился.

– Вот это да! Ругаться пришел?..

– Ругаться? – я удивился. – За что?

– Да вот подвел я тебя, задержался.

– Ну, это пустяки… Ты, Алеша, портянки хорошенько выжми, – вспомнил я наказ Катюши, – ноги, поди, промоч… – И не договорил: Алексей стоял босой, в засученных до колен штанах.

– Промочил! – досадливо фыркнул он. – Пятнай их, этих раззяв, – обутки мои утопили… Глядеть на них муторно, – покосился он на мужиков. – Пошли.

Поеживаясь от колючек, впивавшихся в босые ступни ног, он стал рассказывать:

– Вот, ясное море, не повезло! С утра еще эти раззявы трехчеленный плот сгоняли, да промахнули и на приверху острова посадили. Ну, два челена отрубили, столкнули, в запань водой унесло. Ладно. А третье челено присохло. Так они что? За кисеты, пронастиной дымить, а потом через запань в столовку – обедать. А тут и часы подходят смену кончать. Вот и гудок заревел. Ну, народ, ясно, узелки под мышку – и по домам. Пошли. Иду я берегом, тороплюсь, сам думаю: «Чего-то щепу потянуло, и реку начинает бугром вспирать, похоже, быть большой воде». И время такое – самые коренные воды. Нет мне

только сидит. Я ему так и так. Он и за ухом не чешет,

«Метеролог, говорит, знаменитый. Ежели быть подъему воды, нам с наблюдательной станции позвонят».

А я и говорю: «Пока вам позвонят, вас с заводом вместе водой унесет».

Ну, ему только смешки. Хорошо, заходит директор, Василий Степанович. Прислушался, говорит: «Шутки шутками, а за рекой поглядывать надо».

Тут и звонки с наблюдательной. С выкатки бегут.

«Валом, – кричат, – вода прет! Аврал, аврал!»

Ишь ты – аврал! Побежали первую смену догонять. Ну, кого вернули, а кто уже ушел. Пришлось весь завод останавливать да на запань народ посылать. А река-то словно взбесилась, на глазах дуется, растет!

Ворочаюсь с плотами в запани, а самого червяк сосет. Знаю: поменее метра даст еще река на подъем, перережет протокой островок, сорвет челено в протоку, протокой в русло – и поминай как звали. Я туда, я сюда, все при своем деле заняты.

Гляжу: растяпы-то эти стоят на берегу, между собой разговаривают: «Унесет челено – вычтут с нас».

Я к ним:

«Вычтут? Это что – ерунда! Не в этом сила! А лесу-то не станет. Где его взять? Камни, что ли, пилить завод зимой будет?»

Ну, они: «Эка, подумаешь, для завода плот один. Все равно что медведю дробина. Нашел убытки. Нам-то похуже будет, ежели стеганет по карману».

Тут я их и взял в резку. И взял. Драл, драл с песком.

«Садись, говорю, в лодку. Поехали лес выручать. Унесет – головы пообрываю».

Загнал их в лодку, сам влез. Поехали. Гляжу – через островок уже протока начинает намечаться: словно вспотел камешник, водой напитался. Подошли к челену: один бок на плаву. Давай рассекать да по пятку бревен в запань отводить. Двоих, которые понадежнее, я в лодку, а с другими двумя – челено караулю. На самом бою челено стоит – того и гляди, в реку выжмет.

Ну, что же! Попусту обутки драть пожалел, вода теплая. Разулся, положил обутки на дальнем крайчике челена, стою, кручу из тальника вицы – бревна связывать. А вода прет, как в трубе. Идет-бредет один растяпа, тальнику для вичек нарубил, на плече тащит, а талины длинные, гибкие, по воде сзади него вершинками скребут. Влез он на челено.

Я ему: «Эй ты, тише, обутки не смахни!» А он: «Чего?»

Повернулся и, как метлой, шарк их в реку. Ах ты, ясное море, только голяшками мелькнули! До того мне их жалко было, что слышал, вроде закричал обуток один, когда стал захлебываться. А? Вот дело-то!

Мы выбрались на дорогу. Алексей уже не ежился на колючках, а шел, благодушно шлепая босыми пятками по мягкой пыли. И сразу в другом тоне заговорил о неудачливых сплавщиках.

– Этих растяп по-доброму отлупить бы следовало или, в крайности, хотя одного, да пригляделся – от души ребята взялись. Пыхтят, спины не разгибая работают. Подумал, подумал, не вовремя обругай человека – только вред сделаешь, сердце ему зря обожжешь, а толку ни насколько. Ругать надо тоже умеючи. Ну, так и стерпел. А теперь и зло прошло. Вижу: ребята-то они неплохие.

Он помолчал и решительно закончил:

– Но как там ни говори, а раззяв этаких свет еще не видывал.

Мы вышли на открытую лужайку. Горизонт раздвинулся, с левой стороны вдали сплошь синели горы. И только в одном месте их раздвигала Рубахина падь. Падь начиналась гольцами – безлесными сопками, и на острых вершинах гольцов еще играло угасающее солнце, а везде-везде уже был вечер. У самой дороги кликнул первый перепел и притаился, видимо заслышав наши шаги. Алексей вздохнул:

– Да, пропала наша охота. А хотелось, ясное море, ух как хотелось на зверя поглядеть, в тайге чайку попить.

– Ну ничего, сходим в другой раз.

– В другой-то в другой, – пробормотал он, – а такой вечер зря пропадает – это тебе не больно?

Эти слова вырвались у него так искренне, так непосредственно, что и меня охватило глубокое сожаление о потерянном вечере. Вспомнились чудесные ночи, проведенные с Алексеем в лесу. Захотелось помолчать, увидеть над собой – хотя бы только лишь в воображении! – купол из зеленых ветвей душистого пихтача и кедровника. Так мы и шли, мечтая в торжественной тишине. Но наши мысли имели, должно быть, какой-то общий логический ход, и я не удивился, когда Алексей сказал:

– Хочу я о Катюше с тобой потолковать. И вот о чем… – Он передохнул, как бы обдумывая, что говорить дальше. – Вот я на заводе работаю, постоянно с людьми, всюду – надо не надо – нос свой сую, людей учу, и люди меня всему учат. Ладно. А Катюша что? Как в кругу привороженная. И вот чувствую я себя перед ней нехорошо. Будто я рыба и она рыба – оба харюзы, я в проточной воде плаваю, а она в стоячем озере. Как тут быть?

– Работайте оба на заводе, – посоветовал я.

– Не в этом сила, – пожал плечами Алексей. – Ты вот неженатый и в этом деле плохо разбираешься. Завод заводом, это одно, а в семейной жизни что еще главное? Чтобы унижения одному перед другим не было. Вот что главное! Ну, я на заводе работаю. Катюша дома тоже работает, – значит, оба работаем. Так ежели считать только по работе, все у нас ладно, и нет никакого друг перед другом унижения: всякая работа хороша. Не об этом я. Сразу и не скажешь – очень это дело тонкое, а получается, что Катюша умом вроде глупее меня. Вот и хочу я придумать такое, чтобы этого не было, чтобы не получалось ей от этого обиды. Только почувствуй один перед другим унижение – и жиьни конец. Сразу в стороны разлетайся.

– Ты напрасно так думаешь, Алеша, – запротестовал я. – У тебя этого не случится. Во-первых, никакого унижения для Кати нет, и Катя вовсе не глупая, она…

– А ты слушай, – перебил Алексей, и я понял, что он говорит очень серьезно и теперь решает большую проблему, – ты слушай, я не говорю – глупее меня. Я говорю – вроде глупее… Тонкость! А вот как по-твоему? Я и газету прочитаю, и даже какое ни есть письмо тебе пошлю, сам напишу, а Катюша-то – вот оно и не глупее – не умеет. В далекой тайге, в самой глухомани родилась, всего населения – изба одна, там и выросла, так и осталась неграмотной. Сейчас не об этом речь, – но раньше я как-то и не думал. Ну, грамотная, неграмотная – заботливая, и ладно. Живем согласно, чего еще? Какую еще жену надо? Только понял я: такое согласие, может статься, ненадолго. Будет жить, пока унижения своего не поймет.

И самое хитрое дело теперь для меня: послать бы Катюшу в школу… Пробовал ей намекнуть об этом – с намеков ничего не выходит, вроде как совсем не интересуется. А ежели начать разговор понажимистее… Так сам сообрази: ко взрослой женщине с этим как подойти? Гляди, и размолвка готова. А я этого не хочу. Какая бы ни была размолвка – правильная, неправильная, – а в жизни трещину даст. Вот я и думаю: поговорить с ней крепко или не поговорить? Не поговорить сейчас – все равно лет через пять, а разговор начнется. Да еще, гляди, сама тогда скажет. И сейчас начать – тоже дело трудное. А тут мне в голову и пришло: поговори-ка ты. Дело твое постороннее, втолковать ты ей сумеешь. Как ты думаешь?

Я мог бы сразу рассеять все опасения Алексея, мог бы прямо сразить его. Но я ничего не сказал. Я подумал: зачем же портить радость Катюше? Пусть она, когда найдет нужным, расскажет о своей затее сама.

4. «Громобой»

Весь день шел теплый дождь. Тучи ползли низко над землей, едва не цепляясь за макушки телеграфных столбов. Горы были затянуты серым курящимся туманом. От изобилия влаги сразу откуда ни возьмись – на обочинах улиц, по откосам канав, возле заборов – появилась свежая зелень. Набухшие сочные стебли травы торчали даже из щелей тротуаров.

Катюша, прикрыв мешком, как капюшоном, голову и плечи, мыла под дождем комнатные цветы и потихоньку напевала:

 
Дождик,
        дождик,
                дождик,
                        дождик,
ты не лей, как из ковша, —
        осыпай росинками.
        Я и так хороша,
        а стану картинкою.
 

– Ты чего расхвасталась, Катенька? – крикнул я ей из окна. – Погоди, пусть сначала люди похвалят.

Она, не оглядываясь, ответила:

– Да разве от тебя дождешься?..

Я запротестовал:

– Ну, это ты напрасно.

– А что, хвалил?

– Конечно. Неужели так ни одного раза и не помнишь?

– Помню. Вправду бывало. Вот, значит, и выходит, не сама я себя, а люди хвалили. А? – И стала дразнить меня: – Да ты чего в окошечко-то, как скворец, высунулся? Взял бы да вышел на крыльцо. Эх, да тебе не в чем… Вот оно что…

Чуть не месяц я пробыл в окрестностях Н-ска и все никак не мог попасть в город, навестить Худоноговых. Попутчиков на лошадях не попадалось, а пеший ходок я был неважный. Наконец, преодолев свою нерешительность и выбрав кратчайший путь – малопроезжую, похожую на таежную тропу, проселочную дорогу, ранним тихим утром я зашагал в Н-ск. Но не прошел и половины пути, как подул ветерок, по небу побежали реденькие светлые облачка, потом пошли погуще и потемнее, а еще через полчаса весь горизонт окутался низкими серыми тучами, и начался дождь. Впереди – пятнадцать километров, и назад – тоже не менее, а поблизости нигде никакого жилья…

Катюша так и ахнула, когда я ввалился в комнату, мокрый, как сама вода. Вместо приветствия я потребовал прежде всего какой-нибудь одежды.

Алексея не оказалось. Как объяснила Катюша, он третью неделю не приходил домой и ночевал на лесозаводе.

– Сам знаешь Лешку, какой он упрямый; если чего задумает сделать, так, пока не кончит, не отстанет.

– Что же он задумал?

Катюша ответила не сразу. Несколько раз она повела плечами, как бы затрудняясь подыскать нужное слово, а потом сказала отрывисто:

– Катер.

Я не понял было:

– Катер? То есть как это – катер? Какой катер? Ты объясни подробнее.

– А чего тут подробнее? Вот дождик перестанет, если хочешь, сходим вместе, сам посмотришь.

И больше не стала разговаривать о катере, засуетилась, опять понесла под дождик цветы.

Я отошел от окна, досадуя на скверную погоду и размышляя, насколько неприятным покажется обратный путь: на дороге лужи, грязь, а в густых ельниках с деревьев будет капать вода за воротник…

Тут я услышал возбужденный голос Катюши.

– Не пойду я сегодня, как хочешь, не пойду, – говорила она. – Тоже надумали: что ни день, то новое. По дворам ходили – это еще ладно, а чего мы там будем делать? У самой в доме не прибрано. Надо печку побелить, половики вытрясти, занавески на окнах вторую неделю висят нестиранные.

– Катерина, – возражал ей женский голос, – не стану я с тобой под дождем тары-бары разводить. Сказано всем приходить, – значит, и ты приходи. Что это вдруг такая упрямая стала?

– Ксения, – понижая голос, ответила Катюша, – гость у нас. Давнишний знакомый, пришел пеший, вымок, устал. Чего же он один будет томиться? И Лешка на заводе. Сколькой день дома не ночует. Постряпать хотела ему, отнести на завод.

– А-а, – с сожалением сказала Ксения, – гость у тебя. Вот не знала. Так как же быть? И там тоже дожидаются.

Пришлось мне вмешаться в разговор и заявить, что я в самом деле устал и лягу отдыхать, а Катюша, если нужно, конечно, может идти по своим делам. Ксения очень обрадовалась, улыбнулась и, как будто чем-то мне была обязана, несколько раз повторила:

– Спасибо, спасибо. Вот спасибо вам.

И побежала по тротуару.

Катюша внесла цветы, расставила их по местам – в комнате сразу повеяло приятной свежестью – и стала одеваться.

– Это что же, – с напускной серьезностью сказал я ей, – уж не начальством ли каким ты сделалась?

– Тебе вот смешки, – остановилась Катюша, – а у меня все мысли впереплет идут. Сама на себя, случается, так разозлюсь…

– А что такое? – спросил я уже серьезно.

– Ну что? Ничего. Училась грамоте, думала, так себе, для Лешки приятное сделать, а тут и люди узнали, а потом… затянули бабы на собрание, да и… – Катюша отвернулась, – выбрали, как грамотную.

– Ого! Здорово! Так тебя поздравить надо? Куда же тебя выбрали?

– Куда, куда! Подумаешь, куда? В санитарную комиссию – вот куда!

Нельзя было без смеха видеть надутую физиономию Катюши. Она насупилась еще сильнее.

– Смейтесь, смейтесь – вам-то что? А у меня большое беспокойство. Ну, в санитарную комиссию еще ничего, это для меня не страшно, – а то ведь могут и другое чего-нибудь…

– Ну, например, чего?

– Ничего – вот чего! Не понимаете, так и дразнить не надо, – торопливо застегивая курмушку, ответила Катюша.

– Катенька, ты рассердилась?

– Рассердиться не рассердилась – чего мне сердиться на вас? – а раздосадовалась.

– Вот ты какая? Неужели тебе это неприятно? Доверие товарищей, общественная работа!..

– Да смотря что. Я чего боюсь? Ведь бывает так, выберут куда-нибудь женщину на серьезное, а она курить начнет.

– Катенька, – давясь от смеха, попытался я возражать, – да с тобой-то этого не случится. Это же от человека зависит.

– Конечно, от человека, я и не говорю, что от лошади, – Катюша в замешательстве остановилась на пороге.

Она никак не могла разговориться, все время смотрела в пол, поглаживая ладонью ручку двери.

– Вот как я все это понимаю. Конечно, я люблю, чтобы чисто было: хоть у себя, хоть у соседей. С грязнулями так и знакомство водить не хочу. Прямо противно к таким ходить. Будто люди сами не понимают или в тягость им чистота. А как ты неряху чистоте научишь? Станешь стыдить, говорить, так не совесть, а только злость в них расшевелишь. Когда еще сама по себе зайдешь с таким разговором, – вышло не вышло, попрощалась – и домой; живи в грязи, если тебе нравится, я за тебя не ответчица. А вот теперь, когда стала я выбранной, выходит, хочешь не хочешь, а нерях соседских должна я к чистоте приучить. А если не пересилю их, так меня же позовут на собрание и спросят. И стыдить меня будут. За чужую-то грязь!

Катюша разошлась не на шутку, покраснела и, как обычно, когда горячилась, потрясла левой рукой с широко растопыренными пальцами. Она изо всех сил старалась обосновать свое недовольство, но ее выдавали глаза: они противоречили словам и явно показывали, что быть «выбранной» все-таки, в сущности, очень приятно.

– Вот, видел? Сегодня прибежали за мной, – после минутной паузы продолжала Катюша. – На слюдяную фабрику надо идти, знаешь, возле площади, я тебе показывала. Уже полгода как работает. Ну вот, целая комиссия пойдет смотреть, какая чистота в ихнем общежитии, будто там запущено здорово, грязи много. А комендант там какой! Ты про него ничего не слыхал? Ильющенко по фамилии. Ну вот, а мне говорили…

– Катерина, что же ты стоишь? – крикнула в окно возвратившаяся Ксения.

– А чего за мной бегать? – откликнулась смущенная Катюша. – Сказала, что приду, – значит, приду.

– Фу-ты, дождище какой! – фыркнула, отбегая, Ксения. – Идти, так скорее. На фабрике будем ждать.

– Мне что еще досадно в этом деле, – сказала Катюша, уже приоткрыв дверь, – иной раз по дому надо чего-нибудь сделать, а тебя отрывают. Было раз, что даже Лешка без обеда остался, – с оттенком негодования закончила Катюша и вышла, хлопнув дверью.

Вернулась она вскоре, быстро прошмыгнула в кухню и сразу взялась ставить самовар.

– Повезло! – радостно сообщила мне из-за переборки. – Коменданта не застали, а без него и ходить в общежитие нечего, отложили комиссию на завтра.

– Что же ты развеселилась? – удивился я.

– Да ну его, Ильющенку этого, век бы с ним не встречаться! Такая тупица! – И загремела самоварной трубой. – Открой двери, пожалуйста, надымила я, никак самовар не разожгу.

Я открыл дверь и залюбовался: на западе широко, по всей линии горизонта, открывалась розово-желтая полоса чистого неба. Дождь перестал, однако с крыши еще скатывались крупные капли и звонко плескались, попадая в кадушку с водой. На заборах галдели галки. Круглогрудая сорока скакала вдоль дороги, волоча по грязи намокший хвост.

Туча отодвинулась еще дальше, выглянуло солнце, и тогда окрестности города, тальники над рекой, дальняя тайга, вершины гор – все расцвело, все раскрасилось желтыми, зелеными и голубыми тонами. А на востоке, одним концом рассыпавшись над рекой, размахнулась огромная радуга

– Ишь ты, воду из реки пьет, – сказала Катюша за спиной у меня. – От стариков я слышала, будто радуга из реки воду высасывает и в болото переливает.

– А ты этому веришь?

Катюша засмеялась и не ответила.

– Пойдем чай пить, самовар вскипел.

Бывает так, что на дворе бушует буря: скрипят деревья, хлопают ставни, на крыше гремит задранное ветром железо, – словом, царит самый страшный и беспорядочный шум, а ты спишь и ничего не слышишь. Но стоит в дальнем углу комнаты чуть-чуть поцарапаться мыши, и сразу проснешься. В эту ночь наверняка по дороге возле самого Алексеева дома не раз проезжали скрипучие подводы, не раз соседские собаки поднимали неистовый лай, безусловно, горланили в положенные часы и первые, и вторые, и третьи петухи – ничего этого я не слыхал. Меня разбудили елова, сказанные тихим-тихим шепотом:

– Ну, Катя, я пошел.

Я даже взмахнул руками, силясь стряхнуть с себя сон. Ведь это же Алексей!

И в самом деле, он стоял у переборки, что разделяла комнату и кухню, и, должно быть собираясь уходить, прощался с Катюшей. Сквозь полумрак я различил, как Катюша, заметив мое движение, притянула к себе Алексея и зашикала на него. Но я проснулся уже окончательно и, второпях нащупывая на стуле костюм, корил Алексея:

– Алеша, что ж ты меня не разбудил, когда пришел? А теперь, кажется, уже уходишь. Так и не поговорим.

Алексей подскочил, звонко шлепнул меня по спине ладонью:

– Вишь ты, дело-то какое. Я и не собирался приходить, да работенку последнюю закончил, а тут и дождь перестал – чего я, думаю, в стружках буду валяться, схожу лучше домой, Катюшу попроведаю, соскучился. Ты понимаешь, как связался я с этим катером, так за месяц, не знаю, раза три ночевал ли дома. Прихожу гляжу, на стене пиджачок твой мокрый висит, сушится, ты спишь-посыпаешь. Чего ж будить человека? Катюша говорит: «Проспится, я тебе его на завод сама приведу». Ну ладно. А все-таки за плечи потрогал: думал, проснешься, так ты помычал только, как бычок, да на другой бок повернулся. Я и отстал. Ну, а теперь вставай, раз проснулся, – ежели хочешь, на завод вместе пойдем.

Я быстро оделся, умылся, Катюша нам насовала в карманы чего-то съестного, и зябкой утренней ранью мы зашагали знакомой мне дорожкой на лесопильный завод.

Лужи на дороге почти везде впитались, подсохли, и вместо них в колеях блестели намывы мягкой черной грязи, похожей на сапожный крем. Впереди нас, пригнув к земле голову и старательно прячась под нависшие над колеей кустики травы, бежал жаворонок. Он смешно подпрыгивал, когда нопадал лапкой в грязь, бочком брезгливо отскакивал в сторону и каждый раз непременно оглядывался на нас, будто стыдился своей неловкости. Так он бежал очень долго, до тех пор пока ему не преградило дорогу целое озерко дождевой воды. Обойти озерко было негде, в мокрую траву обочь дороги жаворонку лезть не захотелось, он сердито чирикнул, вспорхнул и полетел невысоко над полем.

– Лето, – сказал Алексей, – наступило лето, и даже жаворонок – чего бы ему? – стал серьезным. Полетел молчком, а весной гляди бы как заливался.

– А почему это так?

Алексей покосился.

– Не понимаешь разве? Забота. Должно быть, подружка где-нибудь с птенцами. Оно хотя для птицы корма и вдоволь, а выходит, дело-то не только в корме. Забота, – повторил Алексей. – А кроме того, и важничает: завел, дескать, семью, дети есть.

Он сказал эти слова таким наставительным тоном, что мне захотелось над ним подтрунить.

– Вот бы и тебе, Алеша, заважничать. Сына…

– Да. Очень нам сына хочется, – задумчиво ответил Алексей, – А насчет важности, как тебе сказать, – нет! Таким, видно, я и останусь, пока старость не согнет. – Он помолчал. – На меня ведь если что найдет – пока не добьюсь, не отступлю. Я вот тебе не рассказывал, как я женился?

– Нет, не рассказывал. Я давно хотел спросить, да все стеснялся.

– Вот тебе на! Чего же тут стесняться? Спросил, и все… А я ведь Катюшу украл. Да. Вот ты улыбаешься, а ничего смешного в этом нет. Воровал я не так, как раньше заведено было для обрядности, а по-серьезному, потому что выхода другого не было. Я тебе сейчас объясню.

Жила Катюша в тайге – отец, мать и никого более. Одним словом – рыбацкая избушка, зимовье. До ближнего соседа, считай, полста километров. Ну вот, жили они и не только летом, а и по всей зиме заездки на реке городили. Наловят рыбы – да в город.

А я прежде в тайгу часто езживал, была у меня любимая дорога, как раз через их зимовье. Еду, остановлюсь погреться, чаю попить, коня покормить. Со стариком сдружился, с Катюшей познакомился. Друг другу понравились. Я-то парнишка, а она и вовсе молоденькая. Веселая, приветливая. Сядем за стол, она мне лучший кусок подкладывает.

В город рыбу продавать старик всегда с Катюшей приезжал, ночевать у меня останавливался. А жил я тогда уже один, отец умер, братья в Иркутск уехали. Скучно – терпенья нет. Ту осень последний раз я в тайгу съездил, коня продал, сам на завод поступил – только-только его построили. На людях как-то веселее. И главное, не кто-нибудь ты, а государственный рабочий.

И вот зимой приезжают мои приятели – Катюша со стариком. Опять рыба. А мороз – аж стекла в окнах трещат. Поторговали они, ночевать пришли все посиневшие, руки не разогнуть. Натопил я печку пожарче, Катюша чаю попила, скорей спать улеглась – насквозь, бедная, промерзла. У печки легла, с головой шубой укрылась, а все вздрагивает. Старик сидит, чаек потягивает. Разговариваем – оба звонари.

Гляжу, отогрелась Катюша, из-под шубы голову высунула, спит, лицо цветет, как огнем пылает. И думаю:

«Вот, ясное море, заберет ее утром старик, усадит в сани да по такому клящему морозу за сто двадцать километров и повезет. А потом когда-то, когда еще приедут опять».

И чувствую: отпускать мне ее никак не хочется. Пусть бы, думаю, оставалась здесь насовсем.

Набрался смелости, да и сказал напрямик старику. А он даже глазом не моргнул. Говорит: «Об этом со старухой мы давно толковали и Катюшу тоже спрашивали. Ясно, чего тут, – друг другу вы пара. Бери расчет на заводе и езжай к нам. То-то заживем».

Я и рот разинул:

«Как так – к вам? Нет, Федор Ермолаевич. Давайте лучше вы в город переезжайте».

Куда тебе! Крутой старик. Зарубил на своем. Вижу: врос он в тайгу, как лишайник в серый камень. Хоть искроши его весь, а с корнем не вытащишь. Говорили, говорили до самого рассвета – и никак. Одно твердит: «Любишь Катюшу – езжай к нам».

От спора вовсе посуровел старик, и даже чай ему наливаю – не пьет.

Напоследок спрашиваю: «Сами ехать не желаете сюда – дело ваше, так Катюшу-то зачем в тайге держать хотите? Отдайте за меня все-таки».

А он: «Так ты что же, значит, меня со старухой двоих, совсем как зверей, в тайге оставить хочешь? Только от дочери и помощь. Да вот еще на зятя рассчитывал – думал, в дом возьмем».

Так и не столковались. Утро в окнах заиграло, стал я на работу собираться, сказал ему еще: «Ты погоди, Федор Ермолаевич, подумай, вернусь с работы, поговорим опять, не то сейчас Катюшу спросим».

«Будить ее не надо, говорит, впереди дорога тяжелая, пусть выспится. Проснется, сам с ней сначала перетолкую. Иди, дождусь тебя».

А прихожу с работы – их и в помине нет, уехали. Ну ладно, думаю, если ты меня обманул, так я с тобой сделаю еще чище.

Отпросился на заводе на недельку, дал мне директор резвого конька – огонь! На вожжах не удержишь. Запряг я в кошеву и поехал.

Старик встречает, улыбается:

«Приехал?»

«Приехал».

«Задело, говорит, за сердце?»

«Задело», – говорю.

«Ну и как?»

«А как? Вижу, тебя не осилишь, придется мне сюда переезжать».

«То-то, – смеется, – так бы и давно».

Катюши в этот момент дома не было, на реке прорубь чистила.

«А Катюша как?» – спрашиваю старика.

«Ей где ни жить, лишь бы с нами да с тобой вместе».

«Ну ладно, говорю, если так. Столковались, значит. Переночую, утром поеду дела устраивать. Дней через десять вернусь совсем».

За ночь конек отдохнул, утром сел я в кошеву, все трое вышли меня провожать. Прощаемся. Ворота открыты, конек не стоит – рубит снег копытами, едва его на вожжах сдерживаю.

Подзываю Катюшу.

«Катя, говорю, крючок у меня на воротнике расстегнулся, застегни, видишь, руки заняты».

Она к кошеве подошла, склонилась, я ее за плечи – уронил на дно, а сам коня хлестнул и пошел во весь дух. Думаю: только бы на раскате где не выпасть. Слышу: палит по мне из винтовки Федор, да все высит – пули над головой свистят. А место открытое, чистое – река. Ну, думаю, чего доброго, подстрелит сдуру.

Так с полверсты под страхом скакали, а потом перестал старик – видит, далеко, все равно не попадешь.

Так мы и поженились…

– Да, это целая история! А как же твой тесть? Помирились?

– Помирились. На второй год сам приехал с мировой. Еще и похвалил: «За дерзость твою, говорит, только и прощаю».

– А в город не переехал?

– Нет. Пока еще так и сидит в своем зимовье, вдвоем с Устиньей Григорьевной. Но прошлой зимой заезжал – подался. «Годика два поживу еще в тайге, – сказал, – а потом к тебе перееду, Алеха. Пересиливаете вы меня, старика, черти»… Ну, вот мы и пришли.

На берегу реки высился тесовый навес на столбах. Он вплотную примыкал к лесозаводской ограде и со стороны города был зашит горбылями до самого верха.

– Это я нарочно щели заколотил, чтобы посторонние люди зря глаза не таращили,0– разъяснил Алексей. – Не люблю, когда собираются, стоят, глядят да под руку шепчут. Эх ты, досада какая: на замке! – сказал он с огорчением, ткнув плечом низенькую калитку. – Придется нам с тобой в главные ворота обходить.

И пока мы шли, Алексей говорил:

– Насчет катера у меня мысли бродили давно. Нагляделся я, как с плотами на заводе мучаются. Ты сам посуди: считается наша река несудоходной, вся в камнях да перекатах. Самое длинное плесо – два километра, вот тебе и все плавание. Ну, а зато возле самого завода, у причалов, катерншко бы позарез нужен. Место такое, что подчаливать плоты к берегу – чистая беда. Рано начнут сплавщики подбиваться – впереди коса, на косу сядут; опоздают немного – либо на остров натащит водой, либо совсем мимо, главным руслом пронесет. А на катере – милое дело: вышел к перекату, встретил плот, зацепил его буксиром, и как тебе желательно, к любому месту можно подтянуть. Но вопрос тут в чем? При нашем мелководье никакой катер не пойдет, ежели обыкновенный катер с завода выписать, – у нас и плоты-то только однорядные всегда вяжут, без глубокой осадки, и то умеючи их надо сгонять. Значит, тут, по сути дела, нужен не катер, а вовсе легкая посудинка, только бы мало-мальская тяга на крюке у нее была.