Текст книги "Каменный фундамент"

Автор книги: Сергей Сартаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 19 страниц)

7. Новый дом

Не знаю, так ли у всех, но в моей жизни время – это смена полос, чаще широких и длинных и мчащихся навстречу, как земля под крыльями самолета, идущего на бреющем полете, и реже – коротких и тихих, как в доме отдыха дорожка, ведущая к пляжу.

Прошло полтора года, для меня они явно были неполной меры. В году я насчитывал не более десяти месяцев; в каждом месяце не хватало пяти-шести дней; час – это было как кружка, наполненная пенистым напитком: смотреть – много, а выпить – только на два глотка. Где я не побывал за эти полтора года! Пересекая нашу страну из конца в конец, я видел одетые лесами стройки городов и заводов; видел сухие степи, где правильными рядами, посаженные рукой человека, зеленели молодые дубки и клены; видел, как плывут Караваны плотов по диким, порожистым рекам; видел везде людей в труде, наполненных одной мыслью: сделать скорее, больше и лучше… А возвращаясь домой, я и здесь всегда находил новое.

Н-ск быстро менял свой облик. Вокзальное здание было заново выкрашено, и на перроне поставлены новые фонари. Привокзальная площадь стала очень просторной, и нельзя было сразу понять, отчего это. Дома, окружающие площадь, стояли на прежних местах. Но площадь заасфальтировали, убрали коновязи, подстригли разросшиеся как попало за время войны тополя – и словно вдвое больше воздуха и света досталось тому же кусочку земли. Каменные дома в городе побелили, они стояли как кубы чистого снега, поблескивая на солнце стеклами окон. От вокзала почти до самой Песочной горки теперь протянулись гладкие, из асфальта, тротуары. Древностью веяло от примыкавших к ним из переулков деревянных настилов. Мостик через болотце у Песочной горки построили новый, а само болотце как бы отодвинулось: часть его засыпали шлаком, а сверху песком и землей, и получилась отличная лужайка.

Социалистический город за рекой, на стройке которого продолжала трудиться Ксения, теперь уже маляром, воздвигался успешно. Оставалось заложить три дома, и первая улица будет готова. Воображению легко рисовались остальные кварталы нового города. Впрочем, здесь нечего было и выдумывать, достаточно было подойти к доске со схемой генерального плана соцгородка, висевшей в фойе клуба, и убедиться, что все работы рассчитаны на пятилетний срок. Схема генерального плана была вычерчена тушью, скреплена многими подписями, заверена печатью – строгий и точный документ, но рядом с ним висело большое красное полотнище, и на нем, без всяких подписей и печатей, народ в едином порыве давал торжественное обязательство: «Выполним пятилетний план в четыре года». Так говорить могли только люди, знающие цену своим словам.

Тонкий весенний ледок, схвативший под утро прозрачной корочкой непросохшие лужи, трещал и ломался под ногами. Сквозь легкий морозец откуда-то издалека доносилось бормотание токующего на дереве косача.

– Слышите? – спросил я своего спутника.

– А что? – тот добросовестно вслушался. Не разобрал, должно быть, и в недоумении повел плечами.

– Косач токует, – сказал я, не в силах сдержать блаженную улыбку.

– А-а! – Это был только долг вежливости.

Мы шли дорогой, ведущей из города на лесозавод.

Мой спутник Ганецкий, фотокорреспондент «Огонька», имел в своем задании по Н-ску восемь тем. А времени на все у него выкраивался только один-единственный день. Ночью проходил курьерский поезд, и с ним он должен был уехать. Вот потому-то мы с ним и побежали спозаранку на лесозавод, где Ганецкому надлежало снять новый лесокорпус с механизированной подачей бревен из водоема, комсомольскую бригаду водителей автолесовозов и… Екатерину Федоровну Худоногову.

Ганецкий был превосходным фотографом, и корреспондент, надо думать, он тоже был неплохой; но собеседник из него никак не получался. После короткого разговора о косачах до самого лесозавода я не смог вытянуть из него ни единого слова, если не считать восклицания «Ах, черт!», вырвавшегося по жестокой необходимости: шагая по глубоко прорезанной колее, Ганецкий проломил ледок и ухнул ногой в лужу едва не по колено.

– Весенний лед обманчив. Не доверяйтесь, Константин Платонович.

Ганецкий поболтал ногой, стряхивая жидкую грязь с ботинка, и молча пошел дальше.

– Летом здесь будет делаться гравийное покрытие, – сказал я, пытаясь этим обелить наш город в глазах столичного гостя.

Ганецкий и тут промолчал. Обещанное гравийное покрытие, конечно, не компенсировало ему промоченных ног.

Так мы вступили на территорию лесозавода.

– Кому доложимся прежде всего, Константин Платонович? – спросил я, не без основания надеясь получить ответ. – Директору? Или зайдем в партийное бюро?

– Из горкома звонили Морозову, – буркнул Ганецкий. Он умел говорить, не шевеля губами, так, словно гудел в трубочку.

Секретарь партийного бюро, мой добрый знакомый, Иван Андреевич, встретил нас очень приветливо. Усадил на диван и, сразу дав понять, что хорошо осведомлен о цели нашего прихода, обстоятельно стал рассказывать, что означает для лесозавода устройство механизированной подачи леса из водоема прямо к лесопильным рамам.

– Все ясно, – не дослушал его Ганецкий. – Мне не очерк писать. Точный снимок… Начинать можно?

– Пожалуйста. Стакан чаю прежде не желаете выпить?

– Прежде – некогда, – сказал Ганецкий. – Потом – безусловно. Пока буду у лесокорпуса, нельзя ли подготовить комсомольскую бригаду?

– Можно и это, – согласился Иван Андреевич. – А когда Худоногову будете снимать?

– После. С ней много придется работать. Обложка.

– Какая обложка? – переспросил Иван Андреевич.

– Журнала. Портрет. Композиция. Полагается контрольных четыре снимка. Я делаю шесть.

– На обложку журнала, – почтительно сказал Иван Андреевич. – Здорово! – И повернулся ко мне: – А знаете, у Екатерины Федоровны еще одна радость: им в новом доме квартиру дают. Четыре комнаты, прихожая, кухня, центральное отопление, водопровод. Отличная квартира!

– Что вы! – воскликнул я. – Рад, рад! Да как это так все быстро произошло?

– Корреспондент «Огонька», – буркнул Ганецкий.

– Самомнение, товарищ корреспондент! – весело сказал Иван Андреевич и погрозил Ганецкому пальцем. – Самомнение! А квартиру, если разобраться, получает не Худоногова, а муж ее.

– Чем знаменит?

– Вам все знаменитостей подавай, товарищ корреспондент! Худоногов просто один из старейших рабочих на заводе, хотя по возрасту совсем не стар. Ну, а кроме того, передовик, общественник, бригадир, лучший мастер краснодеревного цеха… Достаточно, нет? Советую вам Худоногову снять вместе с мужем. Обложка у журнала большая.

– Такого задания не имею, – прогудел Ганецкий.

– А мы вам письмо напишем, – сказал Иван Андреевич. – С городским комитетом партии согласуем. Тогда можно?

– Второй вариант. Сниму. Давайте письмо. Фотогеничные лица?

– В этом я не силен, – развел руками Иван Андреевич. – В фотогеничности не смыслю, я с точки зрения внутреннего содержания. Алексея здесь нет, а Худоногова – вот, посмотрите.

– Гм! – крякнул Ганецкпй. – Да. Содержательное лицо. Весьма.

Он приблизился к стене, на которой был прикреплен поблекший уже плакат с портретом Катюши и надписью красными буквами: «Кандидат в депутаты Н-ского городского Совета по избирательному округу № 12», и стал читать биографическую справку.

– Обратите внимание, – вмешался я, – кандидатом в депутаты городского Совета ее выдвинули шесть коллективов. Ни одного голоса не было подано против. Спросите любого жителя Н-ска: знает ли он Худоногову? «Катю? Как не знать». И начнет вам про нее рассказывать.

– Вы уже начали, – сказал Ганецкий. – Я не очеркист. Пишите сами. Мне надо снимать. Показывайте, куда идти.

Иван Андреевич повел Ганецкого к лесокорпусу. Я улизнул от них, с тем чтобы предупредить и Алексея и Катю, а заодно и поздравить с получением новой квартиры. По правде сказать, мне стало жаль, что они переедут теперь на лесозавод. Не так часто будем бегать друг к другу. Три километра до завода да поселком идти еще с километр. Но избенка Алексея стала настолько тесной для семьи в шесть человек, настолько подгнила и осела, что расстаться с ней теперь можно было без всякого сожаления.

В медпункте Катюши не оказалось. Санитарка, новенькая, должно быть, только что с курсов, важно спросила меня:

– Вы на прием?

– На прием, – засмеялся я. Действительно, было от чего посмеяться: к Катеньке – на прием!..

– Вы на какой прием? – серьезно продолжала санитарка, обиженно поглядывая на меня.

– А разве это различается?..

– Ну, к депутату или к доктору?

– Ах, разве она уже доктор? – я улыбался, глядя, с какой самоуверенностью санитарка защищает достоинство Катюши!

– Вам какое дело, если лечиться пришли! – Огонек явной неприязни ко мне зажегся в глазах у девушки. – Лечит она не хуже доктора. И нечего вам улыбаться.

– Я не лечиться, я здоров, – успокоил я девушку.

– А как депутат она принимает после пяти, – и моя собеседница взялась за ручку двери, явно намереваясь выпроводить меня.

– Закрывайте, – сказал я одобрительно. – А когда Екатерина Федоровна появится, передайте ей, чтобы зашла к Ивану Андреевичу, в партийное бюро.

И я отправился в цех к Алексею.

Краснодеревное отделение теперь значительно расширили – в нем стало очень светло и просторно – и придали ему «малую механизацию»: почти все более или менее тяжелые работы выполняли машины. Не нужно было больше носить на себе доски из сушильного отделения: их по мере надобности подавал электрический транспортер.

Прибавилось и мастеров. Некоторых из них я знал и раньше. Вот Намагаев, вот Андрей Волик… Но были и новые, преимущественно молодежь.

Выбрасывая вверх фонтаны мелкой щепы и древесной пыли, шуршали электрические струги; пощелкивали цепно-долбежные станки, и тонким и протяжным голоском возносилось пение дисковой пилы.

Люди двигались спокойно, без суетливости, но быстрота, с какой под их руками послушные механизмы выполняли кропотливую по самому своему роду работу, изумляла. Плавный поворот рукоятки у цепно-долбежного станка – и в твердом бруске появлялось четырехугольное отверстие; едва филенка касалась концом блестящего диска пилы – и точно и чисто отрезанный торец падал на пол; словно водой смывал шероховатую поверхность доски легко скользящий по ней электрический струг…

Стараясь не задеть чего-нибудь, я шел между двумя рядами верстаков проходом, хотя и широким, но загроможденным остовами шкафов, столов, комодов и заготовленных к ним деталей. Знакомые мастера отзывались на мои приветствия, но я но всегда различал их слова, так как дисковая пила то и дело подымала свой тонкий и резкий голос.

– Как там Москва? – сложив ладони рупором, крикнул Волик.

– Хороша! – не обладая зычным голосом, я все же постарался крикнуть во всю мочь.

Волик не стал больше допытываться, сперва прикрыл ладонями уши, а потом весело помахал мне рукой.

Над верстаком Алексея бросился в глаза прибитый к стене лист картона со сложной сеткой черных ломаных линий: «Учет прохождения заказов по графику». Ишь ты! Но тут же я спохватился: бригадиру ведь так и положено.

Алексей протянул мне руку с толстым слоем насохшей на пальцах политуры. Он только что закончил отделку крышки письменного стола.

– Не бойся, не запачкаю, – сказал он, близко придвигаясь ко мне, чтобы легче было разговаривать. – А это знаешь куда? – он показал на стол. – На выставку изделий местной промышленности. Как? Не худо? А? Как думаешь: такую штуку бы да в Москву? Украсила бы?

– Хорошо сделано.

– То-то, – польщенный, сказал Алексей и подмигнул мне: – Это уж не буфет с секретными ящичками! Тут без всякой путаницы, каждая линия понятна. Правду сказать, отошел я от чертежа художника. На бумажке-то у него ладно получилось, а на деле всю красоту дерева во всякие мелкие накладки упрятал. Вот погляди сюда, – он провел рукой по гладкой поверхности тумбы. – Здесь он с желобками накладку решил дать. К чему? Желобки узор дерева убивают, не дерево – пласт глины получается, и, кроме того, видное ведь место, как лоб у человека. А желобки – заместо морщин. Поставь такие накладки – работа внимание привлечет, а сияния того у вещи не будет, скучная будет стоять.

– Не спорю.

– Совсем по-другому красоту теперь я стал понимать. – Алексей прищурился. – Ты сообрази сам: с накладками если – свет полного отражения не получит. Ну, соберу я тебе вот так рубаху, – он протянул ко мне руку, намереваясь изобразить все это наглядным способом.

– Все понял, Алеша, – сказал я, отступая. – Правильно. К черту эти накладки!

Алексей посмотрел на меня подозрительно:

– Тебе смешно?

– Нет.

– То-то же.

Он вытащил из настенного шкафчика какую-то папку, извлек аккуратно разлинованную таблицу и, отыскивая пальцем нужное ему скрещение граф, стал записывать непонятные мне цифры.

– Бухгалтерия на дому? – сказал я, через плечо Алексея разглядывая таблицу.

– Да. А что же? Бригадиру очень полезная вещь, – серьезно сказал Алексей. – В конторе свой счет ведут, а я свой. Ошибутся – я им скандал: пожалуйте, вот вам точные записи. Теперь, прежде чем итоги подсчитать, обязательно зовут меня, с карандашиком каждую цифру проверят. Я подсчет веду как по всей бригаде, так и отдельно по своей выработке. Ты понимаешь, в чем тут дело? Весь завод принял на себя обязательство пятилетку в четыре года закончить. Ну, есть контрольные цифры по валовой продукции. Очень просто: сложи их все вместе за пять лет, а сделай в четыре. В лесопильном цехе еще проще. Кубометр – он кубометр и есть. Весь счет идет на кубометры. Натуральные показатели. Каждая бригада там себе цифры наращивает. И вот, скажем, прошло у нас сейчас двадцать восемь месяцев. Одни между тем в тридцать девятый месяц уже забрались, а другие еще в тридцать третьем барахтаются. Сравнение. Каждому понятно место его в пятилетке. Ну, а потом начали и личные обязательства на себя брать. Хорошо. Беру и я. Выступил на собрании. А меня с места спрашивают:

«Ты точно говори, какие твои обязательства».

«Ну, по бригаде в целом и личную свою пятилетку, говорю, выполнить в четыре года».

«А какая ваша пятилетка в натуральных показателях?»

Тут я и стал в тупик. Нет для нас натуральных показателей. Не серийное производство. Одна вещь на другую никак не похожа. Не скажешь: сделать столько-то столов, или шкафов, или там каких-нибудь резных барьеров. До этого план нам как давали? Получат заказ, в условные единицы его переведут, а потом сравнивают. Вдруг тебе сообщают: на сто двадцать процентов. Как определил? Темная вода это для меня. На слово веришь.

«Там подсчитают, говорю, бухгалтерия разберется».

А меня с места опять:

«Значит, так: сам не знаю чего, а выполню не в пять лет, а в четыре?»

Злость меня взяла.

«Не сам не знаю чего, а государственный план, говорю, вот чего!»

Сказал и опять же думаю: правильно поддели меня. План-то – он определенные цифры имеет. Я, выходит, действительно туман развожу.

Утром – к Никулину в плановый отдел. Вообще он мужик с головой. После того как пропесочили его на партийном собрании, откуда таланты взялись! Даже по-налимьему губами жевать перестал. Углубился по-настоящему в работу. И жена приехала к нему, семейная жизнь у человека наладилась.

Да, так вот, прихожу к Никулину, говорю: «Борис Михайлович, ты мне натуральные показатели на пятилетку разработать обязан. Вслепую работать не хочу».

«Ладно, говорит, продумаю. Интересный вопрос поставил ты, Худоногов».

И продумал. Разработал для нас нормо-часы. Знаем: за пятилетку должен каждый двенадцать тысяч двести восемьдесят нормо-часов выполнить. Поступает заказ. А к нему табличка – по видам работ выставлены нормо-часы. Пожалуйста, не веришь, – приходи, по справочнику каждую цифру проверь.

Ну и вот, – закончил Алексей удовлетворенно, – на сегодняшний день, к примеру, у меня двенадцать тысяч триста два нормо-часа сделано. Учет точный. Собственная бухгалтерия.

– Погоди, погоди, Алеша! – остановил я его. – Выходит, ты пятилетку свою уже закончил? И не в четыре даже, а меньше чем в два с половиной года?

– Чему же ты удивляешься? – сказал Алексей. – И Андрей Волик от меня только на тысячу сто нормо-часов отстал, и бригада в целом тоже план перевыполняет. И особенного тут ничего нет. Начал, скажем, я сегодня тысяча девятьсот пятьдесят первый год, а в газетах я читал, что есть такие, которые уже в тысяча девятьсот шестьдесят пятом году работают! Вон куда ушли. Так что до них еще тянуться да тянуться.

– Да, но у вас ведь не серийное производство! А это тоже что-нибудь значит.

– Ну, может, и так, – согласился Алексей и засмеялся. – Директор под Новый год вызвал, сказал:

«Кончишь пятилетку, Худоногов, первым – в тот же день тебе квартиру предоставлю».

Прихожу вчера вечером к нему с Иваном Андреевичем, все документы с собой – пожалуйста, пятилетка закончена. Смеюсь:

«За вами квартира».

А он:

«Насчет завершения пятилетки мне бухгалтерия доложила, а насчет квартиры – коменданту распоряжение уже отдал».

Смотрю, кнопку нажал. Секретарша. Он ей:

«Проверьте исполнение».

Через полчаса ключи у меня. Я забегал к тебе вчера, да ты все где-то носишься.

– В поездках долго пробыл. Самые неотложные дела накопились. Ну, поздравляю тебя от всей души!

– Спасибо. – Он опять посмотрел на свою ведомость. – Тут ты, наверно, не во всем еще разобрался. Я ведь не только счет выполнения нормо-часов веду, тут мы с Никулиным еще одну вещь придумали. Весь завод потом я на это подбил. Лицевые счета по экономии средств на каждого завели. Вот тебе графа. Пожалуйста. С начала пятилетки по всей бригаде – сто четырнадцать, а из них двадцать две тысячи шестьсот семнадцать рублей лично Алехой Худоноговым сэкономлено. – Он толкнул меня локтем в бок: – Как раз на квартиру я себе заработал. Да еще и с маленьким хвостиком… Не в долгу буду перед государством.

– А когда ты думаешь на новоселье?

Алексей задумчиво поворошил волосы.

– Тут, видишь ли, надо опять со стариками работу проводить. Они не то что сопротивляются, а вижу – в глазах у них страх. Надо, значит, постепенно им втолковать. Привыкти они всю жизнь в собственном доме жить. Какой там дом – это вопрос другой. У меня сам знаешь, что за хоромина, а у Федора, в тайге, так и еще теснее была. Одно слово: зимовье. А все же переспать, отогреться есть где. Вот и рассуждают они:

«Ты, Алеха, на заводе – ладно, будет и дом и все у тебя. А уйдешь?»

Я им:

«А зачем я со своего завода буду уходить? Он мне родной стал. С ним вся жизнь моя связана. Я не кукушка, чтобы по разным гнездам летать. Почему, – спрашиваю, – советского рабочего Советское государство из своего дома выгонять станет? Никогда не будет этого».

Совсем было сговорил. Так вчера опять:

«Проси тогда отдельный дом, чтобы со своим двориком».

«Ах, ясное море! Да что вам, земли, говорю, мало? Да мы при большом доме такой общий сад разведем, что ночью пойдешь – заблудишься. Вот, пожалуйста, говорю им: свой у меня двор, а чего в нем, кроме мусора? Конечно, глупо, что сад в нем не посадил, так и вы не о фруктовых ведь деревьях заботитесь!»

Смотрю, Федор-то уж помалкивает. Ну, думаю, одного вразумил. Теперь очередь за Катюшей старуху одолеть – ей, по женской части, понятнее, как подойти. С Федором-то мы иногда заговорим – вот как на басах заиграем, да без зла. Кончили – и черту подвели. Чай садимся пить. Сидим, хохочем. А с Устиньей Григорьевной, раз было, ноту я поднял, – куда тебе! – сразу в слезы. А потом же и говорит: «Ты меня голосом своим напугал». Не словами – на слова не обиделась, – а голосом… – Алексей вдруг вгляделся в меня. – Погоди, говорим-говорим мы с тобой обо всем, а чего ты сюда такую рань пожаловал? Есть, наверно, дело особенное?

– Угадал. Пойдем сейчас в партбюро к Ивану Андреевичу. Приехал фотокорреспондент из «Огонька», будет снимать кое-что на заводе для журнала. И Катюшу снимет, и тебя тоже.

Алексей тихо ахнул:

– Для журнала? Меня? Ну, брат Алеха… – Но тут же себя оборвал и сказал строго и решительно: – Нет! Катенька – дело другое. А я не подхожу. Для журнала, чтобы на всю страну, не дотянул еще. Катенька и медпунктом.заведует, и депутат городского Совета. Меня еще рано показывать.

– А может, не рано?

Алексей подумал.

– Конечно, если так, не от себя лично, а вроде со стороны посмотреть, – с Катенькой вместе я могу спяться. Просто, не разделяя нас, – Худоноговы. Кто больше, кто меньше, кто хуже, кто лучше – не подсчитывать. Было, что я обгонял ее, теперь она меня опередила, там опять я выдвинусь или рядом пойдем – для нас все это понятное, а постороннему одной только фотографией не объяснишь. По снимку одному не поймешь, что мы друг для друга значим. И если, скажем, Катеньку на одну страницу, а меня на другую – не согласен. Или рядом, или ее одну.

– А Катю спроси, – засмеялся я, – она тоже скажет: «Или вдвоем, или одного Алексея».

– Ну, сказать-то она, может, и скажет, – растерялся Алексей, – но только там дело другое…

– Все взвешено и учтено, Алеша, – сказал я, развязывая ему фартук. – Партийная организация считает, что и ты заслужил.

– Чего же ты тогда канитель разводил? Сразу бы так и сказал! – Он быстро смыл политуру с рук, полив сначала на них керосином, потом протер растительным маслом и наконец вымыл горячей водой с мылом. – Как знал я, сегодня побрился… Погоди, к начальству схожу доложусь.

Перед уходом Алексей внимательно осмотрел рабочее место, выключил электрическую плитку, на которой подогревалась вода, среди стружек обнаружил маленький медный шуруп и бросил его в фанерный ящичек.

– Цена ему, конечно, три копейки, – сказал он, заметив мой взгляд, – но дело не в этом. Видишь, винтик, гвоздик валяется – подбери: государственная ценность. Ты думаешь, на чем я свои двадцать две тысячи сэкономил? Из воздуха вместо дерева сделал вещь? Нет. Вот так, по крупицам, и собрал. День пройдет – двадцать копеек на гвоздях, гривенник на шурупах, пять копеек на вате, еще пятачок на масле, там клей, политура… Ну, а больше всего, правду сказать, на электричестве да на торцах. Доски я стал так размерять, что никаких лишних припусков. Посмотри – в отходах ни одной чурбашки не найдешь, только стружки да опилки.

Вернулся Алексей от начальника цеха очень быстро.

– Пойдем, – сказал он, ногой отбрасывая упавшую на пол метлу. – Пойдем… Хороший мужик новый начальник у пас, толковый, решительный, а вот – привык я, что ли? – пойдешь и вспомнишь Зину. Тебе-то она пишет?

– Недавно получил письмо. Не посчастливилось ей: гибель Леонида подтвердилась.

– Это-то я знаю, Ксения мне рассказывала. Новее нет ничего?

– Пока ничего. Да что теперь может быть новее?

– Да, – вздохнул Алексей. – А сколько она, поди, сил своих на розыски загубила?

– Больше года искала. Зато добилась ясности, исчезли всякие сомнения. Я одобряю ее. Правильно, до конца выполнила долг к человеку.

– Да, не каждая так может, – заметил Алексей. – Ну и что она теперь? Не собирается к нам приехать?

– Зачем же ей сюда приезжать? Ленинград для нее город родной.

– Да. А я думал… – начал было Алексей и остановился. – Тебе, конечно, виднее…

Он торопливо пошел к двери, но после нескольких шагов его, как магнитом, подтянуло к верстаку Волика. Взлохмаченный и вспотевший Волик обрабатывал рашпилем верхник с ажурной резьбой, должно быть для большого библиотечного шкафа. Едва успел Алексей всплеснуть руками и, горько сморщив лицо, выкрикнуть: «Запорол, насмерть запорол!» – как Волик, отбросив рашпиль в сторону, предостерегающе поднял ладонь:

– Извиняюсь…

Потом взял с окна скатанный в трубку чертеж и, развернув его, стал объяснять, выписывать пальцем в воздухе замысловатые завитушки. Алексей поглядывал то на закрепленный в верстаке верхник, то на чертеж, то на беспокойно двигающийся палец Волика. Постепенно лицо его стало светлеть и приняло знакомое, чуть лукавое выражение. Он даже слегка прищурил один глаз.

– Эге! – я скорее догадался, чем расслышал то, что сказал Алексей. – Ты хочешь верхник по длине разделить на три части и в сочленениях дать точеные шпили?! А? Вообще-то не худо… Лучше, чем сплошной, не так давить будет… Валяй, валяй… Хотя в общем-то и старинка.

Одобрительно толкнув Волика в бок, он вернулся ко мне, и мы пошли дальше. Но тут к Алексею подскочил один из молодых мастеров, парень лет девятнадцати, с лицом, так густо забрызганным бейцем, что можно было подумать: не озорник ли какой плеснул в него из ведерка?

Алексей ухватил парня за щеки и повернул к свету.

– Сам?

Парень утвердительно кивнул головой и поманил Алексея к своему верстаку. Я последовал за ними. Вывинтив из струбцинки протравленную бейцем доску с наклеенным на нее полированным овальным наплывом и подавая ее Алексею, парень спросил:

– Дядя Леша, ставить на место можно?

Алексей повертел доску в руках, погладил ее полированную поверхность, приставил к стене, отдалился немного, полюбовался, склонив голову сперва в одну сторону, потом в другую, покосился на совсем почти законченную опорную часть трюмо, для которой и предназначалась эта доска.

– А ну-ка, ну-ка, Костька, это что? – и стал показывать парню на изъян в доске, похожий на трещину.

Костя недоверчиво улыбался. Алексей нахмурился, постучал ногтем по полированному наплыву.

– Незаметно будет, дядя Леша.

Алексей возмущенно поднял плечи.

– Я зашпаклюю цветной замазкой, а потом… – заторопился Костя.

Алексей взял доску за кромки и с размаху ударил ею о колено. Доска разломилась надвое. Алексей подержал половинки в руках, словно прикидывая, сколько весит каждая, а затем хладнокровно швырнул их в кучу стружек.

– Понял, Костя? – спросил он оторопевшего парня. – Не под черный лак, а под светлую политуру делаешь. Ошибся, так жалеть себя нечего, переделай с самого начала как полагается. – Он выбрал ему новую доску. – Вот из этой получится вещь.

– Понял, дядя Леша… – прошептал Костя, провожая его взглядом до тех пор, пока мы не вышли из мастерской.

Ганецкого возле нового корпуса уже не было. Видимо, он перешел на биржу пиломатериалов снимать комсомольскую бригаду водителей автолесовозов.

В новом корпусе было механизировано все, что только можно механизировать. Крупные, тяжелые бревна перекатывались, движимые цепями и тросами, а люди следили только за тем, чтобы вовремя выключить мотор пли освободить зажимы. Распиленные бревна в виде досок и брусьев падали на беспрерывно ползущий ленточный транспортер и доставлялись на сортировочную площадку, где в свою очередь поперечные транспортеры сбрасывали доски в штабеля – для каждого сорта отдельный.

Мы постояли немного, вслушиваясь в перезвон цепей, на холостом ходу опускающихся в водоем с горячей водой, где тоже механическим способом смывалась с бревен грязь.

– Ну как? – самодовольно спросил Алексей. – Видел ты где-нибудь еще так?

Не думаю, что новый корпус Н-ского лесопильного завода был оборудован лучше всех других в Советском Союзе, по в голосе Алексея прозвучала такая гордость за свое предприятие, что не согласиться с ним сейчас – значило всерьез испортить ему настроение. И я сказал осторожно:

– Нигде не видел, Алеша.

Алексей покосил на меня глазом.

– Ты понимаешь, – сказал он, – какую войну мы пережили, какие города, заводы в щебень были разбиты, а вот поднялись, ведь поднялись совсем, коли у нас в Н-ске вон какие дела происходят!

– А если бы ты, Алеша, поездил, как я…

– Ну и не хвастайся, – отрезал Алексей, – не люблю. «Ездил, ездил!» Я не ездил, а что я, газет не читаю? Или радио не слушаю? Или на лекции не хожу? Так вот носом в забор и воткнулся? Давай экзаменуй меня. Хочешь, я тебе весь пятилетний план на память расскажу? Не в том только дело, что ездит человек…

Он долго еще ворчал, – не поймешь, в шутку или всерьез, – но мне было радостно за него.

Ганецкий ждал нас в партийном бюро. Тут же находилась и Катюша. Ее разыскала санитарка, она сообщила ей, что, вероятно, с Иваном Андреевичем плохо: кто-то приходил и требовал, чтобы заведующая немедленно пришла в партбюро… В белом халате, со стетоскопом в нагрудном карманчике, некоторыми манерами своими Катюша, ей-богу, была похожа на знающего себе цену врача. Мне сразу вспомнились слова санитарки: «Вам какое дело, если лечиться пришли. Лечит она не хуже доктора». Но только я взялся рассказывать Катюше об этом забавном разговоре, подошел Ганецкий, отвел меня в сторону.

– Со мной произошла чудовищная вещь, – заявил он, оглядываясь назад. – Я не могу делать два разных снимка. Буду снимать одну Худоногову.

– Несерьезный разговор, Константин Платонович! – вспылил я. – В конце концов, Алексей Худоногов заслуживает того, чтобы фотокорреспондент «Огонька» не погнушался им…

– Хорошо, – бесстрастно сказал Ганецкий, – тогда я не сделаю снимка его жены.

– Не понимаю ваших слов, Константин Платонович!

– Это первый случай с Ганецким: я потерял запасную катушку пленки. В аппарате осталось только четыре кадра. Представляете?

– Фу-ты черт! Какой вы растяпа! – сорвалось у меня. Но тут же я просветлел. – И прекрасно: по два кадра на каждый снимок.

– Не могу. Норма – четыре. Я делаю всегда шесть.

– Но вы же Ганецкий?

– Все равно. Не могу.

– Даже Ганецкий не может?

Нет, что там ни говори, а эта струнка звучит у каждого человека. Ганецкий сопротивлялся, может быть, дольше, чем следовало, но в конце концов согласился: да, конечно, если он захочет, то сможет сделать два отличных снимка, имея на катушке всего четыре кадра.

И он приступил к работе, ворча теперь уже на то, что трудно подобрать единый фон для такой производственно-семейной композиции, где муж – краснодеревец, а жена – медицинский работник.

Ганецкий терпеть не мог чужих советов – это очень было заметно в нем, – и я поспешил заблаговременно удалиться. Я знал, что обязательно начну ему подсказывать, он станет злиться и в результате действительно погубит снимки.

Задумавшись, я незаметно для себя вышел за ограду и очутился в рабочем поселке. По эту сторону лесозавода мне еще не приходилось бывать. Хотя… нет… как же… был и здесь… Ну конечно, был!.. Давно когда-то, до войны… Тогда в большую воду на протоке Алексей спасал лес, а мы с Катюшей в ожидании его бродили по березничку и собирали грибы… Да вот оно, это самое место, с которого так хорошо видна верхняя часть острова!.. Но где же березник? Прямая, светлая улица с добротными, из толстых плах, тротуарами. Блистающие новизной деревянные двухэтажные дома – в одном из них будет теперь жить Алексей – и среди них особенно красивый – школа-десятилетка. Васильку, значит, не придется бегать зимой по морозу за три километра в школу. Отличный поселок! Но он, конечно, скоро станет еще лучше. Вот уже намечена справа большая четырехугольная площадка. Там будет, по-видимому, стадион.

В конце улицы строят здание, непохожее на другие. Я спросил о нем встречную женщину. Оказывается, больница. «Катино ведомство…» – улыбнулся про себя. И тут же подумал: «А не случится ли так, что со временем Катя в этой больнице станет заведующей или главным врачом?.. Кто может утверждать, что этого не будет? Все-таки до диплома врача ей сейчас ближе, чем было неграмотной домашней хозяйке до нынешнего звания старшей медицинской сестры!..» Когда-то Алексей говорил: «Если человек пошел вперед, его нельзя останавливать…»