Текст книги "Возвращение Императора, Или Двадцать три Ступени вверх"

Автор книги: Сергей Карпущенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 29 страниц)

– Ну, – немного смутился Николай, – погубить Сносырева было необходимо, иначе он бы погубил и меня, и всю мою семью. Короче, господин Лузгин, вас я попрошу добыть неопровержимые доказательства того, что Красовская занимается содержанием домов терпимости. Если нужны средства, я не поскуплюсь. Ведь лишь ради Алексея Николаевича это делается…

И Романов достал из кармана бумажник.

Он вернулся домой, не отвечая на вопросы жены, прошел в свою комнату, тщательно зарядил браунинг и, сунув его в карман брюк, вышел на улицу. Николай вновь шел к Андреевскому рынку, чтобы отыскать подростка с носом-пятачком, непременно знавшего, где живет Царица Варя – Варвара Алексеевна Красовская, левая эсерка, бомбистка, экспроприаторша, проститутка, пассия многих городских тузов и содержательница притонов.

Подойдя к зданию рынка, к тому месту, где три часа назад он повстречал оборванцев, Николай на этот раз не увидел никого, кроме каких-то подозрительных типов, смотревших на Романова так, будто их очень занимало содержимое карманов его пиджака. Он обошел здание со всех сторон, вернулся на прежнее место и, куря папиросы одну за другой, стал ждать, моля Бога о том, чтобы беспризорники появились снова. Вдруг его заставила обернуться фраза, произнесенная хриплым наглым голосом:

– Гражданин хороший, угости-ка «Лафермом» дитя революции!

Обернувшись, он едва не вскрикнул от радости – переломившись в пояснице куда-то набок, в ленивой позе бездельника, перед ним стоял тот самый беспризорник. Несколько его товарищей стояли поодаль и ждали, когда же им представится счастливая возможность затянуться дымом настоящих папирос.

– Бери, бери, хоть все бери! – щедро распахнул Николай свой серебряный портсигар, и грязные пальцы Свиного Носа ничтоже сумняшеся ухватили не меньше десятка дорогих папирос. – Только ты, любезный, мне вот что скажи, волновался Николай, очень боявшийся того, что оборванец ничего ему не скажет, – где мне найти ту… Царицу Варю. Ты только не бойся, я никому не расскажу, что это ты назвал мне адрес. А уж я-то заплачу тебе, очень хорошо заплачу. Тысячу рублей дам, правда. Только ты не обмани – верный адрес укажи! Мне очень, очень своего сына, Алешу, разыскать нужно. Ну, ну, говори.

Свиной Нос, передав товарищем папиросы и закурив, смотрел на него с какой-то презрительной подозрительностью, исподлобья, словно обкатывая в уме какой-то очень нужный ему вопрос.

– Леха говорил, что он – сын царя, – заговорил Яшка, – а раз ты – его батька, значит, ты и есть бывший царь Николашка? Чтой-то не больно-то похож…

– Ну какая тебе разница, бывший ли я царь или нет? – примирительным тоном сказал Николай. – Главное то, что я тебя буквально умоляю отвести меня к жилью Царицы Вари, вот и все.

– Нет, есть разница, – упрямился Яшка, – если ты – бывший царь, значит, я с тебя за сына твоего не тысячу, а два с половиной миллиона потребовать могу, понял? А тысяча твоя – задницу подтереть да выбросить!

Вдруг Николай, ещё несколько минут назад бывший лишь несчастным отцом, будто облекся в горностаевую мантию, и император, властитель России, мигом овладел его душой.

– Что?! – прокричал он грозно, и голос его зазвенел, как каленый булат, столкнувшийся с другим булатом. – Ты, сволочь, будешь что-то требовать от меня, от меня? Да я тебя, мерзавца, сейчас уничтожу. Негодяй. Поганец.

Преодолевая отвращение, он крепко ухватил Яшку, мгновенно перепугавшегося, способного быть наглым лишь тогда, когда не предвиделось отпора его наглости. Свиной Нос дернулся, попытался освободиться от Николая, державшего его за руку и вытаскивавшего из кармана пистолет. Когда ствол браунинга уперся во впалый живот Свиного Носа, Николай прошипел свирепо и страшно:

– Веди к Царице, сволочь, не то здесь же застрелю!

Трясшийся от ужаса Яшка, быстро-быстро закивал:

– Да, дядечка, да, миленький, веду, веду, только не стреляй, а то моя мамка плакать будет. Здеся это, рядом, видишь, дом аптекарский. Там и живет Царица Варя, богато живет, широко…

Сунув браунинг в карман, чтобы не привлекать внимания редких прохожих, но продолжая держать Яшку за руку, он потащил беспризорника к огромному мрачному дому профессора Пеля, а тот заскулил:

– А-а, что ж теперь Варя сделает со мной? Все кишки вырвет да на столб фонарный намотать велит! Заложил её хазу, нагадил государыне!

– Веди, веди, я тебя в обиду не дам! Скажу, что заставил показать жилье. Ничего тебе не будет.

И вот они уже свернули за угол, обошли дом сзади, прошли тем самым путем, каким шел с беспризорниками и Алеша перед тем, как очутился в подвале со свечами, но Яшка повел не к подвалу, а к одной из дверей, ввел на лестницу, провонявшую отбросами, кошачьей мочой. Поморщившись, Николай спросил:

– Неужели здесь и живет ваша… Царица?

– Нет, дядечка, не здеся – тут только черная лестница, для нас, для знакомых Царицы. Но если ты сам в её квартиру стучаться будешь, никогда не откроют – знак условный есть.

Поднялись на пятый этаж, остановились напротив обшарпанной двери безо всякой таблички, без звонка, и Яшка хитрым способом постучал по ней костяшками пальцев, приближая свое оттопыренное ухо к доскам двери. Вскоре кто-то в квартире закашлял, зашаркал ногами, загремели засовы, цепочки, дверь отворилась, и Николай увидал огромного детину с саженными плечами, с толстенными медвежеватыми руками.

– Кого привел? – проревел толстогубый детина, взглянув на Николая строго и испытующе.

– Да вот, сам напросился, – залепетал Яшка пискляво – как видно, привратник и являлся тем самым человеком, которому было под силу вырывать кишки и наматывать их на фонарные столбы. – Я тут ни при чем, мое дело сторона…

– Чего надо? – с угрожающим видом шагнул к ним детина, но Николай ответил совершенно спокойно и даже небрежно:

– Скажи-ка Варваре Алексеевне, братец, что к ней Николай Александрович Романов пожаловал, отец Алеши, которого она у себя взаперти держит. Да побыстрее, я ждать не люблю…

Детина, похоже, почувствовал в тоне незнакомца силу и власть, привычку распоряжаться, а не слушать чужие распоряжения, поэтому, сказав «щас», он вперевалку удалился, а Яшка, очень довольный тем, что беда пронеслась мимо него, потянул за рукав и просящим голосом сказал:

– Дядь, а дядь, ты вроде как тысчонку обещал. Вишь, я для тебя постарался.

Николай молча вынул бумажник и подал Яшке несколько «совзнаков». Беспризорник схватил деньги, сунул за пазуху и мигом скатился по лестнице вниз, оставив Николая одного на грязной, неосвещенной площадке.

Ждать пришлось минут пять, потом дверь отворилась, и на пороге снова появился детина, который уже не походил на грозного цербера, готового спустить с лестницы любого непрошеного гостя, – теперь его физиономия расплывалась в сладкой, приветливой улыбке, он неуклюже мелко кланялся и заискивающе бормотал:

– Пожалте, проходите, Варвара Лексевна вас просют. Пожалте! Фуражечку вон там, на вешалке извольте оставить, а потом все прямо, прямо…

Николай твердой поступью человека, решившего с ходу потребовать от Красовской возвратить ему Алешу, двинулся в указанном направлении, не стучась, резко отворил красивую филенчатую дверь с литой бронзовой ручкой, из-за которой доносились фортепьянные аккорды, смело вошел в залитый электрическим светом зал и замер от волнения, которое охватило его при виде очаровательной молодой женщины. Варвара Красовская сидела за кабинетным роялем с поднятой крышкой, её тонкие пальцы медленно блуждали по клавишам, и вся её стройная фигура, казалось, была обвита гирляндой томной и нежной мелодии, чуть грустной и удивительно походившей характером на облик прелестной музыкантши. Николай видел в своей жизни немало очень красивых женщин, многие из них были самого знатного происхождения, но никогда прежде он не встречал такой совершенной красоты – изысканно тонкой, какой-то небесной и даже непорочной. И только вспомнив все, что рассказал ему об этой женщине Лузгин, он отогнал от себя желание полюбоваться Варварой Алексеевной ещё хотя бы полминуты.

Он кашлянул, и Царица Варя, наверное, притворно, встрепенулась – она, знавшая о приходе Николая, была готова к его появлению. Тотчас поднялась со стула, шагнула к нему с обворожительной улыбкой и сделала глубокий реверанс.

– Ваше величество, я благодарю вас за оказанную мне честь. В моем доме – император России!

Николай, услышав в голосе женщины наигранность и даже легкую фальшь, негодующе взмахнул рукой.

– Ах, оставьте, пожалуйста, ваше паясничанье! Я у вас не за тем, чтобы выслушивать всякий вздор. Я знаю наверняка, что мой сын Алексей удерживается вами, а вот почему, я понять не могу! Может быть, вы, как обладающая склонностью ко всякого рода… экспроприациям, хотите потребовать выкуп за его освобождение? Что ж, я не против – сколько вам угодно получить?

Он говорил подчеркнуто грубо, хотя облик Красовской заставлял его делать это принужденно, но, что странно, Варвара Алексеевна не обиделась её прекрасно изогнутые брови поднялись, словно в удивлении, полные губки дрогнули, раскрылись, обнажая ряд ровных, точно отсеченных по натянутой нитке, зубов, и Красовская беззаботно, заливисто расхохоталась:

– Ах, какой вы строгий, Николай Александрович Романов, бывший государь всея Руси! Ну прямо истинный император, безо всякой подделки! Я вас именно таким и представляла – властным, нетерпеливым, гордым. Только… только зачем же вы расстались со своей бородой, которая так была вам к лицу? Что, испугались? Думали, каждый на улице пальцем тыкать будет, говорить: "Вон царь пошел"?. Напрасно. Этот шаг не делает вам чести, впрочем, это дело вашего вкуса – не нам, вашим бывшим подданным, судить вас, государей. Но вы спрашиваете, почему я удержала у себя Алешу? Почему? – И Варвара Алексеевна, глядя на Николая немного исподлобья, что делало её взгляд чрезвычайно страстным и выразительным, медленно пошла навстречу. – Я бы отпустила его сразу, если бы Алеша не был так упрям и не отказал мне в маленькой просьбе…

– Ну, и о чем же вы просили? – смягчаясь, попадая во власть обаяния этой странной женщины, спросил Николай.

– Когда я убедилась в том, что Алеша настоящий сын настоящего императора России, бывшего, конечно, – прибавила Красовская, таинственно и томно улыбаясь, – я попросила его только об одном: вызвать вас запиской, пригласить сюда. Но он, наверное, боясь меня, этого дома, отказался исполнить мое поручение… нет, не поручение – просьбу.

– Да и как же не бояться вашего дома, не бояться вас, – насмешливо улыбнулся Николай. – Ведь вы расправились не с одним моим подданным вашими жертвами были многие, и всего лишь потому, что они являлись слугами царя. Теперь же вы притворно кланяетесь тому, кого когда-то хотели казнить. Вы что же, серьезно думали, что, убив меня лично, вы покончите с монархией? Я прекрасно знаю, что вы находитесь в тесных дружеских отношениях с видными большевиками, с нынешними правителями Петрограда. Вам что же, недостаточно славы? Вам понадобилось поиздеваться над униженным, оплеванным, едва не убитым царем? Вы хотите, чтобы я стоял перед вами на коленях, лил слезы и молил вас отдать мне сына? Похоже, я прав – женщинам с таким бурным прошлым, как ваше, нужны острые ощущения. Но не надейтесь – я не буду унижаться. Если вы не отпустите Алешу, в эту квартиру придут чекисты, и тогда вам придется отвечать, и не только за насильное удержание в своем доме ребенка, но и за кое-что другое!

Николай, говоривший строгим, решительным тоном, видел между тем, что Красовская не смущается, не выказывает недовольства, – напротив, женщина смотрела на Николая чуть ли не с восхищением. Ее большие, немного подведенные глаза были широко распахнуты, маленькие ноздри шевелились от волнения, а рот был приоткрыт.

– За что же ещё мне придется ответить, а? – Она все приближалась к Николаю, и он уже слышал волнующий аромат лавандовых духов вперемешку с запахом дорогой пудры. – Ах, как вы строги и как вы… мстительны, улыбалась она, и сочетание непорочности внешней и испорченности внутренней казалось сейчас Николаю невероятно привлекательным. – Ну для чего вы поминаете убитых мною чиновников, каких-то пешек? Было время, и я, увлеченная идеями революции, свержения царского трона, с удовольствием делала то, что приказывала мне делать моя партия. Сейчас я уже совсем другая. Я уважаю власть, пусть даже явившуюся в лице всей этой мелочи, бывших лавочников, адвокатишек, репортеров и учителей. Теперь они у власти, и я с ними, вернее, с некоторыми из них. Но я, полюбившая власть, не могу не видеть разницы между вами, бывший государь с голубой кровью и прелестными глазами, и этими… товарищами. Так неужели вам ещё не понятно, зачем я так ждала встречи с вами? О, Алеша рассказал мне о вас, рассказал историю вашего спасения, и мое желание видеть вас утроилось. Вот зачем я не отпускала его. Он стал залогом нашей встречи, а если бы вы почему-либо не пришли, Алексей Николаевич, ваш сын, заменил бы мне вас. Ну, пусть не сейчас, когда ему только пятнадцать, а года через два, через три. Уверена, что и спустя три года я бы осталась все такой же… Царицей!

– Распутницей! – не проговорил, а прошептал Николай, чувствуя, что тонет в серой пучине огромных глаз Варвары Алексеевны, которая отрицательно покачала головой и с тихой улыбкой сказала:

– Нет, не распутница, а просто… Царица! И мне нужен, очень нужен царь, истинный, а не поддельный, пусть лишенный трона, но непохожий на выскочек-плебеев, которых я ненавижу. Посмотрите на меня, ваше величество, – разве я не Царица? Разве я хуже вашей немки, холодной, как погреб, в котором какой-нибудь гессенский хозяйчик хранит свое пиво? Язнаю, что у вас никогда не было русских женщин, вы их не знаете, ну так познайте всех их… во мне. Мы станем прекрасной четой: Царь и Царица. У меня есть деньги, много денег, у меня есть связи, и вы займете скоро едва ли не то же самое положение, каким обладали прежде. Неужели вам не хотелось бы вернуть себе власть? Ну же, только вам предстоит совершить ещё один подвиг – полюбить меня, сочетаться со мной…

И Варвара Алексеевна, продолжая смотреть прямо в глаза Николая, медленно заведя левую руку за спину, стала расстегивать крючки своего недлинного синего креп-жоржетового платья. Скоро её ловкие руки взметнули платье над головой, не боясь повредить прическу, и вот уже Красовская стояла перед Николаем в короткой шелковой сорочке, глубокий вырез которой позволял видеть её округлую грудь, приподнятую мягким корсетом. Он скользнул взволнованным взглядом по её стройным ногам, по бедрам в легкой пенке панталонного кружева, с черными подвязками дорогих фильдекосовых чулок, и вся его природа потянулась к этой необыкновенно красивой женщине, желавшей его, Николая, пусть не как мужчину, но как императора.

Он прожил со своей женой двадцать пять лет и ни разу не изменил ей, хотя довольно было бы одного жеста руки, одного даже не повелительного, а пригласительного жеста, чтобы увлечь в укромное местечко дворца любую из фрейлин, – никто бы не посмел отказать ему, государю. Нельзя сказать, что Николай не желал никого, кроме Александры Федоровны, – он смотрел с вожделением на многих, но, будучи лучшим человеком страны, желая быть примером для своих подданных, он не мог осквернить брачное царское ложе, а поэтому все его человеческие желания подчинялись осознанию самого себя как царя в первую очередь. Теперь же он не был царем, с каждым месяцем он ощущал в себе все более явное пробуждение дремавшего прежде мужского начала, а поэтому здесь, в этом элегантном зале, в каком-то заповедном уголке старого мира, желание овладеть этой прекрасной, но в то же время страшной женщиной заглушило в нем настойчивый голос крови и долга.

Они шагнули друг к другу и сплелись руками, их губы сошлись в долгом поцелуе, и природа пятидесятилетнего мужчины будто прильнула к источнику молодости и взлетела на сильных, упругих соколиных крыльях счастья, давно позабытого на супружеском ложе. Они тихо опустились на густой ковер, и Николай, целуя, на мгновение открывая глаза, видел, как неотрывно и жадно смотрит на него Царица.

Вдруг в голове Николая, точно ржавые, несмазанные петли, скрипнули слова Лузгина, произнесенные насмешливо: "Сильно древнее женское ремесло возлюбила – до сих пор оно Вареньке покоя не дает".

"Да разве же это… Царица? – мелькнула мысль. – Аликс царица, а эта проститутка бордельная, гризетка. А в таком случае кто я такой, если ласкаю падшую?"

И Николай резко отстранился от Красовской, убрал руки с её плеч, поднялся. Варвара Алексеевна, не понимая, что случилось, тоже мигом вскочила.

– Да в чем же дело? – с изумлением спросила она.

– А в том, сударыня, – кривя губы и отводя взгляд, заговорил Николай, – что много вам будет чести, если я окажу вам знаки… своего благорасположения. Слышал, что вы и в домах терпимости с большим удобством и пользой для себя проживать изволили, а в нынешнее смутное время притоносодержанием промышляете. И с таким-то вот наследством да и к царю на шею? Нет, красавица, – мало называть себя Царицей. Нужно ещё и быть ею!

Он сказал это тоном крайне пренебрежительным, издевательски искажая окончания слов, манерно грассируя, и Красовская поняла, что этот мужчина не шутит, не стремится подразнить её самолюбие – он действительно считает её, всеми желанную, обожаемую, грязной тварью, которая не имеет права даже предлагать ему себя.

– Ах так, я вам не пара! – тихо-тихо, одним лишь горлом выдохнула кипевшая от гнева Красовская. – Но да и вы уже не царь, милостивый государь. А впрочем, нет, царь, но царь, находящийся сейчас в моей власти. Царь без власти, царь, с которым я могу сделать все, что мне угодно! Даже убить вас могу! Нет, просто выпороть, унизить, как унизили вы меня, Царицу! Знаю, что вы Гоголя любите. Ну так помните, как в "Мертвых душах" Ноздрев Чичикова пороть собрался? У Ноздрева-то не получилось, а у меня непременно получится! – И Варенька, вся пылающая ненавистью к мужчине, отвергнувшему её, прокричала громко и пронзительно: – Андрюха! Мишка! Скорее ко мне!

Не прошло и пяти секунд, как дверь распахнулась, и в гостиную вломились два здоровенных мужика, то ли лакея, то ли привратника. Одного из них, медвежеватого, плечистого, Николай уже видел, когда входил в квартиру.

– Хватайте его и вяжите! Видите, что он сделал со мной! Снасильничать хотел, подлец! Что стоите-то?

И слуги, готовые встать горой за честь и интересы хозяйки, бросились к Николаю, один из них размахивал кистенем на сыромятном ремешке. Каждая секунда теперь была дорога, и, быстро сунув руку в карман, Николай выхватил браунинг, мгновенно передернул затвор и, когда между ним и передним верзилой-лакеем оставалось не больше двух шагов, вскинул руку и выстрелил прямо в середину его широченной груди. Коротко и печально вскрикнув, громила ничком упал в мягкий ковер и замер, но второй своей железной гирей ударил Николая по руке, державшей пистолет, и тут же схватил его за шею так, что в ней захрустело.

Лежа на ковре и силясь сбросить с себя тяжелую тушу холопа, Николай кричал, ругался, но скоро рот его был заткнут салфеткой, а руки связаны портьерным шнуром, ноги – тоже. Избитый, униженный, не сумевший достичь цели, он сидел на кресле, куда был посажен тяжело дышащим Андрюхой, а Красовская, так и не надевшая платье, стояла перед Николаем, скрестив на груди руки, и победно улыбалась.

– Ах, да вы какой отчаянный, Николай Александрович! В вашем-то положении, когда мне стоит лишь набрать телефон Чрезвычайной комиссии и вас вместе с сыном отправят снова в Екатеринбург, только теперь постараются не допустить прошлогодней оплошности. Но нет, не бойтесь, я этого делать не буду. Я русская женщина, и мы, русские женщины, очень не любим, когда нас отвергают, – этого мы никогда не прощаем. Явас просто физически уничтожу. Смотрите, вон пылает камин, а рядом – кочерга. Она станет ярко-красной минут через семь, а потом я буду смотреть на то, как корчится ваше тело, как вылезают из орбит ваши глаза. Представьте себе, эта картина мне доставит огромное наслаждение, куда больше того, которое бы смогли дать мне вы, бывший повелитель России, в постели.

И Красовская, быстро ступая по мягкому ковру своими легкими, обтянутыми фильдекосом ножками, на самом деле подошла к камину и сунула загнутый конец кочерги в бурлящий поток пламени.

Но ещё тогда, когда Николай шел от черной лестницы по коридору в сторону гостиной, где нашел Царицу Варю, он длинно откашлялся, готовясь к своей гневной речи. И кто же станет отрицать, что как не бывает в жизни двух одинаковых голосов, так и кашель у каждого человека свой, особенный, неповторимый, а комната, в которой взаперти находился плененный Алеша, располагалась в том же коридоре, рядом с гостиной, где играла хозяйка. Он, сидевший на диване, служившем ему и постелью, погруженный в невеселые раздумья, услыхал хорошо знакомый отцовский кашель, услышал его неповторимые шаги – уверенные, но частые, – быстро вскочил с дивана, подбежал к дверям, прижался ухом, хотел было позвать отца, но тут услышал, как стукнула соседняя дверь, и мальчик понял, что его отец зашел к Царице Варе. Он подошел к стене, которая, он знал, разделяла его комнату и гостиную, стал жадно слушать, выбирая место, где слышно лучше, но ничего из речи говоривших понять не мог, хотя слышал, что там – отец, что говорит он гневно, возмущенно, а Красовская – напротив, по-женски мягко, с лестью и притворной лаской. Потом голоса пропали, и снова заговорил отец, вдруг раздался женский крик, какой-то шум в коридоре – по нему бежали, громыхая, – и вот треснул выстрел, шум в гостиной и долгий, страшный отцовский крик. Больше мальчик терпеть не мог. Он знал, что там, за стенкой, мучают его папу, возможно, собираются его убить, и Алеша подошел к окну и дернул вниз шпингалет, державший раму.

Квартира располагалась на пятом этаже, и Алеша часто смотрел из своего окна на город: видел четырехугольник Андреевского рынка, распластанного где-то внизу, у самой земли, видел Академию художеств, Кунсткамеру, Ростральные колонны, видел даже Зимний дворец, где ему так нравилось жить, потому что там было куда теплее, чем в Александровском дворце. А ещё из своего окна он видел водосточную трубу, которая крепилась совсем рядом, всего в метре слева от подоконника. Порой Алеша думал, что можно было бы спуститься вниз по трубе, только бы хватило смелости шагнуть с подоконника влево и тут же ухватиться за эту трубу. Он видел еще, что жесть трубы довольно новая, а поэтому бояться того, что труба не выдержит, оборвется, не стоило.

И вот теперь желание спасти отца, желание стать сильнее тех злых людей, не стоящих и пальца его папы, забурлило в Алеше, в котором сила, точно спящий, свернувшийся кольцами удав, долго покоилась на дне его души-колодца точь-в-точь, как у Николая, а потом вдруг пробудилась и стала пробиваться наружу.

Держась за коробку рамы, повернувшись спиной к бездне, Алеша протянул вперед правую руку, подался в сторону трубы всем телом и, оттолкнувшись ногой от подоконника, ухватился руками и ногами за водосточную трубу. Потом, чуть-чуть переведя дух, стал спускаться вниз, нащупывая ногами стальные штыри, вмурованные в стену и державшие трубу. Его глаза были открыты, и мальчик видел красные, зеленые, коричневые крыши домов Васильевского острова, ещё не утонувшие во мраке позднего вечера, и ему казалось, что он летит над городом, который мог бы стать столицей его государства, но теперь новое чувство переполняло его – не чувство радости от ощущения власти, а осознание себя бесстрашным и сильным.

Он благополучно спрыгнул на тротуар, бросился к Большому проспекту, и тут, к его великой радости, увидел патруль краснофлотцев…

…Когда на стук патрульных, требовательный и напористый, никто не открыл дверь, бравые балтийцы просто вышибли её. Вбежав вместе с Алешей в гостиную, на которую указал им мальчик, они увидели красивую полуодетую женщину, державшую в руках кочергу, а в кресле – связанного человека с кляпом во рту. Другой мужчина лежал ничком на полу, не подавая признаков жизни.

– Чем это вы, дамочка, здесь занимаетесь? – строго спросил старший патрульный, обвешанный гранатами боцман. – Видно, нехорошим баловством балуете… эт-то очевидно. Оденьтесь, с нами прогуляться нужно…

– А пошел ты, хам! – со слезами на глазах, швырнув кочергу в камин, прокричала Красовская, и Николай, которого в это время развязывал Алеша, не знал, сердилась ли она потому, что он не дал ей стать истинной царицей, или потому, что нанесенное женщине оскорбление так и осталось несмытым.

____

– …Так вы сами посудите, товарищ Бокий, имел ли я право не обратить внимание на эти вот факты? – говорил Николай, сидя в кабинете у начальника Петроградской Чрезвычайки и раскладывая перед ним какие-то бумажные листы. – Гражданка Красовская, левая эсерка, сумевшая сберечь два миллиона старых денег из экспроприированного банка, проститутка в прошлом, занимается сейчас, когда страна воюет с контрреволюцией, притоносодержанием. Работницы фабрик, заводов, крестьянки, приезжающие в Петроград, становятся жертвами этой ненасытной твари, я не боюсь такого грубого слова. Она же, едва узнав, что у меня имеются против неё обличительные документы, похитила сына моего, Алешу, чтобы растлить его, а когда я попытался спасти мальчика, едва не убила меня.

Бокий, которого Николай застал в кабинете за чаем, разгрызая кусочек рафинада, сказал, рассматривая между тем принесенные Николаем документы:

– Это очень интересный материал, очень. Я благодарю вас, Николай Александрович. Сейчас Красовская на Гороховой, мы проведем следствие. Ваше радение за интересы революции похвально. Знаете, я бы мог дать вам рекомендацию для приема в партию.

– В какую? – испугался и покраснел Николай.

– Как в какую? – даже бросил ложечку в стакан товарищ Бокий. – В нашу – Российскую Коммунистическую партию большевиков.

Николай был смущен. Судьба дарила ему случай стать членом той самой организации, которая изначально задумывалась как борющаяся с монархией, организации, приговорившей его и всех его родных к смерти.

– Простите, я пока не готов, – промямлил Николай, отводя взгляд. – Мне ещё нужно получше ознакомиться с вашим, с позволения сказать, вероучением, почитать какого-нибудь Лассаля, Каутского. Это же ваши пророки?

– Да что вы, и не вспоминайте их! – зачем-то взглянул на дверь Бокий. – Лучше я вам дам работы Ленина, Троцкого, Бухарина. Впрочем, вот они, на полке. Да соглашайтесь вы, Николай Александрович! Примут!

Николай поспешил подняться. Он пришел сюда с бумагами, добытыми Лузгиным и изобличавшими Красовскую, боясь, что она в Чрезвычайке сумеет убедить комиссаров в том, что задержала у себя дома бежавшего из заточения императора России. Николай не знал, насколько кстати оказались для Бокия, отвергнутого Красовской и мечтавшего отплатить строптивой Царице, эти документы: чекист и не предполагал, что эта шикарная дама, живущая неизвестно на какие средства, левая эсерка. Погубить её, а тем самым наказать и её соперников было теперь для главы Чрезвычайной комиссии делом недели. Разумеется, приговор вынес бы трибунал. Конечно, хотелось бы разыскать ещё и её капиталы, но Бокий даже не рассчитывал на такой успех.

Он простился с Романовым очень любезно и был искренне доволен им.

***

Шла кровопролитная, неудачная для России Японская война, и чем больше поражений терпели русские войска, тем выше поднимались волны недовольства царским правительством. С каждым днем сильнее кипела рабочая масса больших промышленных городов, где пропаганда желающих свержения монархии находила благодатную почву. Агитировать было просто: не принимаешь войну, значит, не одобряешь и правительство, в частности, самого царя, устроившего бойню ради сомнительных интересов. Бастовали рабочие, волновались крестьяне, бывшие против войны, так как именно они выставляли для армии наиболее многочисленный контингент, а ведь это были мужчины в расцвете лет, работники, незаменимые в крестьянских хозяйствах.

Сильно волновалась студенческая масса. На митингах в учебных заведениях звучали самые крайние революционные призывы, вплоть до анархизма и боевого социализма. Речи ораторов прерывались криками: "Долой самодержавие!" и даже оскорблениями в адрес императора и членов его семьи.

А Николай Второй тем временем соизволил утвердить на должность министра внутренних дел, вакантную после убийства террористами Плеве, образованного и умного Святополка-Мирского, который прекрасно понимал, что правительство и общество представляют в настоящий момент два противоборствующих лагеря. И новый министр вскоре подал царю доклад с проектом указа о различных вольностях, в том числе и о привлечении в Государственный совет для законотворческой деятельности выборных депутатов. И государь, посовещавшись с видными государственными сановниками, предложил составить соответствующий проект указа. Когда проект был готов, Николай, в душе которого все ещё бродили сомнения, ведь депутаты ограничивали самодержавие, призвал к себе министра Витте и попросил его высказать свое откровенное мнение по поводу единственного смущавшего царя пункта: об учреждении представительного правления. Удивительное самодержавие! Царь ждал ответа от своего подданного, стоит ли ему подписывать указ об ограничении собственной власти!

Он молчал на заседаниях Государственного совета, молчал, выслушивая по несколько часов в день доклады министров, его резолюции на докладах, какими бы дельными ни казались они, были лишь откликом на чье-то действие. Резолюции эти были скорее эмоционально окрашенными восклицаниями, чем результатом активной умственной деятельности самовластного повелителя. И вот дошло до того, что неограниченный монарх ожидал от подвластного ему чиновника ответа на вопрос, нужно ли ему вводить самоограничение. Как подданный скажет – так и будет. Посоветует править, как прежде, без депутатов, будет править, а нет – тут же пригласит выборных разделить с ним бремя государственной власти.

И Витте дал царю уклончивый ответ: привлечение выборных депутатов станет первым шагом на пути к полному конституционализму, к которому стихийно стремятся все страны мира. Если такой образ правления не приемлем для государя, то не стоит делать и первого шага. И Николай, желая сохранить монархию, принял совет Витте как рекомендацию к отклонению указа…