Текст книги "Рыцарь с железным клювом"

Автор книги: Сергей Карпущенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 30 страниц)

– Дядечка Паук! – захлюпал Володя носом. – Да, соврал я вам и Диме, то есть Юрику вашему, тоже соврал! Но ничего я с собой поделать не мог!

– Как это не мог?! – спросил Паук, поднимаясь с кресла и роняя на пол свой шотландский плед. – Ты что, шизофреник, чердак у тебя, что ли, поехал? Быстро говори, куда ты задевал картину, а то живо на место Злого усядешься, узнаешь, как мои ребята могут языки развязывать!

И Паук, быстро нагнувшись к камину, схватил одну из калившихся там кочерег. Искры снопом полетели на мраморные плиты пола близ каминной решетки, и жар раскаленной докрасна кочерги коснулся Володиного лица. Однако какое-то глубокое животное чувство подсказало Володе, что надо держаться избранной линии.

– Дядечка Паук!! – заверещал Володя. – Поверьте мне, поверьте! Не хотел я забирать себе картину, не нужна мне она была, но вот снял я её с крючка и сел на кресло, фонарик поднес поближе и стал смотреть на святого Иеронима! Долго, долго я так на него смотрел, и почудилось мне вдруг, что он ожил, что зашевелился, стал грозить мне пальцем и говорить: "Зачем ты, Володя, хочешь меня украсть? Знаешь ли ты, что это грех великий и тот, кто меня украдет, и двух дней на свете не проживет!" Сказал так Иероним – и снова в картину превратился. Я же уже хотел его на место вешать, потому что очень испугался того, что помру от такого греха, но в это время зашумело за дверью, я в камин спрятался, слышал, как кто-то приходил и как называли эти приходившие друг друга Китом и Злым, а когда они ушли, я хотел было подняться да и картину назад повесить, чтобы не было на мне греха, но и сам не заметил, как заснул в камине. Проснулся же я поздно – всего полчаса до открытия музея оставалось. Разве было время "Иеронима" на стенку вешать? К тому же знал я, что вместо подлинного висит там другая подделка, не моя. Вот и решил я до поры картину ту забрать, но Диме, то есть Юрику вашему, её не отдавать, чтобы и на вас греха не было. Так что оставил я подлинник на трубах камина, – его Дима, то бишь Юрик, видел, а днем, когда мы с ним расстались, снова в Эрмитаж сходил и вынес картину, чтобы кто ненароком её там не нашел, припрятал её в одном месте и теперь хочу с неё сделать копию, потому что полюбил я этого святого и знаю, его изображение мне в жизни очень поможет. Вам же я картину не отдам, а отнесу её назад, в Эрмитаж, к самому директору. Пусть уж он сам решает, что со мной делать...

Володя весь свой длинный монолог проговорил срывающимся голосом, глаза его блестели, как у умалишенного, а губы тряслись. Паук, видел Володя, смотрел на него такими же безумными глазами, потому что то, что говорил мальчик, по его понятиям, было просто абсолютной дичью и ахинеей. А Дима, стоя рядом с Пауком, чему-то горько улыбался, низко опустив на грудь подбородок. Когда Володя закончил, Паук с полураскрытым от изумления ртом обратился к Диме и тихо спросил:

– Ты где этого психа нашел? Из какого дурдома он убежал? Нет, нет... ты понимаешь, он, оказывается, безгрешным решил остаться, а нас задумал оставить без картины...

И вдруг Паук до неузнаваемости исказил свое старое лицо и закричал так громко, так пронзительно, на такой высокой ноте, что Володе показалось, будто Паук и не был вовсе мужчиной, а являлся переодетой женщиной.

– Ты-и-и, мерзаве-и-иц! – истошно орал Паук, тряся худенького Володю за плечи. – Я тебе здесь, на земле, такой ад устрою, что больше никакого греха бояться не будешь! Снимайте с кресла Злого и сажайте на него звереныша! Каленым железом жечь его буду!

Хорошо, что в руках Паука не было кочерги, которую он за полминуты до своего припадка бросил в камин, а то Володе пришлось бы совсем худо. Телохранители Паука на самом деле бросились исполнять его приказание и уже снимали ремни с рук замученного Злого, но тут слово взял Дима, сказавший Пауку спокойным, даже веселым тоном и с приятной улыбкой на лице:

– Отец, ну чего ты добиваешься? Ведь я знаю, что такие фанатики, как Володя, уж если им в голову втемяшится идея, то они от неё не отступятся и буквально умрут, а не скажут того, чего от них хотят. Ну подумай, окочурится наш Вовик на твоем паршивом кресле, а про картину ты так и не узнаешь. Давай-ка лучше по-доброму, по-хорошему, ласково и мягко. Что, разве он и сам не понимает, что с нами шутки плохи? Понимает! – И обратился уже к Володе: – Ну, Вовчик, христианский ты великомученик, святой Антоний, Себастьян святой! Говори-ка побыстрей, куда ты там картинку спрятал? Или хочешь, чтобы мы с тобой поступили так, как легионеры Нерона с увлеченными идеями Христа? Но ведь нам стыдно будет – мы сами христиане! – И подойдя к мальчику вплотную, шепнул уже совсем без шуток: – Лучше сейчас скажи. После поздно уж будет...

Володя и без того догадывался, что шутить с этими людьми все равно что карабкаться вверх по мачте высоковольтной линии. Самое главное, что удалось ему сейчас, это то, что он сумел отвести от себя подозрение в обмане, надувательстве, – это намерение непременно стоило бы ему жизни. Теперь же он выглядел в глазах этих бандитов просто слабоумным, внезапно поверившим в Бога, почти идиотом, с которого и взять-то нечего. А Паук все ещё не мог прийти в себя и бормотал под нос:

– К директору он хотел нести картину! Связались с недоделанным!

Дима же, пока Паук, обессиленный собственной истерикой, не мог отдышаться, сидя в кресле, продолжал обрабатывать Володю, грозя ему с улыбкой такими карами и мучениями, от представления которых и сам святой Себастьян пришел бы в ужас.

– Ну хорошо, хоть мне все это очень неприятно, – мрачно заявил Володя, – но я вам все-таки отдам картину, как только получу её назад. Она на квартире у моего приятеля, а он вернется лишь после завтра, к вечеру. Не бойтесь, я не убегу, потому что мне теперь ничего не нужно: ни ваших долларов, ни ваших суетных богатств. Я в монастырь уйду, наверно, потому что...

– И уходи, мальчик, уходи! – замахал руками Паук, как бы в знак прощания с Володей. – Уходи, таким придуркам, как ты, только там и место! Но перед уходом не забудь нам отдать картину, а то ведь я тебя и из-за монастырской стены своими паучьими руками достану! Где послезавтра мы с тобой увидимся?

Володя сделал вид, что сильно задумался, хотя он совсем и не размышлял об этом в данную минуту – было все равно.

– Давайте в пять, у метро "Владимирская", – сказал он, говоря это наобум святых, первое, что на ум взбрело.

– А если, молокосос, ты нас снова кинешь? – ощерился Паук шакальей улыбкой. – Ты знаешь, что шуточки твои мне порядком надоели. Что, если ты куда-нибудь в Самару или в Арзамас свалить захочешь до послезавтра?

– Никуда я не уеду и вас обманывать уже не стану, – серьезно сказал Володя. – Только... – И он замялся.

– Ну что, что только?! – раздраженно прокричал Паук, и пятнистый дог, гревшийся у пылающего камина, уже в который раз поднял на хозяина свои скорбно-умные глаза. – Как надоел ты мне своими оговорками, этими "только". Ну, чего ты хочешь?

Володя ещё выждал несколько минут, чтобы его слова прозвучали внушительно, и сказал тоном, каким, он думал, говорят приговоренные к смерти, прося исполнить их последнее желание:

– Я прошу вас, подарите мне вот эту копию "Святого Иеронима", я её повешу над постелью, потому что картина эта меня сделала совсем другим...

Да, фразу эту можно было произнести фальшиво, наигранно, однако же Володя так произнес её, спокойно и серьезно, с легкой задумчивой печалью, что сомнений быть не могло – Володя на самом деле переродился. Тем не менее у Паука, который с минуту размышлял над фразой Володи, были на эту копию свои виды, и он лишь зло усмехнулся:

– А понюхай-ка ты, малец, вот это! – и показал ему фигу. – Нет, эта копия у меня останется, а то боюсь, как бы меня снова за нос водить не стали. Здесь ведь только с лупой работать надо, если хочешь подделку от подлинника отличить. Браш ведь не случайно в лагере сидел за свою умелую работу и рукой своей пожертвовал тоже не зря. Так что иди-ка, святоша, с миром и повесь у себя над постелькой Богоматерь или Николу Угодника. А всего лучше будет для тебя в дурдоме полечиться – и иконки не понадобятся. Ну все, баста! – хлопнул Паук своими трескучими ладошками. – Проводи этого отрока, Юрик, до города и дорогой ещё раз внуши, что обманывать старших есть великий грех!

И тотчас Володя снова погрузился в глубокую, непроглядную темень, потому что кто-то сзади резким движением напялил ему на голову черный колпак. Его взяли под руку чьи-то цепкие пальцы, и снова мальчик шел по коридорам загородного "замка" Паука, и опять ощущал Володя сильный запах жареного мяса, а в ушах звучал визгливый крик хозяина этого дома: "Мерзавец! Я тебе на земле такой ад устрою!.."

ГЛАВА 13

ОГРОМНАЯ КРЫСИНАЯ НОРА

Володя так и ехал в машине с колпаком на голове, а внутри его головы был муравейник мыслей, которые отчаянно копошились, выполняя каждая свою работу, но никак не могли сотворить что-то общее, какую-то очень полезную для Володи, спасительную идею. Послезавтра он должен был отдать настоящего Боттичелли или готовиться к тому, чтобы занять место на кресле в комнате пыток.

"Послезавтра в два часа дня ко мне домой приходит Белорус, и я буду должен сделать все, чтобы рассорить с ним маму, и сделаю я это при помощи копии Браша, моей личной копии. Потом я пойду на встречу с Пауком и снова попробую подсунуть ему копию, но это спасет меня совсем ненадолго. Второй обман Паук мне не простит, и меня, конечно, растерзают в его доме. А если Браш не успеет сделать копию? А если мама не согласится прийти ко мне домой?" В общем, чем больше Володя думал, тем сильнее убеждался в том, что окончательно увяз в болоте обстоятельств, созданных его собственной жадностью.

Впрочем, был и другой выход. Можно было пойти в Эрмитаж, забрать из камина настоящего "Иеронима" и вместе с Петрусем Иванычем и мамой отправиться за границу. Папе на самом деле тоже перепадал бы немалый куш, и все оставались бы довольны, кроме Паука и Димы, конечно. И Володя, думая о таком решении проблемы, уже не гнал его так категорично, как, к примеру, ещё сегодня утром.

– Вовчик, – внезапно нарушил молчание Дима, сидевший рядом с Володей на заднем сиденье, – а ведь ты даже покруче оказался, чем я думал. Такую восьмерку снова закрутил...

– Что за восьмерку? – испуганно спросил Володя, и его голос прозвучал глухо, как из бочки, так как слова преодолевали толстое сукно.

– Ты ведь снова нас кинуть захотел, меня кинуть. Ты очень жадный, Вовчик. Жаба тебя душит. Ты, я знаю, далеко пойдешь, если не нарвешься на перо или сливу6 не получишь. Но я в душе немало посмеялся, когда ты Пауку о своей внезапно нахлынувшей вере распинался. Он ведь хоть и хитер, этот Паук, но изрядно глуповат, однако. Мне скажи спасибо – я тебя прикрыл. Но картинку ты все же принеси, а то Паук тебя сожрет, поверь мне.

И они больше не разговаривали, а скоро Володя услышал, как город стал наваливаться на них шумом своей дневной суеты, гомоном людской толпы, грохотом трамваев, автобусов, машин. Проехали в этом шуме минут двадцать, затормозили, и только тогда с Володи был снят черный колпак.

– Вот "Владимирская", – очень жестко, сурово сказал Дима, – покажи, где ты послезавтра будешь нас поджидать?

Володя взглянул через затемненное окно на улицу и наугад ткнул пальцем туда, где стояла часовня Владимирской церкви.

– У часовни? – спросил Дима.

– Да, здесь, – ответил Володя.

– Хорошо, ты увидишь меня сидящим в этой машине, сам подойдешь, откроешь дверцу и заберешься в салон. Паук будет со мной. Ты нам все покажешь, и мы расстанемся. Я постараюсь уговорить Паука, чтобы он все же заплатил тебе гонорар, хоть ты и виноват перед нами, очень виноват. Я буду напирать на то, что у тебя от страха случилось легкое умопомешательство. Ну, до послезавтра. И помни, что второй обман закончится для тебя очень, очень плачевно.

Дима отворил дверцу, и Володя вышел. Машина тут же снялась с места, и мальчик едва сумел рассмотреть её очертания и цвет, чтобы завтра не перепутать с какой-нибудь другой легковушкой. Опустошенный, раздавленный обстоятельствами, стоял Володя неподалеку от входа в метро. Мимо него проходили люди, и многие из них улыбались, казались счастливыми, и Володе при взгляде на их лица было особенно тяжело осознавать свое положение, осознавать то, что он, вор, никогда не сможет теперь так беззаботно улыбаться.

Внезапно он поднял глаза и увидел вознесшиеся к небу купола церкви, нарядной, праздничной. "А может быть, мне на самом деле к Богу обратиться, – печально улыбаясь, подумал Володя, – вдруг поможет?" Но тут же какое-то упрямое, непокорное чувство восстало против этой тихой мысли, прогнало, смяло её, и скоро во весь свой рост, величественно, как Люцифер, поднялось убеждение: "Нет, не пойду! Хватит мне в придурка играть, шизоидом притворяться! Нет, я всех вас перехитрю, Пауки, а покоряться вам не стану, не ждите!"

Его взгляд с куполов соскользнул вниз, на бренную, грешную землю, где у забора, окружавшего церковь, стояли в ряд старухи и старики, пьянчужки и люди вполне трезвые и даже молодые, одетые почти в лохмотья, и те, которых украшали дорогие наряды. Все они чем-то торговали, с надеждой глядя в лица тех, кто рассматривал их товар или просто проходил мимо так, пустого интереса ради. И Володю вдруг сильно потянуло к тем, кто так же, как и он, сейчас очень нуждался в людском внимании. Правда, у него не было никакого товара, но ведь он мог хотя бы поприцениваться к товару продавцов, показав себя тем, кто обладает способностью не только купить, но и подарить кому-то хотя бы секундную радость надежды, что их вещь сейчас "уйдет".

И он пошел вдоль забора, то и дело спрашивая у продавцов, почем продаются вот эти туфли, или эти вот колготки, сколько стоит "Столичная" и почем торгуют "Беломором". И Володе нравилось, что все охотно отвечают на его вопросы, потому что не ответить попросту не могут, не имеют права. Вдруг внимание Володи привлек женский голос, взволнованно просивший у кого-то:

– Ну я очень прошу тебя, ну я умоляю, отдай мне сережки! Это моей матери покойной подарок! Деньги себе возьми, а сережки отдай, отдай!

– Да пошла ты... надоела! – отвечали женщине. – Колпачок ведь твой пустой... ходит парень холостой! Все, хоре! Не было никаких сережек! Отвали-ка!

Володя наблюдал всю сценку, уже стоя совсем рядом от говоривших. Молодая, хорошо одетая женщина, видно потеряв всякую надежду уговорить молодого парня, одетого в кожаную куртку с шипами, отдать ей сережки, вдруг отчаянно разрыдалась и, закрывая лицо руками, быстро пошла прочь. Парень же, посмеиваясь то ли над простоватой женщиной, желавшей вернуть свое добро, то ли выказывая смехом особую удаль и наплевательство к чужому горю, присел на корточки и стал ловко переставлять пластмассовые стаканчики, гоняя между ними шарик, скороговоркой приговаривая при этом:

Ну, кенты холеные, доставайте ваши баксы соленые! Шарик катается, бабки вам вдвойне возвращаются!

И руки этого парня бегали так ловко, так незаметно загоняли под один из трех стаканчиков легкий шарик, что сразу было видно – перед нами профессионал-наперсточник. Но Володю интересовали скорей не умелые руки мастера, минуту назад ограбившего женщину, а его личность. Мальчик все внимательней приглядывался к простоватым, почти дегенеративным чертам его лица, прислушивался к его голосу и скоро был уверен, что хорошо знает этого человека.

Похоже, и наперсточник заметил, с каким вниманием смотрит на него Володя. Продолжая работать руками и произносить свою идиотскую, как казалось Володе, скороговорку, парень повернул в сторону Володи свое остроносое, бледное лицо, похожее на мордочку то ли суслика, то ли хорька, некоторое время пристально следил за мальчиком, глядя снизу вверх, а потом негромко заговорил, оставив свои прибаутки:

– Что, калики-моргалики, покурить-уколоться есть? – А когда Володя не ответил, не поняв бессмысленного, на его взгляд, вопроса, наперсточник снова спросил и уже более взволнованно: – Ну, кент, будешь понты бить-колотить или сыгранёшь? Наверняк сыграем, в наваре будешь!

Теперь, когда он хорошо рассмотрел лицо наперсточника, Володя уже не сомневался, что видит перед собой Кошмарика, хоть и очень изменившегося повзрослевшего, в "крутом прикиде" с шипами, сменившего житье в далеком поселке на Карельском перешейке на суету Питера. Еще месяц назад, нет, даже не месяц, а всего три дня назад, если б Володя повстречал Кошмарика, то вряд ли обрадовался бы ему, но теперь, когда ему так не хватало поддержки, совета пусть неопытного, но хотя бы внимательного человека, мальчик с неистовством потянулся к этому ловкому, умелому подростку.

– Кошмарик, а ты помнишь июль на Зеркальном озере? – задушевно, но очень боясь, что ему не ответят той же задушевностью, спросил Володя. Помнишь, как мы с тобой на Ежовом острове клад искали?

Наперсточник криво осклабился, показав желтые, прокуренные зубы, какое право этот "кент" имел задавать ему, крутому мэну, такие глупые вопросы? Но теплые чувства взяли в Кошмарике верх над пижонством, и он, узнав Володю, заулыбался уже безо всяких знаков превосходства:

– Вовка, Питерский?! А че ты таким пиджаком-то прикинулся? Играть со мной будешь? Из штуки пять запросто сделаешь, не облажаешься!

Володя улыбнулся. Да, он видел перед собой все того же гоношилистого балагура Кошмарика, хвастливого и очень недалекого, но совсем незлого. Однако воспоминание о плачущей женщине, лишившейся своих сережек, тревожило Володю. Нет, он не имел теперь права осуждать Кошмарика, потому что сам был вором, но Володя просто боялся, что этот человек может принести ему новые невзгоды.

– Нет, Ленька, играть я с тобой не буду, пошел ты! – сказал Володя.

– А чё? – сильно удивляясь, спросил Кошмарик. – Записал, что ли?

– А почему бы и нет? Ты вон раньше змей ловил да грибы собирал, чтобы капусту сделать, а теперь серьги из ушей выдираешь. Опасно, брат, с тобой играть.

Кошмарик резко выпрямился. Даже кожа его куртки сочно проскрипела, до того было порывистым движение Леньки.

– Знаете ли, калики-моргалики, вы идите понты колотить к своей маме, а мне ваш пустой порожняк слушать неохота! Ну а если бы мы с этой чувихой иначе разошлись бы и она бы меня объехала на тридцать штук, что тогда? Тогда бы ты, понятно, был за нее, а ведь мы с ней в боевую играли, без мухлежа, вот моя и взяла. И неча её жалеть, кент мамин! Такие, как она, не обосятся, новые сережки купят, я же знаю!

Кошмарик, видел, однако, Володя, был смущен, быстро сложил в мешок свой нехитрый игрецкий инвентарь и потянул Володю за руку, ведя его через Кузнечный переулок к рынку. Володя с необъяснимой радостью повиновался тому, кто так нравился ему прошлым летом своим удалым ухарством, к тому же мальчик чувствовал, что Кошмарик может быть ему очень полезен, если и не в деле избавления от бандитов, то по крайней мере дельным советом или просто сочувствием.

– А ну-ка, гляди, – с великой гордостью произнес Кошмарик, подводя Володю к мотоциклу, что стоял неподалеку от входа на рынок, – хороша машинка? Конечно, не "Ямаха", но все равно, гоняет будьте нате – полторы сотни я на лошадке этой выжимаю! Недавно обчикал, – и пригнувшись к уху Володи, произнес конфиденциально: – В карты взял у лоха одного.

– Молодец! – машинально произнес Володя, хотя удальство Кошмарика ему причиняло душевную боль, словно он был и обманутой женщиной, потерявшей серьги, и лохом, лишившимся мотоцикла.

– Ты здесь постой минут пятнадцать. Я вижу, что у тебя ко мне вопросик есть, – сказал Кошмарик. – Я только серьги скину да возьму чего-нибудь пожрать. У меня ведь, братишка, целая коммуна кормится моим трудом, так что не лепи горбатого насчет ограбленной герлы.

Кошмарик со своим мешком юркнул в широкие рыночные двери, а Володя остался возле мотоцикла преуспевающего мошенника, и сомнение по капле просачивалось в его сознание. Если, думал мальчик, придется делиться с Кошмариком всем, что с ним случилось (а иначе не стоило бы и затевать разговор), то он, Володя, становился в глазах Леньки куда хуже, чем этот жулик и барыга. То есть Володе было просто стыдно за свой поступок. С другой стороны, Кошмарик непременно бы придумал, как вывернуться из положения, в котором оказался Володя, значит, приходилось выбирать между уязвленной совестью и спасением.

Ленька вышел из рынка даже раньше, чем Володя успел все продумать до конца. Его большой мешок был до предела набит овощами, фруктами, палками колбас, сырами, и Кошмарику пришлось схватить его в охапку, иначе ручки непременно бы оборвались под тяжестью этого рога изобилия.

– Во, гляди, сколько харчу купил! – с совершенно детским восторгом прокричал Кошмарик Володе, очень довольный своими покупками, и уже тише прибавил: – За полста штук сережки одному азербайджанцу сдал – ещё просил таких рыжиков7 носить, возьмет! Так, сумку я тебе отдам, держи её покрепче! Ну, садись давай!

Володю не нужно было уговаривать. Он вскочил на заднее, приподнятое сиденье, и мотоцикл тотчас взревел, окутав седоков вонючим дымом, дернулся вперед, точно пришпоренный конь, и понесся по Кузнечному в сторону Лиговки. У Володи замерло сердце, но совсем не от страха, а от щемящего, восторженного чувства свободы, дарованного скоростью, то есть способностью преодолеть обычные, заурядные человеческие возможности.

Кошмарик влетел на Лиговку буквально через пять минут езды, не обращая внимания на светофор, пролетел по проспекту, а потом с треском заехал под арку проезда во двор большого старинного дома.

– Вот здесь и бросим якорь, калики-моргалики! – сказал Кошмарик после того, как заглушил мотор. – Слезай!

Володя, счастливый, ошеломленный, с дрожащими руками, которыми судорожно обхватывал во время езды тяжелую сумку Кошмарика, слез с мотоцикла и пошел вслед за Ленькой, направившимся к подъезду. Володя думал, что они станут подниматься на лифте, но Кошмарик, напротив, стал спускаться вниз, в подвал. Володя, с трудом неся нагруженную покупками сумку, остановился возле Леньки, который смело постучал условным стуком в обитую жестью дверь. Долго не отворяли, тогда Кошмарик, потеряв терпение, начал барабанить в дверь каблуками своих высоких, тяжелых сапог со шнуровкой, в каких обычно и ездят рокеры.

– Вот мартышки! – ругался он. – Перепились они там, что ли?!

Наконец дверь приотворилась, и Володя увидел девочку лет пятнадцати с распущенными по плечам волосами, одетую то ли в легкое белое платье, то ли в ночную сорочку.

– Калики-моргалики, вы что там, снова обкуриваться стали, да? Так я вас, наркоту поганую, на два дня без шамовки оставлю! Заходи за мной, Вовик!

Володя прошел за Кошмариком, услышав, как девочка робко возражала Кошмарику, который был здесь или начальником, или хозяином: "Нет, Морг, мы ничего не курили, ты не думай..." Кошмарик же на это отвечал: "Знаю вас анашистов-морфинистов! Всем рога обломаю, если засеку!"

Помещение, в котором очутился Володя, на самом деле размещалось в подвале, о чем напоминали трубы, тянувшиеся рядами под низким потолком, да зарешеченное небольшое окошко, тоже под потолком. Но в общем-то здесь было довольно уютно, даже чисто, висело много картин, какой-то, правда, модернистской мазни, как успел заметить Володя. В центре стоял огромный овальный обеденный стол, застланный довольно чистой скатертью, а вдоль стен стояли кровати, штук десять, наполовину задернутых цветастыми занавесками. На них, похоже, и спали обитатели подвала. На кроватях Володя успел разглядеть и нескольких жильцов "коммуны" – кто-то читал, кто-то штопал джинсы, один паренек, совсем бритый, тренькал на гитаре, а у его ног примостилась девочка, внимательно слушавшая его игру и даже напевавшая вполголоса.

– Да что ты встал-то посреди флэта охламоном? – прервал Кошмарик созерцательное настроение Володи. – Сдай товар Мартышке, она у нас сегодня за старосту, и айда побалакаем о твоем деле. Я ведь чую, что у тебя ко мне дело есть, а?

Володя передал сумку тоненькой девочке в белом платье, не сообразив, что ей будет очень тяжело нести её, и последовал за Кошмариком, который повел Володю в самый угол подвала, где помещался, видно, "командный пункт" Кошмарика, то есть стояли его личный стол с толстой бухгалтерской книгой и диван, над которым висело шишкинское "Утро в сосновом бору" – репродукция в приличной позолоченной раме.

– Я всей той попсы не люблю, – сказал Кошмарик, перехватив Володин взгляд, упавший на картину. – Я сам в лесу всю свою жизнь прожил, так чего ж мне этими кубиками да пирамидками украшаться? У меня ещё крыша не поехала. Садись-ка на диван, сейчас Мартышка нам штефки принесет.

– Чего, чего принесет? – переспросил Володя.

– Ну, шамовки значит, пожрать, – ответил Кошмарик и, скинув сапоги, забрался с ногами на диван, где развалился с видом турецкого султана. Он понимал, что обстановка, в которую попал "питерский", несомненно, удивляет Володю, но ждал, когда же его гость сам начнет расспросы. Но не дождался и заговорил:

– Что, думаешь я здесь "малину" какую-нибудь держу, а?

– Да, – улыбнулся Володя, – все это похоже на притон.

– А и нет, калики-моргалики! – даже подпрыгнул на диване Кошмарик, радуясь ошибке Володи, такого смелого и ловкого, каким он показал себя на Ежовом острове, когда ловил беглых зэков. – Тут ты, братишка, мимо проехал! Я благотворительностью занимаюсь, то есть благое, доброе дело творю, понимаешь? Вот, устроил приют для всякой малолетней шушеры да промокашек, что по Лиговке шляются. Подвал на свои баксы арендую, обстановка здесь вся моя, в местных органах зарегистрирован, бумажка есть. От санэпидемстанции тоже справочка имеется – все очень чисто. Обо мне даже в одной газетенке статью написали. Говорят, очень нужным делом занимаюсь, так-то...

Володя был ошеломлен. Как же мог уживаться в этом человеке, способном без жалости лишить женщину её драгоценностей, подаренных к тому же матерью, тот, кто бескорыстно занимался благотворительностью? Володя подумал было, что здесь кроется какой-то тонкий расчет, тайная выгода, а поэтому спросил:

– А зачем... тебе все это надо?

Кошмарик, сидевший на диване с поджатыми по-турецки ногами, победно улыбнулся и поднял вверх палец:

– Калики-моргалики, да разве ты не понимаешь, сколько удовольствия можно получить, когда видишь, что человек тебе обязан? Королевское удовольствие, ни с чем не сравнимое! Тут – психология! Они же здесь все перед тобой на цырлах ходят, в рот тебе смотрят, потому что, если бы не я, они бы все уже или в психушках находились или же в притонах настоящих, а то и на зоне. Здесь и постарше меня, а я над всеми бугром стою, потому что деньги, братишка, все в этом мире делают!

Володя поморщился. Ему совсем не понравилось то, как объяснил Кошмарик причину, толкнувшую его к благотворительности, но тут же он вспомнил то чувство, которое пережил ночью, в зале Эрмитажа, когда ощущение собственной силы, вседозволенности буквально подняло его над землей, над людьми, над законом. Кошмарик в своем откровенном рассказе очень напомнил Володе его самого.

– Но ты не думай, – нахмурился Ленька, – я здесь не царек, но скорее отец или брат, правда строгий. Они у меня не только на цырлах передо мной ходят. Я их не только жратвой снабжаю, но учу работать к тому же, пити-мити, деньги то есть, добывать учу. Вот, бухгалтерская книга у меня. И Кошмарик ткнул пальцем в толстый журнал, лежавший на столе. – Туда я все их заработки вношу – гроши, конечно. Но тому, кто больше всех за неделю заработает, я премию даю, благодарю словами. В общем, поощряю в этой шушере стремление обеспечить себя своими ручками. А то ведь кем они до меня были? Наркота да алкаши! В моей же коммуне не только ширева не водится, но даже пиво пить запрещается. Боятся! Знают, чуть хоть запах почую, сразу на улицу выкину, на снег да на мороз...

Кошмарик не успел договорить. К столу с бухгалтерской книгой подошла девочка с распущенными волосами и в белом платье, которая на подносе принесла еду.

– Морг, – ласково сказала девочка, – попробуйте, я сегодня борщ варила.

– А помидоры не забыла бросить? – строго спросил Кошмарик. – Я без помидоров борщ не ем!

– И помидоры, и свеклу, и стручковый перец – все положила, безропотно отвечала девочка. – Жаркое подождать нести?

– Да, не гони пока, Мартышка. Дай мне с дружком потолковать о том, о сем.

Когда девочка ушла, Володя по знаку Кошмарика принялся за борщ, оказавшийся таким вкусным, ароматным, острым, что перехватило дух.

– Ты что же, счастлив? – задал Володя наивный вопрос, который задавать не следовало, потому что все глуповатое личико Кошмарика буквально светилось ощущением самодовольства, успеха, даже торжества. Но в ответ Кошмарик глубоко вздохнул и ответил далеко не сразу, точно лишь сейчас задумался над вопросом, счастлив он или несчастлив?

– Да знаешь, – вяло произнес он, – в общем-то, свободы, к которой я стремился, добиться трудно. Всякой сволочи платить приходится. Столько с тебя дерут за колпачки... Все ведь в игорном нашем деле схвачено: ты – их, они – тебя...

И Кошмарик вяло махнул рукой, не желая, видно, продолжать обсуждение неясной и сложной для него проблемы счастья. Так он и молчал, дохлебывая борщ, но когда "официантка" принесла жаркое, оживился вновь, снова приосанился, лицо его приобрело выражение торжества и довольства, и Кошмарик спросил:

– Ну а что тебе, корешок разлюбезный, от меня надо? Чем могу помочь?

– Да в сущности ничем, – попытался уйти Володя от вопроса и от необходимости раскрываться перед человеком, обожающим благотворительность потому, что она приносила ему наслаждение от сознания силы и превосходства над тем, кто нуждался в его помощи. Но вдруг Володя понял, что не сможет сдержаться, и начал рассказывать.

Рассказал он Кошмарику все с самого начала, не забыв поведать даже о своих приключениях в Плоцком замке, ибо именно там и крылись зерна истории, давшие столь пышные всходы. Короче, через час Кошмарик знал обо всех злоключениях Володи минувших дней и о том, что ожидало его послезавтра. Рассказывая, Володя видел, что Кошмарик поначалу не верил ему, глуповато посмеивался, по-турецки сидя на диване начальника коммуны, но вскоре остроносое личико Леньки посерьезнело и уже безо всякого стеснения выражало, в зависимости от эпизода, то негодование, то ужас, а то иронию или искреннее сочувствие. Когда Володя кончил свой рассказ, Кошмарик медленно покачал головой и авторитетным тоном заявил:

– Ну, калики-моргалики, попал же ты, кент, в девятку! Ой как попал!