Текст книги "Капитан полевой артиллерии"

Автор книги: Сергей Карпущенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 22 страниц)

Левушкин же замотал головой:

– А вот энтого, ваше благородие, нам и вовсе неведомо, да, наверное, и знать не положено.

– Хорошо, ну а кто он хоть был, этот герцог-перц и жил-то где?

Левушкин подумал, прежде чем дал ответ:

– А бають, что был он императору нашему двоюродным братом, а проживал от Турции неподалеку, но сам не турецкой породы.

– Верно, не турецкой! – задорно рассмеялся Кривицкий и со снисходительностью победителя взглянул на Васильева, а Лихунов сквозь батист платка сказал:

– Да, хоть и не знает Левушкин, кто такой эрцгерцог Фердинанд, но незнание это ничуть не мешает ему хорошо воевать. Мы ведь с ним под Львовом за четверть часа целый батальон австрийцев шрапнелями положили. Так ведь, Левушкин?

– Было дело, ваше высокородие, – по-прежнему глухо и уныло, совсем без радости согласился канонир.

День перевалил за половину. Лихунов видел, что измучены не только люди, но и лошади. По обеим сторонам от дороги все так же поднимались покатые холмы, вдалеке то здесь, то там царапала знойное небо черная игла деревенского костела. Лихунов поднялся на стременах, желая увидеть крыши Вымбухова, небольшого польского местечка, в котором, как доносили, еще вчера хозяйничали два немецких батальона, прорвавшиеся через наши позиции. «Если дивизионный не даст привала, сам буду просить его остановиться хотя бы на час. Лошади не поены, заморить можно. Этак и живыми до поезда не дойдут».

– Смотрите-ка! – вдруг воскликнул Кривицкий, показывая хлыстом на внезапно поднявшуюся из-за холма высокую колокольню богатого костела, сложенного из белого камня. – Да, умеют строить поляки! Сколько вкуса в этих плавных изводах раннего барокко!

Лихунов добавил:

– Я слышал, в Вымбухове было имение какого-то магната: то ли Вишневецкого, то ли Огинского, не помню. Поэтому и костел прекрасный выстроен.

– Эге-е! – показал рукой Васильев. – Смотрите, а храм-то поврежден. По нему, как видно, стреляли. Весь камень выщерблен! Вот сволочи! И это цивилизованная нация!

– Уверен, что он разграблен внутри. Это, слышал, за ними водится. Интересно бы взглянуть. Как находите идею, господин капитан? – посмотрел на Лихунова Кривицкий.

Лихунову хотелось посмотреть, что делается сейчас внутри костела. Кроме того, – на самом ли деле германцы разграбили церковь? И он кивнул:

– Ладно, давайте, только все вместе. Дивизионный узнает – нагорит и мне и вам. Быстро надо и осторожно – немцы еще вчера здесь были. Левушкин, с нами пойдешь. Где твой карабин?

– А на передке оставил, ваше сыкородие.

– Быстро к передку, возьми карабин – и назад.

Левушкин, придерживая колотящуюся о ноги шашку, бросился к колонне и через минуту вернулся с карабином. Всадники на рысях свернули в сторону и двинулись к костелу. Канонир, вцепившийся в стремя Васильева, бежал рядом. На подходах к местечку было безлюдно. Жители, как видно, давно покинули Вымбухов, находящийся недалеко от фронтовой полосы. Только стаи ворон и галок, надсадно крича, поднимались над опустевшими домиками и носились над потревожившими их покой всадниками. Офицеры спешились у ограды костела, такой же белой, как и сам храм, привязали к дереву лошадей и направились ко входу.

– Глядите-ка! – с испугом воскликнул Левушкин и, наклонившись, поднял что-то с земли. Покрытая пылью, вдавленная в песок чьим-то сапогом, это была икона, помятая и изодранная, писанная на холсте, но без подрамника.

Левушкин тер рукавом гимнастерки по красе и ахал:

– Господи, да как же это? Это ж лик Богородицы, а вот и Иисус младенец на руках. Да чего ж она здесь?

– Чего, чего! – грубо вырвал из рук канонира иконку Васильев. – Не знаешь, чего?

– Оставьте его, – тронул Васильева за руку Ли-хунов. – Идти нам надо.

Смотря по сторонам, с расстегнутыми кобурами, офицеры вошли во дворик костела, в центре которого стояла фигура Мадонны из белого камня. Широко распахнутые двери открывали путь в черное нутро храма, совсем неприглядное на фоне освещенного солнцем камня. Они вошли в прохладу костела, и когда глаза, привыкнув, стали различать предметы, из темноты начали проступать следы ужасного погрома. Все четверо, сняв фуражки, с изумлением и страхом смотрели на опрокинутые подсвечники, сорванные, искореженные паникадила. Внутренность костела была обширной, способной вместить, должно быть, человек двести сразу. Маленькие католические алтари под высоким куполом, пестро выкрашенные, театрально экзальтированные деревянные фигуры святых, винтовая лесенка, ведущая на кафедру, – все носило следы недавнего вторжения, бездумного и жестокого.

Они стали обходить помещение храма. Под ногами хрустели осколки разбитых витражей, пол устилали сорванные с икон ризы, куски икон, которые, как видно, вырезались из рам штыками и частью забирались, а частью тут же рвались в клочья. У алтаря темнели кучи испражнений и зловонно пахли.

Вдруг Лихунов услышал частые всхлипывания. Он обернулся и увидел Левушкина, пристально смотрящего куда-то в угол. Подойдя к канониру, он заметил, что тот пристально смотрит на уцелевшую икону, запечатлевшую Рождество Христово. Мария и Иосиф, склонившись над яслями, благоговейно поднимали руки над новорожденным. Глаза у Марии были выколоты, а вся икона несколько раз размашисто порезана штыком. На плаще Богородицы углем жирно было написано немецкое ругательство.

– Да как же это, ваше сыкородие? – не вытирая струящихся слез, спросил Левушкин. – Да разве это по-людски?

Лихунов не знал, что ответить. То, что он собирался увидеть в этом костеле, он увидел. Знал, что запомнит весь этот кошмар навсегда, но отвечать канониру ему не хотелось. Все было понятно без лишних слов. Однако тихо, но твердо Лихунов сказал:

– Убивать их надо! Нещадно! Как псов бешеных убивать!

Испуганно-радостный возглас Кривицкого гулко запрыгал под сводами:

– Господин капитан, сюда идите! К нам! Скорее!

Лихунов пошел мимо взломанных кружек для сбора пожертвований, разграбленной стойки для продажи свеч и оказался рядом с Кривицким и Васильевым. Штабс-капитан зачем-то накручивал на палку большой пук неизвестно где добытой пакли.

– Что здесь такое? – спросил Лихунов.

– Какой-то подземный ход, – волнуясь, сообщил Кривицкий.

– Слазаем, – буркнул Васильев. – Вот, факел сделал.

Лихунов почувствовал острое желание побывать в подземелье, но нашел нужным сказать:

– Только быстрей давайте. Нам еще колонну догнать нужно.

– Успеем, – отвечал Кривицкий. – Мы же на конях.

Сухая пакля вспыхнула и осветила крутой спуск вниз.

– Смотрите! Смотрите! – в ужасе воскликнул Кривицкий и схватил Лихунова за рукав.– Голова! Там голова!

Тремя ступенями ниже действительно лежала человеческая голова с пожелтевшей, как пергаментная бумага, кожей. Темные, немного вьющиеся волосы спутанными прядями ложились на лицо с застывшей гримасой приоткрытого рта.

– Истеричка, – презрительно сказал Васильев.

Кривицкому, похоже, стало стыдно своего малодушия. Рукой, затянутой в грязноватую перчатку, он поднял голову за волосы и, фатовато улыбаясь, сказал:

– Когда-то вы были недурной паненкой. Теперь же вам вшистко едно, не правда ли?

– Перестаньте дурачиться, – потребовал Лихунов. – Голову нужно отнести вниз. Там, конечно, фамильный склеп. Давайте факел, Васильев. Я первым пойду.

Они стали спускаться по крутой, с полуистертыми ступенями каменной лестнице, и чем ниже спускались офицеры, тем чаще попадались иссушенные временем черепа и кости прежних владельцев Вымбухова. В самом подземелье было холодно, но сухо. Сводчатый кирпичный потолок нависал над нишами, расположенными по обеим сторонам длинного помещения. Сильно пахло тлением. Ужас смерти будто стекал по этим древним стенам, молчащим, неприступным, и стлался под ногами разбросанными всюду костями.

– Господа! – простонал Кривицкий. – Пойдемте же отсюда! Невыносимо!

– Ступайте наверх и ждите нас у лошадей! – скомандовал Лихунов.

Дробно застучали шаги взбегающего по лестнице поручика. Лихунов посмотрел на стоявшего рядом штабс-капитана, который с покривленным лицом смотрел на разоренную усыпальницу.

– А вы почему не ушли?

Васильев странно усмехнулся и даже будто подмигнул:

– А интересно просто. Свежей смерти я вдоволь насмотрелся, а вот такое только благодаря неприятелю, войне благодаря увидишь. Знаете, я этой жизни не люблю. Все здесь смрад и грязь, но сейчас мне показали, что и в ином мире тоже, должно быть, трудно покоя сыскать. Ну куда же деваться от зла, скажите мне?

Лихунов не ответил. Он жадно осматривал покой склепа. У самого входа на лестницу была навалена куча полуистлевших человеческих тел в обрывках еще не сгнившего полностью парчового и бархатного платья. Желтые, набальзамированные лица таращили на него полуоткрытые глаза. Кое-какие трупы еще не потеряли полностью облика живых людей, но покрылись отвратительной коркой жировых выделений. Всюду валялись разбитые крышки гробов, дубовых, с хорошо пригнанными досками. Немцы, похоже, подтаскивали гробы к входу наверх, где в подземелье сверху падал слабый свет, здесь же они вываливали тела и грабили их. Офицеры прошли и мимо ниш, где еще стояли гробы, но тоже с сорванными крышками.

– Нет, все, дальше не пойду, – остановился задыхающийся Васильев.

Лихунов хотел взглянуть на лицо штабс-капитана, но не успел. Факел, мигнув последний раз, погас, и выбираться им пришлось в кромешной темноте, по полуистлевшим предкам польского магната.

На дворе офицеров вновь облепила жара. На вывалившемся из стены камне сидел рядом со входом в костел канонир Левушкин. Сцепив руки на цевье стоящего перед ним карабина, он тупо смотрел на фигуру Мадонны. Когда его окликнули, он поднялся не сразу, но едва осознал, что зовут именно его, неожиданно резко вскочил на ноги и словно на пружинах пошел к воротам. Лихунов и Васильев двинулись за ним.

Поручика Кривицкого они нашли возле лошадей. Свои щегольские перчатки он почему-то снял, курил, держа папиросу дрожащими пальцами.

– Ну что, господа, каково? – развязно обратился он к подошедшим, должно быть, сильно стыдясь за свое малодушие. – Какие безобразники эти немцы! Ведь даже турки, уж на что нехристи, а чужую святыню осквернить побоятся! Ведь так?

Но ему никто не ответил, и поручик подумал, что он осрамился навек.

На рысях они принялись нагонять ушедшую вперед колонну. Левушкин совсем расклеился и едва поспевал, хоть и держался за стремя. Вымбухов был пуст, только черное облако орущих ворон и галок носилось над тихим польским местечком.

ГЛАВА 2

Дивизион они настигли в полутора верстах от Вымбухова. Колонна стояла чуть в стороне от дороги, где протекала узкая речушка, и уже не выглядела колонной. От прежнего порядка не осталось и следа. Лошади выпряжены, орудия, передки, зарядные ящики, кухни, кузницы, лазаретные линейки – все было в хаосе, который, казалось, уже никогда не превратишь в прежнюю, стройную форму походной колонны. Канониры, бомбардиры, фейерверкеры сновали между лошадей с ведрами, собираясь их поить. Другие садились в кружок, доставали из мешков пищу, тут же закусывали.

– Ну, смотрите-ка! – воскликнул Кривицкий. – А дивизионный-то вперед нас пардону попросил, отдых пожаловал! – И, настегивая стеком и без того запаренную лошадь, поскакал вперед.

– Все ему нипочем,– пробормотал Васильев. – Вот щенок вертлявый! Ну а эти-то, посмотрите, что делают! Лошадей поить собрались! Ведь заморят коней, заморят!

Офицеры спешились, ослабили подпруги. Лихунов едва докричался своего вестового – в гомонящей, радостной суете привала каждый думал о себе, о том, как бы вкусить удовольствий побольше, отдохнуть после долгой, изнурительной езды по солнцепеку. Кинул поводья вестовому, прошел по своей батарее, отдал два-три приказания, потом достал из походного чемодана полотенце, мыло и пошел на речку, взбаламученную сотней голых тел, плескавшихся в мелкой воде. Он долго выбирал место, отошел на четверть версты выше, собрался было раздеться, но тут у куста можжевельника увидел штабс-капитана Васильева, приготовившегося купаться, уже раздетого до кальсон, но отчего-то не решающегося войти в воду. На совсем белой груди Васильева Лихунов заметил серебряную ладанку. Штабс-капитан перехватил его взгляд и, почему-то смутившись, прикрыл ладанку рукой, делая вид, что потирает грудь.

– У нас, я слышал, не больше часа? Спешит дивизионный? – чуть сконфуженно спросил Васильев.

– Да, в четыре мы должны быть на станции, в Юрове. А вы почему не купаетесь? Вода холодная?

– Нет, я так.

Лихунов чувствовал, что штабс-капитан что-то хочет сказать ему, но не решается. Он разделся, подошел к воде, оказавшейся чуть прохладнее воздуха.

– Да, вы, пожалуй, правы. Купание в такой воде не освежит.

Васильев сказал неопределенное «да-а» и вдруг заговорил:

– Я вот о чем у вас спросить хотел, Константин Николаевич. Извините, если обижу. Там, в костеле, я следил за вами и, признаться, был немного удивлен, видя какое-то холодное равнодушие на вашем лице. Неужели это зверство, это… космическое варварство не проняло вас?

Лихунову действительно не понравился вопрос. Он нахмурился, внимательно посмотрел на Васильева, не ожидая, что этот простоватый с виду штабс-капитан полезет ему в душу.

– Это не совсем так.

– Не совсем? – усмехнулся Васильев.

– Да, не совсем. Во-первых, вид поруганной святыни меня, конечно, тронул, но, в отличие от некоторых – вы знаете, кого я имею в виду, – за пятнадцать лет армейской службы я научился сдерживать свои чувства. Здесь они нам лишь вредят. К тому же эмоции, как ни странно, ни на йоту не переменили бы моего отношения к врагу, которое определяется не степенью его моральных качеств – враг всегда безнравствен, – а теми политическими условиями, что сделали этих людей моими неприятелями. Я – профессиональный солдат, учился оборонять отечество от врага и буду бить любого, кого мое начальство сочтет за такового. Теперь вам понятна моя точка зрения?

– Более чем, не волнуйтесь! – резко сказал Васильев. – С вами, я вижу, и в огонь, и в воду можно – устав знаете. Да только вы разве сами не замечаете, что к германцу как к врагу нужно иное отношение иметь! Ведь они, – прав Кривицкий, – хуже турок звери! Вы что, не видите?

– Все я вижу, все знаю.

– Ну а раз видите, – сорвался на крик Васильев и убрал руку с ладанки, – так неужели у вас кишки внутри не перевернулись от гнева?! – Лихунов молчал. – Вот вы видите, видите, – задыхался штабс-капитан, – а сестру милосердия Петровскую вы видели? Нет? А я видел! В госпитале! Ее солдаты в лесу нашли, без сознания, где-то в окрестностях Шавеля. Она попала в плен к немцам и уже тогда была больна. Отвезли на подводе в окопы, раздели ее донага и в течение полутора недель издевались над ней, насиловали ее десятками и сотнями, причем насиловали не только нижние чины, но и офицеры славной германской армии, ученые, интеллигентные люди! Подробностей Петровская рассказать не могла. При воспоминании обо всем пережитом начинала истерично рыдать. Осмотр показал воспаление брюшины, еще что-то страшное и сифилис, конечно. Когда к ней подходили врачи, она начинала кричать: «Боже, за что вы меня мучаете?! Лучше убейте меня!» Как ей теперь жить? Ну, и это обычный враг, капитан? А то, как немцы отрезают нашим пленным языки и уши, вы слышали? А видели вы, как этот обыкновенный враг для защиты своих окопов от нашей артиллерии ставит на бруствер пленных мирных жителей? А изуродованные до неузнаваемости трупы наших солдат и офицеров вам видеть случалось?

Васильеву, должно быть, редко приходилось так долго говорить. Пот струился с его загорелого, посеченного морщинами лба, тек по шее на грудь, катился по серебряной ладанке. Он тут же и застыдился своей горячей речи и почти смущенно сказал:

– Враг врагу рознь, Константин Николаевич. Иного ударишь, да осмотрясь, а этих повсюду, где встретишь, как клопов давить надо. За это Господь лишь спасибо скажет.

Лихунов в душе усмехнулся, услышав, что Васильев сказал почти то же самое, что и он в костеле канониру Левушкину, но ни возражать пожилому штабс-капитану, ни соглашаться с ним Лихунову не хотелось. Он нагнулся к воде и пригоршнями стал поливать ее себе на плечи и шею. Васильев же, так и не решившись купаться, только вымыл лицо и стал одеваться.

Лихунов вернулся к своей батарее раздраженным. Выговорил Кривицкому за то, что не успели заменить на орудийном передке две треснувшие спицы, без дела потолкался среди гомонящих артиллеристов.

– Ваше высокоблагородие! – с рукой, вздернутой к фуражке, подбежал к Лихунову фейерверкер из первой батареи, нагловатый с виду и бойкий. – Его высокоблагородие, господин полковник, к себе требует. Очень поспешить просят. Очень…

Лихунов видел, как доволен румяный, вымытый в речке фейерверкер тем, что ему поручено отдать приказание офицеру да еще сказать при этом, чтобы поспешил. Лихунов, хмурясь, застегнул пуговицу мундира и пошел между лошадей, двуколок и орудий к дивизионному, вспоминая дорогой слова Васильева, от которых в груди свербило и ныло.

Полковника Залесского, командира дивизиона, он нашел в стороне от колонны, на краю дороги, в окружении пяти офицеров. Сухой, моложавый и, все знали, гордившийся своей молодцеватостью, Залесский торопливо отдал честь подошедшему Лихунову:

– Вас, капитан, как корова языком слизнула. Целый час уже отыскать не могу. Впрочем, ладно. Лошади напоены?

– Да, господин полковник.

– Хорошо. А теперь, господа, орудия и лошадей к походу готовить срочно. Через двадцать минут выступаем. На станцию прибудем, выпрягаем лошадей, снимаем пушки с передков и тут же грузим. Паровоз нас уж дожидаться должен. Все, свободны. Вопросов нет?

Офицеры, которым и без того понятно было, что для погрузки батарей лошадей выпрягают, а орудия снимают с передков, вопросов не имели, уже хотели было идти, но кто-то вдруг заметил, что дорога невдалеке клубится. К дивизиону шла какая-то толпа людей.

– Кажется, пленных ведут, – разглядел один офицер. – Германцы.

– Нет, – поправил другой. – Австрийцы. Я их по кепи узнал.

Колонна пленных приближалась. Их было не меньше тридцати. Измученные, в грязных, частью изорванных мундирах, иные босиком, они шли тяжело, вразброд, заложив руки за спину, словно этим жестом показывали свое равнодушие к положению, в котором оказались они, еще совсем недавно жаждавшие поражения, унижения противника. Конвойные солдаты, должно быть глубоко уверенные в безвредности австрийцев, шли с заброшенными за спину винтовками, курили. К дороге, посмотреть на пленных, уже бежали артиллеристы, показывая пальцами на беззащитного, безоружного врага, а значит, думали они, и не врага совсем. Австрийцы с показным равнодушием проходили мимо, некоторые даже сплевывали сквозь зубы липкой от жажды слюной, но когда кто-то из подбежавших канониров протянул одному из них краюху хлеба, движение колонны замедлилось, пленные впились глазами в простой солдатский хлеб и с восторгом забормотали:

– Brot! Brot!

– А ну отойди! Не положено! – визгливо крикнул молоденький конвойный прапорщик, но к австрийцам уже тянулись руки тех, кто еще совсем недавно посылал гранаты и шрапнель в сторону серо-голубых шеренг наступающего врага, а теперь подавал куски хлеба, сахара, овощи. Никто из артиллеристов не думал сейчас о том, что завтра, возможно, он совершенно без сожаления будет метить в самую гущу их соплеменников и скрежетать от злости зубами при каждом неудачном выстреле. И австрийцы, забыв недавний гонор, с жадностью хватали пищу своих врагов и тут же ели ее, с хрустом ворочая почерневшими от загара и пыли острыми скулами. Когда пленные поравнялись с офицерами, Залесский удовлетворенно сказал:

– Ей-богу, ну где еще таких юродивых увидишь, кроме России? Немец-австряк их лупит-лупит, а они, вон, хлеб им дают, которого и у самих-то немного.

Конвойный прапорщик махнул рукой, и колонна остановилась.

– Пусть хоть на месте жрут, – снимая фуражку, сказал прапорщик, – а то рубают на ходу – смотреть противно…

– А где взяли? – улыбаясь, спросил полковник.

– Верст двадцать отсюда. Полк наш удачно на окоп австрийский в атаку сходил. Вот что от батальона оставили, раненых, конечно, исключая.

– Да, отличились вы, как вижу, – одобрительно посмотрел на прапорщика Залесский, но юноша махнул рукой:

– Какое там! Дня за три до атаки нашей австрияки, вот после того, как пушки их поработали, к нам в гости пожаловали, так наделали хлопот… Ведем этих в Юров, на станцию.

А полковник, казалось, был доволен не меньше канониров тем, что видит пленных. Показав рукой на краюху черного хлеба, зажатую в ладони высокого австрийца с выгоревшими до белизны волосами, улыбаясь, спросил у пленного:

– Ну, это и есть твой кригс-брод? Да?

Австриец скользнул взглядом по погонам Залесского, внимательно посмотрел ему в глаза, на мгновение будто задумался, но потом, быстро сняв с плеча свой мешок, достал из него небольшую круглую лепешку из белого теста и протянул ее полковнику.

– Das ist krigsbrot! Bitte!

Никто не помешал Залесскому взять из рук австрийца «кригс-брод», но лишь когда полковник, отломив кусочек, поднес его ко рту, стоявший рядом Васильев заметил:

– Господин полковник, охота ж вам дрянь австрийскую есть. А ну как отравлена…

– Попробовать хочу, чем их Франц Иосиф кормит, – не послушал Залесский и стал жевать. – Ну, братец, – сморщился скоро Залесский, – да что там, в вашей Австрии, хлеба, что ль, хорошего нет? Навоз коровий – да и только! А вы с таким кригс-бродом нас еще победить хотите… Силенок не хватит.

Стоявшим поодаль артиллеристам шутка полковника пришлась по душе – рассмеялись, но дивизионный мигом посерьезнел, будто вспомнив обязанности свои:

– Ну, посмеялись – и будет. Батарейным идти к своим орудиям. Через четверть часа к походу дам сигнал.

И артиллеристы, довольные собой, подгоняемые окриками офицеров, пошли к лошадям и пушкам, смеясь, передразнивая на ходу пленных австрийцев, то, как ели с жадностью униженные враги их простой солдатский хлеб. Ржали отдохнувшие лошади, скрипели оси передков, зарядных ящиков, двуколок, линеек, фур, орудий, слышалась чья-то неистовая брань. Дивизион постепенно приобретал черты колонны, стройной, страшной своим единством, подчиненностью всех частей своих какой-то могущественной силе, чьему-то повелению, приказу страшного, жестокосердного бога войны, гнавшего этих людей на смертную схватку с такими же людьми, живыми, мечтающими прожить еще долгие годы.