Текст книги "Капитан полевой артиллерии"

Автор книги: Сергей Карпущенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 22 страниц)

– Господин поручик, если я нечаянно замечу, что и артиллеристы моей батареи болтают об окружении и невозможности устоять против «марфуток» – так они крупнокалиберную бомбу именуют, – взыщу с вас! Мне не по нраву старшие офицеры, вносящие панику в солдатскую среду! – И добавил уже мягче: – Вспомните Осовец, поручик. С февраля они успешно отражают все немецкие атаки, в том числе и бомбардирование сорокадвухсантиметровыми фугасами.

Кривицкий, казалось, был смущен и раздосадован выговором, но от Лихунова не отъехал, а так и трясся на своем Крепыше подле командира, щеголевато похлопывая по голенищу гиппопотамовым хлыстиком.

Колонна перебралась на другой берег Вкры, двигалась мимо бедных польских местечек, безлюдных и тихих. Мокрые, мигом почерневшие от дождя заборы и домики. Артиллеристы поворачивали в сторону домиков головы, хмурились – вид оставленного человеком жилища всегда вызывает чувство тревоги и недоумения, жалости к тем, кого заставили бросить эти пригодные к жилью, когда-то теплые, насиженные места. Потом дорога прошла в стороне от серых, низких громад какого-то форта, в трех верстах от которого приземисто, словно тело какого-то огромного лежащего животного, чернело здание другого форта. Канониры, бомбардиры молча оценивали силу этих строений, понимая, что от крепости бетонных стен зависит не только их судьба, но, должно быть, и судьба России. За фортовой линией снова попадались польские селения, но уже почему-то разрушенные, и Ли-хунов догадался, что разрушены они нарочно, чтобы не служить немцам в качестве укрытия. Чаще попадались и поросшие лесом участки, где деревья по большей части были вырублены, но так и лежали засеками, и Лихунов тут же нахмурился – лежали деревья не на месте, затрудняя возможность следить со стороны форта за полем, и хоть и могли затруднять продвижение противника, но отлично скрывали бы его.

– Как вам эти деревья, поручик? – кивнул Лихунов на засеку, обращаясь к Кривицкому. – Нравятся?

– Да, словно кто-то нарочно постарался для немцев, – сразу оценил позицию юноша. – Возможно, еще успеют убрать…

– Не думаю, – усмехнулся Лихунов, и они снова замолчали, но спустя минуту Кривицкий, уставший от безмолвия, весело заговорил:

– Ведь с этим лесом, – мне рассказывали, – здесь тянули, тянули… Оказывается, порубку леса Ведомство государственных имуществ тормозило, а потом еще достаточно денежных и перевязочных средств не имелось. Да и вообще здесь просто помешались все на маскировке деревьями! Год назад комендант приказ отдал не рубить деревья без его особого на то дозволения. Мне говорили, что даже штраф назначил – триста рублей за каждый ствол, да еще и под суд отдать могли. А потом спохватились, поняли, что мешают деревья, да поздно было…

Лихунов промолчал, хотя все у него внутри забурлило злобой на нерадивое, неумное командование. Успокоил себя лишь тем, что принялся думать о Маше, с грустью вспоминая вчерашний вечер, так грубо прерванный.

До места, находившегося близ авангардных позиций и обозначенного на карте, выданной Лихунову в штабе, батарея добиралась чуть больше двух часов. Здесь, в шестнадцати верстах от цитадели, близ господского двора Златополице, и нужно было Лихунову поставить батарею. Заехали прямо в полусжатое поле, где росла полегшая уже пшеница. Рядовые соскакивали с передков, срывали колосья, лущили их в ладонях и принималась жевать, находя в этом занятии какое-то известное только им одним, вчерашним крестьянам, удовольствие. Лихунов подал команду, и колонна остановилась. Дождь кончился полчаса назад, и тучи, разорвавшись вдруг в одном месте, разбежались по небу, открыв васильковую голубизну июльского предполуденного неба, украшенного крошечной родинкой порхавшего над полем жаворонка. Рядовые оживились, стали прятать свои худые рогожки, загрохотал над тихой, полегшей пшеницей их смех и шутки, посконные и вовсе, как казалось Лихунову, не смешные.

– Как находите позицию, господин капитан? – весело спросил Кривицкий, легко спрыгнув с лошади.

– К сожалению, ее выбирал не я – позицию мне предложили, – ответил Лихунов, передавая вестовому поводья. Ему не понравился фатоватый тон Кривицкого. – Будем воевать там, где приказали. Ну а оценить ее достоинства я вам предложу. Пожалуйте, поручик. У вас есть возможность блеснуть своими знаниями, – улыбнулся Лихунов чуть насмешливо.

Кривицкий, обрадованный случаю показать себя, тем более потому, что к ним уже подходили командиры взводов, сдвинул на затылок фуражку, словно мешавшую ему верно оценить позицию, и внимательно осмотрелся.

– Значит, так, – бойко начал он, когда командиры взводов стояли рядом – молодые люди, два подпоручика и прапорщик, – поверхность здесь ровная и грунт плотный, и это замечательно.

– Да, верно, – подтвердил Лихунов, – ну а протяжение по фронту и в глубину достаточное?

– Еще как достаточное! Кроме того, отсутствие препятствия, затрудняющего сообщение и связь вдоль линий орудий, имеются удобные подступы и выезды, есть маскировочный материал – пшеничные снопы, – препятствующий наблюдению со стороны противника, и, наконец, весьма большой вертикальный и горизонтальный обстрел отсюда возможен.

Лихунов слушал подчиненного с удовольствием – радовался верному глазу своего ближайшего помощника, которому поначалу верил мало, его сообразительности, но награждать его способности Лихунову не хотелось. «Все это он обязан был мне сказать», – подумал капитан и суховато заметил:

– Ну что ж, порядочно, но не совсем.

– Я что-то упустил? – тут же огорчился Кривицкий.

– Разумеется. Разве вы не видите, поручик, вон той колокольни, примерно в четырех верстах отсюда торчащей?

– Ну, вижу, – нахмурился Кривицкий.

– А раз видите, то должны понимать, что для противника это прекрасный наблюдательный пункт, и батарею нашу смогут взять на мушку очень скоро, и никакие ваши пшеничные снопы не помогут.

Кривицкий покраснел и молчал. Лихунову стало жаль поручика, и он тут же запретил себе говорить о том, что хотел сказать еще. Подъезжая к намеченному в штабе месту расположения батареи, он сразу разглядел, сколь невыгодно были устроены авангардные позиции и в сколь невыгодных условиях оказывался он со своими орудиями. Во-первых, он знал, что передовая имела длину до ста двадцати верст, знал Лихунов также и то, что, при наличии имеющихся на оборонительных рубежах войск, на каждый полк приходится по двенадцати верст по фронту, а на батарею полевых орудий – восемь. Как можно держать под прицелом такое пространство, Лихунов не представлял. Тяжесть этих условий усугублялась еще и тем, что подступы к крепости, как он успел заметить, были очень удобны для немцев. Помимо волнистой местности, с холмиками, балками, ложбинками, масса селений, рощ и лесов, подходивших, как он определил по карте, чуть ли не вплотную к окопам русских. Хорошее укрытие мог представлять для неприятеля и несжатый хлеб, которым так дорожил Кривицкий. Впереди, саженях в пятидесяти от того места, где остановилась колонна, проходила линия окопов, в которых готовились отражать атаки немцев пехотинцы. Сразу за окопами высокими холмами высились кучи земли – там, видно, стали рыть когда-то основательные блиндажи, но не закончили, а землю почему-то решили никуда не убирать, и она лежала сейчас там, близ окопов, и Лихунов хорошо понимал, что для немцев эти кучи будут хорошим ориентиром для пристрелки по окопам. И, конечно, больше всего тревожила высокая колокольня местечка Насельск, торчащая впереди так некстати. Но Лихунов ни в чем больше не упрекнул Кривицкого и только предложил офицерам:

– Господа, давайте позицию готовить. Кто знает, когда начнут германцы…

И началась работа, несуетная, негромкая, но и без промедлений, без лишних разговоров, как будто неловкое, резкое движение могло быть замечено, а голоса услышаны; Лихунов сам, хотя и знал, что с этим мог справиться Кривицкий, обозначил места для каждого орудия, тщательно выбрал пути выезда, указал, где следует расположить передки и батарейный резерв, приказал телефонистам наладить связь с командиром дивизии, в подчинение которого попала батарея. Артиллеристы сразу принялись за рытье окопов для орудий, уводили лошадей. Они топтались на небольшом клочке земли, уже не думая о том, что мнут пшеницу, не вспоминая об оставленном в прошлом году несжатом хлебе, совсем позабыв в этот час о том, что многие из них еще год назад никогда бы не позволили себе так безжалостно топтать спелые колосья, своими ли, чужими ли были бы они. Теперь этими людьми руководило лишь одно желание: как можно лучше укрепиться на этом неубранном поле, чтобы не позволить людям, которых никогда не видели, имен которых никогда не знали, убить себя, чтобы постараться для этого убить как можно больше этих неизвестных им людей, еще не причинивших им ни малейшего вреда.

А Лихунов тем временем уже подыскивал место для устройства наблюдательного пункта. Впереди, саженях в двухстах, горбатилась высотка, показавшаяся Лихунову вполне пригодной для наблюдения. С Кривицким и двумя телефонистами-сигналистами, тянувшими провод, он побывал на высотке, оказавшейся на самом деле превосходным местом для устройства командирского наблюдательного пункта: большой кругозор, расположена недалеко от батареи, дает возможность хорошо замаскироваться наблюдателям. Лихунов и Кривицкий огляделись. Впереди черной змейкой вилась линия окопов, рядом с которыми копошились люди, настилавшие, как понял Лихунов, козырьки. «Вот уж вояки, – с раздражением подумал он, – позицию еще подготовить не успели!» С большим недолетом изредка стреляли немецкие пушки, пристреливаясь, как видно, по окопам. Сухая, не смоченная недавним дождиком земля, взметывалась на пять саженей вверх черным фонтаном, и лишь через несколько секунд слышался низкий, приглушенный звук разрыва бризантной гранаты. И повсюду вокруг – желтое волнистое поле, подчерненное кое-где небольшими рощицами, украшенное зеркальцами небольших озер и красными крышами фольварков.

– Ну и как вам нравится высотка? – спросил Лихунов у своего помощника.

– Прекрасное место! – искренне похвалил выбор командира юноша. – Будете обозревать пространство земное, как Саваоф с горы Синай.

Лихунову отчего-то понравилась шутка поручика, и он спросил теперь уже совершенно дружелюбно:

– Ну, а откуда, думаете, двинут германцы, господин старший офицер?

Кривицкий серьезно оглядел лежащее перед ним пространство, попросил у Лихунова карту и лишь потом сказал:

– Вблизи местечка этого с колокольней, что вам так не понравилась, Насельска, железная дорога проходит. Полагаю, Константин Николаевич, от Насельска и двинут.

– Почему же вы так полагаете? – спросил Лихунов, хотя и сам был уверен, что наступление германцы предпримут именно от Насельска.

– Да как же! – искренне удивился непонятливости командира поручик. – Ведь без больших калибров немцы крепость штурмовать не решатся, а подвезти шестнадцатидюймовки только железной дорогой можно. А где она ближе всего к нашим авангардным позициям подходит? У Насельска, как показывает карта.

Лихунов, удовлетворенный и уже совершенно успокоенный на счет своего заместителя, добро улыбнулся.

– И почему вы не в Генеральном штабе, поручик?

Кривицкий взглянул на командира осторожно, боясь увидеть на его лице иронию, но Лихунов глядел на поручика серьезно, и молодой человек догадался, что это – похвала. Зарделся от удовольствия, заморгал длинными девичьими ресницами и, смятенный, неожиданно спросил:

– Господин капитан… удержим крепость?

Лихунов понял, как важен сейчас для юноши его ответ, поэтому ответил с серьезным воодушевлением, глядя прямо ему в глаза:

– Крепость не сдадим! Ее никак нельзя сдавать даже в том случае, если мы окажемся в совершенной изоляции. У командующего сейчас просто недостаточно сил, и армия отводится затем, чтобы не быть разгромленной. Это не отступление, а маневр, и довольно искусный, полагаю. Новогеоргиевск же германцам отдавать никак нельзя! Пока не предпримут наступление, чтобы снова овладеть всем Варшавским крепостным районом, мы останемся здесь и будем держать натиск германских полков на восток. Мы будем щитом отечества, мы, способные обороняться долго, очень долго! Сами понимаете, что огромная неприятельская крепость, оставленная в тылу, боеспособная, сильнейшая в Европе крепость, – это не победа, а скорей поражение. Нет, Новогеоргиевск сдавать никак нельзя! Это страшным преступлением перед отечеством будет!

Лихунов видел, как был взволнован поручик, и он почему-то думал, что молодой человек может даже броситься к нему сейчас с объятием или, по крайней мере, горячо пожмет его руку, но Кривицкий лишь очень тихо сказал побледневшими губами:

– Не сдадим, – и отошел в сторону.

* * *

Наблюдательный пункт через два часа был оборудован, и оборудован прекрасно. Проведена телефонная связь с батареей и дивизионным штабом, отрыт глубокий ровик, установлены наблюдательные приборы. Канониры потрудились и замаскировали пункт пшеничными снопами. Лихунов был доволен. Он прошел на позицию батареи, где все также было в полном порядке. Орудия по ствол зарыты в землю и тоже прикрыты снопами, боеприпасы укрыты в нишах, расчеты в хорошем, спокойном расположении духа. К Лихунову подошел фельдфебель первого взвода, тот, что преподавал артиллерийскую науку в крепости, нещадно кроя непонятливых и нерадивых отборным матом. Пожилой, сметливый, воевавший с Лихуновым еще на Карпатах, он считал, что прекрасно понимает сердце командира, знает, чем ему можно потрафить, чем вызвать гнев. Сейчас же он видел хорошее расположение духа Лихунова, знал, что настроение это вызвано отличной подготовкой батареи к бою, в чем он видел и свою заслугу, поэтому смело подбежал к командиру и, с деланным подобострастием тараща глаза, вскинул руку к фуражке:

– Ваше высокоблагородие, обратиться разрешите!

– Обращайся, – остановился Лихунов.

– Вашесыкородие, надобно, полагаю, провиантом для антиллеристов озаботиться. Пайка-то сухого и до вечера не хватит. Откель кухню ждать? Аль из крепости доставят? А то слышу, как бурчит у антиллеристов в брюхе, а на тощий живот воевать невесело. Хорошо бы озаботиться распоряжением каким…

Лихунову не понравился хамоватый тон фельдфебеля, напоминавшего ему, командиру, что надо «озаботиться» пропитанием для подчиненных, но предложение было действительно справедливым.

– Хорошо, иди, я побеспокоюсь, – ответил Лихунов ждущему фельдфебелю и пошел туда, где устроил коновязь для батарейных лошадей.

Чтобы поставить людей на довольствие, он знал, нужно было ехать в штаб дивизии, откуда и присылали бы для батареи кухню. Лихунов прекрасно понимал, сколь важным для солдат является хорошее питание, поэтому, не доверяя никому, оставив за себя Кривицкого, вскочил на свою пегую, некрасивую кобылу и двинул рысью в сторону окопов пехотинцев. На выданной ему карте расположение штаба указано не было, поэтому ему часто приходилось справляться у солдат, попадавшихся вблизи передовых окопов. Многие не знали, где находится командование дивизии, другие посылали в каком-то неопределенном направлении, и Лихунов уже начал сильно чертыхаться про себя, понимая, что договориться можно было и по телефону или, по крайней мере, спросить о расположении штаба у своих телефонистов, тянувших кабель, но попавшийся ему навстречу подпоручик в сильно запачканном землей мундире, видимо, стесняясь за свой неряшливый вид, очень подробно и охотно объяснил Лихунову, где находится штаб. Оказывается, нужно было взять назад и гораздо правее окопов, что Лихунов и исполнил. Проехав полверсты, он оказался на опушке леса, где увидел примерно с батальон солдат, занимавшихся, как видно, чем им Бог на душу положил. Было похоже, что батальон попросту отдыхал: одни сидели и закусывали, другие лежали, подложив руки под голову, и о чем-то думали, мечтательно глядя в небо, третьи прогуливались по опушке, беседуя. Слышался смех и отдельные слова нескромных шуток. Лихунова зрелище праздных солдат удивило сильно. Не слезая с лошади, он громко спросил, обращаясь к трем лежащим на земле рядовым:

– Братцы, какого вы полка?

Один из лежащих, приподняв фуражку, покрывавшую его лицо, но не поднявшись на ноги, отозвался с ленивой тягучиной в голосе:

– А Ставучанского…

Лихунов почувствовал, как заколотилось у него в висках, но он снова спросил очень сдержанно:

– А где ваш командир?

– Кто его знает где, – с зевком откликнулся второй, не вынимая рук из-под головы. – Дрыхнет, наверно, где-то.

Больше Лихунов не сумел скрывать свой гнев.

– А ну встать, когда с вами офицер говорит! – прокричал он так громко и грозно, что солдаты мигом вскочили на ноги, а Царица коротко, тревожно проржала.

Солдаты с перепуганными лицами, трясущимися пальцами застегивали воротнички гимнастерок.

– Ваше высокородие, – виновато молвил один из них, молодой губастый парень. – Не судите нас, дураков. Снизу наверх глядели, не смогли чина вашего рассмотреть. Простите уж…

Лихунов видел, что солдаты немало напуганы, и понял, что с них вполне достаточно и замечания.

– Ладно, – строго сказал он, – прощаю, да только ответьте вы мне, что здесь делать батальону целому?

Ему отвечал низенький, замухрышчатого вида мужичок, еще не пришедший в себя от грозного окрика офицера. Подергал себя за рыжую бородку и сказал:

– А у нас здесь, вашесыкородие, позиция.

Лихунов с удивлением посмотрел на солдатика, на лесную опушку, действительно глядящую в сторону линии фронта, но не увидел окопов.

– Что это за позиция? У вас, я смотрю, и окопов-то нет. Как же обороняться?

Отвечал губастый, оказавшийся, после того как пришел в себя, довольно смешливым. Ему, похоже, самому было очень забавно, оттого что окопов не было, и он, улыбаясь, сказал:

– Да, окоп у нас нету, зато вот брустер из каменьев сложили. А окопы копать мы не умеем, лопат имеем мало, а саперов не присылают. Вот брустером и обойдемся…

Лихунов посмотрел туда, куда указывал рукой губастый солдат. В самом деле, на опушке возвышался каменный валик в пол-аршина высотой.

– Да неужели вы за этими камнями и станете прятаться, когда немец на вас пойдет? – возмущенно спросил Лихунов, а солдаты, увидев, что господин офицер опять изволит гневаться, снова оробели, не зная, что ответить. Но замухрышчатый вдруг с гневной плаксивостью в голосе выкрикнул:

– Да разница-то невелика – за брустером побьют али в окопе! Все одно – побьют, потому как известно уж всем, что продана крепость императору германскому и что он даже коменданту здешнему телеграмм благодарственный послал, спасибо-де за план Новогеоргиевский! Так что последние часы доживаем!

– Да что ты… несешь! – побагровел Лихунов. – Какая телеграмма! Вы что, с ума тут все посходили?

Но солдат с рыжеватой бородкой упрямо возразил капитану:

– Нет-с, господин офицер, не совсем чтобы так! Что карта наиважнейшая потеряна, всем уж известно доподлинно. К тому ж объясни, как нам с германцем воевать, ежели, почитай, у каждого второго и винтовки-то нет, а у кого есть, то на затворы чуть не каждый третий жалуется – заедают затворы. А потом еще почти половина из нашего Ставучанского только что призвана и совсем не обучена. По всему по этому нам что брустер из каменьев, что окоп твой – все без различности будет, помирать собрались, так что не замай ты нас, дай последние часочки на солнышке полежать и поглядеть на небушко.

– Где ваш командир?! – задыхаясь от гнева, но не на солдат, а на тех, кто привел их сюда, спросил Лихунов, но солдатики не ответили, потому что к ним уже подбегал молоденький прапорщик из четырехмесячных.

– Что вам угодно, господин капитан? – на бегу подбросил он ладонь к козырьку и остановился как вкопанный у самого стремени.

– Я хочу знать, – сквозь стиснутые зубы вымолвил Лихунов, – кто командует этим табором.

– Я вас не понимаю, – придавая своему тонкому голосу значительность, заявил прапорщик. – У нас здесь не табор, а три роты Ставучанского полка расположились. Другие роты батальона – в лесу.

– И все это вы ротами именуете, – с трудом удерживая обеспокоенную Царицу, спросил Лихунов, – этот балаган, где у солдат даже укрытий нет для предстоящей обороны? Я повторяю свой вопрос: где командир батальона?

Прапорщик, как видно, и сам понимал недопустимость такой позиции, тяжело вздохнул и пропищал:

– Видите, командует батальоном капитан Настырко, но находится он не здесь, а в полутора верстах отсюда, за леском. На кладбище у него блиндаж вырыт…

Лихунов зло усмехнулся:

– На кладбище! Почему бы ему и весь батальон на кладбище не разместить да еще могилы на каждого солдата не заготовить. Ведь хоронить-то их все равно придется! Переколотят их здесь до единой души! Объясните, прапорщик, как на то кладбище проехать!

Прапорщик, признав в капитане, так грозно говорившем с ним, артиллериста, понял, что опасаться не следует, и решил изобразить обиду:

– Проехать-то несложно: лес вот здесь, направо объехать быстро можно, однако, господин капитан, вы со мной таким тоном разговаривали, что я, вы понимаете… не могу допустить…

– Чего вы там допустить не можете? – уже совсем прокричал Лихунов. – А то, что большая часть этих людей, не имеющих ни пулеметов, как я понимаю, ни винтовок вдоволь, ни укрытий, в первый же день убиты будут, вы можете допустить?! А?!

Прапорщик попытался было возразить:

– Нет, один пулемет у нас имеется. – Но Лихунов, махнув рукой, дал Царице шпоры и поскакал в направлении, указанном молоденьким четырехмесячным прапорщиком.

На кладбище, бедное, с провалившимися могилами и поваленными крестами, но живописно заросшее ивами, Лихунов въехал спустя четверть часа. У крошечной часовенки с деревянной крашеной Мадонной в нише он на самом деле увидел вход в блиндаж, тут же слонялись без дела несколько солдат, а за столом, вынесенным на воздух, сидел какой-то человек бравого вида, перед которым стоял богатый бритвенный прибор. Надув и без того полную щеку, он водил по ней бритвой и время от времени очищал ее о висящее у него на плече полотенце. На подъехавшего всадника бреющийся не обратил никакого внимания и увлеченно продолжал свое занятие.

– Мне нужен капитан Настырко, – сразу обратился к мужчине спрыгнувший с лошади Лихунов, подозревая в нем, хоть и сидящем в рубахе, командира батальона.

– А за каким делом он вам нужен? – осторожно раскрывая рот, чтобы не двигалась щека, спросил бреющийся.

– Это я объясню самому капитану Настырко, – твердо сказал Лихунов, и сидящий за столом уже с любопытством посмотрел на подъехавшего.

– Ну я капитан Настырко. Чего вы желаете?

– А вот что, – тихо заговорил Лихунов, которого сразу раздражила физиономия этого человека и спокойное, небрежное обращение. – Я четверть часа назад имел… неудовольствие познакомиться с позицией вашего батальона, совершенно лишенной даже элементарных средств укрытия. Это что, позиция? Никаких ходов сообщения, а в лесу, уверен, никаких дорожек не проложено. Как же подход резервов обеспечить, посылку приказаний, донесений?

Капитан Настырко с бранчливым изумлением, перестав бриться, смотрел на Лихунова и, когда тот кончил говорить, картинно подбоченился, нахмурил брови и тихо спросил:

– А вы, собственно, кто такой? Вы что, инспектировать меня приехали?

– Нет, я попросту проезжал мимо, и позиция батальона вашего, если ее так можно назвать, меня буквально поразила. Вы полагаете, что солдат спасет тот низенький каменный валик? Да он самым малокалиберным снарядом будет снесен да еще людей, за ним спрятавшихся, осколками камней покалечит. Или вам на них наплевать? К тому же, как оказалось, у солдат винтовок не хватает и много неисправных! – начал волноваться Лихунов, и голос его стал холодным и жестким. – Вы же почему-то предпочитаете находиться в полутора верстах от своих людей, думая, наверно, что на таком почтенном расстоянии распоряжаться ими в бою будет очень удобно!

Настырко, слушая Лихунова, медленно обтирал полотенцем намыленное лицо, и было видно, как меняется выражение его лица. Пехотный капитан, видно, боролся с сомнением по поводу того, кто говорит сейчас с ним, но, когда оскорбленное самолюбие пересилило страх, он, швырнув на стол полотенце и, принимая позу обиженного, а поэтому не выбирающего манеру речи, грубо выкрикнул:

– А я еще раз спрашиваю, кто вы такой и на каком основании говорите мне все это?!

– Капитан полевой артиллерии Лихунов! – не испугавшись тона, так же дерзко ответил артиллерист. – А вы, я думаю, из тех, кто во время боя привык командовать людьми из глубины такого вот крепкого блиндажа по телефону, не видя даже, что происходит там, на позиции!

Настырко вскочил на ноги, сделал шаг к Лихунову.

– Послушайте, вы… пушкарь,– затрясся он, оскорбленный и негодующий, – да, мне на самом деле удобней распоряжаться отсюда, где шум боя не помешает хладнокровно принимать решения! Но вам-то какого черта надо? Кто вы такой, чтоб поучать меня? Поезжайте-ка отсюда, покуда я… вам морду не набил! Ишь, выскочка какая! Пушки бы свои прочистил, а не болтался бы без дела по чужим позициям! Давай, давай, кати к себе, инспектор хренов!

Солдаты, находившиеся поблизости, делая вид, что равнодушны к разговору офицеров, на самом деле внимательно прислушивались к нему и на последних словах своего начальника дружно рассмеялись, очевидно довольные командиром. Лихунов же, услышав хамскую речь пехотного капитана и хохот рядовых, почувствовал, что жгучая, как пощечина, обида словно сделала его ниже ростом. Он схватился было за рукоять шашки, и движение это по причине того, что левой рукой он держал за повод Царицу, вышло таким неуклюжим, неловким, что было заметно всем. Солдаты, чувствуя поддержку своего капитана, теперь уже совсем не стесняясь, снова громко рассмеялись, хохотнул и Настырко, демонстративно уселся за стол и принялся подчеркнуто спокойно взбивать помазком пену в красивой фарфоровой чашке, собираясь продолжить прерванное занятие. Лихунов же, поняв, что проиграл, оставил рукоять шашки и, стараясь говорить как можно спокойнее, сказал:

– Хорошо, господин капитан, я уеду, но ответить вам все равно придется… командиру дивизии.

– Поезжайте, поезжайте, – насмешливо посоветовал Настырко, покрывая щеку пышным слоем пены, – ябедничай, если делать не хрен. Высмотрень!

Но когда Лихунов, с трудом поймав ногой непослушное стремя, вскочил в седло и собрался было дать Царице шпоры, Настырко вдруг повернул к нему намыленное лицо и сказал уже совсем другим тоном:

– Да, послушайте, капитан, не тратьте вы нервы свои – пригодятся они вам еще. Не слышали разве, что комендант передовым позициям никакого значения не придает? На авангардных, приказал, долго не задерживайтесь, на фортовую линию отходите. Так зачем же солдат ненужным делом, рытьем окопов обременять, – пустое.

Лихунов был поражен. Он ничего не слышал о таком приказе и решил, что безалаберный капитан нарочно придумал это, чтобы оправдать себя.

– Ну, так мы это проверим, – буркнул Лихунов и поскакал мимо покосившихся крестов к кладбищенской ограде.

В груди его бурлил гнев, но гневался Лихунов совсем не из-за того, что был оскорблен капитаном лично, а потому, что не мог спокойно смотреть на то, как чья-то бездумная, преступная небрежность готовила бесславный, позорный, обидный конец для тысячи здоровых, сильных, не желающих умирать людей. «Кто же дал ему право, – думал Лихунов, – быть таким безжалостным, обрекая батальон на уничтожение? Неужели наша русская врожденная беспечность, лень и недомыслие? Как дорого стоят нам эти почти невинные пороки!» Он хотел было ехать в направлении штаба дивизии, чтобы рассказать о состоянии укреплений Ставучанского полка, желая предупредить уничтожение батальона, а заодно расспросить, приказывал ли комендант не прилагать усилий к удержанию передовых позиций, но вдруг какая-то мысль, беззвучная, тихая, не облеченная в фразу, шевельнулась у него в сознании. Мысль эта между тем была столь сильна, что заставила натянуть поводья и остановить Царицу. «Зачем? Куда я еду! – подумал Лихунов. – Разве случайно то, что солдаты станут обороняться, лежа за тем каменным валиком? И разве случайно то, что все они полягут там, перед густым осинником? Нет, не случайно. Всего этого требует война, нет, люди требуют, чтобы происходящее сейчас кровавое, кошмарное бедствие последним стало. И солдаты эти, и я, и вздорный капитан Настырко – все мы пожертвуем собою ради будущего и погибнем… так надо».

И Лихунов направил Царицу в ту сторону, где располагалась его батарея, и на провиантское довольствие поставил артиллеристов, позвонив в штаб дивизии по телефону. Так было проще.