Текст книги "Беглецы и чародеи"

Автор книги: Сергей Малицкий

Соавторы: Алекс Гарридо,Юлия Зонис,Алексей Толкачев,Карина Шаинян,Линор Горалик,Юлия Боровинская,Марина Воробьева,Лея Любомирская,Н. Крайнер,Александр Шуйский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 24 страниц)

Соня Кочетова
SH, LITTLE BABY, DON'T SAY A WORD…

Его принесла река, этого младенца, корзинка застряла в камышах. И фараонова дочь захлопала в ладоши, и вынула его из корзинки, и он запомнил ее лицо, и улыбнулся ей. Но домой его брать было нельзя, фараоновой дочери нельзя иметь детей, она устроила его в камышах и прибегала по утрам, и он ей улыбался. А все остальное время он плакал, и она слышала его плач и не могла спать.

Каждый день она приходила посмотреть, как он там, а он плакал все тише и тише. А потом совсем перестал. И скрижали читал совсем другой человек, кто попало практически.

Андрей Сен-Сеньков
ВСЕ БАЛЕРИНЫ ПОПАДАЮТ В АД

Intrо

Каждого танцевавшего Там и справедливо несправедливо попадающего Сюда первое время сопровождает механическая кукла. Почти египетское кибер-ушебти. Балетное существо вергилий.Чтобы не так страшно. Чтобы чуть-чуть светлее.

Куклы учат танцевавших Там двигаться Здесь заново. По новым правилам.

Теперь балерины и танцовщики готовы. С этого мгновения им можно начинать страдать…

Нинет де Валуа

Это как вступительный экзамен в балетную школу. Тебе десять лет. Хочется понравиться. Для этого надо вывернуть суставы так, чтобы они стали маникюрными ножницами. Остригли все лишние, неправильно торчащие ножки музыки.

Эрик Брун

Белое трико слишком плотно обтягивает ноги. Ноги становятся тонкими, как руки. На стопы сползают с ладоней линии прожитой жизни. Это не танец, это воспоминание танца о танцующем. Впрочем, танец так всегда и видел танцующего…

Треск сухожилий – переломы веточек розового огня.

Хорхе Донн

Стрекоза, упав в кровь, взлетает неуклюжим пожарным вертолетиком. Отправляется кого-нибудь спасать, обманывая себя насекомым мчс.Ловит человечка, убеждает в том, что ему нужна помощь, заставляет повторять движения своих крыльев. Когда у человечка оторвутся руки – скажет: «Жди, крылья у тебя вот-вот вырастут».

Полетит дальше. Пока сладкий керосин не загорчит.

Мария Тальони

Впервые начинает движение, зная, что вокруг нет врагов и поклонников. Нет цветов в красном, бриллиантов в черном, поцелуев в белом. Никто не кладет в пуанты битое стекло.

Одиночество красивых коленей прикрыто бесконечной юбочкой голых ладоней.

Соня Арова

Движется. Двигается. Так дышат пневмонией. В тяжелых легких затоптанный еще при жизни кордебалет исполняет Здесь кашель танца.

Влажная расплата. У температуры тела искривление осанки.

Мари Рамбер

Понимает – надо ползти. На коленях и локтях. На косточках. Вдавливать порочные многоточия в давно закончившееся предложение. Только тогда унизительно медленно включится механизм и никому не удастся увидеть того, кто войдет в нее сзади.

Алисия Маркова

Тончайшая жизель спрятана внутри растения с опавшими листочками аплодисментов. На стебле – трещинки беременности. Осталось несколько месяцев, Потом талия растения не сможет остановиться на бис.

Рудольф Нуриев

Иногда Сюда незаконно проносят письма. И так же, как и Там, заставляют сначала станцевать, только потом отдают. Письма, как правило, пустые: буквы теряются при пересылке. Но остается запах. Если повезет – письма пахнут свернутыми в трубочку программками премьер, уютной завистью других балерин и баснословно дорогими пуантами лондонской мастерской «Freed».

За это стоит унизительно станцевать. И совсем неважно, что потом в наказание сломают через колено позвоночник.

ПьеринаЛеньяни

Покрывается черным, негритянским. Кожицей хип-хопа. Чтобы немного навсегда забыть балет. Белое – только крошечные зубные балерины из кальция. Там, во рту. В слизистой оркестровой яме.

Тамара Карсавина

Вложить в рот палец. Палец как червь с двумя суставами. Ноготь попадает в солнце и луну нёба. Намокнет. Но не вернет к движению отростки туловища. Только вскроются глаза.

Вацлав Нижинский

За любовь Здесь не наказывают. Просто никто не помнит, что это такое. Только дают на всякий случай не одно, а два существа.

Поскольку свет иногда ненадолго выключают, тени существ сами догадались, что нужно делать после того, как тела отталкивают друг друга.

Раиса Стручкова

Может только глазами. Не хочет чем-то другим, не видящим. Лучше завернуться в бледную тряпочку тела и учиться ресницами, остатками ресниц, веками, остатками век, зрачками, остатками зрачков. И отсекать по одной все надоевшие мышцы, вздрагивающие от внезапных продолжений танца.

Матильда Кшесинская

На Рождество как издевательство заставляют ставить «Лебединое озеро». Каждая деталь выворачивается наизнанку. У маленьких лебедей купируют крылья. Из обрубков торчат чайковские косточки.

Марго Фонтейн

Здесь есть небольшая коллекция виниловых пластинок. На одной из них записан «Дон Кихот». С длинным, очень балетным копьем магнитной иголочки, протыкающим все подряд, что хоть немного похоже на женщину.

Дайана Адамс

На животе телефонный диск без цифр. Здешняя связь очень плохая. Если и удается дозвониться, почти ничего не разобрать.

Иногда оператор говорит «подождите» и достает мелодичную таблетку, которая перекатывается в ладони ушной раковины шариком сильфиды.

Евгения Шуйская
ПОТЕРЯ

В фотоателье в воскресенье не было очереди, и фотографии обещали сделать за двадцать минут, если доплатить двадцать рублей. Мама неловко сидела на краешке скамьи и, когда ее позвали, так и пошла к фотографу в пальто, хотя Ружена четыре раза громко сказала: «Сними пальто, тебя будут фотографировать. Фотография, понимаешь?»

Пришли домой, мама выволокла гладильную доску и взялась гладить. Новым утюгом, красивым, с паром. Ее никто не заставляет гладить, и она обычно этого не делает, тяжело стоять, и новомодного утюга она боится. Когда тебе восемьдесят, изменения в жизни воспринимаются с трудом. Утюги с паром, видеомагнитофоны, мобильники, железные двери. Поди объясни, что те две девахи были никакие не опросчицы и не вернись Ружена с работы вовремя, никто не знает, чем бы дело кончилось, вполне возможно, что обчищенной сумочкой не обошлось бы. То-то они пискнули и вымелись как не было их, Ружена и не запомнила толком, как они выглядели. Вроде одна черненькая… или рыжая?

И упрямая ведь, хуже осла, думает Ружена. Всю жизнь такой была. Твердит – это просто девочки, собирают подписи, грабители выглядят не так. Ружена ей: а где паспорт, и кошелек вместе с ним? Мама всегда вкладывает паспорт в кошелек, никак не отучить. Так вместе и сперли: пока одна забалтывала старуху, вторая провернула по скорой. Ружена спрашивает – где всё, а она начинает плакать и твердить – я никого не пускаю никогда, это первый раз, не знаю, где паспорт.

А паспорт – это ведь даже не кошелек. Сосед сказал – по паспорту могут сделать что угодно, взять кредит, скажем, или, того хуже, переоформить квартиру. Не ахти какая квартира, конечно, трехкомнатная панелька на пятерых, но другой-то нет – эту сделали долгими обменами, и лучшего не будет. Разместились как-то, и что ж теперь – на улицу? У Ружены сердце закатилось на минуту.

Ружена объясняла весь вечер и весь день – как об стену горох, не пробить. Плачет, и все тут. Никого никогда не пускаю. А где всё? Где паспорт – без него даже пенсию не дадут.

Все время, пока сидели в ожидании фотографий, Ружена ей объясняла как могла, что же она наделала, срываясь на крик от невозможности втолковать. Мама поеживалась в стареньком болоньевом пальто, из-под берета выбивались подкрашенные седые пряди, и слезы бежали по морщинкам к подбородку. Ружена не могла на это смотреть и начинала кричать громче. Кажется, фотографии им отдали вперед других, ожидавших прежде. Завтра в милицию, составлять протокол и писать заявление, сказала Ружена в сердцах, пусть хоть справку дадут. И эту справку опять сопрет какая-нибудь цыганка, которой ты откроешь дверь по первому звонку. Сколько раз я тебе говорила, кричала Ружена, не обращая внимания, как оборачиваются на нее немногочисленные посетители фотоателье. Я не могу больше, кричала Ружена, почти сладко ощущая, что и правда не может больше. Я тебе твержу одно и то же, идиот бы понял, я думала – дети вырастут, полегчает, а теперь ты. Если ты не понимаешь слов, кричала Ружена, я тебя отведу к психиатру завтра, пусть даст таблетки. А если скажет – в больницу, ложись в больницу, с тобой нельзя, ты же дом подожжешь однажды! Мама вздрогнула и затряслась чаще, и какая-то девица, накрашенная как кошмар всей жизни, в белых шнурованных бутсах по колено, покосилась неодобрительно. К врачу, твердила Ружена, к психиатру, пусть заберет тебя, я не могу больше.

Вошла мама, вывернула короб с неглаженным бельем, выбрала какие-то тряпочки, унесла с собой – бог весть что это, цветное, похожее на пеленки. Попонка для кошки, вот что это такое, поняла Ружена, год уже валяется на дне короба. Если на тебе муж, двое детей-подростков разного пола и мама за восемьдесят – гладишь по необходимости. Тому рубашку, этому штаны. А трикотаж и вовсе гладить не нужно. На дне короба культурным слоем копятся невостребованные тряпки, пока кому-нибудь не загорится перегладить все разом. Но гореть, кроме как у Ружены, не у кого – а у Ружены, ясное дело, не горит, хватает забот. Вот, ходи теперь с ней, с ее паспортом. Фотоателье, милиция. Что ей приспичила эта попонка? Кошки-то уж год как нет.

Кошка умирала долго, почти месяц. Она была упрямая и злая и никого, кроме мамы, за хозяев не признавала. Ружена считала, что надо было скотину усыпить еще три года назад, когда обнаружили рак, но мать уперлась, как упиралась всегда, о чем бы ни шла речь: об имени дочери или кошки – или о том, кому надо открывать дверь. Кошку с претенциозным именем Нефертити резали раз в год, тратя отнюдь не лишние деньги; кошка слонялась по квартире в окровавленной попонке и раздирала руки Ружене и ее мужу, Сереге, потому что сама мама, конечно, не могла ее перевязывать. Перед смертью животное совсем поплохело, ходило кругами: ветеринар сказал – опухоль в мозгу; не могла есть сама – приходилось кормить с рук. Кошка не владела собой и могла укусить. Укусы гноились, у Ружены так и остался шрам на тыльной стороне ладони.

В конце концов кошку усыпили, когда она перестала вставать. Она никак не умирала сама, упрямо цеплялась за жизнь, и мама цеплялась за ее жизнь вместе с ней. Последние дни она все сидела у подстилки возле батареи, нагибалась кряхтя, перебирала свалявшуюся шерсть сморщенной рукой в коричневых пятнах. Ветеринар приехал, вколол что-то и увез маленькое тело, и Ружена вздохнула с облегчением, а мама плакала – молча, беззвучно тряслась, глядя, как закрывается дверь. Сменные постиранные попонки так и валялись с тех пор в неглаженном белье. Вот теперь она их гладит.

– Руженка, – сказал Сергей, входя. – Смотри, что я нашел.

– Где? – только и выдавила Ружена, глядя на коричневый кожаный квадратик.

– В комоде, – сказал Сергей. – В верхнем ящике. Его небось на край положили, а там щель. Он и провалился. А я за батарейками полез, в брелок, в сигналку. У меня сели.

Ружена протянула руку и взяла бумажник. Потертый, старый, его маме еще отец подарил. Из кожаного зёва высовывались обтрепанные края паспортных корочек. Ружена провела по ним пальцем, потом встала и пошла на кухню, где стояла доска и пахло глажкой.

Мама разглаживала марлевые завязки на попонке. Это было непростое дело: длинные узкие завязки свернулись в трубочку. Приходилось разворачивать, ставить носик утюга, оберегая пальцы от пара, и медленно вести, не позволяя краям загибаться. Мама стояла, почти опираясь на утюг, и упорно гладила завязки. Наконец разгладила последнюю – теперь по углам хлопковой попонки висела дюжина идеально выглаженных, разлохмаченных на концах тесемочек. Ружена смотрела, привалясь к косяку, как мама аккуратно сложила попонку, затем наступила на удлинитель, с усилием дернула провод, вытаскивая вилку, и замерла на минуту, чтобы перевести дух. Ружена шагнула вперед и припечатала потрепанный бумажник к серебристой поверхности доски.

– Вот, – сказала она, нёбом ощущая сладкий привкус ярости. – Вот, благодари своего ангела-хранителя, опять он за тебя вступается. Может, хоть теперь до тебя дойдет.

Наталья Иванова
КОЛЫБЕЛЬНАЯ

Меню, контакты, выбрать, вызвать. Взгляд скользит по экранчику, выхватывает цифры из номера. Сто двадцать шесть, три, семь. Саша подносит телефон к уху. Гудок, второй, третий.

– Привет. Как дела? Ох, извини, ты спишь… извини. Спи. Пока.

Отбой. Саша заваривает чай. Меню, контакты, выбрать, вызвать. Семь-семь-пять. Ноль. Гудок, второй.

– Привет. Да. Нет. Поболтать… спешишь… что? Тебя плохо слышно. Алло?

Отбой. Саша читает книгу. Гладит кошку. Меню, контакты, выбрать, вызвать. Тридцать четыре. Тринадцать. Гудок, второй, третий. Четвертый. Пятый. Отмена.

Меню, контакты… Отбой. Чай остыл. Отмена.

Меню, будильник, выбрать, обычный, выбрать. Саша смотрит на часы, выставляет будильнику время – на несколько минут впереди текущего, задает звук – сигнал вызова. Если не смотреть на экранчик… [10]10
  Если звуком для будильника в телефоне задать сигнал вызова, то получается вполне сносная имитация звонка от кого-нибудь – если, конечно, не смотреть на экранчик. Будильник будет звонить каждые девять минут, пока его не выключишь.


[Закрыть]

Саша лежит подтянув колени к груди, обняв себя руками. Звонит телефон. Привет, думает Саша. Дела нормально. Да, я хотела тебе рассказать… да, и еще… представляешь? Смешно, правда? Ага, целую, пока. Через девять минут телефон звонит снова. Отлично у тебя получилось, думает Саша, а я вот чашку разбила. Так жаль…

Телефон звонит каждые девять минут. Обязательно, думает Саша, конечно, я приду. Ты еще сомневаешься. Ага… Ага… Невероятно! И тебе сладких снов. Нет, я еще не ложусь, я жду звонка. Телефон звонит. Ох, извини, у меня, думает Саша, звонок на второй линии. Ага. Пока. Привет… Спустя час она засыпает.

Линор Горалик
НАЙДЕНЫШ

Они были такими печальными, такими спокойными. Они ничего не боялись, ни о чем не тревожились, Они знали, как жить, и знали, как добывать себе хлеб насущный, и знали, как держаться вместе. Он подошел и лег среди них в переходе между Менделеевской и Новослободской – ладони к щеке, колени к животу, – потом присмотрелся: нет, они лежали не так – он подложил под голову локоть, и сразу стало удобно. Они не возмутились и не прогнали его – кто-то сунул теплую морду под полу его дубленки, кто-то похлопал его хвостом по колену, – и под монотонное шарканье людских ног они спокойно уснули, вся стая.

Ася Датнова
КЕПЕЛЬ

Фамилия у Тимофея была нежная и растительная – Тюльпан.

Вряд ли именно это повлияло на его дальнейшую жизнь. Скорее тут была виновна его природа: у него было рыхлое тяжелое тело, похожее на ком сырой муки, невнятного цвета волосы и маленькие глаза за стеклами очков. Тимофей жил осторожно, как улитка без панциря.

Он опасался людей. Женщинам он не доверял – красивым, легкомысленным, опасным, не замечавшим Тимофея. Мужчины презирали Тимофея и имели успех у женщин, но сами были достойны презрения. Встречаясь, мужчины и женщины производили детей. Неприятны были и дети – крикливые, живущие недалеко от смерти, портящие вещи и бесстыдно испражняющиеся.

Только природа была созвучна Тимофею. Деревья в лесу были теплыми и шершавыми на ощупь. Тимофей находил в природе утешение и пример: дерево весь век стояло на одном месте, не обращало внимания на погоду и нападки ветра, укоренялось. Тимофею казалось, что Бог, если Он есть, должен быть похож на дерево – спокойный, сильный, открывающий надежные объятия.

Тимофей увлекся ботаникой. Он мог часами гулять по лесу в одиночестве, трогать пальцами раны, нанесенные деревьям дятлами, рвать полезные травы. Собранное он аккуратно засушивал и подклеивал в альбом.

Любимым чтением Тимофея были справочники растений. Книги тоже были частью природы, страницы их были сделаны из дерева и источены жучками букв.

Когда Тимофей вырос и окреп как дерево, он отправился в город. Терпеливо отбыв положенное время в институте, он затем из лености остался работать там же. Но девушкам по-прежнему не нравился Тимофей – угрюмый, толстый и плоскостопный.

Со временем Тимофей увлекся растениями, наносящими увечья. Из справочника редких цветов и растений Тимофей узнал, что в Австралии растет дерево лепортея, дальний родственник крапивы. Достаточно укола шипа лепортеи, чтобы на руке образовалась страшная, не заживающая язва. В Южной Америке существовало дерево молодоженов, пожевав листья которого человек на целый день немел. Слово «цикута» звенело в ушах, вкус ее наверняка был горек. Тимофей довольствовался цикорием.

Художественную литературу Тимофей читал ради описания пейзажей. Буйная природа стран, где Тимофей никогда не был, провоцировала людей на безумие, сгущала их кровь, волновала обоняние резкими запахами, проникала под кожу редкими паразитами. Под далеким солнцем расцветали большие цветы, самые красивые из них были ядовиты и дурно пахли. Растения сводили людей с ума, навевали кошмары и галлюцинации.

Из этих чтений Тимофей вывел свои представления о добре и зле: их не было. Жестокость и насилие казались Тимофею естественными, как сама природа. Природа не могла быть плохой или хорошей.

Местность, описанная в книгах, не была похожа на знакомую Тимофею. За окном часто стояла зима. Погода призывала к смирению, наказывала снегом в лицо. Черные бархатные ночи, большие душные цветы, жесткое солнце, душные джунгли манили Тимофея, говорили ему о страсти, о другой, интересной жизни.

Тимофей мечтал поездить по миру, и познать, и потрогать, и вкусить все растительное многообразие. Пока же раз в неделю он покупал себе новый, неиспробованный фрукт в супермаркете: шерстяные кокосовые орехи, авокадо, папайю. Но возможности супермаркета были ограничены. Никто никогда не мог привезти в эту холодную страну загадочный плод дуриан с отвратительным запахом, настолько скверным, что человек, понюхавший его, испытывал тошноту. Есть дуриан нужно было зажав нос, но зато, как писали в книге, раз отведавший его более не находил себе места, желая еще и еще вкушать мякоть дуриана, сходную, как писали в книге, по вкусу с амброзией.

Работа казалась Тимофею выморочным занятием, зрелые годы он словно не жил, а совершал механическую повинность, находясь в том подобии сна, в который погружаются деревья зимой. Он приобрел дачный участок и начал возделывать свой сад. Коллег он избегал, обязанности исполнял от и до, но не более того, и все свободное время посвящал поездкам на дачу, возне с удобрениями, подрезке и окучиванию. Он едва дождался пенсии: теперь-то он наконец мог быть счастлив.

К этому времени сад его весной цвел пышным цветом, а по осени давал обильные плоды. Тимофей окружил себя всем необходимым: сперва под елью распускались три кустика ландышей, затем небо отражалось в незабудках, цвели шиповник и сирень, остро пахла рассада помидоров, краснели конусы малины, таращились выпуклые глаза шиповника, зеленые и карие.

Участок справа пустовал. Никто не приезжал в исправный, крепкий, но заколоченный и заросший крапивой и лопухом дом. Но однажды ржавая калитка была отперта, лязгнули засовы, распахнулись окна. Вечером того же дня пожилая и растрепанная женщина стояла навалившись грудью на забор и наблюдала, как Тимофей пропалывает грядки.

– Да у вас из земли все так и прет! – сказала она, вернее, вскрикнула: просто говорить она не умела. – Загляденье!

Тимофей недовольно взглянул на ту, которая отрывала его от работы так бесцеремонно.

– Я Роза! – прокричала она и вдруг покраснела.

Помимо пунцовости и некоторой вульгарности облика, присущей не садовым, но оранжерейным розам, она больше ничем не напоминала цветок, по имени которого была названа. Вся она состояла из незрелых тыкв. Щеки ее были яблоками «слава победителю» с красными прожилками, губы синели, как необмятая руками слива с патиной, глаза были блестящими черносливинами. Голос у нее был как у голодной чайки.

Тимофей нехотя узнал, что Роза приехала поселиться здесь навсегда, потому что проблемы со здоровьем, слабое сердце, врачи велели быть на свежем воздухе, она женщина городская и боится, что здесь ей будет скучно, родственников у нее нет, ей делали три предложения руки и сердца, но замуж она так и не вышла, о чем не жалеет, вот только стакан воды, а вообще она рада, что у нее такой симпатичный, сразу видно, симпатичный сосед, культурный человек, тихий, воспитанный и вежливый, и как это удивительно, что мужчина вскапывает грядки. Роза была общительной, ее было очень много, но она сразу взялась нахваливать сад Тимофея, и, слушая ее восторги, Тимофей теплел и уже посматривал на Розу снисходительно. Кончилось тем, что он угостил ее ягодами.

Так у Тимофея впервые в жизни появился друг.

Роза действительно оказалась негодной для загородной жизни. Она жаловалась на сырость, скучала в дождь, боялась грозы. По ночам она пугалась шорохов, боялась идти в темноте до уборной, шарахалась пауков и ос, опасалась, что мыши принесут в дом заразу, а более всего Роза боялась болезни и смерти и часто плакала. Она сама так и сказала ему:

– Больше всего на свете я боюсь превратиться в растение.

Тимофей задумался. Слово «растение» несло для него только положительный смысл.

Роза не любила природу, считая ее чем-то досадным: не было спасения от комаров, тоскливо поющих ночами; погожим денечком стоило, разомлев, сесть на траву, как тут же по потной шее и ногам начинали ползать мелкие существа, многие к тому же больно кусались. Жирно вились мухи, если их согнать, упрямо садились на то же место; в откушенном яблоке или сливе обнаруживался червяк. Червивыми были все грибы. Все вокруг махало усиками, шевелило лапками, жужжало и упрямо ползло к Розе, заставляя ее содрогаться от гадливости. Кошка, поедающая воробья, способна была вогнать Розу в истерику.

Единственной отрадой Розы были приемник и телевизор. Каждый день Роза ходила по участкам, чтобы с самого утра завести беседу с соседями о соседях и закончить ее только к вечеру.

Роза охотно общалась с Тимофеем, интересуясь им, как никто никогда им не интересовался, выспрашивала мельчайшие подробности о его самочувствии, о росте огурцов и марках удобрений. Правда, она совсем не умела выслушивать его ответы, перебивала и говорила сама, перескакивая с темы на тему, как птичка с ветки на ветку. И все-таки Тимофей был благодарен: Роза общалась с ним обыденно. Она не замечала чужеродности Тимофея, игнорировала или просто не чувствовала ту межвидовую разницу, которая обычно сразу настораживала других людей. Порой ему казалось, что как он не замечает недостатков Розы и готов с ними мириться, так и Роза принимает его целиком и сознательно, делая над собой усилие. И он становился еще более благодарен.

Сгребая граблями траву, Тимофей поглядывал на дом Розы, из которого доносился вечный шум радио, и испытывал странное чувство: он начат к ней привязываться, впервые в жизни ощутив приятность близости другого человеческого существа. Он наблюдал Розу как явление природы. Они словно играли в игру «Я садовником родился…». Со всеми ее недостатками он мог мириться, как с косым дождем в лицо: что поделать, такая погода. Зная, что у Розы нездоровое сердце, Тимофей даже радовался этому. Болезнь делала Розу уязвимой, совсем не опасной, непохожей на других женщин и близкой Тимофею. Она сама была яблоком с червем внутри. Он мог о ней позаботиться.

Поначалу Роза спрашивала советов у Тимофея, как разбить клумбы, но на долгое дело была неспособна, цветы хирели, и Тимофею пришлось взять на себя заботы о Розином участке. Он сам разбил грядки, сам высадил у сарая «золотые шары», а вдоль дорожки флоксы и гладиолусы. Тимофей щедро делился с Розой своим урожаем, которого для него одного было все равно слишком много. Роза восторженно охала, удивлялась его огромным яблокам, его крепким грушам. И это было приятно.

Тимофей действовал медленно и наверняка. Он обвивал ее отношениями, как плющом, – незаметно, цепко, день за днем. Он тщательно отбирал все, что могло помочь им окрепнуть: улыбку, взгляд, слово, жест. Все остальное он безжалостно выкорчевывал. Он ждал с азартом садовода невиданных плодов, которые вырастут из этого скромного семечка.

Тимофей возвращался с прогулки умиротворенный: ему удалось набрести на молодые голубые сосенки, и он собирался выкопать их и пересадить к калитке. Он спешил поделиться радостью с Розой. День был солнечный, и так весело блестели капли дождя на затейливой паутинке. Издалека он услышал громкий голос Розы, зашедшей побеседовать к соседке.

– Конечно, он такой странный. Он всегда жил бобылем, вы не представляете, что он рассказывал мне о своей молодости…

Дальше шло что-то невнятное, видимо, Роза, вопреки привычке, шепталась с соседкой, а потом они смеялись.

– Я просто жалею его, он же пожилой, живет один, словом не с кем перемолвиться, с психикой у него, по-моему, не все в порядке… Но все-таки живое существо. Вот именно, конечно, но я думаю, каждый должен стараться сделать что-то для ближнего, по мере сил, я считаю, что немного поговорить с ним – это в некотором роде милосердие, да, милосердие.

Тимофей прижал руки к щекам: те горели, словно он зашел с головой в крапиву.

В этот вечер Тимофей не пошел к Розе, заперся дома, топил печь и думал. На следующий день Тимофей собрался, надел резиновые сапоги и пошел в лес. Он был в лесу до самого вечера, и когда он вернулся из леса, корзина его была полной.

С этой корзиной Тимофей вскоре стоял на крыльце у Розы.

– Кто пришел! – вскрикнула Роза, открыв дверь.

Тимофей откинул тряпку, и Роза увидела, что корзина полна маленьких нежных цветов. В прихожей повис лесной аромат.

– Какие милые цветочки! – сказала Роза. – Как называются?

– Это фиалки. Я собрал их сам, – сказал Тимофей. – Хотя это нехорошо. Но иногда можно.

Тимофей сам налил воды в большую банку, поставил в нее фиалки и отнес в комнату. Там он огляделся и поставил цветы на тумбочку у изголовья кровати.

– Спасибо! – сказала Роза. – Цветы – это так приятно…

– Да, – сказал Тимофей.

Всю ночь Тимофей не мог заснуть, прислушиваясь к шорохам и скрипам. Окна соседней дачи были темны. Еле дождавшись, пока утро набрало силу, Тимофей прошел на участок Розы и, не постучав, вошел в дом, нарочно громыхая сапогами. Подождал, не выйдет ли кто, затем приоткрыл дверь и заглянул в спальню.

Он до самого конца не был уверен, что это сработает. Когда-то он прочел, что запах Platanthera bifolia, ночной фиалки, любки двулистной, может спровоцировать приступ у больных, предрасположенных к сердечным заболеваниям. Целая корзина фиалок – срывая их, Тимофей чувствовал себя настоящим преступником, ведь они были занесены в Красную книгу.

Возвращаясь домой, Тимофей думал о Розе успокоенно. Роза начинала сливаться с породившей ее природой, примирившись с жуками, мышами и червяками, со всеми созданиями, с песком, водой и глинистой почвой. Теперь она должна быть довольна, потому что ей больше нечего бояться.

Зайдя на террасу, Тимофей сел в кресло-качалку, покачался немного и заплакал. Он не знал, почему он плачет – потому ли, что Розы больше не будет и он жалеет об этом, или потому, что жизнь снова становилась простой, предназначенной только для него одного, Тимофея. Он не мог понять, ощущает ли он утрату или же облегчение. Погода испортилась, сеял дождь, за окном завывал ветер, рассказывая Тимофею о тоске и одиночестве. Но Тимофей не слушал. Глотая слезы, Тимофей потянулся за книгой, всегда утешавшей его. Открыв том, заплетенный колючим кустарником слов, витиеватыми фразами – книга была переводом с персидского, – он перечел самое любимое место: «Кенель, называемый также деревом султанов. Плоды его растут прямо на стволе. Султан сажал это дерево в гареме, и наложницы обязаны были есть его плоды…»

«…называемый кепель…» – шептал Тимофей, слова баюкали его и погружали в теплый ласковый сон. «Кепель», – шептала ему природа, прижимая к своей душистой груди, – любовное, ласковое слово, дарующее прощение. Тимофей вздохнул как ребенок, успокаивающийся на руках у матери, поправил подушку и еще раз перечел волшебную фразу: «Сладок плод кепель! Съешь его – и три дня будешь пахнуть фиалками».