Текст книги "Секира и меч"
Автор книги: Сергей Зайцев
Жанр:
Исторические приключения
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 26 страниц)
Рыцарь Конрад был благороден, он не велел своим воинам избивать этих беззащитных. А может, просто было не до них. Конрад развернул рыцарей, и те опять набросились на воинов-сарацин.
Неверные пытались загнать латинян в угол площади. И это им удавалось, ибо все меньше становилось рыцарей и все прибывали откуда-то сарацины.
Глеб давно утерял в страшной сутолоке и неразберихе верных побратимов. Он звал их, размахивая мечом, но голос его тонул в общем шуме. Он взбежал на ступеньки какого-то здания, он оглядывал рыцарей, оставшихся в живых и продолжавших неравный бой, но не видел среди них Волка и Щелкуна. Глеб корил себя за то, что, увлекшись схваткой, не заметил, где оставил побратимов. Но сейчас, укоряя себя, изменить что-либо был не в силах. Чтобы выжить, чтобы спасти хоть кого-то из этих отважных рыцарей, нужно было продолжать бой.
На Конрада наседали сразу четверо сарацин, рыцарь еле успевал отражать нацеленные ему в грудь удары. Глеб поспешил ему на помощь. В толпе неверных он прошел, как таран, оставляя позади себя только разрубленные, истекающие кровью тела. Удары Глеба невозможно было отразить. Тяжелый меч, мощная рука… Глеб был – камень, катящийся по траве и траву подминающий. Глеб впервые за эти годы потерял побратимов и по этому поводу справедливо негодовал. И если до сих пор он просто дрался, то от этих пор он дрался зло. А еще он мстил сарацинам за Гийома.
Конрад скоро почувствовал плечо Глеба. Сарацины в растерянности отпрянули.
– Хороша давильня!.. – воскликнул рыцарь. – Ягод намнем – будет у нас молодое вино…
И они плечом к плечу стали пробиваться через толпы неверных к городской стене. Остальные рыцари, которых оставалось уже не более десятка, двинулись за ними…
Да, почти все эти рыцари погибли, но смерть их была не напрасна, а прорыв их имел последствия, для города самые угрожающие. Сарацины, увидев, что часть латинян сумела проникнуть в Иерусалим, бросились со всех сторон, дабы уничтожить их. И таким образом неверные оголили участок стены. Здесь-то и прорвались крестоносцы: десяток, другой, третий… поднялись по лестницам, укрепились, затем подогнали к этому месту осадную башню и, укрепив себе тыл, пошли шаг за шагом отвоевывать стены. Крики торжества издавали латиняне, и эти крики многих сарацин устрашили, и те наконец обратились в бегство.
Сотня за сотней рыцари сбегали со стен. Часть из них тут же вступила в бой с подоспевшими на помощь своим неверными, другие рыцари кинулись разбирать завалы у ворот.
Три-четыре сотни рук – и ворота уже открываются с тяжким скрипом. А конница крестоносцев только этого момента и ждет…
И вот уже всадники с длинными копьями и мечами, с яркими крестами на щитах, опрокидывая сарацин, поражая бегущих в спину, в затылок, скакали по площади возле храма. Эта площадь была отделена от города еще одной стеной, и если бы сарацинам удалось закрыть ворота, то латинянам пришлось бы штурмовать и эту стену. Но сарацины и иудеи, пропуская своих, замешкались, и рыцари у них на плечах ворвались в ворота. За первыми рыцарями пошли другие, и скоро целая лавина всадников – злых, безжалостных – неслась по улицам города. Стучали по каменной мостовой тысячи копыт, и стук этот был подобен грому.
Визг и плач слышались отовсюду…
Рыцари погоняли коней. Они растекались по улицам, как вода растекается по земле, когда прорвет плотину. И никто из жителей, убегающих от крестоцосцев, не находил спасения, не знал пощады. Иудеям и сарацинам на скаку срубали головы, накалывали неверных на пики, сбивали конями и затаптывали, хватали за волосы и перерезали шейные жилы. Кровь полилась на мостовые и на стены домов.
С неслыханной жестокостью убивали крестоносцы горожан. Немыслимые страдания, немыслимый страх, немыслимые жертвы… Как видно, вознамерившись поселиться в этом прекрасном древнем городе, латиняне сговорились прежде вырезать всех его жителей. Убивали всех подряд: и воина, отступающего с мечом в руке, и женщину, в страхе охватившую голову руками, и младенца, плачущего на груди убитой матери.
Рыцари врывались в богатые дома и уже считали эти дома своими по праву. И писали на воротах и дверях свои имена – кто мелом, кто углем, кто – кровью… Царапали на стенах свои девизы… Потом опять выбегали на улицы и гонялись за обезумевшими от ужаса горожанами. Посреди улиц и площадей насиловали женщин, насиловали их на трупах мужей, в их же собственных домах, на глазах детей.
Несчастные горожане, не найдя укрытия в домах своих, пытались спастись в храмах. Неверные набивались в храмы по нескольку тысяч и запирали за собой двери. Но латиняне, не боясь гнева Божьего, выламывали тараном двери храмов или поджигали их, а потом, ворвавшись внутрь, устраивали беспощадную резню. В иные храмы въезжали верхом и давили женщин и стариков конями, секли мечами. Кровь потоками вытекала из храмов…
Расстреливали иудеев из луков, разрубали надвое, лупцевали, истязали, терзали, били плетьми, распинали на дверях жилищ, издевались всячески, глумились над их святынями, а потом, устав, затворялись в храмах христианских и молились и благодарили Бога за дарованную им победу. Иногда даже не утруждали себя вынести из церквей трупы – молились на трупах. Молились в окровавленных одеждах, на которых даже невозможно было различить красных нашитых крестов… Помолившись, латиняне выходили на улицы и устраивали новую резню.
Так продолжалось несколько дней…
Трупы иудеев и сарацин вывозили за город повозками. Тем повозкам не было числа. Трупы сваливали в ямы и закапывали.
А потом делили богатства. Часто ссорились между собой – из-за лучшего дома, из-за скота, из-за коня, из-за сада, из-за красивого кольца. Доходило до драк и до кровавых побоищ. Богатством овладевал сильнейший.
Все пороки мира в самом неприкрытом разнузданном виде вылились в эти дни на улицы славного Иерусалима. Быть может, поэтому латиняне так много здесь молились; каялись на священных камнях и обагряли их кровью; поклонялись Гробу Господню и умывали руки в крови… Даже из испытанных старых рыцарей, много жестокостей повидавших на своем веку, многие не выдерживали страшных зрелищ, не выдерживали того, что творили их руки, и сходили с ума. Размазывая по щекам кровь и слезы, они ходили по улицам, заваленным мертвыми телами, и кричали в небо кощунственные слова.
Иные из рыцарей искали облегчение в вине. Они не трезвели. А напившись до безумия, творили новые зверства.
Во многих местах города иудеи и сарацины продолжали защищаться: во дворцах, могущих выдержать осаду, в крепостях, в башнях, в храмах, в каких-то подвалах. Ночами неверные делали дерзкие вылазки и убивали рыцарей, каких встречали на улицах. Но было обороняющихся все меньше. Они гибли во множестве, ибо не могли противостоять хорошо вооруженным, защищенным латами рыцарям. Возможно, кто-то из жителей города знал тайные пути, по которым можно было покинуть Иерусалим. А были и такие, кто, не видя для себя иного выхода, кроме смерти, становились самоубийцами. Женщины и старики бросались вниз головой с высоких башен и стен крепостей…
Глеб несколько дней искал Волка к Щелкуна. Он обыскал те места, где видел их в последний раз, он спустился даже в цистерну. Но нигде не находил и следа побратимов. Глеб пересмотрел тысячи трупов сарацин и рыцарей, он переворачивал всех, лежащих ничком; Глеб расспрашивал латинян во всех уголках города. Но рыцари то пожимали плечами, не понимая, о ком идет речь, а то и вовсе не отвечали, занятые грабежом. Никто не видел побратимов в живых, никто их не видел и среди мертвых. Хотя… трупы давно уж вывозили в повозках. Может, вместе с другими вывезли тела Волка и Щелкуна? Не пойдешь ведь раскапывать ямы… Но город был велик, и Глеб все надеялся, что где-нибудь да встретит потерянных друзей.
Глеб спрашивал Конрада о побратимах, спрашивал и рыцаря Готфрида, и они не смогли ему помочь.
Прошло несколько дней.
Насмотрелся Глеб грабежей и убийств столько, что было ему тошно. Он уж и сам, не запятнавший себя насилием над слабым, едва не сходил с ума. И не раз уж был готов бежать из этого несчастного города, и лишь поиски побратимов удерживали его в Иерусалиме. А уйти Глеб хотел к морю, хотел попроситься на корабли, чтобы вернуться в Константинополь. Глеб начинал всерьез подумывать о спокойной и достойной службе в страже Трифона…
Пройдя старинный мост через Ксист, Глеб поднялся в Верхний город. Те же картины насилия и грабежей предстали здесь его взору.
Ударил колокол. Латиняне собирались на мессу в каменную церковь. Один за другим рыцари скрывались в темном проеме дверей. Церковь была очень большая и старая. На ее каменных стенах, на стройных арках во множестве сидели голуби. Это был красивый величественный храм, и в другое время, в другом месте им можно было бы залюбоваться. Но здесь, в залитом кровью Иерусалиме, Глебу было не до любований. Он прошел мимо церкви, не заглянув внутрь.
Обойдя церковь, Глеб хотел подняться по улочке дальше и тут услышал крики женщины в одном из домов. Крики и мольбы о помощи в Иерусалиме были в эти дни делом обычным, поэтому Глеб не обратил на них внимания. Но из дома навстречу Глебу вышел рыцарь. Ухватив за волосы молодую женщину, по виду иудейку, он тащил ее за собой. Женщина пыталась упираться, но не могла вырваться и шла за рыцарем, рыдая и крича. На руках у нее был ребенок – совсем младенец, завернутый в пелена.
– Пощади, господин! Отпусти, – кричала женщина. – Пожалей невинного младенца!..
Но рыцарь вряд ли понимал ее крики, поскольку почти никто из латинян не знал языка иудеев.
Заглядывая в лицо рыцарю глазами, полными слез, женщина показывала на ребенка.
Рыцарь остановился:
– Кто у тебя? Сын или дочь?..
Женщина смотрела на рыцаря вопросительно, она не понимала речи латинян.
– Сын или дочь? – повторил рыцарь, бледнея от гнева.
Не дождавшись ответа, он выхватил ребенка из рук матери, развернул пелена и, увидев, что это мальчик, с размаху ударил его головой о камень.
Женщина охнула и замерла. Несколько мгновений расширенными от ужаса глазами она смотрела на убитого ребенка, а потом вдруг закричала, как раненая птица, и бросилась царапать рыцарю лицо.
Латинянин оттолкнул ее и схватился за меч:
– Грязная иудейка! Ты испортила мне лицо! Я разрублю тебя на кусочки…
И он шагнул к женщине, которая пыталась подняться. Она с лютой ненавистью смотрела на него.
Все это произошло очень быстро.
Рыцарь замахнулся, а женщина закрылась рукой и сжалась, приготовилась к смерти.
Но тут Глеб подскочил к рыцарю и перехватил его руку. Потом вырвал меч и, ни слова не говоря, вогнал этот меч рыцарю под ребро – вогнал на всю длину клинка, так что острие меча, разрезав рыцарю желудок, сердце и легкое, вылезло из его горла. Рыцарь, испытывая в этот момент невероятную боль, таращился на Глеба – глаза латинянина прямо лезли из орбит. Потом кровь хлынула у рыцаря ртом, он мгновенно обмяк, пал на колени и повалился на бок возле убитого младенца. У рыцаря было отвратительное испитое лицо.
Глеб даже не взглянул на женщину. Потрясенный детоубийством, негодующий, сломленный творящимися жестокостями, переполненный страшными видениями, он повернулся к храму, в котором уже началась месса, и прокричал проклятия. Глеб вытащил из ножен свой тяжелый меч и, устало шатаясь, направился к храму.
Глеб вдруг будто обезумел. Он вряд ли в этот миг понимал, что делает. Он надумал войти в храм и изрубить всех рыцарей. Истинный богатырь, от рождения воин, он все-таки не соразмерял своих сил с тем безумным подвигом, какой вознамерился совершить: ведь не менее трехсот рыцарей собрались сейчас в храме. Был ли на свете герой, победивший такое количество воинов?..
Глеб остановился во входе и огляделся.
Все обозримое пространство церкви было заполнено латинскими благородными рыцарями. Они, коленопреклоненные, смиренно молились, они были всюду – у алтаря, за колоннами, в нефах, на хорах. Рыцари с ног до головы были залиты кровью…
Глеб отшатнулся. Ему подумалось, что видит он не молебствование добрых благочестивых христиан, а сходку демонов, шабаш злобных колдунов, глумление над церковью, над самой верой одержимых бесом, что видит святотатство, богохульство свихнувшихся на крови жестокосердных людей… Это не было похоже на почитание Бога справедливого, заповедующего любовь, это было похоже на поклонение идолам, жаждущим крови. Это была кровавая месса…
Все еще пребывая во внезапном полубезумном состоянии, с помутненным сознанием, Глеб оглянулся. И увидел позади себя каменный цветник. Был этот цветник средних размеров – чуть больше колеса телеги. Но оказался очень тяжел… Глеб поднял цветник, взвалил его на плечо и, войдя в храм, бросил цветник в толпу рыцарей. Всю свою могучую силу он вложил в этот бросок. И приготовился к последней битве – поднял меч.
Цветник, основательно помяв нескольких рыцарей, ударил в центральную колонну, поддерживающую свод, и выбил из этой великолепной мраморной колонны один из ее нижних сегментов. Куски колонны тут же с грохотом посыпались вниз. Латиняне, не вполне сообразившие, что произошло, обратили лица кверху и, будто завороженные, смотрели, как несколько плит из свода вдруг сдвинулись, вздрогнули… что-то в куполе надломилось… Тем временем обломки колонны раздавили, как насекомых, десятка полтора рыцарей. Те не успели даже издать предсмертный крик. А крестоносцы, стоявшие радом, оказались словно разбиты параличом; скованные внезапным страхом, сраженные внезапной догадкой – что сейчас все здание может обрушиться, – они не были в состоянии сделать и шагу. Теснилось тут, на малом пятачке, триста рыцарей, и никто толком не знал причины возникших разрушений. Большинство решило, что все-таки прогневался почему-то Бог. И они закричали в страхе, и имя Бога было у них на устах… Здесь что-то надломилось в куполе, массивная плита сорвалась и, беззвучно переворачиваясь в воздухе, понеслась вниз. За ней дрогнула вторая плита, третья… Надломились, как сухие щепки, еще несколько колонн… И вот уже плиты мрамора, туфа, какие-то балки, куски смальты из мозаики, песок, щебень – все это с отчаянным грохотом стало рушиться на головы латинянам и давило их, давило, превращая в безобразное кровавое месиво. Клубы пыли вырывались из окон и дверей храма. А внутри будто воцарился первозданный хаос. Криков латинян за грохотом не было слышно. Не слышно было и как смеялся Глеб. Стоя в клубах пыли, во мраке, он потрясал мечом и кричал с неистовостью:
– Я раздавлю вас, как пауков! Никто не уйдет отсюда!..
Как видно, и ему самому не было суждено уйти из разваливающегося храма. Что-то тяжелое ударило Глеба сзади, он сделал пару шагов вперед, обернулся и увидел, что толстая кипарисовая балка, отойдя от стены, падает на него. Боли Глеб не чувствовал. Просто погас вдруг дневной свет, прекратился ужасающий грохот, и, наверное, погасла жизнь, и Глеб провалился в небытие…
А здание все рушилось. Вслед за куполом обваливались стены… Как будто, действительно, сам Господь не хотел оставить здесь камня на камне. Не прошло и минуты после того, как разгневанный Глеб вошел в храм, а на месте здания уж были только руины.
Желтое облако пыли поднялось над Иерусалимом.
Глава 19
Он открыл глаза и увидел глину.
Нет, это была не глина, а глинобитная стена. Она почему-то мерцала.
Наконец Глеб понял, что это не стена, а потолок, и на нем играют живые блики огня. Глеб догадался, что лежит на спине и смотрит в потолок. Где он был перед этим, он не помнил; где находился сейчас, не имел ни малейшего представления. Глеб никогда не бывал в саманных жилищах. Он слышал, что в таких жилищах живут половцы… Да, он встречал половцев в степи. Одного из них звали Батыр. Тот половец был известен среди своих… Стоило только сказать в аиле «Батыр Баш!», и тебя примут как дорогого гостя. Хоть ты и будешь враг…
Глеб увидел вытянутую тень, возникшую на потолке, и медленно повернул голову. У очага что-то делала молодая женщина, кажется, готовила пищу. Глеб подумал, что женщина эта красива. Он присмотрелся… Очень красива. А он видел много красивых женщин. У нее была седая прядь в черных вьющихся волосах и нежная оливкового цвета кожа. Большие карие глаза.
Глеб видел ее впервые. Он пошевелился. Женщина вздрогнула и обернулась. Заметив, что он открыл глаза, она подошла к нему и молча над ним склонилась.
Глеб почувствовал: от нее будто пахнуло свежестью.
Красивые умные глаза смотрели на него. В этих глазах Глеб увидел боль. Женщина не была похожа на половчанку или на гречанку; скорее, она была иудейка. Это удивило Глеба: откуда в половецком аиле взялась красивая иудейка?
– Кто ты? – спросил Глеб.
Женщина покачала головой и не ответила.
Глеб повторил вопрос на языке иудеев.
Удивление мелькнуло в глазах женщины. Она тихо ответила:
– Рахиль.
У нее был приятный голос.
– Где я? – Глеб обвел взглядом низкие своды жилища.
– В горах. В доме моих родителей. В доме, где я родилась.
– В горах? – удивлению Глеба не было предела. – Что за горы? И как я сюда попал? И почему я не могу подняться? Чем придавили меня? Я связан?
Женщина посмотрела на него грустно:
– Разве ты ничего не помнишь?
– Нет. О чем ты?
– О твоем подвиге.
Глеб закрыл глаза и пытался вспомнить. Потом сказал:
– Я совершил немало подвигов… Но почему меня связали? Развяжи меня…
– Я не могу этого сделать, – печально сказала Рахиль.
– Почему?
– Потому что ты не связан. Твои руки свободны.
Глеб хотел поднять руку, но не смог даже шевельнуть пальцами. Это была не его рука; это была чужая мертвая рука, а может, рука деревянная.
Он прошептал:
– Я не чувствую ее.
– Ты ранен.
– Я не чувствую раны. Боли нет.
– Ты ранен в спину. Наверное, поврежден позвонок.
Глеб попробовал сесть, но не смог даже двинуться. В глазах его, не знавших страха, появился страх:
– Я так и буду лежать всегда?
Рахиль пожала худенькими плечами:
– Старик сказал: надо подождать. Он сказал: рана опасная и все будет известно, лишь когда сойдет отек. Старик знает, ему можно верить.
– Какой старик?
– Сосед. Его зовут Захария. Он скоро придет. Он всегда приходит в это время.
Глеб отвел глаза:
– Ты хочешь сказать, я лежу здесь много дней?
– Семь дней.
Глеб надолго замолчал. Он смотрел в потолок, на котором так весело играли блики огня, и думал о своей беде. Сколько можно вот так пролежать без движений?
Он перевел взгляд на женщину. В ее красивых глазах стояли слезы.
Глеб спросил:
– Почему ты плачешь?
Она ответила не сразу. Она всхлипнула и вытерла глаза рукавом:
– Я потеряла ребенка.
– Ребенка… – повторил Глеб, ему вдруг показалось лицо женщины знакомым; определенно, он где-то уже видел ее. – У тебя, Рахиль, есть муж?
Глаза женщины наполнились тоской:
– Мужа у меня теперь тоже нет. Он погиб недавно. Мы жили в Иерусалиме.
– В Иерусалиме… – и Глеб все вспомнил.
Он вспомнил кривую улочку в Верхнем городе, величественный храм, краснорожего рыцаря, волочившего за волосы… ее… Рахиль. Вспомнил ребенка… Вспомнил свой гнев и рушащийся храм…
– Как я оказался здесь? Кто меня спас?
– Тебя, рыцарь, спасло то, что ты стоял во входе.
– Но кто вытащил меня из-под камней?
– Я, – тихо сказала Рахиль.
Глеб посмотрел на нее с сомнением:
– Никогда не поверю, что в тебе столько сил. Я ведь тяжелый…
Рахиль пожала плечами:
– Если надо… – не докончив, она заговорила о другом: – А потом я вывела из дома повозку и везла в ней тебя и своего сына, – по ее щекам опять потекли слезы. – Мне помогал наш ослик… Вот и привезла я вас сюда. Сына похоронила. А тебя показала Захарии. Старик ужаснулся: ты был весь в крови…
Глеб покосился на свою грудь. На нем была чистая свежая рубаха.
– Кто меня мыл, переодевал?..
– Я.
– Ты раздевала меня?
Рахиль кивнула:
– У тебя красивое тело. Ты истинный воин.
Глеб здесь смутился от того, что Рахиль видела его обнаженным, но ничего не сказал.
И тут в дом вошел старик. У него было очень темное лицо. Наверное, этот старик все время проводил под солнцем; возможно, он был пастух. Глеб догадался, что это тот самый Захария.
Старик спросил:
– Как наш человек?
– Он очнулся, – ответила Рахиль.
– Это хорошо! Очень хорошо, – Захария положил Глебу на лоб руку. – Это дает надежду, что он поднимется. Все решат ближайшие несколько дней. Может, отек пережимает каналы… Отек сойдет… Интересно, как его зовут? Не иначе – Самсон.
Рахиль сказала:
– Дедушка, он понимает наш язык. И даже говорит.
Захария сделал удивленное лицо:
– Это правда?
Глеб кивнул.
Старик оживился:
– Мы не знаем, как тебя зовут, герой.
– Глеб.
Старик почесал щеку:
– Кажется, это не латинское имя. Откуда ты?
Глеб назвал свою страну.
Захария покачал головой:
– Это очень далеко. Это дальше Алании, дальше Скифии. Где-то там, на твоей родине, рождается ветер Борей. Я об этом читал в греческих книгах. А еще дальше – страна вечного мрака…
Рахиль испуганно округлила глаза:
– Оттуда этот человек?
– Да, почти оттуда, – кивнул старик.
Рахиль покачала головой:
– Теперь мне понятно, почему он так бел. У них никогда не бывает солнца.
Захария сказал ей:
– А теперь приподними его плечо. Я ощупаю рану.
Рахиль сделала, как велел старик. Захария осторожно сунул под поясницу Глеба руку и, ощупывая легонько края раны, задумался. Потом сказал:
– Отек уменьшается. Скоро может наступить улучшение. Но если оно не наступит через три дня, оно не наступит никогда. Это будет значить, что поврежден позвоночник.
Старик достал из-за пазухи рожок, откупорил его и высыпал в чашу какой-то порошок. Потом залил порошок кипятком, передал чашу Рахили:
– Пусть он выпьет это. И не тревожь его разговорами. Он должен уснуть.
Рахиль, приподняв Глебу голову, дала ему выпить лекарство. И через какое-то время он почувствовал, будто тепло, будто сама жизнь разливается по его телу. Словно он выпил хорошего вина. Глебу стало легко и отчего-то приятно. Потянуло в сон. Закрывая глаза, Глеб слышал, как уходил старик. А еще он слышал, как рядом плакала женщина…
…Глеб проснулся от яркого света. Глеб повернул голову. Солнечный луч, проникая в узкое оконце в глинобитной стене, падал в угол, в котором стояли большие глиняные горшки. От горшков едва слышно пахло кислым молоком.
Глеб осмотрелся. Помещение, в коем он находился, было довольно просторное. У дальней стены располагался очаг с дымоходом. За очагом, под самым потолком – еще одно ложе, значительно шире того, на котором лежал Глеб. Несколько деревянных сундуков вдоль стен. А в стенах – множество углублений-полочек со всякой утварью. По углам – светильники. Пол земляной со ступенями, укрепленными камнем. Это жилище, видно, было полуземлянкой.
Снаружи блеяли овцы, кричали ослы.
Отворив ветхую дощатую дверь, вошла Рахиль. Увидев, что Глеб проснулся, она принесла к нему чашу с молоком и напоила. И даже приободрила:
– Старик сказал: все будет хорошо.
– Он опять приходил?
– Да. Он погнал овец на пастбище, – Рахиль на минуту задумалась, потом спросила: – Можно я буду называть тебя Самсоном? Мне непривычно звучание твоего имени.
– Почему Самсоном?
– Тебя все так называют в селении.
– Разве тут целое селение?
– Да. В горах. Правда, не очень большое.
Глеб был не против, чтобы его называли Самсоном. И сказал об этом. Но потом опять спросил, почему его называют именно Самсоном.
Рахиль ответила:
– Ты поступил, как Самсон.
Глеб удивился:
– Я знал в Константинополе Самсона. Он был булочник.
Рахиль едва-едва улыбнулась:
– Я говорю о другом Самсоне. О герое.
– Разве булочник не может быть героем?
– Может, конечно, – не могла не согласиться Рахиль. – Но тот Самсон, сын Маноя, был настоящее солнце…
И Рахиль рассказала Глебу легенду о том, как богатырь Самсон наказал коварных филистимлян, обрушив на них храм. Он погиб и сам в развалинах храма, но с Самсоном вместе погибло столько врагов, сколько он, непобедимый воин, не убил за всю свою жизнь.
Потом Рахиль спросила:
– Откуда ты знаешь наш язык?
– Там, в Константинополе… Меня научила одна женщина.
Рахиль посмотрела на него внимательно:
– Она была молодая?
– Старая, – Глеб улыбнулся.
Рахиль сказала:
– Это странно, что ты так усердно учился у старой женщины…
– Что же тут странного! Были долгие зимние вечера.
Под вечер этого дня Глеб вдруг начал чувствовать боль.
И Рахиль сказала:
– Думаю, это хороший знак. Нам будет, чем похвастать старику.
Когда солнце почти уж совсем село, со двора опять донеслось блеяние овец. Это Захария пригнал отары. Он и сам скоро вошел в дом.
Рахиль сказала ему:
– Радуйся, дедушка! Ты был прав. Наш Самсон сегодня почувствовал боль.
Захария, улыбаясь, подошел к Глебу и велел ему подвигать рукой. Но у Глеба ничего не получилось.
Старик сказал:
– Забудь, юноша, печаль! Вслед за болью придет исцеление…
И он, попросив Рахиль ему помочь, перевернул Глеба на бок. Осмотрел рану на пояснице.
Ощупывая края раны пальцами, старик приговаривал:
– Мне удается врачевать овец, ослов и лошадей. Почему же не удастся исцелить человека?
– Конечно, дедушка! – поддакивала Рахиль. – Разница небольшая.
Захария подвинул поближе к себе светильник и прокалил на огне острие ножа.
И сказал:
– Я чувствую уплотнение. Оно и мешает тебе, герой. Я разрежу его. И посмотрим, что из этого выйдет. Не бойся.
– Не боюсь, – сказал Глеб и стиснул зубы.
Старик ткнул в какое-то место ножом, и Глеб почувствовал, как по пояснице потекло что-то горячее.
– Это старая мертвая кровь, – объявил Захария. – Ее много здесь собралось после удара, и она сдавливала тебе спинной мозг. Все будет хорошо, Самсон.
Глеб улыбнулся и простонал:
– Я и сам это чувствую, – и тут он приподнял руку и погладил Захарию по плечу. – Ты великий целитель, дедушка!
Старик засмеялся:
– О нет! Я простой пастух! Вот если б ты видел, что творит Илия в Газе!.. Вот это лекарь!
Рахиль радовалась за Глеба:
– Дедушка! Ты видишь? Он гладит тебя рукой…
– Вижу, вижу, овечка! Не волнуйся! Твой герой еще совершит немало подвигов. Я знаю это.
– Откуда ты знаешь? – удивилась Рахиль. – Ты прочитал об этом в книгах, когда пас овец?
– Нет, я вижу! У него незапятнанное сердце. Меня удивляет, почему этого не видишь ты…
Они наложили на рану тугую повязку и осторожно положили Глеба навзничь. У Глеба был мокрый лоб, и Рахиль промокнула его тряпицей. Глеб удержал ее рукой за плечо и благодарно поцеловал ей нежный локоть.
Старик сделал вид, что этого не заметил.
– Пошевели-ка, юноша, ногой.
Глеб пошевелил.
– А теперь другой пошевели.
Глеб пошевелил и другой ногой.
Захария довольно засмеялся:
– Через день-два ты уже будешь сидеть. А еще через неделю я возьму тебя с собой пасти овец. Ты видел когда-нибудь курдючных овец?.. Я тебе покажу…
Старик ушел, а Рахиль еще долго крутила жернова мельницы. Под звук жерновов Глеб и заснул…
А ночью в темноте проснулся: у себя на ложе, за очагом, плакала Рахиль.
Глеб сказал:
– He плачь. Зачем лить слезы, если ничего уже не переменишь?..
Она, и правда, скоро перестала плакать. И вдруг пришла к Глебу. Он увидел ее в полумраке жилища. Ночь на дворе была светла, и свет падал в окно.
Рахиль была в некоей светлой неподпоясанной рубахе, с распущенными по плечам волосами. Она была хороша, как ангел.
Все еще всхлипывая, Рахиль тихонько легла рядом с Глебом и положила голову ему на грудь. Он почувствовал приятный запах ее волос и закрыл глаза.
Она сказала:
– Я не могу не плакать. Днем еще как-то креплюсь, а ночью… все наваливается на меня…
– Все пройдет, – сказал Глеб слова, которым и сам не очень-то верил.
Рахиль опять заплакала:
– Я сегодня перебирала белье в сундуке и нашла пеленки. Они все еще хранят запах моего малыша. А его уж нет… И подушка, на которой я его убаюкивала, пахнет им… Я зарываюсь лбом в эти старые пелена и вдыхаю родной запах, я обнимаю подушку и целую ее, а ребеночек мой… уже в склепе… О, я не выдержу этого!..
– Все пройдет…
А она все шептала:
– Если б не ты, и меня бы не было. И вот я думаю: может, это было бы хорошо, чтоб меня не было. Зачем мучиться? Лучше было б мне тогда умереть.
Глеб погладил ей волосы:
– В любом случае лучше жить. А ты еще совсем молода. Ты родишь другого ребенка.
Эти слова как будто успокоили Рахиль, и она тихо уснула у Глеба на широкой груди.
На следующее утро Глеб попробовал сесть. С его могучими руками это оказалось нетрудно. Сидя на ложе, Глеб улыбнулся солнцу, заглянувшему в узкое окно. Глеб оглядел глинобитные стены и подумал, что они давно ждут прикосновения руки мужчины: во многих местах стены растрескались, и в трещинах ползали какие-то жуки.
Рахиль принесла ему молоко, овечий сыр и лепешку. И сказала с просветленной улыбкой:
– Вот ты уже сидишь!.. А когда я везла тебя на тележке, думала – не довезу.
Глеб не ответил. Он улыбнулся Рахили и, дотянувшись до полки, снял с нее какую-то книгу. Раскрыл посередине:
– Вот смотри… алеф… А это – бет!.. А тут – гимел!..
Рахиль оставила еду возле него и вышла. Когда она вернулась, в руках у нее была некая одежда.
– Это тебе, – сказала Рахиль. – Если так дела пойдут и дальше, то уже завтра ты захочешь выйти из дома.
Глеб сказал:
– Но это не моя одежда.
– Я знаю, – как-то грустно ответила Рахиль. – Но твоя одежда – одежда крестоносца, врага – для прогулок по селению не пригодна. И к тому же я не сумела ее отстирать, она вся залита кровью – и твоей, и не твоей.
– А эта одежда чья?
– Моего мужа, – Рахиль отвернулась, спрятала лицо; одежду положила на колени Глебу. – И ему она больше не понадобится…
Глеб повертел одежду в руках:
– Наверное, мне в ней будет тесно…
– Не будет. Ты должен был заметить, что у иудеев просторные одежды…
А ночью он опять слышал плач Рахили, и она опять пришла к нему и лежала рядом тихо-тихо, положа голову ему на грудь.
О чем думала она? Наверное, о своем ребенке.
Глеб вдыхал чудесный запах ее волос.
Он уже начинал засыпать, когда Рахиль вдруг громко и ясно сказала:
– Подари мне ребенка, герой… уж если подарил жизнь…
Глеб даже опешил:
– Как я могу подарить тебе ребенка?
Он увидел улыбку Рахили в темноте. Женщина спросила:
– А разве есть какой-нибудь другой способ? Кроме того – единственного?
Тут Глеб понял, что она имела в виду. И очень удивился:
– Почему ты попросила об этом меня? Разве в селении нет других мужчин?
– Есть немало красивых и сильных мужчин, – кивнула Рахиль. – И немало достойных. Но нет среди них могучего Самсона! Нет даже отдаленно похожих на тебя… А я хочу, чтоб у меня родился сын от Самсона и был таким же великаном, как его отец, и чтоб однажды он сумел постоять за свой народ…
Тогда Глеб осторожно положил Рахиль на подушки и овладел ею. И о чудо! – когда он это делал, то совсем не чувствовал боли в пояснице. Будто сама природа смилостивилась над ними и отогнала боль от ложа – престола любви.
