Текст книги "Петербуржский ковчег"

Автор книги: Сергей Зайцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 23 страниц)

Глава 15

В назначенный час – в десять ночи – Аполлон спустился в апартаменты Милодоры. Она оставляла в этом доме за собой квартиру в восемь комнат. До сих пор Аполлону приходилось бывать у нее лишь в кабинете. Аполлон и сейчас вошел сначала в кабинет, но услышал голоса где-то дальше, в соседних комнатах, в гостиной, и пошел на голоса. Комнаты здесь были расположены анфиладно, и Аполлону не пришлось долго искать двери, скрытые драпировками.

...Гостиная была залита светом. Блестела позолота на высоких лепных потолках; на стенах красовались старые потемневшие картины, между окон – медальоны на библейские сюжеты; посреди гостиной лежал толстый турецкий ковер. На нем – рояль. В торцовой стене комнаты – большой камин, облицованный голубенькими изразцами. В напольных вазах по углам – цветы. Вдоль стен – изящные мягкие стулья и диваны с гнутыми ножками. Невысокий шкаф в углу был битком забит нотами... Не было здесь ни масонского символа – «всевидящего ока»,– начертанного на стене, не было ни алтарей, ни каких-либо реликвий... Только уютная гостиная и яркий свет, не подразумевающий никаких тайн.

Несколько человек офицеров, молодых и статных, стояли тут и там группками. Среди них менее заметны были господа в штатском. Тоже преимущественно молодые люди. На диванах Аполлон приметил двух-трех дам. В этом обществе довольно оживленно обсуждалось что-то.

Когда Аполлон вошел и за ним слегка стукнула дверь, все замолчали и обернулись к нему.

Милодора отошла от группки офицеров.

Господа!.. Хочу представить вам... Аполлон Данилович Романов...

Была короткая пауза, в течение которой присутствующие приглядывались к Аполлону.

Аполлон был учтив, склонился в полупоклоне.

Милодора взяла Аполлона за локоть и добавила с теплой улыбкой:

Я рассказывала вам о нем. Господин Романов – литератор. И ему будет небезынтересно присутствовать на сегодняшнем чтении...

Молодой розовощекий офицер очень нежной наружности сразу подошел к Аполлону:

А я знаком с вашими переводами. Очень недурно!.. У меня есть приятели в пиитических кругах. Отзываются высоко... проявляют интерес...

Это приятно, – вежливо заметил Аполлон, поглядывая на Милодору, отошедшую на минутку к дамам.

Офицер продолжал:

Признаюсь, я и сам некогда поднимал на античных авторов руку, но служба, видите ли, иногда совсем не располагает к усиленным занятиям литературой. Муштра на плацу, караулы, часто грубое общество... Трудно бывает сохранить возвышенное настроение...

Я вас понимаю, – кивнул Аполлон.

А еще полковое начальство... В конце концов ему становится известно, что кто-то из его офицеров неравнодушен к изящной словесности. Начальство задевает это: кто знает, что там офицерик его пишет – а вдруг памфлет на него, на всесильного начальника?.. Помните ведь, наверное, что Пассек написал про матушку-императрицу – за что в Динамюндскую крепость угодил? С одной стороны, безобидное стихотворение, но ежели прочитать первые буквы строк... получается неудобопроизносимо...

Офицер взял Аполлона под руку и подвел его к другим гостям. Здесь были господа Алексеев, Кукин, Остронегин, Кульчицкий, еще несколько человек, имен которых Аполлон не запомнил; дамы были представлены как подруги госпожи Милодоры, единственные в Петербурге, достойные соперничать с ее красотой (Аполлон отметил: да, действительно, дамы были хороши). В углу в кресле – Аполлон даже не сразу заметил – сидел граф Н. Граф не стал подниматься для рукопожатия; перелистывая какой-то альбом на коленях, он только кивнул Аполлону и взглянул на нового гостя достаточно прохладно; Аполлону даже показалось – ревниво. Представился Аполлону и этот розовощекий, столь любезный офицер. Это был барон фон Остероде.

Господин Кукин взял несколько аккордов на рояле, но тот оказался слегка расстроен. И Кукин не стал продолжать игру. Ждали еще каких-то господ. Они должны были явиться с минуты на минуту.

Дабы Аполлон не чувствовал себя неловко в незнакомом обществе, Милодора не отпускала его от себя. Они даже переговорили пару минут наедине (Аполлон поймал на себе несколько осторожных взглядов графа Н.; взгляды показались ему на удивление приязненными, и Аполлон теперь был в сомнениях: когда граф не лукавил – когда взглянул на него ревниво или сейчас), Милодора рассказала вкратце, что, всякий раз собираясь здесь, общество слушает одного из своих членов; то кто-то читает свои путевые заметки, то кто-то – выдержки из дневника, кто-то – повести, вышедшие из-под его пера, и даже стихи... А сегодня ее черед – Милодоры, – и она будет читать главы из романа... Милодора так просто сказала это слово – роман, – как нечто обыденное и без претензий. Она и, должно быть, все присутствующие уже свыклись с тем, что она пишет роман, и никого это не впечатляет особо, поэтому и признание ее прозвучало так естественно. А Аполлону стало понятно, что именно время от времени пишет Милодора у себя за бюро...

Наконец в гостиной появились еще двое господ, которых как раз и ждали, и Милодора вынуждена была оставить Аполлона ради выполнения обязанностей хозяйки и чтицы.

Все присутствующие поудобнее расселись на диванах и креслах, разговоры стихли; Милодора положила на крышку рояля стопку листков и, опершись на инструмент рукой, стала читать.

Начало романа показалось Аполлону примечательным и многообещающим. Аполлон сразу и высоко (что было особенно приятно) оценил слог: «Среди ночи меня Господь осенил светом. Я проснулась от яркого света в глазах, но, когда огляделась, вокруг было темно... Нет моего достоинства в том, что написан этот роман, ибо не я его написала, но Господь рукою моею. Ибо никоим иным образом не могу я объяснить, что родился сей роман сразу и целиком – даже, пожалуй, не родился, а прояснился, проступил светом во тьме. И началом ему было озарение. Да пусть бы и остался этот роман светом...»

Рукопись была озаглавлена «Золотая подкова». Так назывался и полусказочный город, расположенный на одном из небольших греческих островов у подножия вулкана. Остров был удален от морских путей и, может быть, благодаря этому коварные завоеватели упускали его из виду, когда ходили покорять другие острова... Это были давние, еще догомеровские времена...

Аполлон по достоинству оценил труд Милодоры; ее «Золотая подкова» не показалась Аполлону писаниями досужей скучающей дамы, каких – со скуки марающих бумагу – немало появилось в обеих российских столицах. Милодора отлично понимала скрытые возможности каждого слова, знала, где слову место, и распоряжалась словами, как хороший живописец красками. И Милодора ясно представляла цель своего труда.

Публика слушала не перебивая и с очевидным интересом – и интерес этот вовсе не был данью благодарности хозяйке за приют.

Роман был о том самом городе, о его мудром управлении, о прекрасных процветающих, законопослушных гражданах, о разумном устройстве общества и немного о любви; герой и героиня – чистые бескорыстные сердца, они мечтают о благополучии своего города в веках, но, мечтая, вынуждены постоянно оглядываться на вулкан, который грозит сжечь дотла и засыпать пеплом их город. Герой и героиня обращаются за помощью к богам. Боги слышат их мольбы и требуют жертву – их любовь. Герой и героиня в растерянности; они готовы расстаться с жизнью, но не знают, смогут ли отдать любовь на алтарь богов. А вулкан курится все сильнее, вот-вот начнется извержение... Отчаявшись, не в силах не любить друг друга, герой и героиня приходят ко жрецу и просят принести их в жертву богам на одном камне. Проливается кровь, бездыханные бледные тела влюбленных сползают с камня. Но не жизнь их нужна была богам, и боги не принимают жертву. Огнедышащая лава сжигает прекрасный город...

Милодора читала не весь роман, а только выборочно главы – но чтобы понятен был сюжет. Она читала далеко за полночь...

Когда закончила, господин Кукин первый вызвался сказать свое мнение: Милодора очень разумно поступила, что за трепетной любовью героев спрятала главки об общественном устройстве этого идеального полиса. Цензура, хоть и злобствует в последние годы, а тут может недосмотреть, и цель Милодоры будет достигнута – вдумчивый читатель сообразит, что в этом романе главное полускрыто вуалью. А что до этих главок, то они просто великолепны:

– И то верно: мы должны иметь свой «Христианополис» и свой «Город Солнца»... Мы должны показать свое видение прекрасного будущего, должны показать сами гармоничное устройство общества и пример разумных и взаимовыгодных общественных отношений наподобие того, как это показано у Руссо в книге «Новая Элоиза»... И вот у нас готовый роман. Мы могли бы извлечь несомненную пользу, кабы каждый государственный деятель в России прочитал «Золотую подкову». Ужели он не взял бы невольно на вооружение хоть один принцип?..

Фон Остероде очень хвалил слог и соглашался с предыдущим оратором, что Россия должна иметь свои «Христианополис» и «Город Солнца», однако Россия вовсе не обязана оглядываться и тем более равняться на западные образцы, иначе никогда не поднимется выше состояния подражательства... Ни для кого давно не тайна, что у России свой особенный путь, и ей более чумы или холеры вредны галломания, англомания и прочие мании, поскольку сбивают Россию с ее пути...

Аполлон не мог не согласиться с последним доводом фон Остероде. И вообще обсуждение глав романа все более увлекало его...

Фон Остероде с мягкой обаятельной улыбкой отметил прекрасный романтизм Милодоры. Но выразил удивление: для чего Милодора обратилась к античности? Российскому мещанину не близки идеалы античности:

Не лучше ли посадить действие романа на российскую почву – куда-нибудь в Новгород или на один из островов Белого моря? Там, говорят, тьма неизведанных мест... Нам, русским людям, это будет ближе и понятней...

Аполлону показалось, что граф Н. слегка поморщил нос, когда фон Остероде сказал «нам, русским людям». В устах потомка остзейских немцев слова эти, действительно, прозвучали несколько вызывающе – при всей правильности речей, любезности и внешней приятности сего молодого офицера.

Фон Остероде закончил:

Это очень важно – иметь свой, русский, образец. Великая держава, утвердившаяся на стыке культур, впитывающая соки с Востока и с Запада, должна принести свои плоды – во всем превосходящие плоды культур материнских...

Было высказано много мнений по поводу романа Милодоры: каждый из присутствующих считал необходимым поделиться впечатлением. Спросили и Аполлона, какова «Золотая подкова» на его взгляд как человека, понимающего толк в античности. Аполлон заметил, что явление такого романа для него слишком неожиданно, чтобы сейчас же приступать к его оценке, – надо выждать дня три; к тому же, заявил Аполлон, есть великая опасность – попасть в плен обаяния автора.

Тут от внимания Аполлона не укрылось, как на тонких губах графа Н. промелькнула едва заметная улыбка...

Аполлон продолжил:

– Но уже сейчас можно говорить о гармонии... о созвучии хорошо выдержанных форм и содержания, представляющего для публики несомненные интерес и пользу-

Обсуждение продолжалось еще часа два – за чаем. Милодора сама ухаживала за гостями, наливала чай у дышащего жаром самовара. Гости были единодушны в одном: пускай действие в романе Милодоры происходит на одном из греческих островов, роман все-таки о России и, быть может, прав барон, советующий перенести роман на русскую почву; это будет совсем нетрудно, поскольку на русской почве роман взращен.

Так потихоньку разговор переключился на Россию, на ее врагов и ее предателей, на тех же франкофилов, которые опять пытались засеять российскую почву чужими изяществами, убивающими все русское.

Господин Остронегин, разгоряченный этими речами, помянул о великом значении России в истории народов. Гунн дошел до Апеннин потому только, что не было в те века матушки-России и некому было его остановить. А вот монгольские орды не прошли... А шведский король Карл!.. А турки, турки!.. Рвались к мировому господству, захватили святой константинопольский престол и возомнили себя господами. Рано возомнили... А вот и последний пример: «большая армия» Бонапарта! Кабы не русский солдат, кто остановил бы ее? И сел бы француз над миром, и понукал бы всякого, стяжал богатства. Видно, такая уж у России судьба – сдерживать мирового тирана... Это всегда было в прошлом; верно, всегда будет и в будущем...

Глава 16

Когда за окнами забрезжил рассвет, благородное собрание решило, что пора и честь знать. Первым засобирался домой граф Н. Он так и не сказал по поводу романа Милодоры свое слово. Но Аполлон подумал, что граф имел возможность высказать мнение Милодоре тет-а-тет, когда она провожала его до фойе в первом этаже.

Милодора отсутствовала минут пять. По ее возвращении стал откланиваться и Аполлон, но Милодора просила его пока остаться – чтобы вместе проводить остальных гостей.

Гости уходили все сразу. Поэтому в первом этаже возникла маленькая заминка; экипажи подкатывали к подъезду один за другим... Барон фон Остероде должен был ехать в экипаже господина Алексеева, и экипаж уже ждал на улице. Но Остероде задержался после всех: склонившись в красивом полупоклоне, он целовал Милодоре руку. Потом Остероде приятельски кивнул Аполлону и наконец удалился. Аполлон заметил, что барон не сумел справиться с глазами – в глазах Остероде не укрылась мгновенная холодность; самолюбие красавчика-барона в чем-то было задето...

Дворник Антип спал под лестницей, и его не стали будить. Аполлон сам запер дверь. Милодора предложила ему еще чаю, он не отказался, хотя время было уже совсем позднее, или раннее – вовсю развиднелось.

Они поднялись в гостиную, но и не думали пить чай; присели на диван в углу. Говорили минут пять про Остероде; Милодора тоже заметила некую обиду в глазах барона. И выразила удивление: с чего бы это? А потом без всякого перехода спросила:

– Как вы полагаете, Аполлон Данилович... вы понравились графу?

Аполлон взглянул в глаза Милодоре. Они были немного усталые, но такие прекрасные, чистые... Аполлон позволил себе убрать прядку со лба Милодоры и ответил вопросом на вопрос:

Когда вы провожали графа, вы говорили не о «Золотой подкове»?

Милодора улыбнулась:

Зачем? Он читал уже рукопись прежде. По многим вопросам я советуюсь с ним. Граф мне – как отец... А говорили мы о вас...

Аполлон тут отметил, как улучшилось его мнение о графе Н. И рассказал Милодоре о некоторых своих наблюдениях: то как будто бы граф Н. смотрел на него с некоторой натянутостью, а то как бы с поощрением; Аполлон и сам не заметил, когда и почему произошла перемена отношения графа. Должно быть, граф Н. очень проницателен, и чтобы составить собственное мнение о человеке, ему не надо ждать какого-либо поступка или слова от этого человека...

К тому моменту, как Аполлон выразил последнюю свою мысль, он заметил, что Милодора заснула у него на плече. Взволнованный этим открытием, он несколько минут сидел молча и без движений, не желая потревожить сон женщины, которую все сильнее любил. Он сидел бы так вечно и наслаждался моментом, любуясь этой красавицей, вдыхая запах ее, лелея сознание того, как она к нему доверчива – к нему и ни к кому другому,– коль нашла на плече у него покой... Однако он подумал, что уснула Милодора в неловком положении. Аполлон поправил диванные подушки за спиной у Милодоры и укорил себя за нетактичность – слишком уж он злоупотребил гостеприимством; вон за окном уж и птицы проснулись, и порозовели крыши домов...

Аполлон хотел было тихо уйти, но Милодора вдруг удержала его за руку. Она не сказала ему ни слова, она даже не открыла глаз. Милодора обняла его. От волос ее так нежно и сладко пахло розовым маслом. А сердце ее стучало так близко и так взволнованно...

Подчиняясь некоему душевному порыву, Аполлон взял Милодору на руки и поднялся. Она показалась ему невесомой, как крылья бабочки. В комнате было уже достаточно светло, и Аполлон видел, как слегка побледнела Милодора, как задрожали ее веки. Милодора словно боялась открыть глаза, как боится их открыть человек, который видит прекрасный сон и хочет продлить его до бесконечности... Милодора в этот миг ему представилась совсем ребенком, беззащитным ребенком. Он увидел – как же она была молода!.. Нежные губы ее были приоткрыты. Аполлон, склонившись, поцеловал их, и губы слегка вздрогнули. Губы ее приняли его поцелуй.

Дыхание Милодоры тоже пахло розой.

Плечом Аполлон почувствовал движение руки Милодоры и посмотрел на ее руку. Пальчик Милодоры указывал куда-то в комнаты.

Кровь бросилась в лицо Аполлону. Он сам ощутил свой жар. Вдыхая чудное дыхание Милодоры, стараясь справиться с внезапным головокружением, целуя эти нежные влажные губы, Аполлон пошел в указанном направлении. Он прошел две или три каких-то комнаты, назначения которых не угадал, да и не угадывал, ибо Милодора занимала сейчас все его мысли. Наконец он понял, что пришел туда, куда ему было велено. Он это понял сердцем, не разумом...

Посреди просторной светлой комнаты стояло широкое ложе под бархатным балдахином, спадающим из-под потолка шатром. Больше в комнате не было ничего.

Из сознания Аполлона ускользнула ясность. Он был будто в полусне-полубреду. С существующим миром его как бы связывал только запах роз, все остальное казалось зыбким плодом воображения, едва проступившим на поверхности сознания и готовым растаять под более пристальным взглядом. Аполлон окунулся в прекрасную сказку и теперь более всего на свете боялся ее потерять.

Он был в лихорадке...

Розы в этой сказке цвели всюду. Лепестки их с сладким дурманящим запахом сыпались с небес – это был вовсе не шатер над ложем; лепестки отражались в бездонных глазах Милодоры – или первый солнечный луч, проникший в окно, наполнил глаза ее нежным розовым светом; лепестки устремились навстречу Аполлону – это были прекрасные губы ее. Потом он обнаружил запах лепестков и у нее на груди...

Милодора сейчас была его госпожа, и Аполлон просил ее повелевать. Он счастлив был ей подчиняться. Но Милодора потихоньку становилась богиней, и Аполлон ей уже поклонялся. Богиня эта становилась все более могущественной и прекрасной – по мере того, как все больше ласк позволяла Аполлону. Отдавая ему всю себя, Милодора забирала над ним власть, она поселялась у него в сердце. Она без сомнения достойна была того, чтоб поэты назвали ее в числе других богов Олимпа. Она была щедра: она забирала Аполлона без остатка. Она была земля, на которой Аполлон строил свой храм, свою любовь. Она была садом, полным прекрасных роз, в котором Аполлон хотел остаться навечно. Она была дуновением ветра, унесшего Аполлона в мир наслаждений; она была тихой песнью Морфея, увлекшего Аполлона в мир грез...

Восторг от близости с Милодорой пьянил Аполлона. Шла кругом его голова: о женщина!.. О женщина!.. Имея обычную человеческую плоть, имея даже не совсем совершенную анатомию, ты умеешь быть такой божественно прекрасной!..

...Солнечный луч двигался по телу Милодоры. За приоткрытым окном на все голоса распевали птицы... Аполлон был счастлив, никогда в жизни ему не было так хорошо...

Глава 17

Солнечный луч давно уже сполз с этого роскошного ложа, попритихли птицы – видно, разлетелись пернатые по своим делам; легкий ветерок, приятно пахнущий рекой, время от времени колыхал тяжелую ткань балдахина.

Милодора и Аполлон, проведшие эту ночь без сна, но познавшие друг друга и любовь друг к другу, были полны сил и не думали об отдыхе. Они говорили тихонько о том о сем... Вернее, говорила в основном Милодора, а Аполлон любовался ею, наслаждался звуком ее голоса, иногда останавливал ее речь нежным поцелуем.

Милодора рассказывала о своем детстве...

После смерти отца им с матерью пришлось нелегко, и не раз они, обнявшись, лили слезы по прежней жизни, хоть и небогатой, но вполне обеспеченной, с ясным видением завтрашнего дня. Они уже были вдвоем, потому что старшие сестры Милодоры давно умерли. Матери приходилось перебиваться случайными заработками. Но бралась она не за всякую работу: например, стирку не любила; женщина красивая, она всегда пользовалась вниманием мужчин и старалась беречь свои руки (она показывала как-то маленькой Милодоре руки старой прачки и не хотела, чтоб у нее были такие же). Избегала мать Милодоры и других работ, могущих подорвать здоровье и испортить фигуру, поэтому не шла в кухарки и поваренки, в посудомойки и уборщицы, не искала возможности освоить ремесло; пойти в сиделки – не хватило бы терпения. А в экономки и гувернантки ее не приглашали, поскольку ей для того не хватало знаний. Так и удовольствовалась она, не дворянка, не мещанка, то работой сидельца в лавке, то работой расклейщицы афиш, часто исполняла какие-то мелкие поручения, пробовала подвизаться на подмостках театра, однако за неимением таланта больше чем в двух спектаклях не участвовала... А в летнее время в основном торговала зеленью на рынке, был у нее в южном пригороде Петербурга небольшой огород. Бедная женщина не гнушалась и подарками, даже заводила себе время от времени друга, который такие подарки делал; женщина с ужасом думала о тех временах, когда внешность ее поблекнет и когда невозможно будет найти друга, делающего дорогие подарки. Между тем подарки ' эти так помогали свести концы с концами... И кабы не они, могли бы прийти совсем черные дни, в которые одинокой женщине без поддержки, кроме как христовым именем, не прокормиться...

Милодора была девочка покладистая и исполнительная, во всем помогала матери, видела, как нелегко той приходится. Милодора очень ловко расклеивала афишки – получше мамаши,– тонкими быстрыми пальчиками успевала расправить все складочки, пока еще не взялся клей. Милодора и зелень продавала бойчее, зазывала покупателей звонким голоском. Девочка сметливая, она с ходу понимала, при каком мамашином друге ей следует оставаться дома и делать все, чтобы этот друг поскорее ушел, а при каком мамашином друге ей в доме оставаться не надо, но надо погулять, потому что мамаше с этим другом нужно обсудить с глазу на глаз какие-то секреты...

Кое-какое начальное образование Милодора получила случайно.

Несколько лет они с мамашей снимали комнатку в большом каменном доме. Не то чтоб дом этот был доходный, но хозяева, богатые аристократы, сдавали несколько комнат (с основания Петербурга это поощрялось правительством, поскольку в таких комнатах селились тысячи ремесленников и сезонных рабочих-строителей, так необходимых быстро растущей северной столице) – не столько ради статьи доходов, сколько, быть может, отдавая дань веянию времени и моды; аристократ, сдающий комнаты, выглядел как бы более общественно значимым, нежели аристократ не сдающий.

Дом, в котором жили Милодора с матушкой, прежде неоднократно перестраивался внутри, и в нем, кроме капитальных несущих стен, было множество легких деревянных перегородок. Милодоре повезло: как раз в соседней комнате француз– гувернер (небогатый молодой человек) имел обыкновение заниматься с хозяйскими детьми – сытенькими, здоровенькими, всегда нарядно одетыми, ни в чем не знающими отказа, но... слегка туповатыми. Слышимость через стенку была исключительная. И Милодора, естественно, слышала все, что делалось и говорилось в соседней комнате; прошло немного времени, и Милодора начала блистать некоторыми знаниями перед матерью.

Мать, разумная женщина, хлебнувшая лиха и не желавшая дочери такой судьбы, как у нее самоё, когда сообразила что к чему и приметила тягу Милодоры к знаниям, не стала препятствовать такой учебе и даже намеренно не брала дочь с собой на рынок и на расклейку афишек – во всяком случае в те часы, когда хозяйские дети обыкновенно занимались с гувернером.

Милодора была прилежная ученица, и учение ее продвигалось успешно. А однажды случайным образом все открылось гувернеру (Милодора не удержалась и что-то громко подсказала хозяйскому сыну-тугодуму). Гувернер оказался человек последовательный и даже дотошный – не самая худшая – черта для его рода деятельности. Он вызнал у дворника, кто живет там-то и там-то – за той стенкой. И обратил внимание на девочку (а может, и на красавицу мать) и как-то вечером спустя неделю после того случая нанес Милодоре и ее мамаше визит. Испытав знания Милодоры, гувернер был удивлен... С этих пор он стал говорить за стенкой громче, а иногда и захаживал к семейству Степановых в гости...

Спустя несколько лет, когда Милодора вышла замуж, она продолжила образование в доме мужа. Федор Лукич не препятствовал ее учению, если ночные бдения Милодоры не рушили его ближайших (альковных, разумеется) планов. Хотя понемногу ворчал: дескать, образованная женщина – это вызов природе; образованная умная женщина, имеющая на все свое мнение и готовая по всякому поводу пускаться в диспуты, утомляет мужчин; это уж вроде бы и не женщина... Быть может, старик был прав, и глубокое всестороннее образование, тонкий иронический ум – более мужские достоинства, однако и полученное Милодорой «застеночное» образование, и образование последних лет нисколько не повредили ее замечательной женственности. И то верно: разве ум и свет знаний в глазах могут повредить?

Аполлон уже заметил, что Милодора любила рассказывать обо всем обстоятельно, и эта обстоятельность придавала ее монологам повествовательный характер. Аполлон советовал ей совершенствоваться далее в сочинительстве романов и не оставлять сего кропотливого труда на последней странице «Золотой подковы»... Милодора не говорила, а повествовала; должно быть, сочинительство у нее было в крови. А это довольно редкий дар Божий...

Им было так уютно под укрывавшим их от мира балдахином, так волнующе хорошо вдвоем. Город давно уж пробудился, из-за окна слышались то крики извозчиков и перестук колес по мостовой, то приглушенный говор людей, то далекий звон колоколов...

Милодора была так прелестна!.. Она как бы светилась розовым в том рассеянном солнечном свете, что достигал ее. Даже теперь, после близости, она оставалась для Аполлона тайной. Он не знал, любит ли Милодора его, а она не говорила. Он провел ей рукой по щеке – это была тайна; потрогал жесткую на ощупь бровь, потом тоненький носик – и это была тайна; губы, округлый подбородок... Но средоточие тайны было в глазах.

Они вдруг стали насмешливыми.

...Помянув своего покойного супруга, Федора Лукича Шмидта, Милодора задумалась на минуту, и Аполлон заметил, что глаза ее, только что бывшие насмешливыми, вдруг как бы потускнели.

Федор Лукич был глубокий старик и, конечно же, не являл собой образец мужественности. По всей вероятности, не являл он такой образец никогда – с этим согласился бы любой, кто знал его. Но немужественность его образа не мешала ему довольно красноречиво разглагольствовать о женственности образа Милодоры... Он ведь взял ее совсем молоденькой, еще не сложившейся как личность, и выражал теперь свое желание, чтобы Милодора сложилась как утонченная светская дама, с которой не стыдно было бы показаться в высоком обществе (некоторое образование, пожалуй, этому только способствовало бы). Федор Лукич собирался жить вечно...

Старый муж, конечно, не выглядел героем и в постели. Он прекрасно это осознавал и не хотел ничего доказывать Милодоре, он почти не домогался близости с нею. Вообще он предпочитал смотреть, обладать женщиной глазами. И даже не всегда снимал на ночь теплые поярковые сапоги, более напоминающие валенки...

Просьбы, с которыми он обращался к юной супруге, вначале даже пугали ее – лечь так, лечь эдак, согнуть ножку, положить руку сюда... Милодору вообще пугал этот старик; он так злобно вращал глазами, когда ел, – будто волк, у которого кто-то собрался отнять добычу; и говорил при этом о самых безобидных вещах: о том, что китайские зонтики опять входят в моду, или о новом творении архитектуры... Со временем либо фантазии его иссякли, либо он пресытился «видами» обнаженной Милодоры и тихонько мечтал о чем-то новеньком, но он оставил молодую супругу в покое. И она теперь нужна ему была разве что для очень редких выходов в свет и для... согрева в постели-

Выходы в свет Милодору не обременяли. Ей даже нравилось ловить на себе восхищенные взгляды титулованных особ и молодых повес, ей нравились шумные балы с изысканными угощениями и бесконечными светскими разговорами – такими любопытными!.. Она ведь была совсем девочка, и высшее петербургское общество, которое она теперь на дух не переносила, представлялось ей в те годы совершенством ...

А вот делить постель со старым Федором Лукичом Шмидтом – это было на пределе ее сил. С содроганием вспоминала Милодора, какие холодные были у ее супруга коленки. Практически всегда. Ледяные худые костлявые коленки... Ей казалось, что от коленок мужа уже веяло могильным холодом. Это было ужасно!.. Не помогали ни ватные стеганые одеяла, ни наваленные сверху войлоки, ни грелки, ни жаровни, ни помянутые поярковые сапоги. Однажды Милодора даже завела для согрева мужниных коленок собаку. Большую горячую собаку... Федор Лукич не любил собак. И собаки, как подметила Милодора, не любили его. Большая горячая собака ночью больше жалась к Милодоре, нежели к Федору Лукичу, и не выполняла своего назначения. А потом куда-то пропала. Милодора подозревала, что супруг велел дворнику собаку убить...

...С замирающим сладко сердцем Аполлон внимал речам Милодоры. Он, кажется, мог ее слушать вечно... А она рассказывала ему о том, о чем, должно быть, никому еще не говорила, ибо за всю жизнь не было у нее иного сердечного друга. В том окне, через которое лился в жизнь прекрасной Милодоры свет, стоял только Аполлон...