Текст книги "Петербуржский ковчег"

Автор книги: Сергей Зайцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 23 страниц)

И пошел дождь, и разлились

реки, и подули ветры, и устремились

на дом тот; и он не упал,

потому что основан был на камне.

Матфей, гл. 7

Посвящение милосердному

Человек, бывает, торопится, волнуется, пытается погонять ход событий, и мнит себя хозяином своего времени, и полагает, что запросто распоряжается собой и возницей, которому платит, и кричит вознице, чтобы поспешил, и сулит положить рубль на кнут – на износ... Но время имеет свой ход, не быстрее, не медленнее – как течение великой реки; подогнать – не подгонишь; остановить – не остановишь; не уговоришь, не попросишь; ни кнутом, ни рублем, ни мытьем, ни катаньем не подействуешь; стучи Вознице в спину – не достучишься в гору, кричи Вознице в ухо – в пропасть не докричишься. О Господи!...

Говори в храме шепотом, и пусть в сердце твоем стучит любовь. Один путь, одна плата. И, может, услышит, обернется Возница, и сделает то, о чем просишь, – позволит тебе подержаться за вожжи, хоть на один миг даст власть над временем, а значит – над миром... О, как ты мал и слаб, человек, – перед Храмом, что есть Вселенная, перед Возницей, что есть Бог, перед Великой Рекой, что есть Время! События идут своим чередом. А ты, человек, каким бы величавым себя ни мыслил, не ускоришь того, что не ускорил Бог, и не остановишь того, чего Он не остановил, и не сотворишь божественного, даже если Бог раскроет твои глаза и направит твои руки. Человек, ты не удержишь вожжи. Время – колесница Всевидящего, Всезнающего, а твои определяющие черты – смирение и скромность, твой удел – любовь. Храни свой образ, знай место.

Глава 1

По Петербургу что ни день ползли какие-нибудь слухи: то будто в Чернышевом переулке нашли в тряпье удушенного младенца с хвостом, то будто известный астролог Массарди предсказал этой осенью наводнение и много жертв, то будто на Васильевском острове опять появился убийца, имеющий обыкновение отрезать головы своим жертвам, то будто масоны послали государю-императору по почте печатный пряник в форме их знака – «всевидящего ока», а в прянике будто бы были обнаружены отрезанные волчьи уши (что бы это значило, – вопрошали; масоны ничего не делают просто так, без тайного умысла)...

А тут новый слух пошел: что к одному сапожнику, у коего будка где-то во дворах за Коллегиями, явился некий офицер – подбить каблук. Снял-де офицер сапог и сидел возле сапожника молча, поглядывал без интереса, как тот работает, думал о чем-то своем. А портянка у офицера возьми да и размотайся... Обычное дело. Но как увидел сапожник ногу посетителя, так едва не проглотил медные гвоздочки, которые по обыкновению зажимал губами, – голень у офицера была волосатая, точно как у козла или собаки, и плавно переходила в недоразвитую стопу – в отличие от голе-ни совершенно лишенную волосяного покрова. Впрочем... присмотревшись, сапожник понял, что стопа у странного офицера вполне развитая, но... в копыто... То есть это было не собственно копыто, как у лошади или того же козла; это была очень похожая на копыто стопа – с розовой нежной кожей и желтоватыми мозольками по краям...

Так рассказывали досужие бабы в лавках; шептались дворники в подворотнях...

Дескать, сапожник этот – человек аккуратный и совсем не был пьян. Кто-то, может, возражал: как же так! где это вы видывали трезвого сапожника? не бывает такого, не в Германии, как будто, живем, – это там всякий мастер – мастер и дока, лучший в своем деле, и мастерством своим уважение стяжающий, а в нашем разлюбезном отечестве всякий мастер – это прежде всего человек с известными слабостями (и очень честными глазами), ищущий к себе уважения и любви не посредством умения, а посредством высокого понимания жизни и премудрых пространных речей, увы, ни к чему не обязывающих... Однако возражающих, сомневающихся не слушали: приземленные и бледные их словеса кому интересны!... Совсем иное дело – жмурясь от удовольствия, внимать речам про офицера с копытами козла. Ух, как воображение тревожит, как походит на дурное знамение свыше, – аж захватывает дух!... И то верно: обернись, брось взор на прошедшие годы... все-то в России-матушке тяжкие времена – то одно, то другое, – все-то в России лихолетье – не один, так другой воду мутит, не то бунтует, не то строит на свой лад, ломает люд через колено... Не бедна Россия на дурные предзнаменования...

И внимали россказням, слюнки ручьем пускали, смаковали, вкусненькое обсасывали...

... Будто услышав, что сапожник перестал работать, офицер вскинул на него глаза и заметил, как тот переменился в лице. Офицер проследил его взгляд и спохватился: поправил край портянки.

– Побыстрее, любезный, – сказал он холодно, взглядывая на часы. – Время дорого.

Сапожник заколачивал в каблук последние гвозди.

– У вас, уважаемый, нога... Что? Обморозили?.. – спрашивая, сапожник съежился и спрятал глаза; как-то зябко и неуютно ему стало наедине с этим человеком.

Офицер усмехнулся со строгим видом (он хоть и офицер, а сразу можно было сказать, что не из потомственных дворян: манеры не те, фигура простоватая – не изящная фигура да и осанку не держал, к тому же лицо грубоватое, не холеное).

– Ранение, братец... Ранение-Сапожник вернул ему сапог и вытер руки о фартук; настороженно смотрел, как офицер обувается, как тянет за голенище красными толстыми пальцами, подметил, как дрожат эти пальцы, как досадливо блестят глаза. Сказал:– Уж, думаю, не в двенадцатом году... Для той кампании слишком молоды вы, господин хороший...

Офицер бросил ему на колени несколько медяков.

– На Никольскую куртину вчера журавль сел. Часовой ему сдуру ногу отстрелил. Никакой кампании для того не потребовалось... – вздохнул и вышел.

Говорят, тот сапожник крестился и божился – всем доказывал, что медяки, оставленные козлоногим офицером, через пару часов совершенно позеленели – будто долго лежали в земле, а к вечеру того же дня почернели и превратились в дурно пахнущие кругляши – точь-в-точь козий кизяк... Сапожник сжег эти кругляши в печке, а с ними, подальше от греха, и фартук, в кармане которого они лежали, и очень долго мыл руки щелоком...

Глава 2

Он был человек незаурядный... потому что был из тех, кто способен всю жизнь любить одну женщину, даже зная многих женщин. Он был незаурядный потому также, что при всей своей впечатлительности (признаке явно слабой натуры) был способен совершить сильный поступок. Он был если не гений, то довольно близок к нему – потому что никогда, с самого детства, не страдал в одиночестве (только истинный гений всегда одинок и не тяготится этим одиночеством), он не знал, что такое скучно – всегда мог чем-то себя занять, если не каким-то делом, то мыслью, которая, впрочем, со временем непременно обращалась в дело... Он был, пожалуй, личностью замечательной, потому что в трудные моменты своей жизни мог взглянуть на трудности как бы со стороны, а точнее – с высоты, мог подняться над ними, над суетой – и тем самым, наверное, несколько приблизиться к божеству (разве гений – не частичка божества в человеке?). Определенно... он был, наверное, гений – он знал, что такое совершенство...

Его звали Аполлон Данилович Романов. Однофамилец государя, дворянин; вместе с братом владел довольно крупным поместьем, а по образу мыслей мог быть назван скорее – разночинцем; известно, сколь много молодых современно мыслящих дворян пополняют в столицах ряды разночинцев...

Семейное предание гласило, что фамилию предку Аполлона дал сам Великий Петр на седьмой день после овладения шведской крепостью Ниеншанц (на месте этой крепости и был заложен Санкт-Петербург)... Один из солдат, рослый молодой гренадер, весьма отличился при захвате двух шведских судов. И был замечен царем, который лично командовал этой вылазкой. Солдат, должно быть, был совсем молод – Петр, топорща усы, посмеивался, трепал гренадера за плечо и хвалил: «Молодец, сынок!...» И представил молодца к награде. А у молодца, оказалось, не было фамилии, поскольку, как и многие иные русские крестьяне, был он не «кто», а «чей»; был он холоп своего господина – какого-то дворянина из-под Смоленска. Вместе с наградой Петр Алексеевич даровал герою, «сынку», и свою фамилию, и даже приблизил к себе, а года через два пожаловал дворянский чин и одарил поместьем – в двухстах верстах к югу от прекрасной молодой северной столицы...

С тех пор много воды утекло, а история новоиспеченных дворян Романовых была незатейлива: в героических сражениях никто из них больше не отличился (хотя и участвовал), во влиятельные государственные мужи не выбился и реформ не проводил, не попробовал силы на ниве искусств и даже не состоял в тайных обществах... Жили покойно в своих пенатах, раза два в год по большим праздникам выезжали в столицу; были законопослушны и набожны, регулярно поставляли на службу рекрутов, на дворянском собрании держались скромно, первенства не искали, балы посещали редко – разве что у ближайших соседей по поместью... Таким образом, дворяне Романовы были люди не выдающиеся; возможно, сказывалось их крестьянское происхождение, а трех-четырех поколений во дворянстве оказалось мало для того, чтобы резец матушки-природы выточил из какого-нибудь отпрыска нечто достойное, талантливое... Хозяйство свое вели, однако, основательно, с постоянной прибылью, и за сто с лишним лет изрядно расширили имение, владели несколькими деревнями с населением общей численностью до трехсот православных душ...

Отец Аполлона – Данила Игнатьевич – участвовал в кампании 1812 года в ополчении. Опять же подвигов совершить ему не удалось (возможно, он к этому и не стремился), французов видел только однажды – и то издалека, – а потом его ополчение до самых морозов стояло в пятидесяти верстах севернее Москвы. Это по разумению военачальников был один из заслонов. Хотя вряд ли подобные заслоны всерьез пугали Бонапарта...

Данила Игнатьевич сильно застудил тогда легкие и до знаменитого дела на Березине не дотянул. В свое родовое гнездо под Петербургом вернулся совсем больным. Простуда преобразовалась в чахотку, и Данила Игнатьевич прожил немного: про триумфальное возвращение русских войск из Парижа ему рассказывала его... вдова, роняя слезы над его могилой...

После смерти мужа быстро угасла и матушка Аполлона. Она умерла в 1815 году. Аполлон остался, слава Богу, не один – со старшим братом Аркадием, хотя без бабушек и дедушек. Старший брат (он был старше Аполлона лет на десять) – юноша ничем не выдающийся, рассудительный, как всякий человек практического ума, и довольно скучный... Но может, он казался Аполлону скучным из-за большой разницы в возрасте: детьми они играли в разные игры – каждый в свою. А когда брат, возмужав, все игры забросил, Аполлон вообще потерял к нему интерес... Да еще за полгода до смерти отца с братом Аркадием случилось несчастье: он упал с лошади и повредил позвоночник; с тех пор был прикован к креслу. На скучный характер этого молодого человека столь несчастливой судьбы лег еще отпечаток мрачности...

Аполлону к тому времени исполнилось пятнадцать. И, оставшись в поместье один с калекой-братом, угасающим год от года и после смерти родителей не проявляющим никакого интереса к ведению дел в имении, опереться он в жизни мог разве что на приказчика Трифона, который был достаточно порядочным человеком, чтобы не обманывать и не воровать (положительные качества его на этом, пожалуй, и исчерпывались; Трифон был человек малограмотный, слабый на хмельное зелье, и на роль управляющего поместьем никак не тянул; все дела при нем могли прийти в совершенный упадок, хотя и до него не особенно блистали, поскольку больному отцу было не до дел). Или положиться на себя, – что Аполлон и сделал. Трифону выделил пенсион, а из числа своих мужиков приблизил к себе, с одобрения брата, конечно, Карпа Коробейникова – самого крепкого хозяина; подучил Карпа грамоте и доверил бразды. И дело как будто стало на крыло...

Упомянутый уже резец матушки-природы коснулся Аполлона – первого из рода Романовых.

Еще с его детства близкие замечали: мальчик растет непростой – очень сообразительный, с хорошей памятью, с живым воображением, впечатлительный; только не вполне усидчивый...

Лучшие качества Аполлона не только заметили, но и решили их развивать. В семье рассуждали следующим образом: первенец Аркадий – в перспективе наследник поместья (кое было не столь велико, чтобы его делить), Аполлону же вряд ли достанется наследство, с которого можно кормиться всю жизнь, посему нужно дать младшенькому хотя бы достойное образование, – нет наследства в кошельке, так пусть в голове будет...

Матушка выписывала Аполлону гувернеров. Бывало, Романовым приходилось экономить на выездах, отказываться от некоторых предметов роскоши, не жечь попусту свечей, но на обучение мальчика не скупились.

В раннем детстве у Аполлона была гувернантка Эльза – дебелая молодая немка с тяжелыми русыми косами, ни бельмеса не понимающая по-русски; она была некрасива и, кажется, лелеяла единственную мечту – поскорее выйти замуж (для этого, должно быть, она и приехала из своей Вестфалии, где на нее не клюнул ни один жених), впрочем к мальчику Эльза была добра – в ней не развилась еще вредная и мстительная натура старой девы. Эльза знала много стихов из Гете и весьма гордилась тем, что однажды встречала и самого старика Гете. Историю человеческой цивилизации Эльза преподавала маленькому Аполлону по Гердеру. Эльза все-таки вышла замуж. За старого немца-мясника из Петербурга...

Через месяц после этого события в доме Романовых появился гувернер – итальянец Риккардо. Он был красавец с длинными волосами цвета воронова крыла и хорошей фигурой. Риккардо учил мальчика танцам, игре на лютне, немного – латыни, рисованию (он по памяти отлично рисовал соборы Венеции и Рима, а также великолепно передавал обнаженную женскую натуру – пожалуй, обнаженная женская натура удавалась ему лучше всего, поскольку о натуре этой он только и думал) и светским манерам. В отличие от гувернантки Эльзы Риккардо, как огня, боялся семейных уз; однако при этом не пропустил ни одной дворовой девки. И если Риккардо не было в детской возле штудирующего науку Аполлона, то его можно было с уверенностью искать где-нибудь на сеновале в жарких объятиях очередной дамы сердца. Будь Аполлон в то время немного постарше, он вполне мог бы перенять от утонченного любвеобильного итальянца азы еще одного искусства – искусства обольщения дам... Когда Риккардо стало мало дворовых девок и он обратил внимание на супругу соседнего помещика, едва не разразился скандал, и Романовым пришлось с Риккардо расстаться.

Новый гувернер – француз Жорж Дидье – оказался полной противоположностью темпераментного сына Апеннин. Жоржа даже называли малохольным. Он был болезненный на вид – бледный и худой, с серыми кругами под глазами... А через пару недель после своего появления в усадьбе выдал приступ падучей [1]1
  Падучая – эпилепсия.


[Закрыть]– чем немало напугал своего юного воспитанника и огорчил родителей его. Однако гувернер Жорж прижился в доме у Романовых. И если кто-то из гувернеров дал Аполлону сколько-нибудь значительное образование, то это был именно Жорж, ибо к делу своему он относился серьезно.

Жорж говаривал внимающему Аполлону: «Без знания греческого образование – не образование». И обучал мальчика греческому языку, и едва не с первых шагов заставлял делать переводы (многие из которых, кстати, хвалил и оставлял у себя в шкатулке). Примерно то же Жорж говаривал о знании латыни. Делал упор и на нее. Кроме сих благородных языков, а также французского и немецкого, Жорж преподавал Аполлону математику, философию, теологию, священную и естественную истории, познакомил с трудами великих французских энциклопедистов.

В обыкновении Жоржа было вступать с кем-нибудь в полемику – например, с Аркадием или с отцом семейства. Аркадий ученых споров не любил и с помощью всяческих ухищрений избегал их. Данила Игнатьевич, напротив, довольно часто скрещивал с Жоржем клинок красноречия, познаний и логики, однако делал он это исключительно ради развития Аполлона, который, как правило, полемикам был свидетелем...

В комнатке, где Жорж жил, гувернер устроил себе настоящий кабинет и ставил там таинственные опыты. В кабинете были во множестве пробирки, колбочки, амфорки с химическими веществами, тигельки и старые книги. Жорж, человек образованный и современный, большой почитатель идей Канта, занимался... алхимией и, безусловно, верил в возможность получения философского камня – могущего излечить от любой болезни. По всей вероятности, философский камень – было последнее средство, на какое еще мог рассчитывать Жорж Дидье в своей давней борьбе с недугом. Падучая просто изматывала гувернера, приступы повторялись один-два раза в месяц, и Жоржу казалось, что самочувствие его становится все хуже. А опыты по изучению природы вещей, таинств превращения материи, как и во всех случаях со средневековыми учеными, не приводили к мало-мальски ощутимым успехам; философский камень, мифическая панацея, оставался только призрачной мечтой... В конце концов Жорж списался с известным доктором Мюнихом из Лейпцига и уехал лечиться. Все свои пробирки, амфорки и тигельки, а также некоторые книги гувернер оставил в усадьбе. Данила Игнатьевич не выбросил все это наследство только потому, что полагал: Дидье за своими вещами вернется. Но гувернер-француз не возвращался. Либо под присмотром доктора Мюниха он излечился совершенно, и необходимость в философском камне отпала, либо – наоборот... впрочем, в этом случае необходимость в философском камне тоже отпадает...

Если Данила Игнатьевич не ценил вещей, оставшихся после «малохольного» гувернера, то юный Аполлон напротив – почитал их за великое богатство. Лабораторную посуду, все эти склянки, сияющие чистотой, мальчик перебирал с любовью; старые ветхие книги перелистывал с трепетом; закрывая глаза, вдыхал волнующий запах пожелтевших, с истрепанными уголками страниц. И даже сам пробовал тайком ставить кое-какие опыты. Как выяснилось по прошествии времени, Аполлон очень был привязан к болезненному Жоржу и скучал по нему; гувернеру удалось заложить в мальчика бесценное зерно – тягу к науке, к искусствам, к знанию.

Больше матушка не выписывала для младшего сына учителей и воспитателей, посчитав, что полученного уже образования Аполлону вполне достаточно. Женщина она была по-своему мудрая, звезд с небес не хватала. И не оспаривала истину: от многого ума многие печали...

Однако Аполлону уже и не требовались учителя, поскольку в него было заложено зерно. Он учился сам и в постижении некоторых наук довольно преуспел. Легче других ему давались история, философия и языки.

Кроме опытов на ниве алхимии, Аполлон обращался к опытам литературным. И обнаружил явно блистательное перо. По молодости лет, по неискушенности разума Аполлон еще не видел этой блистательности собственного пера. Но ее сразу подметил господин Кучинский – владелец соседнего имения, отец двух дочерей. И указал Аполлону на несомненное его дарование, которое посоветовал развивать и, естественно, попутно набираться жизненного опыта, – поскольку литературное дарование (как и любое дарование) без жизненного опыта мало что значит.

Как раз в это время над отечеством сгустились тучи – «большая армия» Наполеона перешла Неман. В Петербурге, в Москве и в других крупных городах России пролилось море патриотизма; но когда маршалы Бонапарта стали одну за другой подминать под себя российские губернии, патриотизм сменился едва ли не паникой. Дворяне Петербурга и окрестностей спешно засобирались куда-нибудь в глушь: под Архангельск или за Волгу... К счастью, французский император избрал для своей армии направление на Москву, и петербуржцы, к коим относили себя также и Романовы, успокоились.

Понятное дело, когда отец твой уходит в ополчение (на семейном совете решили Аркадия оставить дома – как опору на время отсутствия отца), а вся страна только и живет, что вестями с театра военных действий, двенадцатилетнему мальчику не до литературных опытов и не до совершенствования философских знаний. Учебу Аполлон забросил...

Пришла зима. Голодные замерзающие войска Бонапарта откатились на запад. Приказчик Трифон привез на крестьянских дровнях больного Данилу Игнатьевича. Аполлон помнил, как в этот морозный день отвратительно, вызывающе каркали вороны... Теперь в доме только и забот было, как выходить отца. Но Данила Игнатьевич не на много пережил славного главнокомандующего князя Кутузова. А вслед за отцом скончалась и мать.

Несколько лет юный Аполлон Данилович находился как бы на попечении графа Кучинского – того самого, из соседнего поместья. Но от Карпа Коробейникова, управляющего, принимал отчеты сам и спрашивал с него довольно строго...

Брат Аркадий в дела поместья не вникал – они его раздражали; он вел совершенно уединенный образ жизни, занятый лишь собственным несчастьем; единственное, что отвлекало его от мучительных переживаний по поводу своего положения, зависимого даже от слуг, подносящих судно, – это чтение; брат читал в основном французские романы, рассчитанные на самую незатейливую публику и не требующие напряженной деятельности ума.

Горе блекнет быстрее, когда ты еще в нежном возрасте, когда рядом случаются люди, готовые отнестись к тебе как к сыну... У Кучинских была обширная библиотека, и граф всячески поощрял самостоятельные занятия Аполлона в этой библиотеке; в отличие от брата Аполлон уделял внимание книгам серьезным, – которых какая-нибудь малограмотная кухарка бежит, как бес ладана; дочкам своим граф ставил Аполлона в пример. Быть может, старый Кучинский видел в Аполлоне будущего зятя: у мальчишки триста душ (старшего брата, калеку Аркадия, граф уже в расчет не брал) да у Кучинских столько же; можно удачную составить партию; и потому был с Аполлоном неизменно предупредителен и ласков, а может, человек совестливый, милосердный, жалел сироту...

Дочкам графа Аполлон нравился; они – примерно его ровесницы – постреливали в него глазками. Девочки во все времена так: уже подумывают о женихах, в то время как сверстники их еще балуются с котятами и щенками... Но даже когда Аполлон из мальчишки превратился в юношу, он не очень-то много внимания уделял сестрам Кучинским, девицам на выданье, выгодным невестам. Он не видел в юных соседках совершенства, а видел в них не более чем занимательных, не лишенных некоторого очарования собеседниц, подружек по детским играм.

В наследство родители оставили Аркадию и Аполлону достаточно много: одноэтажный крепкий деревянный дом (на дюжину комнат вокруг трех печей) с деревянными же дорическими колоннами, обмазанными гипсом, и открытой террасой с балюстрадной и несколько деревень. При всем желании, однако, ни Аркадий, ни Аполлон не могли бы назвать себя богатыми дворянами; конечно, им не приходилось носить сюртук с прохудившимися локтями и отказывать себе в ежедневном кофе, но и собственного дома в Петербурге или в Москве братья Романовы не имели и с тамошними богатеями сравниться не могли. Впрочем к богатствам никто из предков их особенно и не стремился, некоторые даже предпочитали вести образ жизни почти аскетический – к последним относился, кстати, и Аполлон. Старший брат, прикованный к креслу, не прочь был покушать вкусно (какие еще удовольствия у человека, пребывающего год за годом без движений!). А вот Аполлону не много было нужно. На завтрак он довольствовался краюхой хлеба и чашкой молока, на обед ему хватало пойманной Трифоном рыбы, а ужин он с легким сердцем отдал бы врагу, кабы тот у него был. Многочисленной челяди в доме никогда не держали. Трифон, Карп и старая кухарка – вот вся челядь последних лет в доме господ Романовых.

Несколько возмужав, прочитав все книги, какие остались после родителей и какие можно было найти в усадьбе Кучинских, обойдя все соседние поместья и перезнакомившись со всеми людьми – барами и их крестьянами, и познав их, – Аполлон почувствовал, что ему стало тесно в родных местах: будто сидел он в колодце и оттуда из душной глубины смотрел на необъятное небо. Им овладела тяга посмотреть мир; разум его требовал простора и впечатлений более сильных, нежели он испытывал до сих пор, проводя досуг с раскрытой книгой на коленях. Разум его стал как будто голоден.

И Аполлон, сделав распоряжения насчет брата Карпу и Трифону, пошел... Именно пошел, как ходили крестьяне на заработки в Петербург (весной со всех губерний они тянулись в столицу, где нанимались на стройки и сезонные работы, а осенью возвращались к себе в деревни). Ходил Аполлон несколько лет: начал с Новгорода, потом поднялся до Архангельска, до Белого моря, переправился с монахами на лодке в Соловецкий монастырь, поклонился святым камням; зиму провел на одном из островов в ските отца Ксенофонта – было у Аполлона о чем спросить у этого просвещенного человека (Аполлон спросил, что такое дух, и отец Ксенофонт отвечал до первых весенних оттепелей); затем Аполлон, премного благодарный обретенному наставнику, вернулся к мирской жизни, отправился к Нижнему Новгороду, где свел знакомство с торговыми людьми (его потрясло, что многие известные на весь мир купцы неграмотны и едва могут написать свое имя, но дела ведут крепко, полагаясь всецело на слово товарища, и слову своему не изменяют – умрут, а обещанное сделают); с купцом Никитиным Аполлон спустился по Волге до самой Астрахани и ходил в степь, в коей гостил немного у калмыков и пил у них кумыс, премного полезный для здоровья; Аполлон наблюдал у этих кочевников совсем иной, непривычный уклад жизни, и несколько вечеров, сидя у костра, прислушивался к наставлениям стариков; говорили старики: «Через праведность мужчина обретает доброе имя; надо иметь очень много высоких душевных качеств, ума, знаний, чтобы держать в своих руках мир», а еще старики-кочевники говорили, что убогие входят в силу, когда добродетельный уходит; разве можно не запомнить такие занятные слова?., зиму Аполлон провел в Астрахани; потом был в Москве, которая быстро отстраивалась после пожара 1812 года и хорошела на глазах; здесь у простых каменщиков, возводящих здания, он тоже почерпнул мудрость: «Хочешь построить храм – построй его сначала у себя в голове»; после Москвы он много прошел городов, городков и деревень, видел много монастырей, величавых белокаменных церквей, с замиранием сердца слушал чудные колокольные звоны, от какого-нибудь святого источника любовался пейзажем – Горней [2]2
  Горний – вышний, высший, верхний; возвышенный, в прямом и переносном значении, небесный, относящийся к миру духовного


[Закрыть]Россией; лежа на пустынном холме среди фиалок, овеваемый теплым ветром, созерцал чистое горнее небо – как бы парил в нем, и чувствовал восторг, непередаваемый словами, чувствовал будто небо, как сама чистота, изливалось ему в сердце, чувствовал себя возлежащим на алтаре перед оком Господним, под его ласкающей десницей... Одно лето ходил по Малороссии, где тоже видел немало высокого и достойного удивления, поражался плодородию здешних земель, полюбил малороссийский черный хлеб с изюмом; потом вошел в Северо-Западный край, покрытый бесконечными непроходимыми лесами, – тут удивился, поскольку увидел тех же людей, что каждую весну ходили мимо его двора в Петербург, крестьяне из белорусских губерний нанимались в столицу землекопами (вологодцы – каменщиками, костромчане – плотниками)…

Когда вернулся Аполлон в имение к брату, к родному очагу, – не остывшему усилиями приказчика Трифона и управляющего Карпа, – был он уже совсем другим человеком; уходил розовощеким нежным юношей, пришел, оглаживая бородку; уходил, влекомый неясной мечтой, томлением о сказочном будущем, полный иллюзий, пришел с ясным уверенным взором; окреп физически – стал как бы выше, раздался в плечах... Выбрался из колодца: когда огляделся, все такое маленькое показалось – и дом с колоннами, облепленными гипсом, и фруктовый сад, и могилы родителей, и весь тот мирок, в котором он жил прежде...

Аполлон вернулся к литературным опытам (сельский простой неторопливый быт к тому весьма располагал, как располагал и к полезным юному уму сосредоточенным размышлениям) и изложил на бумаге впечатления от своих «хождений». Начал излагать, пребывая в некотором расслаблении, отдыхая, лежа на диване за бутылочкой вишневого ликеру, а потом увлекся, позабыл про ликер и писал даже ночами...

Первым читателем сего великолепного опуса был, разумеется, старик Кучинский. Критик строгий, он весьма Аполлона похвалил и даже написал письмецо знакомому петербургскому издателю Черемисову с рекомендациями. В ближайшее же время Аполлон посетил Черемисова и ждал в городе два дня, пока издатель его труд не прочитает.

Черемисов прочитал и похвалил слог, но издавать «записки» отказался, назвав их сыроватыми. Зато дал текст для перевода – как пробный шар, – диалоги Эмпедокла [3]3
  Эмпедокл из Агригента (ок. 490 – ок. 430 до н. э.), древнегреческий философ, поэт, врач, политический деятель.


[Закрыть].

Вернувшись домой, в поместье, Аполлон взялся за работу и выполнил перевод блестяще. Черемисов был в восторге. Из следующей поездки в Петербург Аполлон вернулся с полным баулом книг – которыми издатель (как и многие издатели и книгопродавцы того времени) расплатился за перевод.

С этих пор повелось: делал Аполлон переводы из античных авторов и возил их в Петербург. А возвращался нагруженный книгами. Имя его как литератора стало даже известно в некоторых домах. Черемисов свел с двоими-троими литераторами, те ввели в свой круг... Поездки в Петербург уже не ограничивались несколькими днями. Иной раз приходилось задерживаться на неделю, а то и на две – пока обойдешь все литературные салоны, пока посетишь новых приятелей с визитом и покажешь им то, чем кудесница муза одарила тебя, а они тебе свое покажут... время быстро летит: глядишь, вечор зажигали свечи, а вот уж первый утренний луч заглядывает в окна гостиной; полны корзины смятых бумаг, табачный дым слоится под потолком, кофейная гуща высохла в чашках, негодный лакей спит на кушетке в углу, а приятельский разговор все льется, а за разговором и нежданная рифма придет – успей, схвати перо, достань новую бумагу...

Ах, это поистине дар Божий – твоя поэтическая натура; но это дар вдвойне, когда в юные лета рядом с тобой находится приятель, милое сердце, такая же поэтическая натура, такая же душа-струна – чуткая и отзывающаяся на каждое движение твоей души... он доверит тебе сокровенное: имя девушки, чистого создания, богини, властительницы его дум, вдохновительницы его пера...

Аполлон, юноша видный, незаурядного ума и завидных способностей, стал с некоторых пор в фаворе у столичных дам – и не только литературных. Когда Аполлон появлялся в Петербурге, какая-нибудь из почитательниц его пера необъяснимым образом узнавала об этом (люди серьезные часто недооценивают кулуарную почту) и приглашала его на «четверги» или на «пятницы». Несколько раз он приходил из любопытства, отдал дань моде – черкнул в альбом несколько поэтических строк. Но ему, человеку хоть и образованному, однако ж провинциальному, шум и суета светских сборищ быстро надоели – они утомляли и даже подавляли его. Балы и званые вечера быстро наскучили; он присмотрелся к обществу и стал считать, что выходы в свет – для людей глупых и расточительных по отношению к своему времени; умный от этих вечеров, от повторяющегося однообразия их скоро устает: надо с кем-то стоять и демонстрировать любезность, о чем-то говорить (как правило, о пустом; либо множить сплетни), когда говорить не хочется... надо постоянно совершать над собой какое-то усилие. Зачем?.. Чтобы не прослыть человеком совершенно нелюдимым?.. Какая мелочь, Господи, ежели, конечно, ты не ищешь быстрой карьеры выскочки!... И Аполлон предпочитал послать по почте вежливый отказ, чем томиться целый вечер за пустой беседой в обществе какой-нибудь стареющей сумасбродки...