Текст книги "Петербуржский ковчег"

Автор книги: Сергей Зайцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 23 страниц)

А еще греки и римляне поклонялись античному Аполлону как богу знаний и покровителю искусств. Но разве Аполлон Романов не видел смысл своей жизни в обретении все новых и новых знаний, разве с усердием, достойным высокой похвалы, не прикладывал руку свою к лучшим образчикам древней греческой поэзии, разве еще и этим не был он схож с Аполлоном, сыном Лето(Лето – в греч. мифологии дочь титанов Коя и Фебы, родившая от Зевса близнецов Аполлона и Артемиду.)?..

В добрый час Аполлон появился в жизни Милодоры, и будто снопы яркого света вдруг ударили ей в окно. Конечно, и до него жизнь Милодоры была наполнена смыслом (она ведь писала роман, который, по ее мнению, должен был многих подвигнуть на служение высоким идеалам), но с его появлением, так удачно совпавшим с приходом весны, тепла, света, эти весна, тепло и свет поселились в душе Милодоры; стремясь к призрачному счастью для других, она вдруг обрела свое счастье, и оказалось, что для ощущения полного счастья не так уж и много требовалось Милодоре – только чтобы такой человек, как Аполлон, был рядом – сильный, нежный, красивый, словно молодой греческий бог, и умный. И подобно богиням, славившим нового бога и подносящим ему амброзию и нектар, готова была Милодора славить Аполлона, но... кабы он славословия принимал. Молодой и прекрасный бог ее сам ей поклонялся.

Милодора, прошедшая через несчастливое замужество, через мезальянс, до сих пор вызывающий в ней смешанное чувство досады и гадливости, после того, как наконец овдовела, встречала в обществе немало поклонников: разных мастей чиновники, авантюристы-иностранцы, одетые с иголочки, офицеры, сверкающие золотом и серебром, красующиеся на балах расшитыми ментиками, был даже представитель августейшей фамилии, настоящий сумасброд, падкий на женщин (из уважения к его величеству Милодора ни при ком не поминала имени этого развязного типа, дальнего родственника государя); был граф Н., человек умнейший и чуткий, – возможно, именно он любил по-настоящему, желая своему предмету счастья с кем бы то ни было; был и красавчик фон Остероде, влюбленный в себя и любящий только через себя, ранимый и, кажется, невероятно ревнивый (ах! во что еще выльется эта его ревность!)... Но до Аполлона, пришедшего к ней, как свет нового дня, не было в жизни Милодоры человека, которому она могла бы написать словами поэта:

 
Блажен, кто близ тебя одним тобой пылает,
Кто прелестью твоих речей обворожен,
Кого твой ищет взор, улыбка восхищает, —
С богами он сравнен!..
Приди, приди...(Из античной поэзии.)
 

...Последнюю строку Милодора приписала от себя, вложила листик в конверт и позвонила в колокольчик. На звон явилась Марта.

Милодора удивленно взглянула на нее:

А где Устиша?

Марта взволнованно откашлялась:

Кажется, делает приборку у господина Карнизова...

Хорошо, – Милодора подвинула горничной конверт. – Отнесешь это к господину Романову.

Будет сделано, госпожа, – бледными пальчиками Марта взяла конверт.

Милодора улыбнулась:

И не в руки давай, а под дверь – будто весточку принес сквозняк... Знаешь, как это делается?

Знаю, госпожа, – Марта сделала книксен и серым воробышком упорхнула за дверь.

С некоторых пор Аполлон работал над «Идеями о природе».

Один из принципов, заложенных в этот труд, гласил, что природа любит движение и всякому прямолинейному движению предпочитает закручивание (термин Аполлона Романова); и всякое движение, воспринимаемое нами как прямолинейное, на самом деле тоже суть закручивание – вопрос в том, с какого расстояния на это движение смотреть. Примеров закручиванию – сколько угодно... Так: закручивается человеческий эмбрион; тому свидетельство – направление роста волос (закручивается нежный шелковистый пушок на щечках барышень, закручиваются вихры на затылках рекрутов – непослушные вихры, и образуются маковки), закрученная ушная раковина, закрученный кишечник (что Аполлон мог видеть на листах Холстицкого к анатомическому атласу Василия Федотова), закрученные круги кровообращения (о чем писал еще британец Гарвей в 1628 году в книге под названием «Анатомическое исследование о движении сердца и крови у животных»)... Аполлон имел дерзновение полагать, что человеческий эмбрион растет и крепнет именно в процессе закручивания... И другие примеры повсюду: ветры, смерчи, воронки в воде. Также коконы насекомых. Астрономы говорят, что и небеса закручены. И течения в океанах – очевидный пример. И сама Земля крутится... Вращаются солнца и планеты... В мире все замешано. И замешан мозг – его извилины... И вот важная идея: будущее человеческой цивилизации – в закручивании. Закручивается пространство, закручивается и время. Возможно, прошлое соседствует с будущим, а настоящее – лишь тоненькая прослойка между ними...

В дверь постучали. Аполлон отложил перо.

Это пришла Устиша с уборкой. Аполлон вздохнул – эти уборки... они всегда не вовремя.

Работайте, работайте... Я тихонько, я не помешаю... – девушка громыхнула ведром.

Да уж можешь шуметь, – разрешил Аполлон. – Я знаю, что тебе трудно без разговору. У тебя природа такая... закрученная... – он откинулся на спинку стула и улыбнулся своим мыслям. – Если хочешь, я налью тебе чаю. Или кофе...

При этих его словах Устиша скривилась, и Аполлону показалась странной такая ее реакция.

Девушка не сказала ни «да», ни «нет». С минуту молча протирала пол в углу. Но молчать долго, видимо, было выше ее сил. И Устиша проронила:

Между прочим, об вас только что спрашивали.

Спрашивали? Кто? – Аполлон задумчивым взглядом блуждал по листкам рукописи.

Господин Карнизов интересовался...

Аполлон слегка нахмурился:

Было бы странно, если б господин Карнизов не интересовался мною или кем-либо в этом доме. Он от этого интереса живет, насколько я знаю.

Он и госпожой Милодорой интересовался. И в каких вы состоите отношениях...

Аполлон покачал головой и промолчал. Что тут было сказать! Показывать пальцем на недостойного и говорить, что недостоин, – так ли уж это умно?

Устиша не могла не говорить за работой:

Но то, что я видела сегодня, – сущий кошмар, – девушка надраивала сухой тряпкой и без того идеально прозрачное стекло. – Вы не поверите, Палон Данилыч! Господин-то Карнизов, оказывается, козлоногий!.. Я как увидела... Бог мой!

Аполлон удивленно вскинул брови:

Что значит козлоногий?

А то и значит – наяву...

Девушка, не оглядываясь на него, все щебетала: она только что от Карнизова; она натирала у него в зале паркет, а господин поручик, верно, думал, что она уже ушла, он сел на кровать и стал стягивать сапоги (вы не знаете, Палон Данилыч, он ведь никогда не снимает сапог!); Карнизов разулся, а Устиша все работала и вдруг услышала такой звук у себя за спиной, будто козье копытце стало на паркет; оглянулась и обомлела – и действительно, копыто...

Однако Аполлон не очень-то поверил; он давно подозревал, что Устиша не в дальнем коробе хранит красное словцо и глазом не моргнет: удивит какой-нибудь выдумкой человека легковерного – вот вроде Марты, к примеру. Карнизов, может, обидел чем-то – вот она и вымещает.

Устиша продолжала:

Я убежала оттуда побыстрее. И теперь не знаю, как мне с господином Карнизовым держаться. Что вы посоветуете?

Держись как держалась.

А если он порчу напустит – как тогда?

Тогда и спросишь, а я отвечу... Пока что же рано посыпать голову пеплом.

Девушка кивнула:

Вообще он такой странный: глядит – будто запросто твои мысли выведывает, будто знает наперечет твои тайные, сокровенные мечты. Я вижу в нем дьявола...

Аполлон улыбнулся краешками губ:

Это бы ему польстило... Не надо видеть в нем больше, чем есть. В Карнизове его служба. И если крепость – тело, то господин Карнизов – рука. Или, как ты изволила заметить, – копыто...

В это время ему послышался шорох за дверью.

Аполлон оглянулся и увидел, как белый прямоугольник конверта скользнул через щель в комнату. Устиша тоже заметила конверт и быстро подняла его. Ей так любопытно было глянуть, что находится внутри, – у нее даже разгорелись глаза. Но она вынуждена была отдать конверт Аполлону. И сделала это со вздохом:

Кто бы это мог быть? – и непонятно было, к кому относился вопрос, к тому ли, кто прислал конверт, или к тому, кто его сунул под дверь; вероятнее всего, и к тому и к тому.

Аполлон не стал вскрывать конверт при горничной, положил его на край стола. Аполлон не слышал, о чем еще щебетала Устиша. Он поглядывал на конверт и был поглощен своими мыслями. Лишь через четверть часа, закончив с уборкой, горничная ушла.

Аполлон, человек аккуратный, вскрыл конверт ножницами.

Глава 21

Часы пробили одиннадцать ночи, когда Аполлон вошел в кабинет. Здесь было темно. И, судя по свежести воздуха, давно не зажигали свечей. Аполлон понял, что Милодора ожидала его не здесь.

Пройдя кабинет, – благо, в нем не сложно было ориентироваться, – Аполлон ступил во внутренние покои.

Милодора... – тихо позвал он.

Там тоже было темно. Маленькая гостиная, будуар... Приоткрытые в полумраке двери в спальню...

Милодора...

У Аполлона взволнованно стучало сердце. Сердце его безумно волновалось всякий раз, как Аполлон подходил к дверям этой спальни.

Он вошел. Было тихо. Было так тихо, что слышался ход часов из кабинета.

Аполлон увидел, что из-за штор пробивается бледный свет ночи, и подошел к окну с явным намерением приоткрыть шторы. Но тут из темноты послышался тихий голос Милодоры:

Не нужно света...

Аполлон в удивлении и волнении оглянулся. Но во мраке комнаты не увидел ничего. Разве что расплывчатое светлое пятно балдахина...

И вдруг ощутил легчайшее движение воздуха, – будто ночная бабочка пролетела мимо, коснувшись крылом его щеки. Он повел глазами в темноту и увидел возле себя неясный силуэт. Призрачный силуэт – как во сне. По нежному сладкому запаху волос Аполлон узнал Милодору и шагнул к ней, едва справляясь с головокружением. От нее веяло свежестью цветущей яблони. И это так волновало.

Он почувствовал ее прикосновение: руки Милодоры легко легли ему на грудь, потом скользнули выше, замерли на плечах.

Тихий голос Милодоры зажурчал ручейком:

Порой бывает так одиноко и так трудно... И оглядываешься по сторонам: за кого бы спрятаться... Вот за такие сильные плечи... И не находишь их.

Они рядом, – Аполлон взял ее руки с нежностью. – Оглянись: от кого тебе прятаться?..

Я вижу мрак... – дыхание Милодоры было близко-близко.

Аполлон улыбнулся в темноте:

Мрака не бывает, когда свет в голове. Ты – светла...

Голос Милодоры был – ветерок:

Мы с тобой встретились... Там, внизу... Помнишь?

Я видел тебя и раньше, – признался Аполлон. – И с тех пор мечтал встретиться вновь.

В голосе Милодоры отчего-то зазвучали грустные нотки:

Я поняла сразу, что ждала именно тебя.

Аполлон не ответил, только смотрел, как блестели в темноте ее глаза.

Милодора сказала:

Теперь мне бывает страшно: как я жила раньше? Как я могла не видеть, что вокруг меня пусто и серо! Как я могла мириться с такой жизнью!..

Ты хочешь сказать... – начал Аполлон.

Но Милодора приложила пальчик к его губам и прильнула к груди; от нее так и пахнуло теплом. Милодора сильнее прижалась к Аполлону, нежное дыхание ее взволновало его; от нахлынувших чувств, от желания у него зашумело в голове. В этот миг он догадался, что Милодора стоит перед ним обнаженная... Грудью он почувствовал нежное прикосновение ее груди, ее животик ожег ему живот.

Аполлон, поймав на мгновение горячие губы Милодоры, обнял ее. Руки у него дрожали, и он сам был этому удивлен. Руки его скользнули ниже по спине Милодоры и остановились на тонкой изящной талии. Аполлон крепче прижал женщину к себе:

Ты сводишь меня с ума...

Он видел в темноте, как она подняла голову. Он видел ее прекрасное лицо и блестящие глаза. Ее губы казались ему в темноте огромными и зовущими.

Губы ее раскрылись:

Я и сама схожу с ума...

И Милодора стала снимать с него одежды. У нее были сильные умелые руки. Прикосновения их всякий раз доставляли Аполлону наслаждение. Через минуту, когда и он был обнажен, Милодора опять прижалась к нему – будто обдала его горячей водой.

Аполлон нашел в темноте ее губы. Они были влажные и трепетные. И тоже горячие.

Губы ее шевелились:

Ты почему-то долго не приходил...

Аполлон вдыхал ее легкое дыхание.

Я хотел, чтоб у тебя было время одуматься...

Одуматься? Зачем? Если за меня давно решило сердце... Я теперь хоть в омут, хоть в пламя – был бы рядом ты...

Аполлон наслаждался ее дыханием.

У тебя лихорадка.

Это от того, что ты трогаешь меня...

Он целовал глаза Милодоре и вдыхал нежный запах ее волос. Волосы ее пахли цветом яблони – едва уловимый в воздухе аромат, но такой прекрасный. Милодора вздрагивала в руках Аполлона:

Почему ты перестал меня целовать? Я этого так ждала... Мыслями о твоих ласках я живу в последнее время...

Но ты сгораешь, как свечка!.. Я начинаю бояться...

Я сгораю... сгораю... – повторила Милодора, будто эхо, и вдруг тихонечко засмеялась.

Аполлона привел в восторг ее тихий счастливый смех. Аполлон подхватил Милодору на руки и осыпал ее поцелуями – шею, грудь... Он, словно зажмурившись, вошел в цветущий яблоневый сад. Легкий ветерок повеял на него из сада и осыпал облетевшим благоухающим цветом.

Милодора обняла его за плечи; она все еще тихо серебристо смеялась. Она была прекрасна, как богиня весны. И ее слова:

Господи!.. Мне никогда не было так хорошо. Я чувствую себя листочком у тебя на ладони. Господи...

Цветком...

Ее смех лился нежным ручейком:

Я была слепа и не видела света... Я даже полагала, что смогу прожить одна, что я сильная...

Ничего не говори, – Аполлон осторожно положил ее на постель; горячий ветер овеял ему лицо.

Но я была слаба. Я сильная только сейчас... В моем .чувстве сила моя...

Аполлон зажмурился. Яблоневый цвет осыпал ему лицо, плечи. Вокруг стояли деревья в прекрасных нарядах невесты. Аполлон знал, что так не бывает, что это видение воспаленного воображения. Но видение это было так волнующе, чарующе. Запах волос Милодоры сводил его с ума.

Ветер из сада донес ее голос:

Есть еще время уйти...

Аполлону послышалась в ее голосе печаль. Он встрепенулся:

Куда?

Ты еще сможешь без меня...

Нет.

Ты волен сделать выбор... Сейчас...

А ты?..

Милодора не ответила.

Зарываясь лицом в ее пьянящие волосы, Аполлон покачал головой. У него больше не было времени уйти, и он вряд ли уже сможет без нее, без своей Милодоры.

Не пожалеешь? – услышал он у виска щебет крохотной птички.

Не пожалею, – шевельнулись его губы.

Не пожалею... – чуть слышным эхом отозвалась Милодора.

Он увидел, как слезы заблестели у нее на ресницах. Он увидел ее бездонные глаза. В них жила ночь. А в глубине ночи цвел сад. Этот сад давно цвел для Аполлона. И Аполлон, присмотревшись, увидел в саду себя. Безумно счастливый, он пристально всматривался в ночь. Глаза Милодоры – целый мир, прекрасное наваждение, в которое Аполлон поспешил погрузиться. И не пожалел.

Глава 22

Это был двухэтажный каменный дом на берегу Малой Невки недалеко от немецкого кладбища. Поручик Карнизов остановил извозчика у парадного крыльца и, оглядевшись по сторонам, поднялся по ступенькам. Улица в этот ранний час была пуста, и покой ее смущал только экипаж, на котором поручик приехал и который уже сворачивал в какой-то проулок. Утро выдалось сырым, по мостовой стлались языки тумана. На реке, было слышно, перекликались лодочники.

Надвинув треуголку на самые брови, Карнизов подергал за шнурок колокольчика. Карнизов услышал, как колокольчик отозвался звоном где-то в глубине дома. Но никто не спешил открывать; прошла минута... другая... В доме будто никого не было.

Карнизов выругался вполголоса и позвонил настойчивее.

Наконец услышал за дверью шарканье подошв. Потом раздался приглушенный старческий голос:

Кто?

К доктору Мольтке... – поручик опять украдкой огляделся по сторонам.

Дверь приоткрылась.

Из темноты прихожей в Карнизова долго и внимательно всматривались. Поручик вздохнул и протянул в темноту ассигнат довольно крупного достоинства.

Ассигнат мгновенно исчез.

Ах, это вы, господин Карнизов!.. – и дверь распахнулась шире.

Поручик вошел. Они вдвоем были в прихожей: он и доктор Мольтке – высокий, сутулый, тощий и совершенно седой старик с длинным и тонким, едва не прозрачным носом.

Вы – как всегда? – спросил доктор, принимая у поручика тонкие перчатки из выпарки и треуголку.

Есть что-то притягательное в вашем музеуме, – натянуто улыбнулся Карнизов. – Один раз увидишь и...

Да, сударь, – не мог не согласиться господин Мольтке. – Есть у меня еще постоянные посетители.

По деревянной, потемневшей от времени, скрипучей и тяжело вздыхающей лестнице они поднялись на второй этаж. Здесь были две двери: одна из них – в музеум, а другая, насколько знал поручик, – в кабинет доктора.

Карнизов кивнул старику и открыл дверь музеума.

Господин Мольтке сказал поручику в спину:

Быть может, темновато – сырое утро... Зажгите свечу.

Карнизов не ответил и закрыл перед носом старика дверь.

Огляделся. С удовольствием – полной грудью – вдохнул воздух музеума. Нигде больше не пахло так, как здесь: неким сладковатым лаком и еще какими-то неизвестными химикалиями, которые доктор Мольтке использовал при бальзамировании...

Музеум был не большой, но собрание – столь обширное, что стеллажи и столы стояли очень тесно. Между ними мог пройти худой старик Мольтке, мог протиснуться худощавый и стройный поручик Карнизов, но какой-нибудь господин, находящий известный смысл жизни в чревоугодии, вряд ли прошел бы в этом музеуме и пять шагов, не наткнувшись на угол какого-либо стола и не опрокинув один из препаратов.

Посреди комнаты на каменном столе покоился набальзамированный труп атлетически сложенного мужчины – настоящего Геркулеса и при жизни несомненно красавца. Впрочем трупом это называть несколько неверно; это был – экспонат. Кожа снята, каждая мышца с величайшим искусством отпрепарирована и снабжена картонным круглым номерком. Брюшная стенка была надрезана широким лоскутом и отвернута на бедра; внутренние органы, открывающиеся взору, также пронумерованы и даже слегка раскрашены. И органы, и мышцы каким-то образом высушены и покрыты толстым блестящим слоем лака... По каменной столешнице готическим шрифтом швабахер была высечена надпись: «Das eigentliche Studium der Men schheit ist der Mensch». Поручик не знал немецкого (он, выходец из низов, из необразованной толпы, вообще считал, что говорить не по-русски – это оскорблять свое человеческое достоинство, а в его частном случае – оскорблять достоинство офицера великой российской державы, победившей армию, собранную со всей презренной Европы) и самостоятельно перевести надпись не мог. В одно из прошлых посещений он спросил перевод у доктора Мольтке. Старик с затаенным чувством превосходства перевел: «Истинная наука для человечества – сам человек»...

Человек, лежащий посреди музеума на столе, был бесспорно самим совершенством. Окружали же его сплошные уродства... Не исключено, что именно по этому принципу (перл среди хаоса и безобразия) и подбирались экспонаты. Сам доктор Мольтке представлял свой музеум – как музеум человека, но на самом деле это скорее был музеум уродств человека.

Упомянутые уродства были помещены в стеклянные емкости разной величины и залиты спиртом. Емкости стояли тут всюду: на столах, на табуретках, на подоконниках, в книжных шкафах... И каких только уродств тут не было!.. «Заячья губа» и «волчья пасть» – уродства простейшие. Была в одной банке годовалая девочка с тремя ножками; третья ножка – недоразвитая – росла из головки правого бедра. У другой девочки, тоже примерно этого возраста, был общий анальный проход – как у птицы; она и сама весьма походила на птенца: удлиненный нос, вместо волос – желтоватый пушок на голове... Был тут и младенец с хвостиком, была шестипалая рука взрослого мужчины, была детская рука с перепонками между пальцев... Был в музеуме ребенок с жабрами. Был ребенок, рожденный без рук, без ног. Был урод, произведенный на свет некоей сифилитичкой; лицо его – два маленьких глаза, седловидный нос, а все остальное огромный, как у лягушки, рот... Были головы карликов со старообразными лицами, была коллекция искривленных рахитом костей, было трехка– мерное, как у пресмыкающихся, человеческое сердце, и еще было много-много разных органов, уродств которых Карнизов не понимал, поскольку мало разбирался в анатомии...

Но наиболее впечатляющий здесь был экспонат – это «братцы».

«Братцами» их называл сам доктор Мольтке. Эти два братца, как и другие уродства, хранились в большой стеклянной банке, а стояла банка отдельно от других на высоком круглом столике – чтобы можно было братцев со всех сторон рассмотреть. Все, кто ни посещал домашний музеум старого доктора Мольтке, надолго задерживались возле этого экспоната...

Братцы были сросшиеся головами. Точнее даже можно сказать, что у них была одна голова на двоих, один был мозговой череп и соответственно – мозг. Но были два лица. Эти лица смотрели в две противоположные стороны.

Именно на них и приходил время от времени смотреть поручик Карнизов, сыскных дел мастер. И никто не знал... никому и в голову такое не могло прийти, что эти два братца, два новорожденных урода, – родные братцы поручика Карнизова, человека на ответственной государственной службе...

Поручик разыскал их совсем недавно – двух месяцев не прошло. Вспомнил рассказы матери о рожденных «неудачных» детях, вспомнил названную ею фамилию доктора, что пособлял при трудных родах, вспомнил, как мать сетовала: не надо было продавать этому тощему доктору умерших младенцев, а надо было похоронить по-людски, по православному обряду; как мучилась – грех большой – деток не погребла, продала... И разыскал доктора Мольтке в Петербурге. Карнизову – мастеру своего дела – нетрудно было разыскать при надобности кого бы то ни было.

Маленькие сросшиеся братцы наряду с отпрепарированным трупом были вторым центром необычной коллекции старого Мольтке, были гордостью доктора. Ни один посетитель музеума не обошел их без внимания стороной; каждый остановился и не отказал себе в удовольствии рассмотреть в деталях это чудо природы, этот каприз природы, а всего вернее – ошибку природы. Посмотрят, покачают головой, прищелкнут удивленно языком и дальше пойдут... А вот этот молодой офицер, фамилию которого старый Мольтке запамятовал и запамятовал же его рекомендантов, вел себя в музеуме не так, как все. Он, кажется, приходил сюда в четвертый-пятый раз исключительно на «братцев». Этот офицер замирал у емкости и долго стоял, глядя на экспонат в молчаливом размышлении. Кажется, позови его в эту минуту – не откликнется – так он погружался в собственные мысли...

Доктор не находил объяснения странной привязанности этого офицера к «братцам». Доктору, хоть и философического склада ума, привыкшего к мысли, что ничто в мире не происходит случайно и все со всем связано, было невдомек, что это третий братец приходит к первым двум.

Поручик Карнизов, увидев братцев впервые, был, разумеется, потрясен: и собственно видом редкого уродства, и затем мыслью о том, что он с этими братцами состоит в самом близком родстве. Кровь, какая, наверное, еще осталась у них в жилах, и его кровь – это была одна кровь... Утроба, которая вынашивала их, вынашивала и его. И там, в утробе, они слышали голос матери, который слышал и он...

Поручик мог смотреть на них часами...

У братцев были раскрытые маленькие мутные глазки. Эта мутность создавала впечатление, что братцы будто смотрят в себя. В другой раз Карнизову, наоборот, казалось, что только такие – мутные – глазки способны видеть самую суть всех явлений. А братцы смотрели в разные стороны, и поэтому они видели все. И ничто от них как будто не могло укрыться (как не могло укрыться от мифического двуглавого орла). В этом было что-то дьявольское...

Если не принимать во внимание одного мозга на двоих и завораживающих глазок, более ничего примечательного в братцах не было: сине-зеленые вздутые животики с не завязавшейся пуповиной, кривенькие ножки, сморщенные синюшные попки. Братцы были несколько старше поручика. Братцам уже исполнилось больше тридцати лет...

Странное ощущение было у Карнизова во время этих встреч с братцами. Он не воспринимал их как умерших, как мертвых. Он, разумеется, не воспринимал их и как живых... Карнизов воспринимал своих братцев – как неживых. Вероятно, тут была для него какая-то тонкая разница – между мертвыми и неживыми... Он ощущал и некоторую радость от лицезрения такого необычного зрелища (в глубине его сознания некто твердил: ты отличаешься от них, ты – красавчик рядом с ними), и в то же время возникало беспокойство – все же это были его братцы, в них была кровь его родителей...

Удивительно, но, кроме некоторой радости и беспокойства, Карнизов ощущал еще гордость – гордость за причастность свою к явлению необычному – сросшимся близнецам-уродцам. Быть может, нечто похожее на эту гордость испытывает калека, который видит, что у него нога отрезана выше, чем у другого калеки...

Порой, забывшись, Карнизов мыслил себя не братом несчастных уродцев, а родителем их. И от того гордость его усиливалась. В той толпе, что стояла у него за плечами и из которой он вышел, ни у кого не было такого странного – радостно– беспокойно-гордого – родства. Никто из той толпы не знал, что братцами-уродцами можно в глубине души гордиться.

Хотя трезвым умом Карнизов понимал: нехорошо это – иметь таких братцев. И гордиться ими не следует, как не следует приходить вновь и вновь к доктору Мольтке – догадается же однажды. Совсем будет плохо, если про братцев узнает начальство. Ведь начальство может подумать, что и он, Карнизов, как родственник братцев, тоже...

Поручик даже боялся представить то, что может подумать начальство. И неделю-другую в музеум к доктору Мольтке не приходил. Но тянуло. И тянуло все сильнее... Карнизов только и думал о братцах, и они сами приходили к нему во снах. Будто звали его братцы.

Родная кровь...

Поручик заглядывал братцам в глаза: то одному, то, обойдя стол, другому. Он думал о том, что если бы они выжили и выросли, то представляли бы из себя еще более поразительное зрелище. Карнизов задавался вопросами: как бы они думали? как бы они мыслили себя? Двое в одном... Или один в образе двоих... Вот уж кто мог бы стать мастером сыскного дела и принести пользу державе!.. Они же могли смотреть одновременно в две стороны; ни одно бы явление, подтачивающее мощь государства, не прошло бы мимо них незамеченным. Рассмотрели бы четырьмя глазами, услышали бы четырьмя ушами и схватили крепко четырьмя руками...

Карнизов вздохнул. Он подумал, что, подобно братцам своим, должен уметь смотреть одновременно в две стороны. Если хочет, конечно, продвинуться по службе... Какие стороны? Державе быть полезным и себя не забыть... Разве это не разумно!..

Поручик так задумался, что услышал приближение доктора Мольтке, только когда позади скрипнула половица. Карнизов оглянулся...

Хозяин музеума вытирал ветошью стенки сосудов. Встретившись взглядом с поручиком, посетовал:

Тычут пальцами в уродства, все стекло испачкали. И ничего не могу с этим поделать. Что за люди!

Люди? – не понял Карнизов.

Но старик будто не слышал его.

Каких успехов может достигнуть народ, который тычет грязными пальцами в уродства?.. Ничего святого!..

Карнизов насторожился, почуяв в словах старика-немца крамолу:

Я не понял, что вы хотите сказать...

Но старик бурчал себе под нос что-то невнятное, и Карнизов не стал настаивать на ответе. А доктор Мольтке уже вытирал сосуд, в котором содержались близнецы; он дышал на стекло и потом тер его ветошью; при этом Мольтке улыбался, он, конечно же, любил близнецов ничуть не меньше Карнизова. От доктора пахло какими-то химикалиями – он, видно, еще не отошел от практики.

Поручик кивнул на братцев:

Скажите, милейший, откуда они у вас?

Мольтке посмотрел на уродцев тепло и даже как бы с благодарностью:

Разве они не лучшие представители человечества?.. Хотя они и не совершенны, как совершенны вы, или я, или тот атлант... – старик кивнул в сторону отпрепарированного и лакированного трупа. – Природа только толкнулась в эту дверь в вечных поисках лучшего результата. И дверь не открылась. Но то, что она не открылась, еще не означает, что за ней пустота, что за ней не таится какое-нибудь совершенство в непривычном для нас, конечно, виде... Тот самый двуглавый орел – символ нескольких империй – разве не из– за этой двери произошел? Разве не из-под нее выползает время от времени двух– или трехглавая змея, которую почитают за некое предостережение с Небес?.. – говоря все это, доктор Мольтке даже как бы изменился внешне; из немощного старика, каким он был всего минуту назад, Мольтке превратился в профессора, взошедшего на кафедру; у Мольтке был теперь весьма значительный вид. – Вы видите в этих братцах уродцев и дивитесь на них, как сказал бы малограмотный малоросс. А я вйжу в них величайшее явление – одну из попыток изобретательной природы приблизить человека к божеству...

Карнизов вздохнул – сумасшедший старик (хотя последние слова о братцах были ему даже лестны).

Вы не ответили на мой вопрос, любезный.

Мольтке посмотрел на него, как показалось Карнизову, с полускрытой насмешкой:

Я именно и отвечаю на ваш вопрос-

Старик, впрочем, понял, что хочет от него узнать этот посетитель, и «сошел с кафедры».

Он рассказал, как около тридцати лет назад принимал роды у одной мещанки на окраине Петербурга. Очень трудные это были роды. Молодой Мольтке уж было хотел прибегнуть к помощи сечения, как дело продвинулось: ребенок рождался ножками вперед. А потом вдруг за первым ребенком потянулся второй... То, что предстало взору молодого доктора, могло смутить и доктора постарше... Каприз природы в уродливости своей был слишком очарователен, чтоб оставлять его юной путане...

Путане? – переспросил поручик (вот уж не думал он, что об этом периоде из жизни его матушки кто-то в Петербурге еще помнит).

...Путане, которая, кажется, и не очень хотела оставлять своих новорожденных чад себе... Но братцы были живые и кричали на два голоса, как положено кричать новорожденным. Родильница – и ее можно понять – была крепко перепугана, когда увидела впервые произведения свои; она имела все основания полагать, что это Бог наказывает ее за грехи. А молодой Мольтке был не достаточно решителен, чтобы новорожденных забрать, хотя так и подмывало.

Ах, его так влекла наука!..

На счастье Мольтке и молодой мамаши, а также на счастье самих новорожденных братцы не прожили и недели. Мольтке несколько раз навещал их и наблюдал, как мамаша-путана их кормит грудью. А она приспособилась кормить их одновременно. Братцы сосали сразу две груди. Мольтке глядел на это с трепетом; ему представлялось, что он наблюдает сценку из жизни языческих богов...