Текст книги "Петербуржский ковчег"

Автор книги: Сергей Зайцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 23 страниц)

Глава 36

После посещения знаменитой прорицательницы, Аполлон не мог не признать одного: Филомена Станца подарила ему хоть какой-то душевный покой. Общение с ней подействовало исцеляюще. Во всяком случае, слова Насти о весне, грядущей за зимой, теперь не представлялись для него лишенными смысла. Аполлон обратил внимание, что может теперь нормально спать, что чувствует голод и может принимать пищу. Аполлон даже пробовал работать: написал главу своей книги; правда, совсем скоро он отказался от этой главы – уже на следующий же день она представилась ему неким вымученным текстом (вычурным, надуманным, мрачным), плохо соотносящимся со всем, написанным прежде.

Аполлон заставлял себя теперь совершать ежедневные прогулки: и в экипаже, и пешком. Упорядоченный образ жизни, регулярные прогулки быстро поправили пошатнувшееся здоровье Аполлона. Доктор Федотов в начале ноября с удовлетворением отметил, что на щеках у Аполлона заиграл здоровый румянец, а в глазах появился интерес к жизни. Боль потери притупилась, но где-то в отдаленных уголках сердца все еще жила тоска. Память время от времени вызывала из небытия нежный и грустный образ Милодоры; тогда Аполлон отправлялся к ней на могилу и, если позволяла погода, подолгу просиживал на скамеечке, ведя с Молодорой мысленные беседы.

Кладбищенский сторож, добрый старик, зная историю Милодоры, искренне сочувствовал Аполлону; дорожка к могиле всегда была чисто выметена, опавшие листья сожжены в сторонке...

Как-то в очередной раз явившись на кладбище, Аполлон встретил сторожа у калитки. Кивнул, собрался было пройти мимо, но старик удержал его за рукав.

– Не надо бы вам там быть сегодня, господин.

– Почему? – у Аполлона от внезапного тяжкого предчувствия защемило на сердце.

– Вы, верно, не знаете... Вам не сообщили... Не всякому по силам такое зрелище...

– Ты о чем, старик?

– Они откапывают могилу, – и сторож оглянулся на ворота, возле которых стоял уже знакомый Аполлону железный экипаж.

Не ответив сторожу, Аполлон спешным шагом направился через кладбище напрямик к могиле Милодоры. Потом бросился бегом...

Голые ветки хлестали его по лицу, по плечам, он спотыкался о корни деревьев, торчащие из земли, перепрыгивал через забытые безымянные могилы, торопился, торопился... Громко стучало сердце, разум полнился ненавистью; Аполлон почувствовал, как тяжелы стали его руки... руки сами собой сжимались в кулаки... Кто бы там ни был – у могилы, – если он дерзнул потревожить покой Милодоры, ему не поздоровится; если же копать еще не начали, Аполлон никого не подпустит к могиле: он станет цепным псом, настоящим Цербером [12]12
  Цербер – в греч. мифологии чудовищный трехглавый пес со змеиным хвостом, охранявший вход в подземное царство. В переносном значении – свирепый страж.


[Закрыть]– жестоким, бешеным; он умрет, защищая вечный сон любимой...

Аполлон бежал полный решимости вступить в битву хоть с целой армией таких, как Карнизов. Аполлон был уверен, что в такой битве обретет облегчение – даст выход чувствам...

Вот уже и виден стал памятник, а под ним – несколько человек, копошащиеся у могилы... Серые фигурки... Могилу, действительно, откапывали... И тут неожиданно для самого себя Аполлон остановился.

Он вдруг вспомнил слова прорицательницы Филомены о том, что Милодоры нет там, где ее ищут, нет ее в царстве мертвых... И, подчиняясь не вполне ясному движению души, Аполлон спрятался за толстый ствол сосны.

У Аполлона не было сомнений – он видел в больнице умершую Милодору; однако у него были сомнения – наяву ли он видел это... Не был ли это страшный сон... не было ли кошмарное наваждение?..

Аполлон вдруг подумал сейчас, что какие-то сомнения есть и у Карнизова, – раз уж он прибегнул к эксгумации... Быть может, именно эта мысль и удержала в Аполлоне его первый неистовый порыв – броситься в драку на осквернителей (именно, именно осквернителей) святой для него могилы.

Накрапывал дождь. Аполлону из его укрытия хорошо был виден поручик Карнизов – тот стоял, ссутулившись, нахохлившись, надвинув треуголку на самые брови, и смотрел на работу землекопов. Рядом с ним переминался с ноги на ногу и часто сморкался в платок пожилой чиновник в сером мундире; чиновник явно скучал. В некотором отдалении курили трубки двое солдат. Землекопов было тоже двое; они споро махали лопатами, выбрасывая землю на две стороны. По всему было видно, что копать им нетрудно – за время после погребения земля не успела еще слежаться, уплотниться...

Аполлон услышал, как наконец заскребли лопаты о крышку гроба; увидел, как при этом оживился Карнизов; чиновник в сером мундире перестал сморкаться. Карнизов кликнул солдат, и те, спрятав трубки и размотав веревки, помогли землекопам поднять из могилы гроб.

Тогда Аполлон вышел из укрытия...

От волнения, его охватившего, он был как во сне. Ноги будто сами несли его, а в голове стоял тихий звон.

Карнизов, видно, услышал его шаги и обернулся. Лицо Карнизова исказилось злобой, хотя в глазах поручика присутствовал страх. Карнизов закричал что-то и пытался заступить Аполлону дорогу, однако Аполлон, бывший физически много сильней поручика, оттолкнул его и подошел к гробу. Карнизов в бешенстве выхватил из ножен шпагу, лицо его стало серым... Но он не решился пустить оружие в ход; Карнизов счел разумным взять себя в руки.

– Сударь, пойдите отсюда вон!... – крикнул он визгливо.

Однако Аполлон не счел необходимым даже обернуться.

В это время землекопы какой-то ветошью счищали с крышки комки глины.

– Какой красивый, однако, гроб, – отметил чиновник.

Карнизов шипел Аполлону в спину:

– Вы – посторонний. Это воспрещается... Тут важный следственный акт...

– Открывайте, открывайте, – зябко поводя покатыми плечами, поторапливал чиновник; на ссору, что произошла между поручиком и появившимся у могилы молодым господином, он даже не обратил внимания.

Солдаты отомкнули бронзовые защелки и взялись за крышку.

Чиновник прикрыл себе лицо платочком. Карнизов так и замер с обнаженной шпагой в руке...

Аполлон мысленно обратился к Небесам с просьбой укрепить дух его перед новыми испытаниями. Голова его от волнения кружилась.

Все накрапывал дождь – его, кажется, кроме простуженного чиновника, никто не замечал. Из-под тучи вдруг выглянуло солнце; было странное освещение.

И солдаты сняли крышку...

– Господи!... – отшатнулся от неожиданности чиновник.

Карнизов побледнел, у него округлились глаза.

Аполлон не верил тому, что видит.

Солдаты крестились...

Милодора – не тронутая тленом – лежала в гробу; такая же, какую Аполлон видел в час прощания. А между тем этот час был почти месяц назад...

Мертвое, хотя по-прежнему красивое, восково-желтое лицо, накрашенные губы, чуть запавшие глаза, седые волосы, выглядывающие из-под чепца, блестящий лоб... упокоенная улыбка на устах – как прощение для врагов...

Аполлону даже показалось, что сейчас, в свете дня, Милодора похожа на охотницу Диану, ту, с портрета... Кабы ей еще открыть глаза и кабы закрасить седину... И кабы не эта мертвенная желтизна...

– Да это же кукла!... – вдруг воскликнул один из землекопов и ткнул черенком лопаты Молодоре в грудь.

Аполлон вздрогнул.

Он услышал звук, какой бывает, если ткнуть чем-нибудь в сухую солому...

Аполлон, поручик Карнизов, чиновник в сером в растерянности смотрели, как землекоп ворочает черенком лопаты соломенное чучело в гробу... Наконец землекоп выбросил чучело им под ноги. В гробу остались десятка полтора кирпичей и деревянная голова, крытая воском и искусно расписанная...

Аполлон оглянулся на Карнизова. И поразился: тот счастливо улыбался. Шпага матово поблескивала у него в руке.

Солдаты, впечатленные увиденным, вновь достали свои трубки.

Тем временем чиновник тростью осторожно повернул в гробу восковую голову:

– Однако... Какая искусная подделка! Впечатление, можно сказать, полное... – и хохотнул. – Я думал, ничему уже в этой жизни не удивлюсь... – оставив голову в покое, чиновник отчаянно высморкался... – Поедемте, что ли... Сыро, господин поручик...

Домой Аполлон возвращался пешком. Он шел по улицам, воспрянувший духом, и не замечал прохожих, не замечал экипажей, иногда даже рискуя столкнуться с каким-нибудь мужиком грудь в грудь или попасть под колеса. Мысли его былисосредоточены на сегодняшнем прекрасном открытии, которое свидетельствовало ни о чем ином, как о том, что Милодора жива... жива... А разве Аполлон когда-нибудь верил, что она мертва?.. Сейчас ему казалось, что он никогда не верил до конца в смерть Милодоры. Все эти дни в нем жило, хотя и не прорастало, крохотное зернышко надежды... И Филомена Станца не отыскала души Милодоры среди мертвых, говорила о каком-то городе (не напрасно деньги взяла: сказала правду; ах, ясновидение ее удивительно!., поразительно!...).

Сейчас многое становилось понятно Аполлону: и то, почему начинал нервничать Федотов (а уж без участия Федотова тут не обошлось!), когда Аполлон склонялся низко к «мертвой» Милодоре и запечатлевал поцелуй «у нее» на холодном лбу, и то, отчего переглядывались Федотов с Холстицким (и без художника Холстицкого здесь не обошлось, ибо кто еще способен был столь мастерски изготовить куклу и расписать ее под Милодору; за основу он, конечно же, взял портрет Милодоры в образе Дианы, подлец!), когда Аполлон не в состоянии был сдержать свои сильные чувства, и то, зачем Холстицкий отговаривал Аполлона ехать на кладбище, – знал ведь, знал, что погребать будут не Милодору, а соломенную куклу, и – ни словом, ни полсловом... Между тем оба говорили, что они друзья Аполлону и как будто сочувствовали его любви. Почему же они так жестоко обошлись с ним? Почему устроили ему настоящую казнь египетскую?

И главный вопрос: где же Милодора?..

Если выходит, что жива она, почему тогда оставила в неведении Аполлона?

Кое-что, впрочем, уже можно было предполагать с известной степенью уверенности...

Где же Милодора могла быть, как не у графа? И кто еще мог так искусно все устроить, если не граф?..

Однако опять возникали сомнения: коли Милодора в Петербурге, почему молчит до сих пор, почему не пришлет весточку? Или ее нет в Петербурге?..

На эти непростые вопросы Аполлону еще предстояло ответить. А пока у него было главное: знание того, что как бы там ни обстояло все, а Милодора жива!... Так радостно и легко стало на сердце и, несмотря на непогоду, – так светло вокруг.

Экипаж, крытый черным лаком, неспешно катил по мостовой; молодцеватый кучер, подпоясанный белым кушаком, покрикивал на прохожих, цокали по булыжнику копыта, мягко покачивался кузов.

Здания, фонари, лавки ремесленников и торговцев, яркие вывески, тротуары, по которым деловито сновал городской люд, – медленно проплывали за окнами.

Граф сидел, сложив руки на трость с золоченым набалдашником, и, без интереса поглядывая на улицу, говорил о генерале Ермолове, который пребывает ныне на Кавказе и который прислал графу любопытное письмо с описанием успешных действий русских войск за Кубанью.

Графа слушала молодая женщина, сидящая напротив и скрывающая лицо под темной вуалью. Граф покачал головой:

– Ах, кабы таких, как Алексей Петрович, было поболее!... Считай, князь Кутузов да он и сделали кампанию двенадцатого года. Много, понятно, было героев, но гениев... Только гении способны сосредоточить в себе усилия миллионов и дать этим усилиям должное направление... Он скромен. Я уже писал ему об этом, но он пропустил без внимания; хвалит своих офицеров, на полстраницы расписывает храбрость солдат. Особо тепло отзывается об артиллерии полковнике Коцареве... Наверное, молодой – мне это имя ничего не говорит...

Заметив, что спутница слушает его без интереса, граф заговорил о другом:

– Я думаю, что вам, сударыня, все же надо будет уехать на время.

Милодора подняла вуаль; глаза ее были печальны:

– Но вы же сами говорили, что государь рассмотрел прошение и...

Граф покачал головой:

– Государь об этом деле понятия не имеет.

– Но как же соизволение?

– Милая вы моя! – с грустью вздохнул граф. – Если б вы знали, как боязно мне отпускать вас от себя, – сняв перчатку, он взял Милодору за руку. – Вы чисты и непосредственны. Вам невдомек, что любую бумагу, даже с императорским росчерком, можно в наше время купить... И не очень дорого – не позор ли это для отечества?

Милодора смотрела на него с изумлением и тревогой:

– Вы купили помилование?

– Все – и правду, и неправду, и честь, и бесчестие, и порядочность, и мораль, и нужного свидетеля, и судью, и родословную до двенадцати колен, и даже жизнь и смерть можно купить. Успех зависит лишь от величины предложенной суммы...

– Почему же вы беспокоитесь? Есть помилование. Есть даже могила... с прекрасным памятником. А меня... нет...

– Но есть и Карнизов, которого я недооценил, увы.

– Ах, граф! Оценивать каким-то образом Карнизова вообще не следует. Не тот это человек. Да и человек ли!...

Граф, вежливо выслушав замечание, продолжал:

– Я полагал, его можно взять на испуг. И поначалу все шло в нужном русле. Вы же знаете, какие у меня есть прекрасные помощники... Но потом Карнизов начал что-то подозревать. Мне стало известно, что он на свои страх и риск возобновил дело и многие бумаги восстановил... Не исключено, что имеются у него подозрения и на счет происхождения вашего, сударыня, помилования.

– У вас есть в крепости осведомители? Улыбка уверенного в своих силах человека появилась на лице старого графа:– Если хочешь подольше удержаться на ногах, нужно всюду иметь осведомителей и быть щедрым. Это вам скажет всякий царедворец... Есть и в крепости человечек... Вот от него мне и стало известно, что Карнизов затевает эксгумацию...

– Он собирается откопать...

– Вашу могилу, сударыня. Если уже не откопал.

Милодора не могла скрыть улыбку:

– Вы представляете удивление поручика, когда он откроет гроб? А как он обозлится, поняв, что его столь ловко провели с подлогом!...

– Представляю легко, – граф любовался улыбкой своей спутницы. – Но я не могу представить следующий после этого шаг поручика. Наш Карнизов оказался много сложнее, чем я предполагал, и мне придется весьма потрудиться, чтобы утопить его. И это, заметьте, при моем-то влиянии!...

Милодора легонько сжала ему руку:

– Вы же знаете, почему я не хочу уезжать. Во всяком случае одна.

Граф нахмурился:

– Об этом сейчас не может быть и речи... Мы объяснимся с ним потом... Он поймет, что все делалось во благо... Но он должен быть на виду со своим горем. Его горе выглядит очень убедительно...

Милодора отняла свою руку:

– Вы бываете слишком жестоки, граф.

– Бываю, если того требуют обстоятельства. А сейчас обстоятельства выше нас. Выше ваших чувств... выше его чувств... поскольку речь идет не только о вас, но о судьбах многих людей и о судьбе общего дела... Надо иметь терпение: затаиться, выждать... Как бы нам ни хотелось, мы еще не можем праздновать успех...

– Вы бываете слишком жестоки, – повторила Милодора. – Мне даже кажется, вы рассматриваете с приязнью сложившиеся обстоятельства и намереваетесь использовать...

– Не нужно продолжать, моя дорогая, – перебил граф. – Вы же не хотите обидеть меня.

– Извините... Я сама не знаю, куда меня иногда несет, – Милодора вытерла платочком навернувшиеся на ресницы слезы и скрыла лицо вуалью. – Вы так много сделали для меня... Если б не вы, то...

– Полноте... полноте... К чему эти счеты!

– Я – неблагодарная. Простите!...

– Будь по вашему. И покончим с этим, – согласился граф и легонько погладил Милодору по руке.

– Однако дальше так не может продолжаться. Сердце мое разрывается...

Граф кивнул:

– Вам надлежит уехать, сударыня. И сегодня же. Милодора вдруг схватила его за руку и вскрикнула:

– Смотрите, смотрите!... Это он! О Господи!... Граф склонился к окну.

Аполлон в глубокой задумчивости шел по тротуару. Голова была непокрыта, несмотря на то и дело принимающийся дождь, сюртук – распахнут; ветер забавлялся концами шарфа; волосы растрепаны, лицо бледно...

– Какой поэтический вид! – ухмыльнулся граф и задернул шторку окна. – Только и смущать покой девиц!...

Милодора блеснула глазами:

– Вы – злой старик! Граф улыбнулся:

– А вы, моя драгоценная, – живая...

– Но зачем, скажите ради Бога, эти испытания? Посмотрите на него... – Милодора порывистым движением хотела отодвинуть шторку.

Но граф не дал.

– Объяснил ведь уже... Потом – я бы и рад с вами попикироваться, да времени нет...

Глава 37

Ни Федотова, ни Холстицкого Аполлон дома не застал, и ему не удалось получить с них немедленно объяснений, как он того ни желал. Оставалось томиться в неведении, ожидая их возвращения; оставалось гадать, что же все-таки произошло, и, действительно ли, жива Милодора, а ежели жива, – то почему до сих пор не подала какой-нибудь весточки, не пролила хоть чуточку света...

Аполлон поднялся к себе и увидел, что в комнате у него царит беспорядок: книги и бумаги разбросаны не только по столу и подоконнику, но и по полу и даже под кроватью (и это притом, что Аполлон всегда очень бережно относился к книгам и с уважением – к своему труду), кругом – пыль, постель смята...

Аполлон вспомнил, что в последний месяц никого не впускал к себе: ни издателя, который самолично приходил дважды, ни Федотова с Холстицким, ни Устишу с приборкой; никого... никого не хотел видеть... Виной тому, понятно, было его болезненное подавленное состояние, а если сказать точнее, – его убитое состояние, ибо то, что было с ним по смерти Милодоры, вряд ли можно было назвать жизнью даже с самой большой натяжкой. А то, что он заметил сейчас беспорядок, самым красноречивым образом свидетельствовало о переменах в Аполлоне в лучшую сторону. Сначала откровения сомнамбулы, а теперь вот удивительное открытие при эксгумации (уже много больше, чем просто надежда) – оказывали целительное действие. Внутренний мир Аполлона, повернувшийся к порядку, вошел в несоответствие со ставшим уже привычным беспорядком.

Подняв с пола несколько книг и бумаг, Аполлон остановился у окна...

Что-то необычное творилось в природе: крепчал ветер, поднимая над городом тучи мусора и опавших мокрых мятых листьев; низко стелилисьсвинцовые тучи; ветер, налетавший порывами то справа, то слева, рвал эти тучи в клочья, а уже через минуту вновь сбивал клочья в единое целое, мял их и выкручивал; время от времени в прорехи взглядывало малиновое солнце... Воды Невы, русло которой было видно Аполлону из его окна, стали серыми от множества бурунов... Стаи испуганных птиц метались над крышами домов; причем удивительным показалось то, что птицы почему-то не искали себе пристанища; ветер уносил их под самые тучи, а потом с неистовством швырял вниз...

Дребезжали в окне стекла... Было зябко...

В тот момент, когда Аполлон уж собирался отойти от окна, стекло не выдержало очередного очень мощного порыва ветра и лопнуло, осколки со звоном посыпались внутрь комнаты и на ноги Аполлону, лишь по счастливой случайности не поранив его. Ветер ударил в лицо; от неожиданности Аполлон отшатнулся. А ветер уж гулял по комнате и хозяйничал в ней: отворил и ударил о стену дверь, взметнул со стола все бумаги и расшвырял их всюду, раскрыл несколько книг и принялся жестоко трепать страницы, опрокинул подсвечник с огарками свечей...

Аполлон быстро нашелся и заткнул образовавшуюся в окне дыру подушкой, иначе ветер вообще перевернул бы все в комнате вверх дном.

Ненастье же, кажется, только набирало силу...

Аполлон, не раздеваясь, бросился на кровать. Он подумал, что, пока придут Федотов и Холстицкий, можно часок поспать. Ему предстоял сложный разговор, и хорошо было бы к тому времени иметь свежую голову.

Но сон не шел. Быть может, виной этому было обилие впечатлений последних дней (от этих впечатлений и от мыслей, кои они наводили, Аполлон постоянно чувствовал некоторое возбуждение), а может, повлияла ненастная погода (от такой погоды у стариков кости ломит, а у молодых бежит сон и являются тревоги). Мысли все приходили беспокойные; образ куклы, обнаруженной сегодня в гробу, все стоял перед глазами: бледно-желтые, вылепленные из воска руки и лицо, космы мертвых волос, выбившихся из-под чепца, – при свете дня кукла выглядела грубо, неубедительно (так это представлялось Аполлону сейчас, спустя некоторое время после эксгумации; он совсем забыл, что подлог обнаружил землекоп, а не он сам и не Карнизов, которые Милодору знали хорошо, он забыл, что взирал на сохранившееся в могиле «нетленное тело» Милодоры едва не со священным ужасом, с трепетом, пока черенок лопаты не разворошил соломенную начинку «тела»); Аполлон подумал, что кабы «прощался» с Милодорой при свете дня, то быстро заметил бы подлог; также и от Карнизова не смогли бы этот подлог скрыть...

Ах, Федотов, Федотов!... Как он мог так поступить – скрыть сей подлог от Аполлона! Тем самым как бы поставить Аполлона на одну ступень с Карнизовым – поставить друга на одну ступень с человеком низменных устремлений и без чести, с человеком презренным (хотя и облеченным властью) – с тираном. Разве такого отношения заслуживает к себе Аполлон, любивший и любящий Милодору до беспамятства, почитающий ее едва не за божество?..

Ах, Федотов, Федотов!... Какие объяснения вы предоставите, сударь? Какую тайну поведаете? Посмотрите ли со спокойной душой, с чистой совестью в глаза человеку честному и порядочному, коего имели право именовать другом?.. Но почти что предали...

От этих мыслей, от этих вопросов, не имеющих пока ответа, у Аполлона разболелась голова. А ветер, обратившийся в настоящую бурю, сотрясал стены, и кровля над головой стонала, ходила ходуном, из печной трубы доносился такой вой, будто в ней поселился и вознамерился испугать насмерть все живое в доме ужасный монстр.

Аполлон еще раз наведался к Федотову, но того по-прежнему не было в его апартаментах: запертая дверь ответила на стук глухим молчанием. Между тем головная боль становилась нестерпимой, и Аполлон подумал, что не мешало бы выпить чаю; чай иногда помогал ему при головной боли.

Спустившись этажом ниже, Аполлон прошел в кухню, в коей было темно в этот час. Тут пахло корицей, шафраном, базиликом – в иные, в лучшие времена, когда в доме царили порядок и покой, искусству приготовления блюд придавали немалое значение; Аполлон вспомнил: Милодора рассказывала, что супруг ее, несмотря на преклонный возраст и внутренние болезни, не гнушался чревоугодничества, был известный в своем кругу гурман; не иначе пристрастие к вкусно приготовленной обильной еде и возлияниям прежде времени свело старого Шмидта в могилу.

От растопленной плиты исходил приятный жар. Огненные блики, пробивавшиеся в щель над чугунной дверцей, играли на противоположной стене; уютно сопел медный чайник... А за окном господствовал ветер. Слышно было, как друг о друга стучали в его порывах голые ветви старого тополя.

Когда Аполлон снял чашку с полки, ему показалось, что в кухне он не один, – будто послышался тихий всхлип, почти не различимый за шумом снаружи.

Аполлон оглянулся. В полумраке кухни, в темном углу кто-то вроде сидел.

– Кто тут?

Ответом ему был всхлип погромче.

Взяв лучину из шкафа, Аполлон зажег ее в топке от уголька и, подняв над головой, осветил кухню. В углу сидела Устиша, у нее было заплаканное лицо; девушка утирала слезы краем передника.

– Не зажигайте свет, прошу вас...

Однако Аполлон зажег от лучины свечу, которую обнаружил на краю полки среди коробочек с приправами.– Ты плачешь? – Аполлон оглянулся на горничную. – Тебя кто-то обидел?

Устиша не ответила. Аполлон покачал головой:

– После того, как этот изверг стал редко показываться в доме, кто еще может обидеть бедную девушку!... Или он был здесь сегодня?

– Нет. И я не плачу, – Устиша вытерла последние слезы. – Просто я думаю: что теперь будет с этим домом? Хозяин умер, хозяйка... умерла... Почти все жильцы съехали, когда узнали, что госпожа – в крепости. А слуги разбежались. Остались я да Антип... Так одиноко!... – слезы опять потекли из глаз девушки.

– Да, никому не придет на ум веселье, – не мог не согласиться Аполлон.

– Все так плохо и не видно впереди никакой надежды. Ветер воет, двери скрипят. Всюду сквозняк, все падает из рук и ломается. Кончаются припасы. На пороге зима – холод. Страшно...

– Понимаю. Ты еще думаешь: что же будет с тобой?

Устиша кивнула:

– Кроме госпожи, у меня никого не было... Это «не было» кольнуло в сердце Аполлона.

Он был почти уже уверен, что Милодора жива, что очень скоро, возможно, даже через час, когда вернется доктор Федотов, все объяснится и все печальные и драматичные события последнего времени счастливо завершатся. Однако, как раньше – зерно надежды, теперь в душе его было зерно сомнения: не поспешил ли он радоваться, не обманулся ли, приняв проблеск между тучами за признак скорого прекращения бури... Он протянул Устише платок:

– Не плачь. Наберись терпения. Быть может, совсем скоро все образуется.

Горничная покачала головой:

– Как же не плакать! Я вас не пойму, Палон Данилыч. Сегодня и завтра все так плохо...

Аполлон не собирался посвящать эту девушку во все перипетии последних дней, делиться с ней своими открытиями и догадками, мыслями, поскольку для него самого еще не было во всем деле ясности, а в отношении к завтрашнему дню – уверенности. Как не было ответа на главный вопрос: где сейчас Милодора?.. К тому же было бы неосмотрительно с его стороны поверять кому бы то ни было из прислуги (тем более горничной Устише с ее известным весьма болтливым язычком) хоть что-то от тайны исчезновения Милодоры – исчезновения из крепости и из числа живых (как, впрочем, и из числа мертвых, что так неожиданно выяснилось).

Он отвел глаза:

– Не плачь. Я, быть может, куплю этот дом...

– Вы? – не могла скрыть удивления Устиша.

– У меня теперь есть деньги... И то верно: кому, как не мне, купить его! Кому, как не мне, все устроить здесь разумно и гармонично, как к тому всегда стремилась твоя добродетельная госпожа!... И твой завтрашний день прояснится. А потом пройдет зима... Мне было тяжело, и я упустил это из виду... Да, да, я куплю этот дом. Решено. И оставлю здесь всех, кто служил прежде, кто был угоден и предан твоей госпоже.

Устиша не ответила, но плакать перестала.

Потом подхватилась:

– Вы ступайте наверх. Я принесу вам чаю. Чтобы было тепло и... сладко.

Ни в этот вечер, ни в эту ночь Федотов и Холстицкий не вернулись. Вероятно, буря, которая разыгралась (дворник Антип ежеминутно крестился и пришептывал молитвы и говорил, что на своем веку, – а прожил он в Петербурге без малого шестьдесят пять лет – такого урагана не видывал; за что наказываешь, Господи, ох!), помешала им переправиться на Васильевский остров.

Аполлон в эту ночь никак не мог заснуть. Не успокаивалось возбужденное сознание, нетерпеливые мысли подгоняли время, которое тянулось, тянулось...

Слышно было, как неистовый ветер рвал кровлю, потом ослабевал на минуту, чтобы с еще большей силой приняться за свое дело. Среди ночи кто-то кричал на улице, но невозможно было разобрать – что. Да Аполлон и не особо прислушивался; возможно, слух обманывал, и крики на улице – это тоже был ветер; слышал же Аполлон, будто кто-то ходил по крыше и стучал по ней палкой, слышал же, как раненое чудище стенало и плакало в печной трубе...

Едва забрезжил сумеречный утренний свет, Аполлон уже поднялся. Выглянул в окно. Буря, как будто, слегка поутихла, но ветер все еще был сильный; низко над городом он гнал бесконечные ряды серо-сизых туч. То и дело принимался дождь; ветер – злобный властелин природы – забавлялся его потоками, швырял их то в одну, то в другую сторону. Дома стояли мокрые, унылые.

Аполлон решил сам сходить сегодня в Обуховку и, разыскав там доктора Федотова, потребовать от него объяснений. Но только Аполлон не вполне был уверен, что в такую погоду ему удастся переправиться на Адмиралтейскую сторону.

Внизу, в передней Аполлон встретился с Устишей и выразил удивление, что она поднялась так рано. На это горничная заметила, что девять часов – только для господ рано, а прислуга в это время уж давно на ногах. Устиша сказала, что собирается за каким-то делом в соседний дом – в дом господина Яковлева, известного хозяина пивоваренных заводов. Аполлон не стал любопытствовать, за каким именно делом, поскольку давно подозревал, что Устиша неравнодушна к тамошнему лакею Гришухе; едва только у Устиши появлялась свободная минутка, девушка тут же исчезала...

... Обмотав шею теплым шарфом, подняв воротник и надвинув пониже шляпу, – дабы не сорвало ветром, – Аполлон вышел из дома.

Ветер – холодный и резкий, пронизывающий – сразу ударил ему в лицо; за спиной громко хлопнула входная дверь. Вихрь закружил над сквером и цветниками, взметая под небеса давно облетевшую мокрую листву. Временами меж туч проглядывало солнце – холодное, по-осеннему равнодушное.

Уворачиваясь от летящих листьев, прикрывая глаза от порывов ветра, Аполлон шел по улице в сторону Коллегий, возле которых был наведен большой плашкоутный мост. Редкие прохожие, клянущие непогоду, кутались в шарфы, жались к стенам, заходили погреться в лавки; дамы грели руки в меховых муфтах. Тихо и жалобно поскуливая, дрожа от холода и испуганно озираясь на громкоголосых извозчиков, бежал куда-то бездомный черный пес...

Аполлон невольно оглянулся: «Тот ли?..»