Текст книги "Марфа окаянная"
Автор книги: Сергей Махотин
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 24 страниц)
– Гляди у меня, Тимофей Трифонов! – ещё раз повторил сотник и, погрозив кулаком, направился к другому костру.
Когда все улеглись, Потанька, подобравшись поближе к Тимофею, промолвил вполголоса:
– Ты язык-то не распускай особо. Фома, он сотник не зловредный, паскудничать не станет. А тот же Жердяй при случае за медяк тебя продаст и не покраснеет. Разумеешь, о чём толкую-то тебе?
Тимофей, помолчав, кивнул. Затем произнёс задумчиво:
– Не понимаю я, Потанька, тебя. Что ты за человек такой? Чувствую, добрый ты, а порой так взглянешь, что холодом веет. Чужую душу давеча загубил, и хоть поморщился бы!..
– Вона ты о чём, – протянул Потанька. – Никак татарина пожалел? Не окажись я там, тебя давно бы уж вороны расклевали. Тоже мне, жалельщик!..
– Да не про то я, – досадливо сказал Тимофей. – За то, что спас, век буду Господа за тебя благодарить. А тебе-то как грех душегубства в себе нести, тяжесть такую?
Потанька вдруг схватил единственной своей рукой Тимофея за ворот, тряхнул так, что затрещало полотно рубахи, и зашипел ему прямо в лицо:
– Врёшь! Нет у татарина души! Терёха верно сказал: крысы они, и давить их надо, как крыс!..
Тимофей глядел на него со страхом. Потанька помолчал, разжал свою железную хватку и внезапно успокоился.
– Я дитём по деревьям лазать любил, – произнёс он каким-то странно спокойным голосом. – В деревне у нас высокая сосна росла, ветвистая. Я всё до макушки норовил добраться, Рязань увидать. Так и не увидал. Не бывал тамо? – Тимофей робко покачал головой. – Мне и по сей день не довелось. Хоть рядом, говорили, была Рязань-то. С её стороны они и наехали. Бате стрела под сердце вошла, сразу умер, не мучился. Мать они сперва... – Потанька задохнулся сухим глотком. – А потом... Копьём живот проткнули... Не выносила она ребёнка, не успела, может, брат был бы мой... Мне сверху хорошо было всё видно. Они наверх не догадались поглядеть, а я всех разглядел, все их морды поганые запомнил. Главного татарина особливо, с косой бабьей на бритой башке, усищами тараканьими. Всю жизнь ищу его, до самой смерти своей искать буду. И остальных также.
Потанька умолк, глядя во тьму. Огоньки догорающего костра плясали в его зрачках. Затем он резко поднялся и шагнул к своему месту, бросив Тимофею:
– Вот и решай теперича, есть ли грех на мне?
– Погоди, – не выдержал Тимофей и тоже встал. – Тот, что в меня целил, из тех был?
– Навряд, – осклабился Потанька. – У них и днём-то рожи похожи, а тут ночь была, не разглядел. Чего вскочил? Наговорились, спать охота, не приставай.
Озадаченный Тимофей не посмел больше спрашивать.
...Воеводы в своём шатре ещё не ложились, хотя завтрашние действия и возможные неожиданности были давно обговорены. Великие князья Юрий и Борис Васильевичи, которые должны были подойти к Русе с запада, отрезая от новгородцев литовские рубежи, запаздывали. Решено было брать город, не дожидаясь их.
– Ждать и завтра не след, – сказал Холмский. – После полудня далее двинемся, к Шелонскому устью.
Фёдор Давыдович с сомнением покачал головой:
– К вечеру, не ранее. День на разграбление надобен. Ратники истомились, заропщут, коли враз их дальше поведём. Да и заслужили. К тому ж ополченцы поизносились, в рванье ходят, обновиться надо. Полтыщи вёрст как-никак, Данило Дмитрия, не шутка.
– Ладно, – согласился Холмский. – Не перепились бы токмо. И лютовства бы не допустить.
Фёдор Давыдович махнул рукой:
– Было б на кого лютовать! Город полупустой. Ну, конечно, пожжём малость, не без того...
– Гляди, Фёдор Давыдыч, прогневишь великого князя. Помнится, не велел он Русу жечь, соляные варницы рушить. Сам вскоре сюда подойдёт.
Снаружи послышался какой-то шум. В шатёр заглянул стражник:
– Дозорные рушанина поймали. Вроде без умысла забрёл...
– Приведи, – велел Фёдор Давыдович.
Два воина втолкнули внутрь щуплого человечка в латаной рубахе и худых лаптях. Руки были крепко стянуты за спиной толстой верёвкой, вперёд выдавались острые ключицы и тощая грудь. Лицо его не выражало страха, глаза даже светились неуместной в его положении весёлостью.
– Кто таков? – обратился к нему сурово Фёдор Давыдович.
– И-и, государь, духота-то кака у тебя! – сказал тот, с улыбкой оглядывая богатое шатровое убранство. – Ковры-то каки, постели-то!..
– Я не государь тебе, – прервал его воевода. – А повесить тебя волей, коли не ответишь, кто таков и что выведывал!
– А сказку пришёл рассказать, – произнёс тот невинным голосом. – Сказки-то любишь слушать, государь?
Он тоненько захихикал, шмыгнув носом. Из левой ноздри вылез пузырь.
– Развяжите его, – велел Холмский. – Дурачок это, умом ущербный, не видать разве?
Дурачку развязали руки.
– Сказка вот какова, – улыбался тот во весь рот, потирая ладонями красные следы от тугих верёвок. – Жили-были два брата, два богатыря, Словен и Рус. И сестрица была у них, Ильмень её величали. Бродили братья богатыри по святой Руси, татаров поганых били, славу себе искали. Вдруг слышит старший брат голос с неба: довольно, мол, вам, витязи, по свету шататься, без дому по Руси метаться. Стройте городища себе там, где стоите. Послушались они, и построил старшой себе Словенск Великий, а младшой Русу, где две речки вместе сходились. Жена была у него Полнеть и дочь Порусья, в их честь те речки и назвал. Прожили братья жизнь долгую, покойную, татаре их страшились, подойти близко боялись. А как померли богатыри, возликовали вражины, налетели чёрным вихрем, да и пожгли города те. Уехали. Через год вертаются – что такое? Там, где Словенск Великий сожжённый лежал, новый город поднялся – Великий Новгород. Там, где другой город пожжён был, – Старая Руса поднялась краше прежнего. Испужалися они тогда чуда Божьего, убрались восвояси и уж не совались боле...
– Для дурачка больно складно баешь, – прищурился Фёдор Давыдович. – К чему сказка-то твоя?
– Аль не догадался, государь? – проговорил хитрым голосом рушанин. – К тому я, что Русу сколь ни жги, вновь она подымется. на Новгород сколь ни ходи, всё одно не дойдёшь. Сколь жизни себе ни отмеряй, смерть всё одно тебя достанет.
Он вдруг неожиданно резво прыгнул в сторону, выхватил из ножен опешившего воина короткий меч и, держа его прямо перед собой, побежал на Фёдора Давыдовича. Никто не успел ему помешать, и не жить бы воеводе, если б нападавший оказался ратником. Но рука рушанина была слаба и неумела, меч скользнул по кольчуге и отлетел в сторону. Тяжёлый; кулак Данилы Холмского угодил прикинувшемуся слабоумным в левое ухо, тот взмахнул руками и рухнул на землю.
– На заре повесить! – бросил Фёдор Давыдович виноватой страже.
Рушанина за ноги выволокли из шатра...
К полудню нового дня Старая Руса уже горела. Горстку оборонявших город жителей перебили в момент. Москвичи шарили по покинутым избам. Беспрерывно звонил колокол на звоннице церкви Спаса Преображения, пока московский лучник удачным выстрелом не сбил звонаря.
Солнце ещё не село, когда вновь собранное и построенное войско, не дожидаясь подкрепления, двинулось в сторону Шелонского устья.
Глава восьмая
«Псковитяне взяли Вышегород. Холмский обратил в пепел Русу. Не ожидав войны летом и нападения столь дружного, сильного, новгородцы послали сказать великому князю, что они желают вступить с ним в переговоры и требуют от него опасной грамоты для своих чиновников, которые готовы ехать к нему в стан. Но в это время Марфа и единомышленники ея старались уверить сограждан, что одна счастливая битва может спасти их свободу. Спешили вооружить всех людей, волею и неволею; ремесленников, гончаров, плотников одели в доспехи и посадили на коней, других на суда. Пехоте велели плыть озером Ильменем к Русе, а коннице, гораздо многочисленнейшей, идти туда берегом».
Карамзин
«На Петров день пришёл князь великий в Торжок, и подошли к нему в Торжок воеводы великого князя Тверского, князь Юрий Андреевич Дорогобужский да Иван Никитич Жито, со многими людьми для помощи на новгородцев же; а из Пскова в тот же Торжок пришёл к великому князю посол Василий да Богдан с Якушкой с Шабальцевым, а присланы известить, что от присяги к Новгороду отказались и сами готовы все. Князь же великий из Торжка послал к ним Богдана, а с ним Козьму Коробьина, чтобы немедля пошли на Новгород, а Василия от себя не отпустил; и из Торжка пошёл князь великий».
Московская повестьо походе Ивана III Васильевича на Новгород
«Русс, некогда называемая Старою Руссией, – старый городок под владычеством
Новгорода, от которого отстоит на двенадцать миль, а от озера Ильмень на тринадцать. Имеет солёную реку, которую граждане задерживают широким рвом наподобие озера и оттуда проводят воду по каналам, каждый себе в дом, и вываривают соль».
Сигизмунд Герберштейн.Записки о московитских делах
«Мужчины у русских большею частью рослые, толстые и крепкие люди, кожею и натуральным цветом своим сходные с другими европейцами. Они очень почитают длинные бороды и толстые животы, и те, у кого эти качества имеются, пользуются у них большим почётом. Его царское величество таких людей из числа купцов назначает обыкновенно для присутствия при публичных аудиенциях послов, полагая, что этим усилено будет торжественное величие приёмов. Усы у них свисают низко над ртом. Волосы на голове только их попы, или священники, носят длинные, свешивающиеся на плечи; у других они коротко острижены. Вельможи даже дают сбривать эти волосы, полагая в этом красоту.
Однако как только кто-либо погрешит в чём-нибудь перед его царским величеством или узнает, что он впал в немилость, он беспорядочно отпускает волосы до тех пор, пока длится немилость. Может быть, обычай этот перенят ими у греков, которым они вообще стараются подражать.
Женщины среднего роста, в общем красиво сложены, нежны лицом и телом, но в городах они все румянятся и белятся, притом так грубо и заметно, что кажется, будто кто-нибудь пригоршнею муки провёл по лицу их и кистью выкрасил щёки в красную краску. Они чернят также, а иногда окрашивают в коричневый цвет брови и ресницы».
Адам Олеарий.Описание путешествия в Московию...
азметные грамоты великого князя Ивана Васильевича «за неисправление новгородцев» дошли до Новгорода немногим ранее известия о падении Старой Русы, вызвав смятение и растерянность. Всё ещё не верилось, что Иван решился на летний поход. В Вечевой палате степенной тысяцкий Василий Есипович доказывал, что быть того не может, что, вероятно, это разбойный отряд, объединившийся с татарами (о татарах упоминали и беженцы, наводнившие город), что, по его сведениям, немногочисленная московская рать должна была двинуться в Обонежье, где давно уже был наготове князь Василий Васильевич Шуйский с войсками. Недостоверность сведений тысяцкого подтверждалась увеличивающимся с каждым днём потоком беженцев и не успевших отсеяться селян. Численность жителей возросла чуть не в полтора раза. Весьма ощутимыми стали нехватка хлеба и скачок цен на Торгу. Рассказы о пережитом, о жестокости московских воев передавались из уст в уста, обрастали новыми подробностями, порой невероятными, вызывая в сердцах то гнев, то ужас.
Никто из новгородских воевод не знал в точности, какими силами двигается великий князь. Сведения и тут были противоречивы: от конного отряда из пяти или шести сотен всадников до двадцатитысячного войска. Ясно было одно – собранного на сей день ополчения может недостать, необходимо срочно увеличить его численность.
С новой силой закипела работа в кузнях и оружейных мастерских. К Казимиру был срочно отправлен гонец с просьбой о помощи. Псковские послы объявили, что супротив Москвы Псков не выступит, и вызывались в лучшем случае быть посредниками в мирных переговорах с великим князем. Василий Ананьин осмеял их на вече («Это мы ещё поглядим, кто первый миру запросит!»).
В Вечевой палате толклись с утра до вечера посадники, бояре, житьи люди. Шумели, спорили и всё не могли решить, кто возглавит новгородское ополчение и как распределить расходы по его содержанию. Бывший степенной посадник Иван Лукинич слёг ещё накануне Пасхи, говорили, что едва ли подымется, а без него всё пошло как-то вразнобой, без обычного строгого порядка. Городская казна таяла молниеносно. Обратились с долговой просьбой к архиепископу. Феофил дать деньги на противодействие Москве отказался наотрез, однако пообещал выставить владычный полк против псковичей, коли те восстанут на святую Софию.
Дмитрий торопил с выступлением, в Вечевой палате доказывал до хрипоты другим посадникам, представительным житьим с пяти концов, кончанским старостам, что ждать возвращения из Литвы гонца и бездействовать смертельно опасно. Требовал отозвать Василия Шуйского с Двины со всем его отрядом, здесь они сейчас нужнее. Его слушали, с ним соглашались, но окончательного решения всё никак не могли принять. Кое-кто и вовсе не доверял теперь Дмитрию, пожалованному великим князем в московские бояре. Наконец выбран был воевода, призванный возглавить всё новгородское ополчение. Но не Дмитрий Борецкий, а Василий Александрович Казимер, уже имевший опыт войны с москвичами и отличившийся пятнадцать лет назад под Русой. Дмитрий и Василий Губа Селезнёв стали при нём военными советниками[48]48
Наконец выбран был воевода, призванный возглавить всё новгородское ополчение. Но не Дмитрий Борецкий, а Василий Александрович Казимер, уже имевший опыт войны с москвичами и отличившийся пятнадцать лет назад под Русой. — Авторская вольность. В средневековой Руси войском, если его не возглавлял князь, всегда командовали на равных правах два воеводы. Этот порядок сохранялся до царствования Петра I. Так было и в 1471 г. – новгородским войском, выступившим против москвичей, командовали посадники Василий Казимер и Дмитрий Борецкий.
Дмитрий и Василий Губа Селезнёв стали при нём военными советниками. — Василий Губа Селезнёв (? – 24.07.1471) – новгородский житьий человек, в 1471 г. был избран от житьих воеводой в войско, отправляемое против Москвы. Попал в плен в Шелонской битве и был казнён по приказу Ивана III.
[Закрыть].
Ополчение быстро начало расти. Всем сулили значительную долю от будущей добычи. На обучение военным действиям времени уже не оставалось, верили в численное превосходство, испугающее москвичей. Многие, в основном горожане, и на конях-то как следует не держались. Однако Казимер настаивал на коннице как главной ударной силе новгородцев и не принял возражений Дмитрия, доказывающего, что пешая рать также необходима.
Настоящих боевых коней было немного. Лошади селян, не успевших отсеяться, на ратное дело мало годились, но брали и их. Не хватало оружия, щитов, лат, ополченцы были кто с чем и кто в чём, составляя разношёрстную толпу и проедая казну. Люди истомились, бездействуя чуть не месяц, роптали на воевод. Особенно те, кто, либо сам, либо родные его, пострадал уже этим летом от наступающей рати великого князя Московского.
Марфа Ивановна болела долго, ноги ещё слабо держали её. Передвигалась по терему с трудом, опираясь на берёзовый посох. Сердилась на немощь свою, сердитым упрёком встречала возвращающегося ещё поздней, чем обычно, Дмитрия:
– Никак с меня, старой, пример берёте! Отчего медлите? Ране на сев пеняли, ныне уж и сеяться негде – земли московскими конями перетоптаны. Дождётесь, что та же Григорьева Настасья городские ворота распахнёт: милости прошу, князь Иван Васильевич!
Дмитрий морщился от усталости, от того, что оправдываться нечем, что ход событий во многом не в его власти. Григорьеву мать не зря помянула. «Богатая Настасья» не теряла времени даром, распространяла сплетни про Борецких, настраивала архиепископа против Лошинского, Ананьина, Груза, потратилась на подкуп чёрных людей, и те на вече перекричали остальных, и вместо Василия Есиповича степенным тысяцким стал Василий Максимович, степенным посадником – Тимофей Остафьевич, оба сторонники замирения с Москвой. Но уже ни они, ни Феофил не в силах были предотвратить решающую схватку москвичей с новгородцами.
Наконец выступление было назначено Казимером на Петров день, двадцать девятое июня.
Накануне в тереме Борецких долго не ложились, хотя всё уже было готово и уложено – снедь, оружие, доспехи. Более дюжины добровольцев из челяди вызвались искать себе славы в ратном бою и следовать за своим боярином Дмитрием Исаковичем. Никита тоже отправлялся в поход. Марфа Ивановна позвала его к себе:
– Знаю, Никитушка, что не по принуждению, а по воле своей служишь нам. Коли дарует нам победу Господь, деревню тебе отдам в Обонежской пятине или где пожелаешь. Об одном прошу, будь в бою подле Дмитрия Исаковича, приглядывай за ним, от меча вражьего убереги. Чтоб не остался Ванечка сиротой...
Она тяжело вздохнула, голос дрогнул.
Никита низко поклонился великой боярыне:
– Я, Марфа Ивановна, за тем в поход и иду, ради Вани. Привязался к нему всем сердцем. Жизнь, коли надо, отдам за него. А деревня – дело десятое, не к случаю толковать об этом...
С раннего утра все были на ногах. Дневная жара ещё не наступила, свежий утренний воздух бодрил уезжающих и будоражил провожавших. Ваня не мог минуты устоять на месте. Подбегал к отцу, мешал отдавать распоряжения, крутился под ногами у лошадей. Вспоминал про Никиту, мчался к нему, трогал переливчатую кольчугу, кожаный чехол длинного корельского ножа, привезённого Дмитрием Исаковичем из Литвы.
Марфа Ивановна стояла на высоком крыльце, следя за последними сборами. Не вмешивалась, всё делалось споро, быстро, как бы само собой. По-прежнему не отпускало томительное чувство тревоги. Разумом принуждала себя радоваться, что опасное бездействие кончилось наконец, что многотысячный кулак новгородской рати одолеть вряд ли кому по силам, даже обученным воям великого московского князя, но сердце билось отрывисто, глухо, грозя вновь сковать грудь железным обручем.
Дмитрий в последний раз обнял и расцеловал Ваню, Капитолину, Олёну. Челядь плакала в голос, Настя, закусив край платка, неотрывно глядела на Никиту. Дмитрий вскочил в седло, подъехал к высокому крыльцу, наклонился к матери. Марфа Ивановна сжала ладонями его лицо, поцеловала нежно в лоб, перекрестила троекратно:
– С Богом, сынок!..
Весело звонили колокола новгородских церквей. Со дворов выезжали конные отряды, скоро наполнив улицы звоном и цоканьем. За крепостными стенами начинала выстраиваться в боевой порядок сорокатысячная новгородская конница.
«Ну вот и всё, – подумала Марфа. – Как говорится, ладь косы и серпы к Петрову дню. Каков-то урожай соберётся?..»
От неё более ничего не зависело. Она окинула усталым взглядом опустевший, изрытый конскими копытами двор и, тяжело ступая, направилась в свою горницу. Долго лежала с открытыми глазами, не замечая, как день сменился вечером, а затем и ночной теменью. Предчувствие беды не давало заснуть. Не спала она уже третьи сутки...
Назавтра Олёна собралась в церковь Сорока мучеников помолиться за здравие братьев Дмитрия и Фёдора, зажечь свечи перед иконой Спаса Нерукотворного. Взяла с собой Ваню.
Великая улица была непривычно тихой и немноголюдной. Навстречу попалась рушанка-беженка с годовалым младенцем на руках. Лицо осунулось от голода, ребёнок беспрестанно хныкал. Олёна протянула женщине медную деньгу, которую та приняла равнодушно и без благодарности.
В церкви народу оказалось неожиданно много. В основном женщины. Молились за своих сыновей, братьев, отцов, ушедших в поход, просили у святых, чтобы вернулись живыми и не увечными. В церкви было прохладно, хорошо пахло ладаном. Ваня притих, задумался, сам не зная о чём. Олёна прошла со свечами вперёд к иконостасу, оставив его посреди церкви.
Вдруг кто-то легонько тронул его за плечо.
Ваня обернулся и увидел девочку, ту самую племянницу боярыни Григорьевой, Ольгу, кажется, или Люшу. Она стояла, с любопытством глядя на него и прижимая палец к губам.
– Тшш... Я с нянькой здесь. Узнал меня?
– Узнал, – ответил Ваня негромко. – Ты Ольга.
Девочка кивнула и улыбнулась:
– А ты Иван Борецкий.
Улыбнулся и Ваня:
– Не боишься, что боярыня Настасья опять заругает тебя, когда со мной увидит?
– Заругает!.. – фыркнула Ольга. – Я неделю потом ни сесть, ни лечь не могла, так меня тётка плетью отходила!
– За что? – поразился Ваня.
– За тебя, за отца твоего, за бабку твою. Тётка вас ненавидит, как злодеев каких.
– А ты?
– А я её ненавижу. Был бы у меня яд, отравила бы.
Ваня оторопел. Нежный колокольчатый голосок так не вязался со сказанным.
– Она и маму не любила, завидовала всё время, – сказала Ольга. – Да ну её! Я здесь каждую неделю бываю. А ты?
– Редко, – признался Ваня. – С Олёной только да с матушкой.
– А ты один приходи, чай, не маленький уже. – Она быстро осмотрелась по сторонам. – Прощай, нянька меня ищет. Так придёшь? Про волка своего расскажешь мне. Придёшь?
Ваня кивнул, немного смущённый её настойчивостью.
Ольга шагнула в сторону и скрылась из виду за спинами прихожанок.
– С кем это ты разговаривал сейчас? – спросила возвратившаяся Олёна, беря Ваню за руку и ведя его к выходу.
– Так... – замялся тот, не зная, признаваться или нет. То, что он разговаривал с племянницей богатой Настасьи, вряд ли понравилось бы бабушке, если б Олёна ей передала. Но Олёна не стала пытать его расспросами. Улыбнулась только, и прежние лукавые искорки мелькнули в её глазах.
От реки доносились крики лодейняков, удары тяжёлых весел по воде, щёлканье кнутов, ржание тягловых лошадей. Готовилась к завтрашнему отплытию судовая рать.
– Олёна, пойдём поглядим? – спросил Ваня.
– Не могу, миленький, – с искренним сожалением сказала Олёна. – Бабушке обещалась помочь издержки в расходную книгу вписать, ей опять с утра нездоровилось.
– Ну я тогда один, можно?..
Олёна замотала головой:
– Такого уговору не было, чтобы мне без тебя возвращаться. А ну как случится чего! Где, спросят, Ванечка наш? Что я тогда отвечу?
– Да я быстро! – уговаривал Ваня. – Гляну только – и назад. Ещё скорей тебя вернусь.
– Ну гляди, – сдалась Олёна. – Туда и назад, как обещал. Иначе сильно обижусь на тебя.
Ваня кивнул и стремглав побежал вниз по улице к Волхову.
– Шею не сверни! – только и успела крикнуть Олёна вслед.
Шум голосов, крики кормчих и смотрильщиков, команды старших в лодьях, с самого раннего утра беспрестанно доносившиеся с реки, раздражали Анастасию Ивановну Григорьеву, и она в конце концов не выдержала, встала и сама захлопнула единственное в верхней горнице терема стекольчатое цветное оконце.
Вернулась к столу, к расходным книгам, к подсчёту трат за последний месяц. Денег ушло немало[49]49
Денег ушло немало – и на подкуп веча, и на дары Феофилу, попривыкшему уже с новым ключником Фотием к богатым пожертвованиям, и на снаряжение своих людей в ополчение. – Фотий (?) – ключник архиепископа Новгородского Феофила, в 1480 г. вместе с архиепископом был вывезен в Москву и заключён в Пудовом монастыре.
[Закрыть] – и на подкуп веча, и на дары Феофилу, попривыкшему уже с новым ключником Фотием к богатым пожертвованиям, и на снаряжение своих людей в ополчение. В последнем случае тратилась не по своей воле, подчинялась вечевому решению, зато, втайне злорадствуя, выставила холопьев самых нерадивых и слабосильных, от которых мало проку было в хозяйстве. А всё одно дополнительный расход. Была б она побогаче... И при этой мысли с новой силой вспыхнула зависть к Марфе. Конечно, той что! Более трёхсот деревень против Настасьиных полёта, втрое больше дворов и обжей[50]50
Обжа – единица налогового обложения, равная количеству земли, обрабатываемому пахарем за один день с одной лошадью; примерно пять десятин.
[Закрыть], вчетверо людей. Ей бы рее ополчение содержать. Не зря сыновей на смерть послала – есть за что голову класть!..
Терзаясь мыслями о Марфиных владениях, Настасья почему-то вовсе не завидовала Захарии Овину, достаток которого был ещё более впечатляющ, не вспоминала большинство других новгородских бояр, которых сама превзошла богатством. Она уже почти искренне желала поражения новгородскому войску и победы великому московскому князю – тот пресечёт наконец власть Борецких, осадит Марфу окаянную, отымет вотчину её и тем раздаст, кто не был в гнусном сговоре с королём против Москвы. То, что и вотчина Григорьевой может быть разорена, не приходило в голову богатой Настасье.
Откуда-то снизу донёсся переливчатый смех Ольги-племянницы. Настасья нахмурилась. «Чего это ей смешно вдруг стало? Нечему вроде радоваться... – Боярыня отвлеклась от своего занятия, задумалась. – А ведь случись что со мной, к ней всё перейдёт, нет по родству наследников ближе её. Скоро совсем станет девица... Сосватать её, что ль? За ненашего какого, чтоб с глаз долой. Да хоть за москвича!..»
Додумать эту новую мысль помешал робкий голос дворецкого из-за двери, докладывающего о приходе Онфимьи Горшковой[51]51
Додумать эту новую мысль помешал робкий голос дворецкого из-за двери, докладывающего о приходе Онфимьи Горшковой. — Онфимия Горшкова – новгородская боярыня, вдова боярина Онцифора Горшкова. Ни о какой роли Горшковой в политических делах Новгорода не известно, но в 1478 г. вместе с другими боярами Горшкова была лишена владений и выселена из Новгорода в Звенигород.
[Закрыть].
– Зови! – велела Настасья, вставая и пряча со стола расходные листы. – Угощенье ко мне сюда подай!
Вошла моложавая, верней сказать, молодящаяся Горшкова. Боярыни поцеловались.
– Душно-то как у тебя! – воскликнула Онфимья, распахивая оконце и усаживаясь на лавку прямо под ним.
– Продует, гляди, – предостерегла Настасья.
– Какое там! – хмыкнула Онфимья. – Снаружи ни ветерка! – Она достала из многочисленных складок распашницы[52]52
Распашница – верхняя женская одежда из легких тканей с Широкими рукавами.
[Закрыть] расшитый голубыми узорами платочек, расправила его и принялась обмахивать жаркое лицо. – Уж и на реку ходила провеяться, и там не легче. Наши сетовали: не успели, мол, отсеяться, великий князь помешал. Ну отсеялись бы – и что? Всё одно пожгло бы всходы, земля что сковорода. Дождь когда был остатний раз, вспомни-ка?
– На вешнего Егория, кажись, – попыталась припомнить Настасья.
– Если не ране, – кивнула Онфимья.
Вошли две девки, одна с широким подносом, полным обсыпанных сахаром кренделей, другая с запотевшим квасным кувшином из погреба и расписанными цветами деревянными чашами. Накрыли на стол и, не поднимая глаз, вышли.
– Откушай, – пригласила Настасья.
– Кваску выпью, не откажусь, – оживилась Онфимья. – А есть не буду, не обессудь, недавно трапезничала. К тому ж... – Она отхлебнула из кружки. – Ух, ледяной какой, аж зубы заломило! К тому ж после тебя собиралась Марфу проведать, а она уж не отпустит без обеда, хоть ты что!
Настасья отвернулась, скрывая досаду на невольный намёк приятельницы: дом Григорьевой хлебосольством не славился. Не знай она почти детского простодушия Онфимьи, обиделась бы всерьёз.
– Надо проведать, – продолжала та. – Тяжко ей. И сыновья в походе, и хворь одолела. Невестки невесть каки и прежде ей были помощницы, да и сейчас, не знаю, расстараются ли? Марфа Ивановна не двужильная, чай, ведь! А двор, родня, челядь – всё опять на ней!
– Что за хворь-то? – стараясь голосом не выдать своего раздражения, спросила Настасья.
– Как хватил на Пасху удар, так полностью не оправилась по сей день. Без посоха ни шагу не ступит, нога левая приволачивается. Да и то сказать, не молодая уже, шестой десяток пошёл как-никак.
– Сама виновата, – проворчала Настасья. – Не сувалась бы куды не нать да гульбы не устраивала кажный день! Ишь, ославила себя на весь Божий свет, с Москвой рассорила Великий Новгород! Бабье ли дело!
Онфимья, вспомнив вдруг о нелюбви Григорьевой к Марфе Борецкой и видя, как та начинает не на шутку гневаться, поспешила переменить разговор:
– Ой, Настасья Ивановна, чего узнала я! Пимена-то, ключника архиепископа покойного, владычные стражники поймали и в железах увезли.
– Куда? – вскинула брови Настасья.
– Этого не ведаю. Что деньги брал из казны, в том ведь он так и не признался. Искали, весь дом переворотили Пименов, а не нашли денег-то тех.
– Не там искали, – усмехнулась Настасья. – На Великой улице искать следовало. А то и того дале – в Литве, у Казимира.
Онфимья перекрестилась:
– Ох, Настасья, боязно становится, как послушать тебя. Я вот не сужу никого – и покойна, со всеми в ладу. Чего лучше? Ты зашла бы ко мне как-нибудь вечерком, посидели бы, девичество наше повспоминали. Да сегодня хоть?
– Недосуг мне сегодня, – нехотя ответила Настасья. – В иной раз, пожалуй, зайду.
– Ну как знашь, – пожала плечами Онфимья, и не надеявшаяся, что Григорьева согласится на приглашение.
Она встала, собралась уходить. Уже у дверей спохватилась:
– Забыла, зачем шла! Давеча рушанки приходили ко мне челом бить, в холопья просятся. Взяла на время трёх девок. Работящи, довольна ими. Сегодня новые проситься придут. На всё согласные с голоду. К тебе не послать ли?
– Посылай, погляжу, – согласилась Настасья, подумав. – Может, возьму пяток.
– А Ольга у тебя не по дням, а по часам растёт, – улыбнулась Онфимья уже в дверях. – Вхожу к тебе, а она в сенях с котёночком забавляется, поигрывает, смеётся. А сама – такой котёночек миленький! Вот счастье привалит, кому достанется! Не прогадай со сватами-то!..
Онфимья, хохотнув, удалилась.
Настасья ничего не сказала ей на прощание и долго ещё сидела молча, погруженная в свои думы.
Ваня издали наблюдал за тем, как одну за другой спускают на воду просмолённые новгородские лодьи, как выгружают провиант и оружие с доспехами из подъезжающих к самой реке телег, как пробуют паруса, тщетно ждущие ветра в этот жаркий день. В одной лодье обнаружилась течь, и запряжённые лошади поволокли её обратно на берег. Опять возникла перебранка между купцами-лодейниками: никак не могли решить, кому лодья принадлежит и кто доплатит за починку. Слушать это и наблюдать на первый взгляд будничную и скучную работу Ване скоро наскучило, и он собрался возвращаться домой.
Проходя мимо высоких штабелей тесовых досок, он вдруг услышал вроде бы знакомый голос и какую-то возню. Ваня свернул в проход между досками и вышел на квадратную площадку, скрытую от посторонних глаз. Земля тут сплошь была покрыта щепой и опилками, пахло навозом. Прижавшись спиной к одному из штабелей, стоял Акимка, на которого наступали четверо мальчишек его же возраста, одетых довольно бедно и неряшливо. Один из них размахивал над головой примитивным, видно, им самим изготовленным кистенём. Палка с нетолстой верёвкой, на конце которой был привязан небольшой камушек, опасно свистя, рассекала воздух. Ваня оказался сзади нападавших, и они его не услышали.
Не вполне осознавая, что делает, он выбрал момент, перехватил палку посередине, вырвал её из чужой руки и переломил о собственное колено. Владелец кистеня стремительно обернулся с перекошенным от злости лицом. Мальчишка был Ваниного роста, чернявый и очень худой. Его злые глазки округлились от удивления и тут же наполнились гневом, когда он увидел, что его грозное оружие валяется сломанным на земле. Он быстро шагнул к Ване, отводя правую руку для удара. Ваня мгновенно отступил влево и, как учил его Никита, сделал нападавшему подножку. Тот споткнулся и, не удержав равновесия, упал прямо лицом в опилки.
– Так его! – возликовал Акимка и пнул ближайшего соперника лаптем в живот. Тот вскрикнул и согнулся от боли.
На Ваню бросился третий оборвыш, а четвёртый сцепился с Акимкой, повалил того на землю, и они начали молотить друг друга кулаками по чему попало. Ваня со своим соперником справился ещё Легче, чем с первым: дёрнув его за грудки, отшвырнул на две сажени от себя, даже удивился, как запросто это у него получилось. Тот, сидя на земле, заревел то ли от боли, то ль от бессилия своего. Владелец кистеня оценил Ванину силу и свистнул, давая сигнал к отступлению. Разгорячённый Акимка бросился было следом, но, вовремя одумавшись, остановился.
– Мы, Акимка, тебя ещё подстережём! – издалека погрозил кулаком худой. – И его тоже! А одёжу в лоскуты изорвём, а то ишь вырядился!..
Мальчишки исчезли.
Акимка отряхнулся, посмотрел на Ваню и засмеялся.
– Я уж думал, башку расшибут, – сказал он, улыбаясь во весь рот. – Прижали к стенке, не сбежать никуда. А тут ты!
