Текст книги "Марфа окаянная"

Автор книги: Сергей Махотин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 24 страниц)

Появились и новые беженцы – селяне с приграничных с Псковом земель. Псковичи, выступив наконец десятого числа, беспрепятственно двигались на воссоединение с ратью Холмского, осмелели, почувствовали полную свою безнаказанность и принялись лютовать не хуже татар и москвичей. Одну деревню сожгли вместе с жителями, заперев тех в амбаре.

Размеренно, не переставая, бил Вечевой колокол. На Ярославовом дворе становилось всё больше народу. В Вечевой палате уже засели посадники, кончанские старосты, тысяцкие. Накануне возвратился гонец к Казимиру, вынужденный из-за размирия с Псковом ехать за помощью к королю через земли немецкого Ордена. Гонца по повелению магистра задержали, протомили в неизвестности несколько дней и завернули обратно, так и не пропустив к Казимиру.

   – Немцы-то вон чего устрашились, – проворчал старый посадник Офонас Олферьевич. – Что, мол, москвичей разбив, усилимся мы и Ордену грозить начнём. А мы вона как усилились...

Тысяцкий Василий Есипович сказал взволнованно:

   – Нового гонца снарядить срочно следует. Да разъяснит пущай магистру, что коли торговый суд наместник великокняжеский начнёт вершить, то и немецким купцам не будет ни проку, ни выгоды.

   – Гонец, он пущай себе скачет, конечно, – заговорил Василий Ананьин. – А город-то оборонять уже нать готовиться. Не сегодня завтра москвичи подойдут.

Ананьин, не успевший ещё отдохнуть и привести себя в порядок после Шелони, был слегка ранен в левую руку и поддерживал её на весу правой. Захария Овин с неприязнью взглянул на него.

   – Не о том баем. Отпускного-то сколь запросит великий князь? Теперь поболе, поди, чем до позора нынешнего.

   – Вот-вот, – поддержал его Яков Короб. – Славно повоевали москвичей, неча сказать! Посольство нужно представительное составить, дары приготовить...

   – Да ведь чем лучше город укрепим, тем легче откупимся! – хлопнул Ананьин по столу здоровой ладонью. – Как не уразумеешь ты, Яков Александрыч, этого! Словно чужим голосом поёшь. – Он покосился на Овина. – Про Двину ещё неведомо, как там Шуйский с нашими. Что замолчали все? Ужель руки совсем опустили?

Он оглядел Вечевую палату. Все хмуро молчали. Захария Овин усмехнулся и погладил бороду.

   – Оно, конечно, и покричать хочется, и погорячиться, и по столу рукой ударить. После драки-то чего ж руками не помахать, теперя не страшно.

Ананьин вскочил, гневно глядя на Овина, сжал кулак здоровой руки так, что костяшки хрустнули.

   – А откупаться всё равно придётся, – спокойно продолжал Овин. – Время тянуть – себе в убыток. Семь-восемь тыщ великому князю собрать надобно, менее, думаю, не примет.

   – Эк завернул! – раздались голоса. – Да и даров считай тыщи на полторы! Размахнулся!

   – Тебе, Захария, что сотню рублёв, что тыщу отвалить – всё одно, не обеднеешь! – взволнованно воскликнул Иван Лошинский. – А мне как быть, к примеру, коли вся моя вотчина москвичами повоёвана да пожжена? А у кого под Волоком, под Торжком, под Русою, тем как?

   – На городскую казну рассчитывать неча, – подал голос новый степенной посадник Тимофей Остафьевич[62]62
  – На городскую казну рассчитывать неча, – подал голос новый степенной посадник Тимофей Остафьевич. – Тимофей Остафьевич (?) – боярин новгородский, посадник (1471 —1475), о его политической деятельности почти ничего не известно. В 1475 г. он был выселен из Новгорода в Можайск.


[Закрыть]. – Ратью вся съедена. Хлеба купить не на что!

   – А поскрести ежели, то, может, и осталось что в казне? – возразил Яков Короб. – Да владыку потрясти? А то и ещё кой-кого...

   – Ты о ком это? – не понял Василий Ананьин.

   – Аль не известно, кто боле всех подстрекал супротив Москвы выступить?..

   – На Марфу указуешь? – изумился Ананьин. – И не совестно же тебе, сам же у ней пировал! Да зять же твой у Ивана в плену! Уж как и назвать тебя после этого, не знаю!

   – Имени, однако, я не произносил, – запротестовал Короб. – Мало ли виноватых...

В разговор вмешался Дмитрий Михайлов из славенских житьих:

   – Пока вы тут виноватых ищете, народ на площади ждёт, что решим. Что людям скажем? Что, мол, понапрасну на битву их водили, что зря мужи новгородские посечены да пойманы? Так, что ль?

   – За такие слова нас самих с Великого моста в Волхов побросают, – вымолвил Василий Есипович и добавил со вздохом: – Эх, Иван Лукинич был бы жив, сумел бы слово найти. Таких посадников не будет боле в Новгороде Великом...

Тимофей Остафьевич, раздражённый невольным сравнением себя со своим знаменитым предшественником, заявил громко:

   – Порешим так. Посольство к Ивану снаряжаем самое достойное. И Феофил тоже ехать должон. Город следует укрепить, не от москвичей, так от плесковичей тех же, как ни обидно сие нам. Слыхивал уже, что те пушки с собой везут. О выкупе опосля поговорим, после посольства виднее будет. Так баю?

Никто не пожелал ему возразить.

Поздним вечером в людской терема Борецких остались лишь Никита да Настя, остальные разбрелись спать, измотанные и издерганные за этот тяжёлый день. У них ещё не было возможности переговорить между собой, Никита вообще отмалчивался сегодня, хмуро и коротко отвечал на вопросы любопытствующей челяди, смотрел в землю. Он умом понимал, что ничем не мог помочь Дмитрию Исаковичу более того, что уже сделал, – охранял от мечей, уберегал от стрел. Он ворчал про себя на показную храбрость Дмитрия, бросавшегося на врагов, не считаясь с их количеством. Будто в одиночку хотел битву выиграть. Драться-то полез, а драться-то и не умеет, ни гибкости, ни увёртливости в нём нет, одного москвича только копьём поразил, да и то потому, что тот не ожидал такого безрассудства от воеводы новгородского: лучший полк прямо в ловушку повёл – та и захлопнулась. Чем дольше думал Никита о недавнем сражении, тем сильнее росло в нём недовольство ратными воеводами. На что надеялись они, посажав на коней столько неумелых, не приспособленных к ратному делу людей? Числом ошеломить хотели москвичей? Ему до слёз было жаль и седовласых, и совсем ещё юных ополченцев, которые были обречены на гибель, не умея ни нападать, ни защищаться. Как мешали они друг другу, толкались, вязли в песке, с коней падали, будто жёлуди с ветви, которую ветер тряхнул!.. Дома бы остались, проку больше было бы. Кто за их гибель ответит перед Господом? Бояре высокие и ответят, Дмитрий Исакович в том числе. Но как ни бранил Никита воевод, как ни пытался объяснить себе причины поражения, чувство собственной вины всё равно не отпускало. На лбу остался красноватый след от плети, которой Ваня его стеганул. «И правильно, и поделом мне, – думал Никита. – И то сказать – чего вернулся, живой, здоровый, без единой царапины?..» И ещё одни неприятные мысли не давали ему покоя, как ни гнал он их, – о тех, кого он собственноручно зарубил. Было их четверо, и лицо каждого запомнилось, так и представляются, как закроешь глаза. Он не раскаяние испытывал (если б не он их, они его, тут простой расклад), а тяжесть нудную в груди и в голове. В течение дня несколько раз подмывало меч вынуть из кожаных ножен и вытереть в который раз зелёным пучком травы, выдранной вместе с землёю.

Настя догадывалась, как тяжело у него на душе, и не приставала с расспросами: невмоготу станет, сам выговорится. Днём наведывался Захар Петров. Издали Настя видела, как тот потоптался у ворот, перемолвился словом с дружинником, который не пропускал в этот день во двор никого из посторонних, и пошёл восвояси. Она не подошла помочь, подумала, что и к лучшему так, в иной день придёт пущай, когда поуляжется горестная суматоха.

   – Может, вина налить? – спросила как бы между прочим.

Никита поднял голову и с удивлением посмотрел на неё:

   – Отколь у тебя?

   – Да сберегла однажды, с весны ещё храню.

   – Что ж, давай.

Настя поставила на стол кувшин, заткнутый деревянной затычкой. Никита налил полкружки, выпил, обтёр усы.

   – Сладкое!..

Он со вчерашнего дня ещё ничего не ел. Фряжское вино чуть замутило голову, он раскраснелся, развязал шнурок на вороте рубахи.

   – Байна горяча ещё, – сказала Настя. – Наши уж все перемылись. Сходи, ослабни чуток, полегчает. Что ж так-то изводить себя?

Никита кивнул. Он налил себе ещё вина, подержал в ладони кружку.

   – Уйду я от вас, пожалуй, – проговорил он медленно, не глядя на Настю. – Не нужен я боле здесь.

   – Да что это ты вдруг! – всполошилась та. – Думал, думал – и на тебе, надумал! А Марфа Ивановна что скажет? А Ванюша как же?

   – Ваня вырос. Не мальчик уже. Я обучил его всему, начало положил, дале сам справится, он смышлён.

   – Да ты обиду-то забудь свою. Ну ударил, погорячился, мал ведь ещё. Господину и положено иной раз рукоприкладство применить. Да и как не понять сердечка-то его болезного...

Она тяжело вздохнула. Никита выпил вино и покачал головой:

   – Не обижен я на него, напротив, жалею. Вот только той радости, что была, не воротить. В свою деревню вернусь. Охотничать опять стану. Со зверьми-то, Настя, легче...

   – А как же я, Никитушка?.. – Она всхлипнула, безвольно опустив руки.

Никита встал, шагнул к ней и осторожно обнял. Настя приникла к его груди и заплакала, шмыгая носом. Так стояли они довольно долго, два немолодых уже человека, горюя друг о друге и о счастье, которое никак не давалось им в этой жизни.

На дворе громко залаяла Двинка, послышались чьи-то крики, шум, беготня.

   – Что там ещё? – сказал Никита. – Пойти взглянуть.

Он отстранил от себя Настю, которая утёрла слёзы и смотрела на него встревоженно.

Никита открыл дверь и тут же, пригнувшись, отступил назад. Сверху посыпались осколки стекольчатого окна, выбитого брошенным кем-то камнем. По двору бегал дворецкий с факелом. Дружинники подпирали брёвнами ворота, за которыми собралась, судя по голосам, целая толпа необузданных людей. Кто-то попытался перемахнуть высокий забор шагах в тридцати от ворот, но с визгом вскарабкался обратно:

   – У них тут волк живой, ей-Богу, не вру! Так пастью клацнул, чуть пятерню не отхватил мне!

   – С волками живя, сами волками стали! – крикнули в толпе.

   – Жируют небось, а тут с голодухи пухни!

   – Из-за Марфы окаянной нужду терпим! Она главна виновница!

   – Подпалить бы терем ей, чтоб с королём не путалась!

   – Эй, подналяг!

Ворота затрещали. Дружинники отступили, обнажая мечи. Никита поднял с земли длинную жердину и побежал к ним на подмогу.

   – Откройте ворота! – раздался вдруг властный твёрдый голос. На крыльце стояла с посохом Марфа Борецкая, вся в чёрном, вспыхивающие языки факелов выхватывали из тьмы её бледное лицо с горящими глазами.

   – Да как же, Марфа Ивановна, разнесут же тут все! – взмолился дворецкий. – Народ ошалел, ничего не соображат!

   – Откройте! – вновь велела она. – Погляжу, что за народ...

Брёвна убрали, отодвинули толстый засов. Дубовые ворота тяжело распахнулись. За ними стояло около тридцати человек мужиков с дрекольем, некоторые с топорами. Они, видимо, не ожидали, что ворота откроют, и, ввалившись толпой во двор, остановились в нерешительности.

Марфа, медленно сойдя с крыльца, направилась к ним. Те невольно расступились.

   – Эго кто ж такие, с какого конца люди? – произнесла она хмуро, вглядываясь в лица мужиков. – И с топорами. Вроде плотников не нанимала я. А пивом-то несёт! Небось по бочонку в каждого вместилось.

Самый шустрый из них, видать заводила, невысокого росту, кривоносый и кривоногий, невольно дыхнул в сторону и тут же встрепенулся:

   – Не твоё, боярыня, пиво пили, не тебе попрекать!

   – Ну-ну, – усмехнулась Марфа. – И зачем же пожаловали? Убивать, что ль, пришли меня? – Она оглядела толпу и остановилась взглядом на щуплом мужичке с топором. – Что ж, начинай ты первый.

Тот отвёл глаза, пробурчав неохотно:

   – Да мы попугать токмо, не изверги, чай.

   – Попугали славно! Собаку вон не успокоить никак. – Она кивнула на заливающуюся лаем Двинку, которую с трудом удерживали на кожаном ремне двое слуг. – И кто ж пивом-то вас поил? Полагаю, за просто так не пошли бы. И денег дали небось?

Кривоносый, сунув топор за пояс, подбоченился и хохотнул:

   – Ну, раз такой, боярыня, разговор пошёл, скрывать не станем: плачено было. Кем и сколь, не скажу. А ты сама посуди, люди мы здоровы, а заработать-то где? Как жить, чем кормиться? У некоторых семьи немаленькие. Вот и нанялись.

   – Не тяжела работка! – усмехнулась Марфа. – А кто нанял, и не говори, сама догадываюсь.

   – Можем, в случае чего, и тебе послужить, коли догадываешься, – ещё более оживился кривоносый. – Хоть нынче же, если пожелашь.

Из-за его спины выступил обтрёпанный человечек и прогнусавил:

   – В прошлую осень и тебе ведь службу сослужили. «За короля хотим!» – я громче всех кричал, охрип, опосля три дня сипел.

По деревянной улице застучали копыта. Быстро приближался охранный отряд с Василием Есиповичем во главе, к которому окольным путём с заднего двора сбегал за помощью ключник. Мужики кинулись было бежать, но их окружили, прижали к забору.

   – Как ты, Марфа Ивановна? – спросил с тревогой тысяцкий, слезая с коня. – Кто такие? Повредили чего?

Та махнула рукой:

   – Крикуны да пьяницы, ну их! Знамо, кем наущены.

   – Высечь бы их как следует! – сказал Василий Есипович. – Да веришь, Марфа Ивановна, не могу, времени в обрез. Ключник твой чудом меня застал. Отряд чей-то видели на подходе к городу, не знаю, москвичи ль, плесковичи?

   – Ужели Иван так скор? – ужаснулась Марфа. – Быть того не может! Чтобы с наскоку Новгород захватить?.. Как мыслишь, Василий Есипович, оборониться сумеем?

   – Какое-то время выстоим, а там... Посадники наши смирились уж.

   – А я вот не из смирных! – сказала Марфа с гневной дрожью в голосе. – Не дождётся великий князь, что безропотно покоримся ему. Пусть и Митя знает, что ещё господин себе Новгород Великий. Посады, монастыри нужно жечь, осаду легче держать будет.

Тысяцкий замялся.

   – Боязно, однако, своих же подпаливать...

   – Да ведь Иван придёт, щадить их не станет. Показал уже, как губы с ноздрями умеет рвать!.. Когда ещё Дмитрий Донской на Новгород ходил, посады жгли, проверено. Действуй, Василий Есипович. Кто из наших ещё помочь способен? Ананьина бери, Савёлкова. А эти вот, – она кивнула на жавшихся к забору мужиков, – пусть первые с факелами идут, пример покажут. Слышали? Работа повеселей, нежели окна в боярском тереме бить! А пивом и прочим обижены не будете, обещаю!..

К утру из горящих посадов и монастырей потянулись в Новгород телеги и обозы, люди и скот. Столбы дыма были видны за много вёрст. И всё ещё продолжали возвращаться в город ополченцы, разбитые при Шелони и плутавшие в страхе по окрестным лесам. Каждого здорового мужчину старались вновь вооружить. Со стен Детинца на городские стены перетаскивали старые пушки. Марфа приказала опустошить два своих амбара близ пристани и раздать хлебный запас семьям тех, кто защищает город. На какое-то время всех объединила одна общая забота, все вновь почувствовали себя свободными новгородцами, независимыми от воли великих князей. Феофил лишь губы кусал от досады и страха, но ни он, ни боярские сторонники примирения с Москвой не владели уже ситуацией в Новгороде Великом.

Ваня за несколько дней настрадался душою больше, чем за всю жизнь свою. Он постоянно думал об отце, пытался представить себе, где находится его заточение, как к нему относятся московские воеводы – с уважением ли, боязнью? Что сказал ему великий князь, какой выкуп потребует за его высвобождение? Как сам Ваня разговаривал бы с великим князем Московским, окажись на месте отца?

Вопросам конца не было, Ваню распирали надежда, и тревога, и любопытство. И не с кем было поделиться своими мыслями. Бабушку Марфу он не решался расспрашивать, она вся каменела при упоминании о сыне, страшась самого худшего. С матерью у Вани никогда почему-то откровенных разговоров не выходило, Капитолина вечно была недовольна чем-то, ворчала, чтоб дал отдохнуть и не приставал, придиралась к слугам, непрестанно, чуть ли не при всех, во весь голос винила в своих бедах Марфу Ивановну. Оставался один Никита. Но с Никитой Ваня до сих пор даже словом не перемолвился, чувствовал, что не прав, что не виноват он в отцовском пленении, стыдился, что ударил Никиту, а подойти первым, извинения попросить духу не хватало. От этого Ваня ещё больше злился на себя и на Никиту тоже. А тот не смотрел на Ваню, весь день занимал себя разной работой, надолго уходил со двора и дотемна помогал обороняющим крепить городские ворота и стены.

Вскоре и Ваня отправился туда, чтобы посмотреть что и как. Заглянул по дороге в церковь Сорока мучеников, но Ольги не было там на этот раз. Зато при выходе столкнулся с Акимкой.

   – Я к тебе и бежал! – обрадовался тот, потянул Ваню в сторону от паперти и сказал, оглянувшись по сторонам, в самое ухо: – А я видал того Упадыша, по голосу признал.

   – Кого видал? – удивлённо спросил Ваня и вдруг сам вспомнил. – Того, кто лодьи дырявил?

   – Ага! Последить за ним надоть. Пошли?

   – А куда? Где его найти-то?

   – Он на Белой башне, я выследил.

Ваня кивнул, и они быстро зашагали к самой большой и высокой на крепостной стене Софийской стороны оборонительной башне, видной издалека, даже с Великой улицы.

У стены кипела работа. На лебёдке поднимали вверх пушки и ядра в мешках, несколько мужиков тянули крепкий канат. Стучали топоры, варилась смола в большом чугунном чане. Тут же рядом в котле готовилось даровое варево для работников. Все были озабочены, заняты делом, и на ребят никто не обращал внимания.

Ваня с Акимкой стали подниматься по крутой винтовой лестнице на башенный верх. На каждой площадке Ваня подбегал к широким окошкам, откуда всё доступней взгляду становилась ширь новгородских окрестностей, и смотрел на бесконечную низменную равнину, которую пересекали притоки и протоки Волхова, на распаханные поля, на купол нарядного, не сожжённого, как прочие монастыри, храма Петра и Павла на Синичьей горе. «Жалко, Ольга не видит», – подумал он с сожалением и грустью и глубоко вздохнул.

   – Тише! – Акимка стоял на верхней ступени лестницы и прикладывал палец к губам. – Тута они.

Ваня поднялся к нему и, высунув голову, огляделся.

На широком верхе башни были установлены пять пушек. Горел зачем-то разведённый посреди дня костёр. Вокруг него стояли три человека и плавили что-то на огне. Время от времени они с тревогой оглядывались по сторонам, и Ваня с Акимкой едва успевали прятаться. Затем Ваня увидел, как один из них отошёл с металлическим ковшом к пушке и влил расплав в её жерло. Ваня вытянул шею, чтобы рассмотреть всё получше, как вдруг чья-то сильная рука схватила его за воротник и подняла вверх.

   – Ты что тут делашь?

Отброшенный пинком на твёрдый деревянный настил, Ваня быстро вскочил и обернулся. Перед ним стоял довольно молодой парень с короткой бородой и сверлил его круглыми кабаньими глазками. Акимки нигде видно не было.

Подошли остальные.

   – Чей щенок, откудова?

   – Соглядатайствовал, – ответил нервным голосом парень, и Ваня узнал по голосу, что это и есть Упадыш, которого выследил Акимка и которого они подслушали недавно на берегу.

   – Донесёт, – сказал кто-то. – Надо, чтобы с башни упал, будто башка закружилась.

   – Верно, – поддержали остальные. – Ты, Упадыш, пока подержи его, чтобы не шумел, мы окончим скоро.

Ваня попробовал закричать, позвать на помощь, но в лицо ему ткнулась грязная вонючая тряпка, Упадыш повалил его и, заломив руки за спину, стал связывать запястья смоляной верёвкой. Как ни упирался Ваня, тот был сильнее, в поясницу больно упёрлось его костлявое колено. Краем глаза Ваня видел, как суетились злоумышленники, стараясь поскорей вывести из строя новгородские пушки. «Куда ж Акимка подевался? – пронеслось в голове. – Опять в беду с ним попал... Бабушка станет горевать...» Мысли были какие-то отстранённые, приближение гибели осознавалось с трудом, казалось, что всё это не с ним происходит, и, наверно, поэтому не было страха. Всего мучительней, хуже даже верёвки, жгущей кожу, была противная, забившая рот и нос тряпка.

Внезапно послышался глухой удар, Упадыш издал хныкающий звук и повалился рядом с Ваней. Ваня лёг на бок, обернулся назад и увидел Никиту, тот потирал левой ладонью правый кулак, которым ударил сзади по затылку Упадыша. Трое остальных тоже обернулись и, переглянувшись, пошли на Никиту, держа в руках кто тяжёлый железный ковш, кто поленья для кострища, но, сделав шаг, тут же начали отступать, попадали на колени и завопили:

   – Помилуйте, не казните! Не ведали, что творили!.. Это всё он виноват!..

Снизу всё поднимались и поднимались люди. Никита развязал Ваню, и тот с отвращением отбросил тряпку прочь. Упадыш заворочался, приходя в сознание. К Ване подбежал Акимка.

   – Уф! Хорошо, что успели. Тебя ж и погубить могли!..

   – Они с башни хотели скинуть меня, – пожаловался Ваня. – А ты куда убег?

   – Как куда? За помощью убег. – Он рассмеялся и хлопнул Ваню по плечу. – Ты же ведь знаешь: за мною не пропадёшь!

Глядя на Акимку, засмеялся и Ваня.

Злоумышленников вязали и тащили вниз на расправу. Те орали благим матом и выли от смертной тоски. Упадыш пытался оправдываться, говоря, что это один богатый боярин подговорил его на грех. Его не слушали. Пять пушек были залиты свинцом и испорчены. Внизу решили не ждать суда, а покончить со злодеями немедля, сбросив с Белой же башни. Те вновь завопили, когда их поволокли вверх.

Акимка остался глядеть на казнь. А Никита повёл Ваню домой, обняв за плечи. Всю дорогу Ваня придумывал, чего бы такое хорошее сказать Никите, но слова не выходили. Но было и без слов хорошо, на душе у обоих стало легче.