Текст книги "Марфа окаянная"

Автор книги: Сергей Махотин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 24 страниц)

Глава одиннадцатая

«Боярский сын Иван Замятня спешил известить государя, бывшего тогда в Яжелбицах, что один передовой отряд его войска решил судьбу Новгорода; что неприятель истреблён, а рать московская цела. Сей вестник вручил Иоанну договорную грамоту новгородцев с Казимиром, найденную в их обозе между другими бумагами, и даже представил ему человека, который писал оную. С какою радостию великий князь слушал весть о победе, с таким негодованием читал сию законопреступную хартию, памятник новгородской измены.

Холмский уже нигде не видал неприятельской рати и мог свободно опустошать сёла до самой Наровы или немецких пределов. Городок Демон сдался Михаилу Верейскому. Тогда великий князь послал опасную грамоту к новгородцам с боярином их, Лукою, соглашаясь вступить с ними в договоры; прибыл в Русу и явил пример строгости: велел отрубить головы знатнейшим пленникам, боярам Димитрию Исакову, Марфину сыну, Василью Селезнёву Губе, Киприяну Арбузьеву и Иеремею Сухощёку, архиепископскому чашнику, ревностным благоприятелям Литвы; Василия Казимера, Матвея Селезнёва и других послал в Коломну, окованных цепями; некоторых в темницы московские; а прочих без всякого наказания отпустил в Новгород, соединяя милосердие с грозою мести, отличая главных, деятельных врагов Москвы от людей слабых, которые служили им только орудием. Решив таким образом участь пленников, он расположился на устье Шелони.

В сей самый день новая победа увенчала оружие великокняжеское в отдалённых пределах Заволочья. Московские воеводы, Образец и Борис Слепой, предводительствуя устюжанами и вятчанами, на берегах Двины сразились с князем Василием Шуйским, верным слугою новгородской свободы. Рать его состояла из двенадцати тысяч двинских и печорских жителей; Иоаннова только из четырёх. Битва продолжалась целый день с великим остервенением. Убив трёх двинских знаменосцев, москвитяне взяли хоругвь новгородскую и к вечеру одолели врага. Князь Шуйский раненый едва мог спастися в лодке, бежал в Колмогоры, оттуда в Новгород; а воеводы Иоанновы, овладев всею Двинскою землёю, привели жителей в подданство Москвы».

Карамзин

«Воины же князя великого и после боя того сражались часто по посадам новгородским вплоть до немецкой границы по реке Нарве, и большой город, называемый Новым Селом, захватили и сожгли. А воеводы великого князя, чуть отдохнув после боя того и дождавшись своих, послали к великому князю Замятню с той вестью, что помог им Бог, рать новгородскую разбили. И тот примчался к великому князю в Яжелбицы того же месяца в восемнадцатый день, и была радость великая великому князю и братьям его, и всему войску их, ибо был тогда у великого князя и царевич Даньяр, и братья великого князя, благоверные князья Юрий, и Андрей, и Борис, и бояре их, и всё войско их. И тогда дал обет князь великий поставить в Москве церковь памяти святого апостола Акилы, что и исполнил, а воеводы, князь Даниил и Фёдор, другую церковь, в честь Вознесения.

А в ту же пору был у великого князя из Новгорода от избранного архиепископа и от всего Новгорода Лука Клементьев за охранной грамотой; князь же великий дал им охранный лист и отпустил его из сел возле Демона; а князю Михаилу Андреевичу и сыну его князю Василию воеводы новгородские, которые были осаждены в городке Демоне, били челом и сдались с тем, что их живыми выпустят, а за другое что не держались; а с города дали выкупа сто рублей новгородских.

А от псковичей пришёл к великому князю в Игнатичи с Кузьмою с Коробьиным посадник Никита с тем, что псковичи всею землёю своею вышли на его службу, своего государя, с воеводой князем Василием Фёдоровичем, и по дороге стали новгородские поселения грабить и жечь, и людей сечь, и, в дома запирая, жечь. Князь же великий послал к ним Севастьяна Кушелева да прежнего посла их Василия с ним от Полы-реки.

Месяца того же на двадцать четвёртый день, на память святых великомучеников Бориса и Глеба, пришёл князь великий в Русу, и тут повелел казнить отсеченьем головы новгородских посадников за их измену и за отступничество: Дмитрия Исакова Борецкого, да Василия Селезнёва, да Еремея Сухощёка, да Киприана Арбузьева; а иных многих сослал в Москву да велел их бросить в тюрьму, а незнатных людей велел отпускать в Новгород, а Василия Казимера, да Кузьму Григорьева, да Якова Фёдорова, да Матвея Селезнёва, да Кузьму Грузова, да Федота Базина велел отвезти на Коломну да заковать их. А сам пошёл оттуда на Ильмень-озеро к устью Шелони и пришёл там на место, называемое Межбережье и Коростынь, двадцать седьмого в субботу.

И в тот же день был бой у воевод великого князя с двинянами, у Василия Фёдоровича Образца, а вместе с ним были устюжане и прочие воины, да у Бориса Слепца, а вместе с ним вятчане, бой у них был на Двине с князем Василием Шуйским, а с ним вместе были заволочане все и двиняне. Было же с ним рати двенадцать тысяч, а с воеводами великого князя было рати четыре тысячи без тридцати человек. И та и другая стороны бились на берегу, выйдя из лодок, и начали биться в третьем часу дня того, и бились до захода солнечного, и, за руки хватая, рубились, и знамя у двинян выбили, а трёх знаменосцев под ним убили: убили первого, так другой подхватил, и того убили, так другой подхватил, и того убили, так третий взял, убив же третьего, и знамя захватили. И тогда двиняне взволновались, и уже к вечеру одолели полки великого князя и перебили множество двинян и заволочан, а некоторые потонули, князь же их раненый бросился в лодку и бежал в Холмогоры; многих же в плен взяли, а потом и селения их захватили, и возвратили всю землю ту великому князю. Убили же тогда князя великого рати пятьдесят вятчан, да устюжанина одного, да человека Бориса Слепца, по имени Мигуна, а прочие все Богом сохранены были».

Московская повесть

о походе Ивана III Васильевича на Новгород

«В то же время князь великий Иван Васильевич послал войско своё за Волок, и князь Василий Васильевич и воевода заволоцкий Василий Никифорович вышли навстречу со своим войском и с жителями Заволочья и Печоры. И сошлись они в ратном бою, и пало многое множество с обеих сторон, а двиняне не пошли за князем за Василием Васильевичем и за воеводой за Василием Никифоровичем, и ополченье выбилось из сил, и заволоцких порубили, и двинян порубили тоже. А князя Василия Васильевича и воеводу Василия Никифоровича Бог сохранил, и прибыли в Новгород с небольшой дружиной, а князь великий хотел пойти на Новгород».

Новгородская повесть

о походе Ивана III Васильевича на Новгород

еликий князь Иван Васильевич принял вестника от Холмского, сына боярского Ивана Замятню, остановившись в ямском селении Яжелбицы, в трёх днях пути до Русы{42}. Сюда же прибыли и братья его с ратями: Юрий, Борис и Андрей Большой{43}. Все собрались в великокняжеском шатре.

Донесение о Шелонской победе было составлено подробнейшее, Данило Холмский, как ни торопился поскорее отправить вестника, уже давно готового и нервничающего от нетерпения, всё не отпускал дьяка-писца, проверяя, ничего ль не упущено и так ли описано течение битвы. О заслугах воевод, о своей прозорливости вслух не говорилось, однако подразумевалось недвусмысленно. Не упоминалось и о последнем отчаянном натиске новгородцев, организованном Дмитрием Борецким, натиске, грозившем смять москвичей. О том, что в какой-то момент исход сражения был неясен, великому князю доносить необязательно. Холмский и без того опасался серьёзных упрёков за то, что под Коростынью дал застать себя врасплох, и винил себя за это.

– «Будь здрав, государь, на многие лета, – читал радостным молодым голосом Замятня. – По приказу твоему пригнали мы к Шелони. Там же наехали на рать новгородскую, тысяч сорок их. Весь Велик Новгород со знаменитыми воеводами своими, и многие другие посадники и лучшие люди. О всём же походе рати новгородской мы ведали, им же ничто о нас ведомо не было...»

Братья великого князя, поддаваясь радости в голосе Ивана Замятни, начали успокаиваться, одобрительно переглядываться друг с другом, тоже заулыбались. Иван Васильевич сидел серьёзен, сосредоточен, слушал внимательно, не глядя ни на кого.

– «В обед, на Акилу-апостола, реку перейдя, нечаянно для ворогов стали мы перед самым станом новгородским. Татары же утресь ещё в обход были посланы и за спиной новгородцев в засаду сели. Всё ж новгородцы-то вборзе исполнились и стали пред нами силой несметной. Аз же, видя их настроение, на воев своих полагаясь и на засаду татарскую упование имея, не устрашился. Воеводы же их, видя, что мало нас, похвалялись и на нас хулу, яко псы, лаяли. По завету твоему, государь, не ждя их, сам аз ударил по ним, лучникам стрелы в коней пущать повелев. Великое смятенье пошло у них, кони понесли, все полки их перепутались. Ударил тогда аз на них с сулицами[63]63
  Сулица – мётное копьё.


[Закрыть] и с копьями. Они сперва крепко бились, мы же, коням их не давая на место стать, стрелами и сулицами избивая, теснили со всех сторон. Видя, что поддаются они, крикнул аз в трубы трубить, в набаты бить – знак сие татарам. Ударил аз сей же часец с лучшим полком своим новгородцев с левой руки. Мало щит подержавши, дрогнули они, а в сие время изгоном с великим криком наша татарская конница сзади врезалась в ряды их...»

Вошёл дьяк Степан Бородатый, терпеливо встал поодаль, ожидая, когда Замятня окончит чтение. Братья великого князя, когда речь напрямую зашла о победе на Шелони, ещё более оживились. Поход на Новгород оказался необременительным, потери были малыми и добыча богатой, каждый уже прикидывал в уме сумму откупа, на которую потратятся новгородцы, чтобы остановить дальнейшее наступление московских ратей.

«Заслужил себе боярство князь Данило», – подумал Иван Васильевич с некоторым огорчением. Но оно было недолгим. Иван понял, что отряд Холмского решил судьбу похода и что от Новгорода нечего уже опасаться какого-либо серьёзного сопротивления.

   – «Помог нам Господь! – заражаясь общей радостью, читал с ликованием Замятня. – Один за другим полки их спины к нам оборачивать стали. Мы же, с татарами соединясь, гнали их вёрст двадцать. Сулиц наших боясь и сабель татарских, бросали доспехи свои новогородцы и, яко пьянии либо безумнии, гнали по воле коней своих. Много избито было, конями потоптано, в Шелони потоплено. Мыслю, боле десяти тысяч изгибло. Многих же лучших людей, а простых того боле, полонили – около двух тысяч всех-то, что живых руками поймали...»

   – Список лучших мне представь, – велел Иван Бородатому.

   – Готов уже, – отозвался тот.

   – Что же, братья мои, – сказал Иван. – Господь на нашей стороне супротив отступников. Осталось довершить начатое. То-то батюшка порадовался, был бы жив!

Братья закивали, поднимаясь.

   – Тут Лука Клементьев из Новгорода прибыл просить опас для наречённого архиепископа Феофила и прочих послов, – продолжал Иван. – Я полагаю, пущай едут, послушаем. Но ожидать их не станем, дале двинемся. Завтра же и выступим. А ты отдыхай пока, – сказал он Замятне. – Ближе к вечеру пир будет у нас во славу победы.

Когда все разошлись, Иван пристально взглянул на Бородатого:

   – Что у тебя?

Дьяк переступил с ноги на ногу:

   – Из Новгорода вести недобрые. Посады пожгли, приготовились долго обороняться, пушки готовят и стены укрепляют.

Иван заскрипел зубами:

   – Не уймётся никак гнездо осиное! Дай-ка список мне, кого Холмский из господы новгородской поймал.

Бородатый с поклоном протянул ему бумагу. Иван начал смотреть список и, не закончив, сунул лист обратно дьяку:

   – Чти-ка сам, Степан Тимофеевич, прикасаться к ним не желаю. Да говори, что знаешь про них.

Бородатый начал перечислять полонённых из новгородской знати, начиная с главного воеводы разбитого ополчения Василия Александровича Казимера.

   – Решимостью не отличается, – покачал Бородатый головой. – Рать возглавил по принуждению, не отважился отказаться. Брат Якова Короба, с тем у меня сношения тайные, от него про посады сожжённые и узнал.

Иван презрительно усмехнулся:

   – Не оттого ль воеводой избрали его, что имена у них с королём схожи? – Бородатый хихикнул, поддакивая шутке. – Дале читай.

   – Дмитрий Борецкий, Марфин старший сын. Этот прямодушен, упрям, что в голову вобьёт себе, от того уж не отступится. В Литву ездил с посольством. Уважаем вечем. Однако после того как ты, государь, его своим боярином пожаловал, нажил завистников среди бояр. Тут расчёт наш оправдался.

   – С этим ясно всё. Дале кто?

   – Василий Селезнёв Губа, сотоварищ Борецкого. Нас ненавидит. И брат Матвей с ним. Дале Павел Телятьев и Грузов Козьма, племяши Казимеровы, тот сестричами не обделён, с половиной Новгорода в родстве.

   – Поглядеть на него хочу, – проворчал великий князь. – Коль раскается, может, и помилую. Ещё кто?

   – Арбузьев Киприян из неревских житьих. Еремей Сухощёк. Этот чашник архиепископский, над владычным полком стоял, ратное дело разумеет плохо...

   – Довольно! – прервал Бородатого великий князь. – Где ныне все они?

   – В железах до Русы приведены, сидят заточены.

   – Пущай сидят. Через три дня сами в Русе будем, там решение своё объявлю. Гонец на Москву готов?

   – С утречка ждёт.

   – Бумагу мне принеси, матушке последнюю добрую весть черкну.

Бородатый принёс ему бумагу, пузырёк с краской и удалился с поклоном, чтобы не мешать. Иван, наскоро написав великой княгине Марии Ярославне о победе в Шелонском сражении, надолго задумался над листом. То, что новгородцы начали жечь подступы к городу и готовиться к осаде, приводило его в тихую ярость. Окончательная победа откладывалась на неопределённый срок. С утра небо стало вдруг пасмурным, затем облака рассеялись, слава Богу. А ну как зарядят дожди? И то сказать, с мая не было их, пора бы уж. И тогда вновь раскиснут дороги, станут непроходимыми пересохшие ныне болота. А ратники уже не о сражении помышляют, а о том, как бы обозы добром наполнить награбленным.

Эти тревожные мысли не отпускали его и в последующие дни. Великокняжеская рать, по-прежнему грозная, двинулась к Русе. Иван был молчалив, сумрачен. То и дело прибывали к нему гонцы со всех концов Новгородской волости, радостно докладывали о победах. Отдельные отряды Холмского и Фёдора Давыдовича добрались уже до чужих пределов, до Нарвы, и, перейдя реку, пограбили земли Ордена. Не хватало ещё, чтобы немцы выступили, то-то подспорье будет новгородцам!.. Демон сдался Михаилу Верейскому, дав откуп в сто рублей. Ну, этот хоть не скрывает откупную сумму, а иные, ведь не ведомо, сколь берут. Псковичи, к примеру, с Вышгорода сколь запросили? Надо думать, не шибко много, коль на следующий же день новгородский воевода Есиф Киприянов им город сдал и с воями своими ушёл восвояси. Великий князь изругал псковского посадника Никиту, послал к псковичам, подступившим уже к Порхову, своего дворянина Севастьяна Кушелева, чтобы те, не мешкая, шли прямиком на Новгород. Татары стали неуправляемы, жгут всё на своём пути, скот уводят и селян полонят и убивают. И это на его, на Ивана Васильевича отчине...

Начались перебои с продовольствием. Войско двигалось мимо уже разорённых ранее деревень. Ратники шарили по погребам уцелевших изб, но редко удавалось чем-либо поживиться. Июньское опустошение оборачивалось теперь против москвичей. Солнце по-прежнему пекло немилосердно. Трава высохла настолько, что с пепельным треском рассыпалась под ногами. У каждого водоёма, где ещё оставалась влага, задерживались, чтобы напоить лошадей.

Ивана тревожило, что Казанское ханство может воспользоваться его отсутствием и совершить набег на Москву, что у сына и Андрея Меньшого недостанет силы и опыта для надлежащего отпора. Он размышлял, сколько ещё может продержаться Новгород, беспокоился, что нет до сих пор известий с Заволочья, откуда в случае неудачи может прийти на помощь новгородцам значительный отряд Шуйского. Для того чтобы ускорить окончательное подчинение Новгорода, нужно ещё более устрашить его, применить новые жестокие меры. Иван решил пойти на крайний, неслыханный доселе шаг – казнить лучших пленных из господы.

Всю дорогу до Русы он пытался прикинуть, какими последствиями отзовётся казнь. То и дело подзывал к себе Бородатого и ещё раз расспрашивал о схваченных. Дьяк наконец уразумел, к чему расспросы, ахнул про себя. Тут же припомнил (да поди такое забудь!), как девять лет назад открылась смута детей боярских князя Боровского, как поймали и доставили в Москву их, как волокли по мартовскому речному льду, привязав к лошадиным хвостам, а затем к ужасу всенародному кнутьём били, губы и ноздри рвали и отсекли кому руку, кому ногу, а кому и голову. Двадцать семь их было числом, и такой казни не знала ещё Москва. Великий князь Василий Васильевич одной ногой в могиле стоял, не имел уже возможности перечить сыну, молодому соправителю своему. Не с тех ли пор взгляд змеиный появился у Ивана Васильевича?.. Но самого-то Боровского, дядю своего, Василия Ярославича, не посмел Иван смертию казнить за то, что тот Литву да татар подговаривал идти на Москву. В том разе измена была явная, а теперь, коли до казни вновь дойдёт, ему, дьяку Степану Бородатому, немало придётся голову поломать, чтобы в надлежащие словеса облечь приговор.

Когда в очередной раз Иван Васильевич подозвал к себе дьяка, тот решился намекнуть, что всех-то бояр, может, и не следует казнить. Коль в Новгороде меж ними раздор пошёл, так его бы и поддержать, выбрать одних неревчан, а других, наоборот, помиловать, явив пример милосердия и долготерпения великокняжеского.

Великий князь понял намёк и, похоже, одобрил его. К тому ж он глядел в будущее чуть дальше Бородатого. Одно дело подчинить огромную новгородскую отчину, нужно ещё и управлять ею, то есть посылать московских наместников с дружинами во все города волости, менять устоявшийся порядок сбора податей, открывать новые торговые пути. На это ни сил, ни людей у него не хватит сейчас, не лучше ли оставить пока всё как есть, ограничив лишь вечевую вольность новгородцев да вытребовав назад земли по Двине, Ваге, Суре, Кокшенге, Пинеге, Мезени, Онеге. И суд восстановить великокняжеский! Чтоб ни одно решение веча не имело законной силы без великокняжеской печати!

Иван опять поймал себя на мысли, что уже свыкся с поражением Новгорода и рассуждает как полноправный и властный господин его. А из Заволочья по-прежнему не было вестей о победе. Но и со стороны Орды, как докладывали гонцы, не угадывалась какая-либо угроза. Молчали и Орден, и Литва, видимо выжидая развития дальнейших событий. С Орденом ссориться и вовсе не время сейчас, через его земли вскоре посольство в Рим надо отправлять за невестой царственной. Одёрнуть следует Холмского, чтобы отряды свои не распускал! Может, и с жалованием его в бояре повременить?..

Двадцать четвёртого июля великий князь с войсками вступил в Старую Русу. Город, приносивший Новгороду, благодаря солеварению, шестую часть доходов, был пожжён и порушен настолько, что Иван не захотел разбивать здесь стан и встал в полуверсте от Русы, на левом берегу Полисти. К полудню прибыли полки Холмского и Фёдора Давыдовича и, не отдыхая, начали готовиться к смотру, мыть и скрести коней, облачаться в более-менее подходящие одежды. Данияр с татарами также расположился неподалёку. Те были, как обычно, крикливы и оживлены. Царевич пребывал в радостном настроении, добычи было награблено немало, и вообще весь этот поход на Новгород, не тяжёлый и не слишком опасный, нравился ему необычайно.

Вскоре конные полки построились, выровняли ряды пешие воины, выстроились лучники. Великий князь с братьями и следовавшими чуть поодаль воеводами Холмским и Фёдором Давыдовичем объехали многочисленное войско. Тимофей, уже пообвыкший в звании сотника и занявший в строю место убитого Фомы Саврасова, с воодушевлением смотрел на великого князя, легко и гордо сидящего в седле. Похоже, и остальных охватил душевный подъём, и, когда Иван Васильевич окинул взглядом всё войско и не сдержал удовлетворённой улыбки, все тоже заулыбались с радостной готовностью.

– Храбрые воины! – обратился к ним великий князь. – Горжусь доблестию и отвагою вашей! Господь обратил взор свой на нас и посылает нам удачу в битве с врагами веры православной. В ужасе дрожат изменники новгородские, устрашённые Москвою, и покидает гордыня злохитрые сердца их. Ото всех уделов новгородской отчины моей несутся вести о победах воев московских. Напрасно вороги тешат себя надеждою на подмогу от короля латышского, ничто и никто не спасёт их, ибо отвернулся от них Господь. Этот день отдыхайте и пируйте во славу государеву, а завтра выступим, дабы не мешкая окончить начатое и узреть Новгород Великий склонившим главу свою перед нашей волею!

Дружные крики одобрения и восторга раздались повсюду. «Из Руси на Русу в Новгород!» – кричали воины Холмского уже привычный клич. Другие полки орали славу государю Московскому, великому князю Ивану Васильевичу. Кашевары заправляли котлы кашей и мясом, откупоривали бочонки с пивом.

Царевич Данияр отъехал от своих конников, шумящих более обычного и возбуждённых предвкушением пира. Проезжая мимо великого князя, он поклонился ему, улыбнувшись жёлтыми зубами и приложив ладонь к сердцу, и проследовал дальше, к занятому разговором со стремянным Степану Бородатому. Тот как раз собирался в Русу, чтобы привести по приказу великого князя новгородских пленников.

   – А что это за конь у тебя, дьяк? – спросил царевич, не убирая улыбки с лица. – Что-то не видал я его ранее у тебя?

Бородатый взглянул на Данияра неприветливо. Ему не нравился этот маленький, вечно улыбающийся с хитрым прищуром татарин, сын Касима-царевича, унаследовавший богатую его вотчину, жадный до грабежей и богатых даров и служивший Ивану Васильевичу с той же показной подобострастностью, с какой служил Василию Васильевичу его хитрый отец. Бородатый, однако ж, не позволил бы обнаружить свою неприязнь к Данияру, если б не был уверен в том, что и великий князь недолюбливает царевича.

   – Некогда мне о конях баять, царевич, – ответил он неохотно. – Великокняжескую волю послан исполнить со срочностью.

   – Заносчив ты, оказывается, – всё так же улыбаясь, произнёс Данияр. – Гляди, как бы не пожалеть потом.

   – Конь как конь, – сказал Бородатый по-прежнему неохотно, но чуть более учтиво. – Не хуже татарского.

   – Не хуже, не хуже! – засмеялся Данияр. – У слуги моего верного Рафиса под Волоком коня увели, так говорит, точь-в-точь конь, как у тебя. Что скажешь?

   – Ничего тебе не скажу. А государю пожалуюсь, что ты уважение к нему потерял, меня – его дьяка, слугу его преданного – обвиняя, как татя какого последнего.

   – Так я спросил только, – усмехнулся Данияр. – Ты великого князя слуга, Рафис мой слуга, так сами меж собой и разберитесь.

Он небрежно хлестнул своего коня, и тот сорвался с места и поскакал, выбив копытом кусок сухой глины и запылив нарядный, кручёного шёлка, кафтан Бородатого.

Великий князь пировал с братьями и воеводами в своём шатре. Сам к мёду и вину почти не притронулся, у него то ль от духоты, то ль от бессонницы разболелась голова, и, как ни отмахивался Иван от этой нудной боли, она не давала сосредоточиться и собраться с мыслями. Приказал негромко, чтобы грабежи и пожары боле не допускались, а князья, что в свои уделы селян полонённых увели, отпустили их назад и как можно скорее, иначе обезлюдеет волость Новгородская, в запустение придёт земля, что с неё взять тогда? Холмский кивнул. Фёдор Давыдович насупился, но не посмел возражать.

Иван махнул рукой, чтоб не смущались его недомогания и угощались, как должно на пиру великокняжеском.

Вошёл Данияр с поклоном и сказал великому князю, что его люди готовы.

   – Отведай моего мёду, царевич, – кивнул Иван Васильевич. – Время есть ещё.

Через час примерно под охраной всадников подошла к стану тысячная толпа пленных. Впереди вели знатных людей из новгородской господы. Те старались держать достоинство, глядели на москвичей гордо, с вызовом. Многочисленный ремесленный и чёрный люд брёл понуро и молча. Пленных привели на большую поляну близ Полисти и оставили под солнцем ждать великокняжеского приговора. Их мучила жажда, близость реки, серебрящейся сквозь листву, дразнила недостижимым наслаждением.

Поодаль на гнедом копе гарцевал дьяк Степан Бородатый, высматривая, когда появится государь. Наконец великий князь с воеводами, стражей и следовавшим сзади отрядом татар приблизился к месту судилища. Иван морщился от слепящего солнца, усиливающего головную боль и мешающего рассмотреть пленённую новгородскую знать.

   – Пусть выведут Казимера, – приказал он.

Стражники вытащили из первых рядов уже немолодого, седеющего Василия Казимера и подтолкнули к великому князю. Тот споткнулся о высохшую кочку и неловко упал прямо под ноги великокняжескому коню. Свита переглянулась с удовлетворением, получилось так, будто новгородский воевода сам пал ниц, надеясь смирением выпросить себе прощение государево.

   – Встань, воевода, – велел великий князь. – Посмотри в глаза воям своим, которых ты на погибель повёл супротив меня. Пусть и они позор в очах твоих узрят.

Он сделал знак Бородатому, который давно уже был готов зачитать бумагу с приговором. Дьяк кашлянул и начал торжественно и зычно:

   – За измену вере православной, за то, что королю латышскому отчину великих князей русских, Новгород Великий, продать замыслили...

   – Лжа! – выкрикнул стоящий впереди Дмитрий Борецкий и даже притопнул гневно ногой. – Лжа подлая!

Бородатый мельком взглянул на великого князя, тот махнул ему, чтоб продолжал.

   – ...Благоверный и благочестивый великий князь Иван Васильевич всея Руси, думу подумав с братьями, подручными князьями, боярами, воеводами московскими, тверскими и татарскими, решил... – Бородатый сделал довольно значительную паузу. Наступила тягостная мучительная тишина. – ...главных злодеев-зачинщиков, а именно: посадника и московского боярина Дмитрия Борецкого, с ним Василия Селезнёва Губу, а от житьих людей – Киприяна Арбузьева да Еремея Сухощёка казнить немедля отсечением главы{44}!..

Толпа пленных качнулась, тяжёлый вздох ужаса прокатился по рядам. Дмитрий, побледнев, усмехнулся через силу. Он не верил, что Иван поднимет руку на него, высокого боярина, посадника новгородского, и ждал, что ещё скажет дьяк, какую сумму выкупа объявит и какова она покажется матери. И всё никак не мог понять, к чему великому князю нужно было устраивать такое торжественное действо. Но дьяк ничего больше не говорил, и Дмитрий посмотрел на него с некоторым даже недоумением. Тут его выволокли из ряда, Дмитрий сделал движение, чтобы стряхнуть чужие руки, но его схватили ещё крепче, туго стянули верёвкой ладони за спиной. Перед глазами замелькали раскосые лица. «Татаре, одни татаре кругом, зачем они здесь?» – подумалось ему.

   – Невинен я, меня нельзя! – визжал рядом Еремей Сухощёк. – Я чашник владычный! Феофил не велел моему полку с Москвою воевать, я наказ его блюл, невинен!..

Василий с Киприяном были в полуобморочном состоянии и едва передвигались на деревянных ногах. Всех повалили на траву. Заблистали татарские кривые сабли. В минуту всё было кончено. Татары разошлись, оставив на всеобщее обозрение четыре обезглавленных трупа.

Пленные новгородцы быстро и мелко крестились. Смятение и ужас объяли всех. Василий Казимер стоял, низко опустив голову, колени его дрожали. Он вздрогнул и вскинулся от неожиданности, когда Бородатый вновь начал зачитывать волю великого князя Московского:

   – ...Иных же из посадников, тысяцких, бояр и житьих людей, всего числом пятьдесят, как-то: Василий Казимер, да Кузьма Григорьев, да Яков Фёдоров, да Герасим Козьмин, да Матвей Селезнёв, да Федот Базин и прочие, повелел в оковах в Москву и Коломну везти и в темницы метать. Мелких же людей повелел государь отпущать из полона свободно к Новгороду!

«Жив, жив», – повторял про себя Казимер, готовый теперь и оковы, и темницу воспринять как величайшую милость. Он не противился, когда вместе с другими приговорёнными к заключению его повели к кузне на окраине Русы, чтобы, заковав в железы, в тот же день везти в Москву. Он также надеялся на откуп, на то, что свои не оставят его, умилостивят великого князя, а иначе ведь и нельзя родне, сама тогда пострадает через опального новгородского посадника.

Остальных новгородцев отпустили тотчас же, и те, попятясь, не веря ещё в счастье своё, побежали прочь от этого места под улюлюканье и гогот татар, грозивших им плётками.

Иван Васильевич, отпустив братьев и воевод, вернулся в свой шатёр, где уже было проветрено и прибрано. Наружной страже велел, чтоб никого не допускали к нему до вечера. Оставшись один, схватился за голову и застонал от непроходящей боли. Опустился на колени перед иконой Спаса Нерукотворного и долго так стоял, бормоча слова молитвы и изредка широко осеняя себя крестным знамением. Внезапно стало темно в глазах. «Как быстро ночь подоспела», – подумалось ему. Иван замер, прислушиваясь. Как будто в шатре был ещё кто-то, невидимый во тьме. Шаги мягкие, вкрадчивые, и всё ближе к нему, всё ближе... Иван попробовал встать, кликнуть стражу, но голос пропал, ноги стали ватными, и он повалился на ковёр в глубоком обмороке...

Многие в войске и ведать не ведали о случившейся казни. Пир продолжался, кое-где уже горланили песни, а кто-то попросту храпел, отдыхая от ежедневных походных тягот. День заканчивался. Тимофей, узнав у тысяцкого, что выступление поутру, проверил, всё ли в порядке у подчинённых ему ополченцев, опорожнил поднесённую братину и пожелал им не засиживаться допоздна. Он отяжелел от выпитого пива и пошёл облегчиться в прибрежные кусты.

У реки медленно ходили кони, некоторые стояли по брюхо в воде, будто хотели перед новым переходом впрок насладиться влагой. Тимофей узнал вдруг среди них и гнедого татарского коня, которого отобрал у него государев дьяк, и невольно залюбовался им, стройным, тонконогим, сильным. Даже не верилось, что ещё совсем недавно он сам Владел этим красавцем. Тимофей вышел из кустов на песчаный берег и внезапно остановился, прислушиваясь. До реки было шагов тридцать, и оттуда доносился шум какой-то возни. В наступающих сумерках трудно было разглядеть, что там происходит, и Тимофей, проверив на всякий случай нож за поясом, направился к воде. Какая-то здоровенная коняга с фырканьем прянула в сторону, едва не сбив его с ног. Отошли и другие кони, открывая обзор. В пяти саженях перед собой Тимофей увидел лежащего на песке Потаньку. Он был весь в крови и, опираясь на единственную свою руку, тщетно пытался подняться на ноги. Сабля с обломанным клинком валялась рядом. Над ним навис лысый и усатый татарин и с бешеным оскалом замахивался своей саблей, чтобы добить лежащего. Тимофей прыгнул, выхватив нож из-за пояса. Татарин краем глаза заметил его, но защититься уже не успел, лезвие вошло ему под лопатку. Он по-свинячьи взвизгнул, выронил саблю и стал кружиться, пытаясь заглянуть себе за спину, потом свалился на песок и застыл со страшной оскаленной гримасой.