Текст книги "Марфа окаянная"

Автор книги: Сергей Махотин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 24 страниц)

Новгородцы побежали. Силы оставили их, слишком тяжела для затяжного боя оказалась бронь.

Тимофей, ещё не веря, что самое страшное позади, устремился вместе с другими ополченцами преследовать новгородцев. Те сбрасывали с себя шеломы и кольчуги, отстёгивали мечи. Некоторые отчаявшиеся спастись останавливались и слабо отбивались, лицом встречая смерть. Таких были единицы. Остальные бежали в ту сторону, откуда должна была прийти подмога – владычный конный полк, лучший в Великом Новгороде. Но подмоги не было. Что никогда не будет её, поняли наконец и самые недогадливые и со смертным равнодушием ко всему сдавались в плен.

Какой-то новгородский парень, уже безоружный, бросился в сторону леса. Тимофей погнался за ним. Тот успел пробежать немного, споткнулся о корень сосны, кувыркнулся через голову и, пятясь задом, задрав кверху потное грязное лицо, вдруг закричал с мольбой:

   – Трифоныч, не убивай!.. Помилуй!..

Тимофей оторопело остановился, опустил меч.

   – Проха?!

   – Я, я это! – быстро кивал головой ананьинский холоп, радуясь, что узнан. – Я, Трифоныч! Пиво-то с тобой, помнишь, пили на Москвы?..

Он всхлипнул и залился горючим нервическим плачем, враскачку сидя на земле и несвязно выговаривая сквозь слёзы:

   – На Москвы-то... Пиво... Я это...

К ним подскакал Потанька, яростно сверкая глазами. Резко осадил коня, взглянул на сидящего Проху:

   – Кончай, что ли, его? А хошь, я?

   – Не тронь! – Тимофей заслонил Проху спиной. – Сам с ним разберусь.

   – Ты не тяни долго, воевода ищет тебя. Поспешай!

Он ускакал вперёд, сверкая обнажённой саблей.

   – Вставай! – велел Тимофей.

Проха послушно поднялся, утёр рукавом лицо. Посмотрел на Тимофея и опустил голову.

   – Что, Трифоныч, сделашь со мной? – спросил он, глядя в ноги себе. – Пожить бы ещё чуток...

   – Что до меня, я-то не трону, ты гостевал у меня. За иных не поручусь. Побили вы наших много.

Проха лишь вздохнул тяжко.

   – Высечь бы тебя, дурака! – сказал Тимофей. – И чего в заваруху полез!

   – А сам-то чего? – спросил Проха. – Дом, семья ладна, сам хозяин себе!..

   – Помалкивай! – прикрикнул на него Тимофей. – Ишь, осмелел мне тут, разговоры разговариват! Слушай меня. Пойдём сейчас мимо той разлапистой ёлки. Как скажу «можно», беги в лес.

Проха испуганно кивнул.

Однако убежать не удалось. К ним приближался верхом сотник Фома Саврасов.

– Обыскался, а ты вона где! Торопись к воеводе, Тимофей Трифонов, он ждать не привык. Что стоишь? Поспешай! – И заметив нерешительность Тимофея, по-своему истолковал её. – Этот не уйдёт, я присмотрю. А ну, тля новгородская, двигай ногами-то!

Он огрел Проху плетью по спине и погнал туда, где большая толпа пленённых ожидала своей участи.

На месте недавней битвы лежали сотни убитых. Москвичи рыскали среди них, выбирали себе оружие получше, снимали брони. Брони порой попадались богатые, немецкой работы, отделанные серебром. Кое-где за них уже передрались.

Фёдор Давыдович восседал с победным видом на буланом коне. Он только что распорядился пожечь Коростынь и пленить селян, подозревая тех в измене. Лодьи также было велено сжечь, они войску были без надобности.

Холмский выслушивал тысяцких, составляя для себя полную картину боя. Он уже понял,'что безрассудная удаль малочисленных новгородцев объяснялась уверенностью в подмоге отборной конницы архиепископа. Так говорили пленные, и не верить им не было причины. Однако, почему владычный полк не прискакал на помощь, не знали и пленные. Именно этого не мог объяснить себе Холмский, это беспокоило его. Не привыкший доверяться счастливым случайностям, он подозревал хитрый умысел, военную уловку, разгадать которую был не в силах. Он приказал выставить усиленную сторожу, разослал сторожевые отряды в поисках неприятельской засады и досадовал на вчерашнюю легкомысленность и неосмотрительность. Его войско могло быть разбито подчистую и (что от себя скрывать!) должно было быть разбито. Про себя он усмехнулся, что раздражается как будто именно из-за того, что новгородцы не одержали верх. Что же сейчас замышляют их воеводы, какую тайную ловушку готовят ему ценою такой огромной жертвы?..

Он потёр ладонью об ладонь. На правой образовалась большая розовая мозоль. («Эк мечом-то иамахался как с непривычки!») Ему в самом деле давно не приходилось саморучно вступать в схватку с врагом, он считал это не только ненужным, но и бессмысленным для воеводы делом. Сегодня нужда заставила, нельзя было иначе. И всё равно глупо: убили бы его, кто войско возглавил бы?

Он посмотрел на самодовольного Фёдора Давыдовича. Тот сидел в седле при доспехах, нагрудный панцирь жарко блистал на полуденном солнце. Поблизости ополченцы продолжали раздевать трупы.

«Много железа лишнего», – подумал в который раз Данило Дмитриевич и отдал распоряжение строить войско.

К нему подвели Тимофея.

   – Звать как? – спросил его воевода.

   – Трифонычем прозвали, – ответил тот, робея. – Тимофеем.

   – Сотником назначаю тебя.

Тимофей опешил: за что? за какие заслуги? Попробовал было возразить, но Холмский вновь заговорил:

   – За то, что живота не пожалел, воеводу своего от меча разящего оберегая, воздам ещё тебе. Потерпи до Москвы, сейчас, сам видишь, не время. А коли нынешняя есть в чём нужда, сказывай.

Тимофей низко поклонился. От нежданной милости мысли перепутались.

   – Ну, что молчишь?

   – Сам нужды не испытываю, – решился вымолвить новоиспечённый сотник. – А вот не казнил бы ты человечка одного, холопа подневольного?

   – Кто таков? – нахмурился Холмский.

   – Прошка, холоп посадника новгородского, Ананьина, кажись.

   – Василия Ананьина? – переспросил воевода. – Вон как?!

Тысяцкие зашептались: привалило дураку везение, ан нет – сам всё портит.

   – Приведите ко мне его, – велел Холмский и обернулся к Тимофею: – Коня седлай, с вестью поедешь к великому князю.

Воевода встал, отыскал глазами дьяка-писаря и, дав знак следовать за собой, направился к шатру. Фома Саврасов повёл Тимофея к обозу, дабы подобрать ему облачение, соответствующее новому чину. Сотники скакали по берегу, собирая ратников. Несколько пленённых новгородцев оттаскивали в сторону убитых, которых насчитали, ни много ни мало, около пяти сотен. Москвичей пало в десять раз меньше, им наскоро рыли ямы для погребения, поп из сельской церквушки готовился к панихиде. А в котлах уже булькала каша, варилось мясо, запах еды поплыл над берегом, дразня желудки, – бились-то натощак, не до жиру было. А теперь можно. В Русе не удалось попировать, в Коростыне получится. Первый пир на костях...

Проха стоял со связанными руками и ногами среди пленников и молча ждал своей участи. Он уже не сомневался, что его убьют, надежда кончилась, вместе с ней кончился и страх. Подумал без особой горечи, что горевать по нём некому, он был сиротой, обжениться, обзавестись собственными детьми не успел, не торопился с этим, хотя нравился бабам и пошаливал с ними в охотку. Василий Ананьин навряд грустить о нём будет, одним холопом меньше, одним больше. Нового возьмёт заместо Прохи. Единственно кто и погрустит, так это добрый ткач Тимофей Трифоныч. Едва ведь не спас, отпустить хотел, а кто Прошка ему? Никто, не родственник никакой, так, случайный знакомец. Вспомнилась мельком дочь его младшая Тонька, как на Проху глядела во все глаза, будто он жених её посватанный. Не шибко красива девка, но и не уродина, сгодилась бы в хозяйки... Мысли Прохи, не сообразуясь с близостью гибели, унесли его за тридевять земель, отвлекли от тоски смертной, губы раздвинулись в нелепой улыбке, так что со стороны он вполне мог быть принят за убогого дурачка.

Рядом негромко переговаривались пленные:

   – Илейку-то видал кто? Вроде подоспел он всё же.

   – Зарубили его...

   – Кто ж на москвичей напасть надоумил? Плыли бы себе к Русе...

   – Мальца послушались...

   – Малец, он не обманул. Владычный полк подвёл. Може, гонцов перехватили?..

   – Теперь не узнашь...

К пленным подъехал Фёдор Давыдович. Охранники изготовились, ожидая приказа воеводы приступить к казни.

   – Пленённых отпустить! – крикнул Фёдор Давыдович и, упреждая недоумённые взгляды москвичей, добавил: – За малую плату. Кому своего носа, уха, глаза не жаль, пущай идут восвояси, и полюбуется пущай Великий Новгород на славных воев своих, что не убоялись руку поднять на великого князя Московского! А кто жадный, извиняй, тут оставайся, земли хватит.

Он усмехнулся и ускакал. Захохотали и охранники. Один из них разрезал верёвки, которыми стянут был Проха, вложил ему в занемевшую ладонь нож и подтолкнул к связанным:

   – Начинай с кого душе угодно!

Новгородцы опустили глаза. Проха стоял в недоумении, всё ещё не понимая, чего от него требуют.

   – Ну? – поторопил москвич.

   – Чего делать-то? – Проха заискивающе улыбнулся.

   – А вот чего! – Тот подошёл к ближайшему пленному, схватил его за бороду и провёл по лицу острой саблей снизу вверх. Нос отлетел в траву. Новгородец взвыл, захлёбываясь кровью, повалился на траву. Ему рассекли верёвки, и он отполз в сторону, ничего не видя вокруг и зажимая ладонью пустоту на лице.

   – Теперь ты!

Проха побледнел и не двигался с места.

   – Проха, родимый, мне ухо отсеки! – взмолился вдруг один из связанных. – Без уха-то перетерплю как-нибудь...

   – И мне тож! – подхватил другой. – Не ты, так они изуродуют!..

Проха пошатнулся, его подташнивало, нож выскользнул в траву.

   – Кто тут уха не жалел? – зыркнул москвич. – Ты, что ль?

Он развязал ближайшего пленного, поднял уроненный Прохой нож и приказал:

   – Обучи-ка товарища!

Тот двинулся на Проху с ножом, бормоча:

   – Прости, если можешь. Не я, так ты меня. Вишь, дело какое...

Проха попятился и упёрся спиной в сосну.

Послышался приближающийся топот копыт. Молодой боярин, с ловкой небрежностью сидя в седле, ещё издали заорал:

   – Который тут холоп посадника Ананьина прозвищем Прошка? Воевода срочно требует!

   – Бережёт тебя Бог! – Охранник залепил Прохе оплеуху, выводя его из оцепенения, и подтолкнул к всаднику. – Вот этого Прошкой кличут.

   – А ну бегом! – слегка огрел его плетью всадник и погнал Проху, еле переставлявшего ноги, впереди лошади.

Тимофей издали увидел его, но приблизиться не решился. Он уже был одет подобротнее, латаную кольчужку поменял на прочный бахтерец[55]55
  Бахтерец – доспех из стальных, железных или медных пластинок, соединенных кольцами в несколько рядов, с разрезами на боках и на плечах.


[Закрыть], выбрал себе новый меч из ныне захваченных, лишь сапоги оставил прежние, удобные и лёгкие, которые не сносил ещё.

   – Прямо сотником родился! – присвистнул Потанька. – Гляди не загордись, выше взлетишь – больней упадёшь.

Тимофею было немного неловко перед Потанькой за свою удачливость, как будто он в чём-то обделил его. Он смутился и нахмурился.

   – Ты теперь в тысяцкие меть, – продолжал насмешничать Потанька. – А там и в воеводы. Воротишься на Москву, жена не узнат.

   – Ладно тебе языком болтать, – отмахнулся Тимофей.

   – Ничего, терпи. Скоро командовать начнёшь, забудешь, кто и такой Потанька Казанский.

   – Меня воевода ждёт, идти надо...

   – Иди, что ж, держу я тебя будто! А про должок свой всё-таки помни!

Потанька круто развернулся и зашагал прочь. Тимофей вдруг понял, что того терзает зависть, что достигнуть чина сотника однорукому Потаньке не дадут никогда и он рассчитывает на одну лишь сумасшедшую удачу, потому и не боится никого и ничего («Окромя Водяника!» – хмыкнул про себя Тимофей), лезет во всякую заваруху, рискует и дёшево ценит свою и чужую жизнь. А сегодняшняя удача от него ушла и сама приплыла в руки Тимофею, который не ждал её и не чаял.

Он посмотрел вслед Потаньке, сделал было движение, чтобы окликнуть его, но не придумал повода и, постояв в нерешительности, двинулся к шатру воевод.

Данило Дмитриевич Холмский пожелал самолично допросить Проху, потому что сведения, добытые у пленённых новгородцев, ему казались недостаточными. Неясно было, в каком количестве всадников выступила новгородская конница, куда направилась, вся ли пешая рать плыла на лодьях или есть ещё, наконец, куда подевался владычный полк, о котором все дружно вспоминали, ругая его при этом самыми похабными словами. Холоп новгородского посадника, да ещё такого, как Ананьин, мог слышать или догадываться о тайных планах новгородских воевод.

Проха уже который раз за этот день готовился к смерти, теперь он почти желал её, мечтая, чтобы она была быстрой, чтобы не уродовали, не резали уши, не рвали ноздри, не выкалывали глаза. Иначе и жить не стоило, кому он нужен будет таким уродом!.. Он равнодушно отвечал на вопросы, был в здравой памяти, ничего не скрывал. Да, он слышал разговоры Ананьина, которые тот вёл с прочими посадниками. Конница числом в сорок тысяч всадников двинулась в сторону Пскова, чтобы, разгромив плесковичей, дождаться подмоги от польского короля и уже вместе с ним навалиться на москвичей. Ведёт её посадник Василий Казимер. Есть ещё одна судовая рать, та по Ловати поплыла к Русе. У Демона-городка обе рати должны были соединиться. Где владычный полк и почему бездействует, не ведал и Проха.

Данило Дмитриевич, подумав, рассудил, что медлить не следует. Пока не догадывается ни о чём вторая судовая рать, необходимо настичь её и разбить с наскока.

   – Дорогу короткую знаешь к Демону? – спросил он у Прохи.

Тот кивнул:

   – Там погосты господские, бывать приходилось.

   – Поедешь с нами, покажешь.

Холмскому доложили, что войско построено. Подвели коня. Подле шатра ждал Тимофей, но Данило Дмитриевич, не взглянув на него, влез в седло и поехал вдоль ратного строя. Рядом гордо следовал Фёдор Давыдович.

Ратники смотрели на воевод с воодушевлением, улыбались, предвкушая пир на костях, на многих празднично сверкали захваченные доспехи новгородцев.

   – Отважные воины! – обратился к ним Холмский своим громовым раскатистым голосом. – Ныне показали вы превосходство своё над вероломными воями новгородскими, что отай напали на нас, надеясь страх в наших глазах узреть и в смятение сердца повергнуть. Господь не допустил, чтобы сбылись их замыслы коварные. Возрадуемся же справедливости и мудрости Его!

Ратники одобрительно загудели, две-три шапки взлетели в воздух.

   – Не забудем и о тех, – продолжал Холмский, – кто честно сложил свои головы в честной битве. Врагам нашим ещё воздастся за их гибель! Верно ль молвлю?

   – Верно! Верно! – грянули голоса.

   – Так не будем же медлить! Стало известно нам, что поблизости другая рать новгородская готовится напасть на нас. Что лучше – здесь их дожидаться, пируя и силу свою ослабив, либо самим напасть нежданно, навек отбив у них охоту к бахвальству непотребному? А там бы и пир устроить на радостях! Сегодня же!

   – Не замедлим! – заорали тысячи глоток. – Веди!

   – Быть по сему! – гремел Холмский, перекрывая всех. – И ещё скажу! Не подобает брони их поганые на себя цеплять, чай, не голь мы, а войско великого князя Московского Ивана Васильевича! Не добыча это – обуза! А ну сымай да в воду их!

Холмский жестом велел подать ему лежащий на земле нагрудный панцирь, размахнулся и отшвырнул его далеко от себя в сторону озера. Ратники принялись на ходу, на скаку снимать с себя чужие брони, с яростью, будто таилась в железе некая злая порча, бросая их в Ильмень.

Обозники запрягали лошадей, проверяли и укрепляли повозки. Вскоре полуголодное, злое, жаждущее мщения войско вышло из Коростыня. В наступившей тишине лишь потрескивали догорающие головешки бывших изб да бродили со стоном по разорённому селению потерявшие разум окровавленные уроды.

Великий князь Иван Васильевич, миновав село Осташкове и Торжок, встал с войском на берегу озера Коломно близ Вышнего Волочка. Он с нетерпением ждал вестей от Холмского и начинал уже сердиться, что гонец запаздывает.

Шестого июля к великому князю прибыли новгородские послы, житьи Плотницкого и Загородного концов Лука Остафьев и Окинф Васильев, посланные вечем с предложением начать мирные переговоры{37}. В Новгороде ещё надеялись на помощь Казимира, необходимо было выиграть время, а заодно и выяснить аппетиты Ивана Васильевича. Дары великому князю были не особенно щедрыми: не задабривать явились, а говорить сила с силой. Чья возьмёт, далеко ещё не было ясно. И всё же сторонники Григорьевой настояли, чтобы любое требование Ивана Васильевича взамен на замирение было тотчас же принято к сведению и внимательно рассмотрено. Не в первый раз Москва поднималась на Новгород, не впервой было откупаться. Большинство надеялось, что и на сей раз всё этим закончится.

Иван Васильевич принял послов не тотчас, а лишь на следующий день. До той поры дьяк Степан Бородатый ежечасно кормил послов обещаниями, что вот-вот государь допустит их до себя, был с ними любезен, успокаивал, перебрасывался шуточками и, как бы невзначай расспрашивая о том и сем, выяснял последние настроения в Новгороде. Васильев с Остафьевым отшучивались в тон Бородатому, о важном помалкивали, однако хитрый дьяк смог понять, что единства в новгородцах пока нет, а страху перед московским войском уже хватает.

Седьмого июля, позавтракав и поинтересовавшись, нет ли вестей от Холмского, Иван наконец решил принять новгородских послов.

После традиционных поклонов, приветствий, оглашений даров и пожеланий великому князю долго здравствовать Окинф Васильев начал с торжественностью:

   – Отчина твоя Великий Новгород бьёт челом тебе, великий князь Иван Васильевич, и просит умерить гнев твой на нас. А замирился бы ты с нами, и жить бы нам по старине, как при батюшке твоём Василии Васильевиче. О том вечем новгородским посланы мы просить у тебя.

Иван смотрел на посла своим тяжёлым неотрывным взглядом, так что Васильев невольно смутился, а затем побледнел.

   – Не я ли, – сказал Иван, вставая с невысокой скамьи, – жаловал отчину мою Новгород Великий жить по старине? Не я ль с митрополитом нашим Филиппом упреждал новгородцев от латынской ереси? Не я ль терпел долго? И чем же ответили на долготерпение моё? – Остафьев переступил с ноги на ногу, Иван перевёл свой взгляд на него и возвысил голос: – А тем, что литовского князя Олельковича посадили к себе! Тем, что отчину мою очернили тайным сговором с королём Казимиром! Что меч решились поднять на государя своего – великого князя Московского! Как приходит предел терпению родителя, взирающего на непотребства чада своего, и он берёт в руки розги, так и моему терпению предел закончился! Наказан быть должен Новгород за деяния свои.

– Дозволь молвить, великий князь, – произнёс Остафьев, склонив голову. – Вины с себя не снимаем и каемся в грехах своих, готовые волеизъявление твоё выслушать с покорностью и до веча донести его в точности. Однако меча на тебя не поднимал Новгород, напротив, много терпим от жестокосердия воев твоих, что произвол творят по своему самоуправству. Пресёк бы ты грабёж земель отчины твоей Великого Новгорода, много плачем мы от сего горя.

В шатёр шагнул Бородатый и шепнул великому князю, что прискакал наконец вестник от Холмского. Иван засомневался, не выпроводить ли новгородских послов, чтоб не услышали того, чего им не следовало бы слышать. Потом подумал, что в этом случае нетрудно устроить так, что послы не доедут до Новгорода, и велел звать гонца.

Бородатый выскользнул из шатра и почти тотчас вернулся, введя Тимофея, ещё не успевшего привести себя в порядок и даже ополоснуть грязное от пыли и пота лицо. Он поклонился до земли и протянул великому князю помятый в пути бумажный свиток.

Иван Васильевич, не садясь, развернул его и молча стал читать донесение Холмского о разгроме одной и другой судовых новгородских ратей. Хмурое выражение на его лице прояснялось.

Тимофей смотрел во все глаза на великого князя, и ему казалось, будто всё это происходит с кем-то другим, а не с ним. Он впервые видел государя так близко и испытывал незнакомое чувство безотчётного обожания. Именно таким он и представлял его себе: высокорослым, молодым, гордым. Всё нравилось в нём: орлиный нос, вьющиеся каштановые волосы, аккуратная небольшая борода, властно приподнятая бровь, глубина тёмно-синих очей. Тимофей готов был сию же минуту отдать жизнь за великого князя, если б тот пожелал этого, исполнить любую его волю, скакать куда угодно по его приказу, забыв об усталости.

Иван, кажется, догадался о чувствах гонца, поднял голову и чуть улыбнулся:

   – Звать как тебя?

   – Тимофей Трифонов.

   – Добрую весть ты принёс. Запиши, дьяк Степан: жалую сотника Тимофея Трифонова деревней Замытье, что под Коломною, из моих земель. Владей пожизненно и служи мне верой и правдою.

Тимофей оторопело молчал. Бородатый ткнул его в спину, и тот упал на колени перед государем.

   – Встань, – сказал великий князь. – Поведай-ка ещё раз, при них вон, – Иван кивнул на Остафьева с Васильевым, – как напали на моих ратников вероломные вои новгородские, а то послы бают, мол, не подымается их меч на нас.

Тимофей, робея, стал пересказывать бой при Коростыне, затем голос его окреп, и он, чувствуя, что великий князь слушает с удовольствием, рассказал и про разгром второй рати под Русой, и что городок Демон осаждён воеводами Данило Дмитриевичем и Фёдором Давыдовичем и вот-вот должен пасть. Остафьев с Васильевым слушали с изумлением, не в силах скрыть свою горечь.

   – Так что рано замирения приехали просить у меня, – усмехнулся, обращаясь к ним, Иван Васильевич. – Так и передайте посадникам своим.

Тимофей не успел ещё как следует поспать в сенном возу, как его растолкал Бородатый.

   – Просыпайся, сотник. Поскачешь обратно с государевой вестью. Конь твой подустал, так я другого тебе коня велел оседлать.

Тимофей вскочил, быстро собрался, подошёл к коню. Тот также был боевой, но с татарским, стройным, пружинистоногим, чёрной масти, в сравнение не шёл. Тимофей вздохнул, но делать было нечего. Он вспомнил о пожалованной деревне (даже во сне не мечталось о таком), и сожаления почти не осталось. Уже отъезжая от озера, Тимофей обернулся. Рядом с татарским конём стоял чернобородый дьяк и примерял к нему свою узду.

Проха сбежал. Московским ратникам было не до него, когда близ Русы встали и начали готовиться к внезапному нападению. Уже разведчики выведали стан второй новгородской судовой рати, которая была многочисленней той, что атаковала их под Коростынью[56]56
  Уже разведчики выведали стан второй новгородской судовой рант, которая была многочисленней той, что атаковала их под Коростынью. – В двух новгородских судовых ратях насчитывалось около четырёх тысяч человек.


[Закрыть]. Но новгородцы будто нарочно повторяли давешнюю легкомысленность москвичей, сторожу не выставили вовсе и спокойно дожидались подхода лодей Илейки Хвата, ничего не ведая об их горькой участи. Значительный отряд сходил в саму Русу, столкнулся с малым числом московских воев, оставленных в разорённом городе для порядка, и перебил их всех. Весть об этой лёгкой победе ещё более расхолодила облачившихся в непривычные брони ремесленников, купцов, житьих и чёрных людей, вынужденных заниматься не своим делом.

Проху, побитого, униженного, сникшего, никто не охранял, и, когда по сигналу воевод начали вскакивать в сёдла сыны боярские, обнажили мечи пешие и наладили свои стрелы лучники, он бочком, от дерева к дереву, стал отодвигаться вглубь леса, затем не вытерпел, вскочил на ноги и, обдирая о ветви щёки и лоб, помчался сломя голову подальше от проклятого места. Он не слышал ничего, кроме шума и треска, который сам же и производил, и всё ждал, когда вонзится в спину стрела или полоснёт по загривку лезвие сабли или меча. Несмотря на усталость, бежал он, видимо, долго, ибо, когда силы окончательно покинули его и он рухнул на подсохший болотный мох, последнее, что увидел Проха перед тем, как провалиться в забытье, была луна, застрявшая в густоте черничного куста.

Под утро его разбудил лось, который поблизости пил, чавкая, воду из чёрной болотистой лужицы. Проха облизнул пересохшие потрескавшиеся губы и с трудом поднялся, превозмогая боль во всём теле. Лось поднял рогатую голову и в раздумье посмотрел на Проху, решая, не убить ли этого слабого, отвратительно пахнущего человека, но не учуял в нём опасности для себя и, постояв с минуту, удалился медленно и бесшумно. Проха припал к луже и долго пил, со стоном переводя дыхание. Вода была солоновата на вкус. Утолив жажду, он снова поднялся, прислонился спиной к берёзе. Закружилась голова и засосало от голода в желудке. Проха поглядел на пробивающиеся сквозь деревья ранние солнечные лучи и, повинуясь скорее не разуму, а инстинкту, нетвёрдыми ногами двинулся на север-запад.

Он шёл весь день. Изредка останавливался и жевал едва покрасневшие ягоды морошки, кислые и костлявые. Ни зверь, ни человек не встретились ему. В лесу стоял жаркий древесный дух, уши заложило от непрестанного звона комаров, шея, лицо, руки зудели от укусов.

Однажды он вышел на тропку, пошёл по ней, но та начала расширяться, и он, боясь наткнуться на москвичей, вновь свернул в чащу. Он плохо представлял себе, куда идёт и зачем. В Новгород возвращаться ему было страшно: почему, спросят, не убили, не изуродовали, как прочих? А может статься, что прознают, как Проха короткой дорогой вёл москвичей к Русе, тогда не жди пощады. А если не в Новгород, то куда же идти ему? Проха не знал. Однако идти было легче, чем стоять на месте и дожидаться невесть чего. Он шёл со слабой надеждой на авось, на чудо, – с надеждой, которая в самой безвыходной ситуации так свойственна природе человека, особенно русского.

Под вечер он совершенно выбился из сил и, тяжело переводя дыхание, опустился на какой-то полусгнивший ствол. Комары тотчас набросились на него, но даже отмахиваться от них не было силы.

Внезапно ноздри уловили слабый запах дыма. Деревня ли где горит, москвичи ль костры жгут? Затем почудился аромат жареного мяса. Проха заволновался, не зная, как истолковать эти запахи. Заворчал пустой живот, Проха сглотнул слюну. Он поднялся и, не в силах перебороть голод, осторожно двинулся вперёд.

Пройдя две сотни шагов и стараясь ступать как можно тише, он вдруг увидел меж стволов огонёк небольшого костра. Вокруг него похаживали какие-то люди. Действительно пахло мясом, и Проха решился. Терять ему было нечего, кроме как сгинуть в лесу от голода либо от дикого зверя. К тому ж не похожи были фигуры незнакомцев ни на своих, ни на московских ратников. Быстро темнело. Проха, пошатываясь, приблизился к огню и выступил на маленькую поляну.

На костре дожаривались заячьи тушки, тяжёлые капли жира с шипением падали на красные угли. Вокруг сгрудились человек шесть мужиков, намереваясь, как видно, уже приступить к трапезе. Они обернулись на шорох и в смятении отшатнулись, хватаясь кто за нож, кто за топор. На Проху и в самом деле было жутко смотреть: одёжа вся подрана сучьями, лицо распухло от комариных укусов, под левым глазом расплылся огромный, на пол щёки, кровоподтёк – след московского каблука.

Широкоплечий мужик средних лет с лопатистой бородой, видимо главный здесь, зыркнул по сторонам: нет ли ещё кого поблизости. Затем сделал шаг к Прохе и спросил грозно и в то же время опасливо:

   – Ты чегой-то? Откудова?

Проха опустился на колени:

   – Не погубите, православные, невинную душу! С миром иду, зла не держу ни на кого. Допустите до своего общества, авось пригожусь чем.

Он говорил, косясь на прутья с зайчатиной, со стороны выглядел жалким и даже смешным, и мужики успокоились.

   – Ты один тута? – спросил главный.

Проха кивнул.

   – Не монах ли случаем?

   – Не, подневольный я, холоп. Не по своей воле нужду терплю.

   – Холоп не холоп – нам всё одно. Звать как?

   – Прошкой.

   – Ну так слухай, Прохор. Звать мы тебя не звали. Коли пришёл, оставайся, но по своей воле уйти уже не моги, только когда я разрешу. Иначе смерть тебе. А если к нам примкнёшь, сыт будешь, а то и пьян, товарищем тебя назовём. Повезёт разбогатеешь, не повезёт не состаришься. Так-то...

Да уж не разбойные ли вы люди? – начал догадываться Проха.

   – Небось не разбойней хозяина твоего. Вон как обобрал тебя – смотреть не на что!

Мужики засмеялись, глядя на Прохины лохмотья.

Проха не почувствовал в их смехе ни издевательства, ни злобы и сам улыбнулся с облегчением. «А, где наша не пропадала! – подумал он с вновь проснувшейся надеждой. – Потом выкручусь как-нибудь». И решил остаться с разбойниками.

Воевода Фёдор Давыдович в третий, четвёртый, пятый раз перечитывал приказ великого князя, привезённый Тимофеем, надеясь найти в бумаге хоть малую для себя выгоду. Но как ни крутил он мятый лист, выгода не обнаруживалась. Сказано было ясно и определённо: снять осаду Демона и двигаться к устью Шелони на соединение с псковичами, а, «дабы о спине своей не опасались», осаждённый городок оставить на попечение воинов князя Михайлы Андреевича Верейского и сына его князя Василия{38}. Богатая добыча уплывала из рук.

Но даже не упущенная добыча беспокоила воеводу. Фёдор Давыдович понимал, что великий князь, отдавая Демон Верейскому, тем самым награждает того за многолетнюю преданную службу. Однако не означает ли это немилости по отношению к самому Фёдору Давыдовичу? Он перебирал в уме все свои последние деяния, разговоры, которые могли быть подслушаны и переданы великому князю, и не находил в них ничего предосудительного. Уж не в Холмском ли причина?

Фёдор Давыдович знал о прохладности великого князя к Данило Дмитриевичу. Однако Холмский в последнее время словно бы оставил гордыню свою, имя государя Ивана Васильевича произносил с почтительностью и ратников им вдохновлял. Фёдор Давыдович терялся в догадках. Простая мысль, что великий князь мог в решающем сражении полагаться на Холмского как на лучшего своего воеводу, не приходила ему в голову.

Данило Дмитриевич воспринял приказ государя спокойно и был даже рад ему. Стояние под Демоном, ожидание, когда осаждённые защитники сдадут хорошо укреплённый городок, могло затянуться и было в тягость его деятельной натуре. Холмского беспокоила недостаточность сведений о главном новгородском войске, о планах его воевод, он был недоволен тем, что Фёдор Давыдович распустил чуть ли не половину отрядов для грабежа окрестных земель. Попробуй собери их теперь, когда выступать нужно без промедления.

Десятого июля под вечер в помощь Холмскому и Фёдору Давыдовичу прискакал татарский отряд царевича Данияра, без малого две тысячи сабель[57]57
  Десятого июля под вечер в помощь Холмскому и Фёдору Давыдовичу прискакал татарский отряд царевича Данияра, без малого две тысячи сабель.— Данияр (? – I486) – царевич вассального Москве Касимовского ханства, верный слуга великого князя Ивана III, участвовавший во всех его военных походах и зарекомендовавший себя как отличный военачальник.


[Закрыть]. Воеводы с царевичем надолго уединились в шатре, обговаривали совместные действия, пили сладкое греческое вино. Татары жгли костры, варили мясо, расхаживали по лагерю с самодовольным видом, громко смеясь и переговариваясь на своём языке. Некоторые для забавы пускали горящие стрелы через крепостную стену осаждённого Демона. Оттуда не отвечали.

Потанька бесшумной кошкой ходил по лагерю, заглядывал в лица татар, и те, кто встречался с ним глазами, обрывали смех, испуганные его зловещим прищуром.

Тимофей отсыпался в обозе и от изнуряющей усталости последних дней храпел так громко, что проезжающий мимо дозорный довольно ощутимо тронул его плетью. Тимофей замолк и, не просыпаясь, перевернулся на другой бок.