Текст книги "Марфа окаянная"

Автор книги: Сергей Махотин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 24 страниц)

   – Да не то чтобы так, малость только.

Мария Ярославна покачала головой и, не удостоив его больше ни единым словом, пошла дальше. Она остановилась перед четырьмя женщинами в чёрных платках, глаза их покраснели, видимо от слёз. Одна из женщин, всхлипывая, запричитала:

   – Кормильцев лишились мы, что в поход с государем отправились. Убиты, бают. А у нас у кажной ребёнки малы на руках. Как, чем кормить, не ведаем. Помощи также неоткуда ждать. Только на тебя, матушка ты наша, вся надёжа.

Остальные женщины, поддаваясь её горестному причитанию и жалея себя, заплакали.

   – Выдать каждой по гривне, – распорядилась великая княгиня и прибавила, обращаясь к вдовам: – Не вы одни бедствуете, многих горе не обошло. Что ж поделать, Господь страдания ваши видит. Не всё же горю длиться, будет и на вашем веку радость.

Анисья стояла в сторонке и боялась поднять глаза. Она было позавидовала вдовам, получившим деньги, которые и ей бы ох как не помешали. Но причитать так же, как они, у Анисьи не получилось бы, а без этого, как ей казалось, и пробовать лучше не надо, только себя позорить.

   – Ну а с тобой, милая, что приключилось?

Анисья подняла голову и обмерла. Прямо перед ней стояла великая княгиня и ласково смотрела на неё.

Первым порывом Анисьи было поддаться этому ласковому взгляду и мягкому голосу, рассказать всё, что томило её сердце, поделиться горестью своей. Но тут же она вспомнила о том, что сама себе загадала: если пожалеют её, милостью одарят, значит, нет у неё больше надежды, что вернётся Тимофей. И она сжалась вся, затрепетала, как девушка перед венчанием, которая боится своего будущего.

   – Что же ты молчишь? – переспросила Мария Ярославна. – Ко мне не молчать приходят, а боль сердечную выговорить. Может, помочь тебе смогу.

   – Прости, матушка, что обеспокоила, – еле слышно выговорила Анисья. – Ничего не надобно мне.

Великая княгиня пристально посмотрела на неё, затем достала из кармашка серебряную монету и вложила в ладонь Анисьи:

   – Да хранит тебя Господь.

Она повернулась и направилась к крыльцу, давая понять, что выслушивание просьб на сегодня окончено. Дружинники не грубо, но настойчиво стали подталкивать народ к воротам.

Анисья, томимая сомнениями, побрела домой. Она ругала себя за то, что послушалась соседку и предстала перед великой княгинею такой бестолковой, что и слова выговорить не смогла. Осрамилась вконец, хорошо, не взашей её со двора прогнали. И всё же ей немножко полегчало, в глубине души теплилась надежда, которую она не позволила отобрать у себя. Серебряную гривну она решила не тратить, а спрятать в сундучок до лучшего времени.

Дома её встретила взволнованная Тоня.

   – Матушка, без тебя воевода великого князя к нам приходил! О батюшке справлялся. Батюшка в сражении не убит, даже отмечен милостью великокняжеской. Государь Иван Васильевич деревню ему даровал. Прямо верить боюсь!

   – Да что ты такое мелешь, глупая?

   – Ей-Богу, не вру! – Тоня быстро перекрестилась. – Жив батюшка наш! Может, в пути задержался... – Она всхлипнула.

   – Не плачь, – выговорила Анисья слабым голосом, сама готовая разрыдаться. – Чего плакать? Ждать остаётся нам да Бога молить о здравии отца. Знать, сердце-то меня не обманывало. Что за воевода, скажи толком?

   – Огромный, прямо медведь. Как лошадь его носит, не знаю. Басом говорит. Ещё, говорит, заедет, попозднее. Батюшка его от гибели уберёг, вот он и благодарен. Заходить просил в его терем на Великой улице. А что, сходим давай?

   – Я вот тебе схожу! – пригрозила Анисья, сдерживая улыбку. – Чай, не девчонка по городу бегать. Выросла уж, хошь завтра замуж отдавай.

   – Мама, а чего Игнатий-каменщик приходил? – спросила Тоня с опаской.

   – Сына свово за тебя сватать, – не стала Анисья скрывать.

   – Это Мокейку, это рябого-то?! – воскликнула Тоня в притворном ужасе. – Маманя, не отдавай!

   – Не верещи! То не решено ещё. Без отцова благословения и за князя не выдам, так и знай!

Тоня замолчала, задумалась и глубоко вздохнула.

   – Скорей бы уж... – произнесла она.

Мать в ответ тоже вздохнула и обняла дочь.

   – Ничего, – шептала она, гладя Тоню по голове. – Дождёмся, а там и свадьбу справим, и жизнь наладим. Потерпи, милая, скоро уже. Сердце подсказывает...

Глава пятнадцатая

«Иоанн воссел на престол с мыслию оправдать титул великих князей, которые со времён Симеона Гордого именовались государями всея Руси; желал ввести совершенное единовластие, истребить уделы, отнять у князей и граждан права несогласный с оным, но только в удобное время, пристойным образом, без явного нарушения торжественных условий, без насилия дерзкого и опасного, верно и прочно: одним словом, с наблюдением всей свойственной ему осторожности. Новгород изменял России, пристав к Литве; войско его было рассеяно, гражданство в ужасе; великий князь мог бы тогда покорить сию область; но мыслил, что народ, веками приученный к выгодам свободы, не отказался бы вдруг от её прелестных мечтаний; что внутренние бунты и мятежи развлекли бы силы государства Московского, нужные для внешней безопасности; что должно старые навыки ослаблять новыми и стеснять вольность прежде уничтожения оной, дабы граждане, уступая право за правом, ознакомились с чувством своего бессилия, слишком дорого платили за остатки свободы, и наконец, утомлённые страхом будущих утеснений, склонились предпочесть ей мирное спокойствие неограниченной государевой власти. Иоанн простил новгородцев, обогатив казну свою их серебром, утвердив верховную власть княжескую в делах судных и политике; но, так сказать, не спускал глаз с сей народной державы, старался умножать в ней число преданных ему людей, питал несогласие между боярами и народом, являлся в правосудии защитником невинности, делал много добра, обещал более».

Карамзин

«Серебряные деньги у них бывают четырёх родов: московские, новгородские, тверские и псковские. Московская монета не круглая, а продолговатая и до известной степени овального вида, называется она деньгою и имеет различные изображения. У старинных на одной стороне розы, у позднейших – изображение человека, сидящего на лошади; на другой стороне и те и другие имеют надпись. Сто этих денег составляют один венгерский золотой. Алтын – шесть денег, гривна – двадцать, полтина – сто, рубль – двести. Ныне чеканятся новые, отмеченные буквами с той и другой стороны, и четыреста денег стоят рубль.

Тверские имеют с обеих сторон надпись и по стоимости равняются московским.

Новгородские на одной стороне имеют изображение государя, сидящего на троне, и против него – кланяющегося человека; с другой стороны надпись; по стоимости они вдвое превосходят московские. Новгородская гривна стоит четырнадцать, рубль же – двести двадцать две деньги.

Псковские с одной стороны имеют бычью голову в венце, а с другой надпись. Кроме того, у них есть медные монеты, которые называются пулами; шестьдесят пул по стоимости равны московской деньге».

Сигизмунд Герберштейн.

Записки о московитских делах

имофей медленно оправлялся от раны. Весь сентябрь он пролежал в новом разбойничьем лежбище, в лесной глуши, и очень удивился, когда Проха сказал ему, что отсюда до Новгорода Великого не более десяти вёрст. Тут была, однако, неказистая, но довольно крепенькая избушка, в которой можно было даже в случае надобности перезимовать, что Фатьяныч, видимо, не раз проделывал.

Проха ходил за Тимофеем старательно и умело, так что однажды тот промолвил, скрывая за усмешкой свою признательность:

   – Тебе бы, Проха, бабой родиться. Лучшей няньки не сыскать было бы.

   – Ничего, Трифоныч, я и в мужиках ещё похожу с полным своим удовольствием. Эх, кака девка в Новгороде у меня была! Ягодка!

   – Чего ж не ушёл в Новгород-то? Сам говоришь, что недалече.

В ответ Проха взглянул на Тимофея с такой укоризной, что тому стало совестно.

   – Ну не серчай, пошутковал я.

   – Без меня, Трифоныч, кто б тебя напоил, накормил? Ты в беспамятстве-то неделю лежал. Думали, всё, не очухаешься. А на Фатьяныча кака надёжа? Он, как волк, рыщет где-то целыми днями, не до тебя ему.

   – Где сейчас-то он?

   – Опять к Новгороду пошёл, неймётся ему. И ведь не боится, что поймают, отчаянный.

Тимофей оглянулся по сторонам и сказал вполголоса:

   – А не уйти ли нам сейчас с тобою, Проха? Чего судьбы дожидаться? – Он встал на ноги и покачнулся.

   – Куды тебе? – махнул Проха рукой. – Не набрал ещё силёнок-то. Повременить нать. Да и шапка твоя у Фатьяныча. Иначе разве оставил бы он нас без присмотра.

Тут только Тимофей вспомнил про шапку и про зашитую государеву дарственную. Он вздохнул и сказал с досадою:

   – Жаль шапку. Однако жизнь дороже стоит. Бежать нам надо, Проха. Пропадём иначе.

   – С недельку выждем, – ответил холоп, – а там как Бог даст. Я бы с охоткой ушёл, да за тебя боюсь, слаб ты ещё, спешки не осилишь.

К вечеру пришёл Фатьяныч и, будто читая их мысли, объявил:

   – Ну, сотник, готовься. Через неделю на Москву отправимся. Одно дельце у меня здесь осталось, старинное. Не один год его ждал...

   – Бумага у тебя? – спросил Тимофей.

   – А то как же! – отозвался Фатьяныч. – Эх, сотник, мы с тобой погуляем ещё, медку попьём от души. Ты только ладь со мной, иного не требую, и тогда сам в достатке будешь.

Тимофей внимательно посмотрел на него:

   – Не пойму никак, почему не бросил ты меня или не убил. Грамоту взял, чего ещё надо? Один бы и отправился.

   – Да что я, злодей какой? – Фатьяныч искренне изумился, как будто никогда не приходилось ему лишать людей жизни. – Пожалел, понравился ты мне. А потом, куда ж я пойду без тебя, дурья башка! Кто ж мне поверит, что я сотник великокняжеский, кто подтвердит? По роже одной подмену признают – и в железы. А я в темницу не хочу, пожил без солнышка, хватит.

Тимофей кивнул. Это уже больше было похоже на правду.

   – Ты думаешь, мне деревня твоя нужна в пользование? – продолжал Фатьяныч, не боясь откровенничать с Тимофеем. – Да я с десяток деревенек таких купить могу, деньги водятся, слава Богу. Только скучно мне стало мотаться туда-сюда, осесть хочу на старости лет в спокойном месте. И не хозяином деревни твоей, а приказчиком. Им меня и представишь перед людями-то. И тебе выгодней, и мне спокойней.

   – А не опасаешься, что выдам тебя? – прищурился Тимофей.

   – Нет, не боюсь, – засмеялся Фатьяныч. – Не такой ты человек, чтобы за добро злом платить. Совестливый ты, от слова своего не отступишься, крест не зря я тебе целовать давал.

Тимофей плохо помнил, что целовал крест, но поверил, что так оно и было, когда он находился в бредовой горячке. Он кивнул и произнёс:

   – Ладно, будь по-твоему. Тебя я выдавать не стану. Только лихое занятие своё ты оставить должон.

   – Эго как водится, – удовлетворённо согласился Фатьяныч. – Церковку построю, все грехи отмолю.

   – Проха с нами пойдёт.

   – А что ж, пущай, парень он хороший, люб мне. – Проха при этих словах вытаращил глаза.

   – Так через неделю, говоришь?

   – Через неделю, сотник. Не могу раньше. Рад бы, да не могу, ты уж потерпи чуток.

На следующее утро Фатьяныч опять ушёл, и на этот раз отсутствовал дольше обычного. Тимофею это было на пользу, он быстро поправлялся, руки его уже свободно двигались, ладони обретали прежнюю крепость. Правда, от перемены погоды ломило к ночи изуродованную стрелой и огнём спину, и от этой нудной ломоты, понимал он, не избавиться до конца дней. Всё чаще сеял холодный октябрьский дождь. Тимофей думал с тоской, что Анисья с дочерьми уже не чают дождаться его домой. Небось и свечки за упокой его души в церкви зажигают. От этих мыслей долго не удавалось заснуть, утром он поднимался злой и разбитый.

Фатьяныч объявился на пятый день. Кафтан его был порван и перепачкан в саже, борода опалена, красные от бессонницы глаза сверкали, как у безумного. Он вышел из чащи совершенно бесшумно, и Проха, внезапно увидев его, вздрогнул и попятился, часто крестясь.

   – Что, за лешака принял меня? – хрипло захохотал разбойник. – На-ка, пособи мне. – Он снял с плеча увесистый мешок, в котором что-то глухо звякнуло. – В избу оттащи. Эй, сотник, ночью двинемся, ты как, готовый? – Он посмотрел на Тимофея и, не дожидаясь ответа, зачерпнул ковшом кашу из котла и принялся жадно жевать.

   – Я-то давно готовый, – сказал Тимофей. – Ты сам готов ли? Дорога неблизкая, мешок свой тащить сам будешь или как?

   – Не бойсь, тебя не обременю.

   – А кого обременишь, Проху, что ль? Дак его на версту хватит, не боле. Вон как корячится, бедолага. Я уж не спрашиваю, что там у тебя. Догадываюсь.

Проха, с трудом приподнимая мешок, тащил его в избу.

   – Догадливый, – усмехнулся Фатьяныч, вытирая бороду, в которой застряли комочки варёной гречихи. – Несолёная! Прохор, соль что, вся вышла у нас?

   – Вся кончилась, – откликнулся запыхавшийся холоп.

   – До Русы придётся без соли жить, – с сожалением произнёс Фатьяныч, взглянув на Тимофея, как будто ждал от него сочувствия.

Тимофей ничего не ответил.

   – Лошадку сторговал тут у одного, – сказал лениво Фатьяныч. – Под вечер выйдем, ночью заберём. Ну, одну-другую версту пешком пройти надо, конечно, тут уж Проха постарается пущай. Зато потом полегчает. – Он широко зевнул и потянулся всем телом. – Притомился я, сотник. Почитай три ночи глаз не смыкал.

Подремлю пойду. Будить не надо меня, сам встану, когда время подойдёт.

Подремать, однако, ему не пришлось. Фатьяныч сделал несколько шагов по направлению к избушке и вдруг встал как вкопанный. Прямо перед ним, уставясь на разбойника холодными жёлтыми глазами, стоял большой взрослый волк.

Он попятился, одновременно вытаскивая из-за голенища сапога длинный корельский нож и готовясь отразить прыжок зверя. Но волк не двинулся с места и лишь оскалил острые белые клыки, от вида которых у Тимофея мороз пошёл по спине.

Дверь избушки отворилась, и оттуда вышел Проха, утирая рукавом взмокший лоб. Он собрался сказать что-то, но необычная тишина насторожила его. Проха с недоумением посмотрел на Тимофея, затем на пригнувшегося к земле Фатьяныча и вдруг увидел в трёх шагах от себя настоящего волка. Одним махом он прыгнул назад через порог и захлопнул за собой дверь, подперев её жердиной изнутри.

Зверь не обратил на Проху никакого внимания, повёл острым носом и двинулся к котлу. Заглянув в него, он понюхал холодную кашу и принялся доедать то, что ещё осталось на дне.

Фатьяныч и Тимофей с изумлением наблюдали за ним, не зная, что предпринять. Тимофей оглянулся по сторонам в поисках хоть какого-то оружия, но ничего, даже завалящего полена, рядом не нашлось. Путь к избушке был отрезан, да и дверь была заперта Прохой изнутри.

Между тем волк доел остатки каши и лёг на траву, равнодушно глядя на обескураженных людей. Неизвестно, сколько бы ещё продлилось томительное ожидание, если бы не новое событие, поразившее обоих. В глубине чащи послышался треск сучьев, конский храп, и на поляну неожиданно выехал безоружный всадник. Лицо его было поцарапано, одежда порвалась и висела клочьями. Он был без бороды, что выдавало его юный возраст, это же подтвердил и его почти мальчишеский голос.

– Волчик! – радостно воскликнул он, спрыгнул с коня и, подбежав к волку, обнял его двумя руками за серую лохматую шею.

И почти одновременно с его возгласом в лесу неподалёку послышался собачий лай.

В доме Борецких царила паника. Когда выяснилось, что Ваня не ночевал в своей горенке и что вообще его нет нигде, у Капитолины сделалась истерика. К её истерикам давно привыкли и как-нибудь перетерпели бы ещё одну, но на этот раз дело, по-видимому, было нешуточное. Марфа Ивановна гневно выбранила дружинников, которые из-за ночного пожара и всеобщей суматохи совсем забыли об охране терема и вообще оставили ворота открытыми. Она приказала им тотчас отправиться на поиски, обойти весь город, все его закоулки и найти внука во что бы то ни стало.

Настя первая заметила, что Волчика нет на месте. Отстёгнутая от ошейника цепь неподвижно лежала в траве, и Настя попятилась от неё, как от змеи. Она побежала к Никите.

Фёдор не принимал участия в общей суете. Он был уверен, что тревога преждевременна и что вот-вот Ваня вернётся, да ещё и нажалуется на него. Но время шло, Ваня не возвращался, и Фёдор начал испытывать страх. Первой его мыслью было пойти к матери и рассказать, что это он отпустил волка и расстроенный племянник кинулся на его поиски. Затем он представил, что скажет ему на это мать, какими глазами взглянет на него, и его решимость улетучилась. Так и стоял он в сторонке, молчаливый, вновь мучимый собственной виною, о которой боялся поведать кому-либо, и, когда подошедший Васятка тронул его за руку, Фёдор вздрогнул и отшатнулся, оттолкнув детскую ладошку. На глазах у Васятки выступили слёзы, и он побрёл прочь. Фёдор смотрел на уходящего сына, к которому никогда не чувствовал отцовской нежности, и показалось ему, что все его надежды на счастливую покойную жизнь покидают его навсегда. Его опять пронзила такая острая жалость к себе самому, что Фёдор вдруг обозлился и на мать, и на сестру Олёну, и на всех, кто суетится вокруг, ищет сумасбродного племянника и беспокоится о нём больше, чем о Фёдоре. «Так ему и надо, – мелькнула в мозгу низкая мысль. – Пропади он пропадом, племянник Иван!..»

Никита, выслушав Настю, побежал в конюшню и обнаружил, что там не хватает Тумана, коня ещё не старого и выносливого. Упряжь его также отсутствовала. Без лишних слов Никита начал седлать другого коня и готовиться отъехать на поиски. Марфа Ивановна острым приметливым глазом заметила это и сразу поняла его намерение. Про отпущенного Волчика Настя и ей успела уже шепнуть.

   – Только не он это спустил зверя-то, – объясняла она, волнуясь. – Ванечка за косточкой для волка ко мне заходил, и ничего такого и в мыслях у него не было.

   – Ужель так осерчал на меня? – промолвила в задумчивости Марфа Ивановна. – Ужель не простил того, что давеча решила отправить его к деду вместе с матерью?..

   – И того не было! – принялась горячо уверять её Настя. – Мы перемолвились с ним и про это, и успокоила я его, что, мол, бабушка без него и пары дней не выдержит.

   – Это так, так... – вздохнула Марфа.

   – И улыбнулся Ваня, и успокоился. Ей-Богу, не вру!

Никита был уже почти готов.

   – Двинку с собой возьми, – крикнула ему Марфа Ивановна.

Если бы кто со стороны пригляделся к ней, был бы, верно, удивлён тем, что, вчера ещё хворая, чуть ли не отдающая Богу душу, эта пожилая женщина сейчас полна энергии и властной силы. Но челяди и домашним сейчас казалось, что великая боярыня всегда была такой, и никакой иначе представить её было невозможно.

Дверь людской приотворилась, и оттуда выглянул заспанный Акимка. Он растерянно озирался по сторонам, совершенно не понимая, что происходит вокруг.

   – Ты как здесь? – строго спросила узнавшая его Марфа Ивановна.

   – Погорелец он, – объяснила Настя. – Давеча Ваня с Никитою с собой его привели переночевать. Уж я приютила его, не обессудь, Марфа Ивановна.

Та устало махнула рукой.

   – Пусти! Пусти меня! – раздался вдруг со стороны ворот тонкий переливчатый голос. – Мне к боярыне надо!

Марфа Ивановна обернулась на голос. Дворецкий преграждал путь невысокой девушке, почти девочке ещё, в атласной телогрее на лисьем меху. Платок её сбился, и по плечам рассыпались тёмные вьющиеся волосы.

   – Это кто ещё?

   – Да ведь это Люша! – воскликнул Акимка. – Ольга! Богатой Настасьи племянница! Я её знаю!

   – Пропусти! – приказала Марфа Ивановна.

Дворецкий отступил в сторону, и Ольга, сверкнув на него глазами, быстро направилась к Борецкой.

   – Ишь ты! – промолвила Марфа Ивановна, оглядывая её. – И впрямь Ольга. Давно не видела тебя и не узнала бы, если б не подсказали. Взрослая стала.

Ольга остановилась и поправила платок, пряча волосы. Вблизи было видно, что они местами опалённые огнём.

   – Ну? – строго спросила Борецкая. – Зачем пожаловала? Чего Настасье надо от меня?

   – Она не знает, – сказала Ольга. – Иначе убьёт меня.

Марфа Ивановна удивлённо вскинула брови.

   – С дурной я вестью, – продолжала Ольга. – Вои московские в Новгород прибыли. Велено им Ваню поймать.

У Марфы Ивановны похолодело в груди, ноги ослабли. Настя заметила, подскочила, и Борецкая тяжело оперлась на её плечо.

   – Почём знашь? – прошептала пересохшими вмиг губами.

   – Подслушала. Тётка с кем-то на дворе перемолвилась, а кто ей донёс, не ведаю, темно было. Голос вроде знакомый, а не вспомню.

Подбежала Олёна с невысокой скамьёй. С её и Настиной помощью Марфа Ивановна тяжело опустилась на скамью и глубоко задумалась.

   – Бежать ему надо! – волнуясь сказала Ольга. – В любой момент прийти могут!

Марфа подняла на неё глаза:

   – А что тебе за дело до нас? Не Григорьевой ли подослана с подвохом каким? С вас станется!..

Ольгины зрачки сузились от гнева и возмущения.

   – Ваня спас меня, – произнесла она каким-то глухим, не своим, голосом. – И я ему добром отплатить хочу. А не верите мне, так я... так мне...

Ольга не договорила, глаза её наполнились слезами, и она отвернулась, топнув в досаде каблучком.

Олёна подошла и обняла её сзади за плечи:

   – Не гневайся, девочка. Я верю тебе. Думаешь, не заметила, как вы с Ванечкой в храме ворковали, чисто голубки? Да только пропал Ваня, Волчика своего отправился искать и не вернулся до сих пор.

   – Волчик – это волк, да? – оглянулась на неё Ольга с детским любопытством. – Так и не поглядела я на него... А может статься, Ваню уже?..

Глаза её расширились от ужаса, и она прикрыла ладонью рот.

   – Никита! – позвала Марфа Ивановна. – Никитушка, подойди.

Никита, совсем уже готовый и приторачивающий меч к седлу, оторвался от своего занятия и подошёл к Борецкой.

   – Когда Ваню найдёшь, сюда уже боле нельзя вам возвращаться, – сказала она негромко и, оглянувшись на стоящих рядом, прикрикнула: – А ну, оставьте нас наедине потолковать! Много знать да слушать никому из вас не пожелаю ныне.

Все повиновались, и Марфа Ивановна негромко, почти шёпотом, начала объяснять что-то Никите. Тот слушал серьёзно и сосредоточенно, изредка кивая в ответ. До чутких Ольгиных ушей донеслось:

   – ...А я весточки от вас ждать буду. Уж сам сообрази, как подать её...

Марфа Ивановна сняла с левого безымянного пальца перстень и протянула Никите. Затем кликнула Олёну и велела ей принести мешочек с серебром, который Никита также принял с поклоном и спрятал под поясом.

   – С Богом! – благословила его Борецкая, перекрестив и поцеловав в лоб.

Никита поклонился в пояс. Затем подошёл к Двинке. Овчарка завиляла хвостом. Никита сел на коня и выехал из ворот. Двинка уверенно побежала впереди коня вниз по Великой улице.

Марфа Ивановна постояла в задумчивости и медленно направилась к крыльцу, опираясь на плечо Олёны.

Ольга тронула Акимку за рукав и произнесла с растерянностью:

   – А ведь мне, Акимка, идти некуда. Дома Настасья со свету сживёт, когда узнает, что я здесь была. А она узнает, уж это точно...

   – Как же быть-то? – захлопал тот глазами.

   – Схорониться бы мне, – промолвила Ольга с тоскою. – А потом видно будет. Хоть в монастырь.

   – Я бы у себя тебя спрятал, да ведь погорели мы, – сказал виновато Акимка и вдруг спохватился, что отец давно его, верно, ждёт и гневается. Вдруг в голову ему пришла неожиданная мысль. – А ты Макарку помнишь? Ну того, что на берегу с ножичком на Ваню бросился?

   – А, помню, – ответила Ольга.

   – Може, у них спрятаться тебе?

   – Всё равно, – вздохнула она обречённо.

   – Только тебе надо поплоше чего на себя надеть. А то как на праздник вырядилась.

   – Я всегда так хожу, – с удивлением сказала Ольга, осматривая себя.

Тем временем Акимка подскочил к Насте и принялся ей что-то горячо объяснять и доказывать.

   – С Марфой Ивановной бы посоветоваться, – засомневалась Настя. – Ну ладно. Авось не забранит. Боярынька тоже ведь не за себя старалась, за Ванечку. Ну-ка, милая, поди сюды.

Она взяла Ольгу за руку и повела в людскую. Через некоторое время та вышла оттуда одетая в простенькую вотоловую телогрею, даже латанную кое-где. Серенький платок скрывал её чудесные волнистые волосы. Ольга стала похожа на обычную городскую девочку, лишь каблучки красненьких чобот с загнутыми вверх носками, которые не мог скрыть недостаточно длинный подол холщового платья, не вязались с новым её обликом. Но лапти Ольга наотрез отказалась надевать, да и не было у Насти лаптей такого маленького размера.

   – Ой боязно мне, робяты, – сказала Настя, оглядывая Ольгу и качая головой. – Не привела бы к беде затея ваша.

   – Да хуже беды, чем ныне, придумаешь разве? – отозвалась Ольга.

   – Эх, девочка, – вздохнула Настя. – Ничего-то не видывала ты на белом свете...

   – Пошли, а то хватится тебя боярыня Григорьева-то! – заторопил Акимка.

И они с Акимкой побежали со двора Борецких.

   – Береги себя, – крикнула Настя вслед и, выйдя за ворота, долго ещё провожала их глазами. «Росту одного, прямо брат и сестра», – подумалось ей. На сердце стало тоскливо и одиноко, тело вдруг заныло, как после тяжёлой физической работы, и Настя медленно, будто разом постарела на несколько лет, побрела через опустевший двор к терему.

Заморосил холодный редкий дождик.

   – Ко мне заглянем, а потом я тебя к Макарке отведу, – сказал Акимка.

Ольга не ответила. Она вдруг поняла, на что решилась. Виданное ли дело – от боярыни племянница бежит, как от ведьмаки какой! Ещё не поздно было отказаться от своего намерения, да и неизвестно ещё, спрячется ли она у Макарки, а если и спрячется, надёжно, надолго ли? Кто угодно может выдать её, и тогда... Что тогда будет, она заставила себя не думать, слишком страшной окажется кара высокой боярыни, лучше бы тогда и не спасал её Ваня, не выносил из огня. А если вернётся она сейчас назад?.. Всё равно затравит её Настасья, взаперти затомит, а то и яду подсыплет в питьё, с неё станется. Ольга представила злые холодные глаза тётки, и её пробрала дрожь.

«А вдруг и меня давно ищут дружинники Настасьины?» – подумала она с отчаянием, оглядываясь по сторонам.

На них с Акимкой, впрочем, никто не обращал внимания. У горожан после ночного пожара было полно своих забот. Повсюду стучали топоры, люди разгребали обгорелые брёвна, наскоро сооружая для себя временное жильё.

   – Ты вот чего, – сказал Акимка. – Что ты григорьевская, не говори никому. Спросит кто, отвечай, что сирота, в Новогороде от москвичей спасалась, а батька с мамкой померли.

   – Оно так и есть, и лгать не надо, – тихо вымолвила Ольга.

   – Ну и хорошо, – с нарочитой бодростью сказал Акимка, даже не задумываясь о неуместности своих слов. Но Ольга слишком была погружена в свои мысли, чтобы это заметить.

На подходе к своему двору Акимка замедлил шаг, наконец вовсе остановился и присвистнул. Действительно, минувшей ночью последствия пожара отчасти скрывала тьма, но сейчас ему воочию открылась бедственная картина их пепелища. Сгорело всё: изба, сенник, банька, даже заборчик вдоль улицы.

«Это ж сколько робить нать, чтоб к зиме крыша над головой была!..» – ахнул он про себя.

   – Акимка, стервец ты этакий! – закричал, увидев его, Захар. – Где по сию пору шатался? На Москву после полудни отбывай, а тебя нету!

   – Дак я ж у Борецких заночевал, – развёл Акимка руками.

   – А потом? One сами, чай, так не дрыхнут, как ты! Никита давеча проскакал, даже не остановился. И не взглянул.

   – А мать где? – спросил Акимка отца.

   – Козу пошла продавать. Куды ж нам козу в даль таку тащить! Узлы вон вяжи.

   – Этот, что ль, сын? – обратился к Захару явно нездешний человек, на которого Акимка поначалу не обратил внимания. На нём был суконный терлик, пошитый добротно, но без лишнего щегольства, и жёлтые сапоги с загнутыми носками, которые запачкала сажа. Видно было, что он находится на службе, и, судя по выговору, на службе московской.

   – Ну так я ж и баял тебе! – ответил Захар.

   – Что ты баял, это одно, а мне своими глазами удостовериться велено, чтоб дармоедов лишних не везти. И так уже телег не хватает.

Он расправил берестяной квадратик и отметил на нём костяным писалом новую чёрточку. Затем посмотрел на Ольгу.

   – Это тоже твоя?

Захар с удивлением взглянул на неё. Очумевший от всевозможных хлопот, навалившихся на него в одночасье, он также не сразу обратил на неё внимание и не сразу узнал Ольгу в простой одёже, хотя много дней подряд постоянно видел её во время работы на григорьевском дворе. Но прежде чем он успел признать её и что-то ответить, Акимка затараторил с горячностью:

   – Наша, наша! Это сеструха моя, Лушка! Лукерья!

Служивый отметил на бересте ещё одну чёрточку и, уже уходя, бросил Захару:

   – Не копошись долго, ждать не будем. И хламу-то много не бери, выброшу!

Он зашагал в сторону Торга.

Захар ошарашенно посмотрел на Ольгу, потом перевёл взгляд на сына, потом вновь на неё. Он не понимал ничего.

   – Захар, миленький, не погуби, – вымолвила Ольга слабым голосом и заплакала.

   – Акимка, чегой-то она? – спросил растерявшийся Захар и, рассердившись на себя за это, сердито топнул ногой: – А ну говори, стервец, что на сей раз натворил!

   – Да ничего не натворил, – ответил тот, решив, что лучше не оправдываться, а стоять на своём. – Её богатая Настасья хочет жизни лишить. Давеча живьём заперла и подожгла! Вот те крест! – Он с достоинством перекрестился.

   – Ну и ну! – пробормотал Захар. – Что злыдня она, то известно, но чтоб до такого додуматься... Да не врёт ли он? – обратился он к вздрагивающей Ольге.

   – Не-е-ет... – только и смогла она выговорить и от острой жалости к себе, от беспомощности и безнадёжности зарыдала горько, упав ему на грудь и уткнувшись лицом в продымлённый кожух кровельщика. Тот осторожно погладил её по голове. Платок вновь сбился, и Захар увидел испорченные огнём волосы.

   – Ну, ну, не горюй, – сказал он. – Раз дело такое, что ж, пособим. Не признал бы только кто из чужих.

   – Мне б только до монастыря какого подальше дойти, – сказала Ольга, выплакавшись и утирая слёзы. – А там сама как-нибудь... А вы-то куда собрались?

   – Да на Москву, милая, на Москву, – пояснил Захар. – Мастерами, видать, обделена она, вот великий князь и прислал за нами, строиться желат.

   – Я вам в обузу не буду, – пообещала Ольга.

   – Да уж чего там, – улыбнулся Захар. – Акимка, а ну сгоняй на Торг, мать поторопи. А коль козу не продала, Бог с ней, не до козы уже нам.

   – Я быстро! – пообещал Акимка, довольный тем, как ловко удалось ему выдать Ольгу за свою сестру, а ещё больше тем, что отец проникся пониманием к её незавидной доле.

С козой тоже вышло удачно. Матери удалось сменять её на мешок муки, и Капитон-каменщик уже понёс его к телегам, стоявшим тут же неподалёку. На телеги грузили пожитки и другие мастера с семьями. В оглобли уже впрягали лошадей. Мать не захотела лишний раз травить себе душу зрелищем сожжённого двора, сказала, что будет ждать их тут и держать место.