Текст книги "Марфа окаянная"
Автор книги: Сергей Махотин
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 24 страниц)
Глава третья
«Отсель история наша приемлет достоинство истинно государственной, описывая улане бессмысленные драки княжеские, но деяния царства, приобретающего независимость и величие. Разновластие исчезает вместе с нашим подданством; образуется держава сильная, как бы новая для Европы и Азии, которые, видя оную с удивлением, предлагают ей знаменитое место в их системе полти чёской. Уже союзы и войны наши имеют важную цель: каждое особенное предприятие есть следствие главной мысли, устремлённой ко благу отечества. Народ ещё коснеет в невежестве, в грубости, но правительство уже действует по законам ума просвещённого. Устрояются лучшие воинства, призываются искусства, нужнейшие для успехов ратин и гражданских; посольства великокняжеские спешат ко всем дворам знаменитым; посольства иноземные одно за другим являются к нашей столице; император, Папа, короли, республики, цари азиатские приветствуют монарха Российского, славного победами и завоеваниями, от пределов Литвы и Ноши рода до Сибири. Издыхающая Греция отказывает нам остатки своего древнего величия; Италия даёт первые плоды рождающихся в ней художеств. Москва украшается велико лепными зданиями. Земля открывает свои недра, и мы собственными руками извлекаем из оных металлы драгоценные. Вот содержание блестящей истории Иоанна, который имел редкое счастие властвовать сорок зри года и был достоин оного, властвуя для величия и славы россиян».
Карамзин
«Русские очень красивы, как мужчины, так и женщины, но вообще это народ грубый. Их жизнь протекает следующим образом: утром они стоят на базарах примерно до полудня, потом отправляются в таверны есть и пить; после этого времени уже невозможно привлечь их к какому-либо делу».
Амброджо Контарини.Рассказ о путешествии в Москву
«Поселяне шесть дней в неделю работают на своего господина, а седьмой день предоставляется им для собственной работы. Они имеют несколько собственных, назначенных им их господами полей и лугов, которыми они и живут; всё остальное принадлежит господам. Кроме того, положение их весьма плачевно и потому, что их имущество предоставлено хищению знатных лиц и воинов, которые в знак презрения называют их крестьянами или чёрными людишками.
Одежду носят они длинную, шапки белые, заострённые, из валяной шерсти, из которой, как мы видим, приготовляются плащи диких народов; при выходе из мастерской шапки эти бывают жёстки. Сени домов достаточно просторны и высоки, а двери жилищ низки, так что всякий входящий должен согнуться и наклониться.
Подёнщикам, которые живут трудом и нанимаются на работу, они платят за день по полторы деньги; ремесленник получает две».
Сигизмунд Герберштейн.Записки о московитских делах
«У них имеется и хорошее пиво, которое, в особенности немцы, у них умеют очень хорошо варить и заготовлять весною. У них устроены приспособленные для этой цели ледники, в которых они снизу кладут снег и лёд, а поверх их ряд бочек, затем опять слой снега и опять бочки и т. д. Потом всё сверху закрывается соломою и досками, так как у ледника нет крыши. Для пользования они постепенно отрывают одну бочку за другою. Вследствие этого они имеют возможность получать пиво в течение всего лета – у них довольно жаркого – свежим и вкусным».
Адам Олеарий.Описание путешествия в Московию...
«Приехал в ту пору в Новгород князь Дмитрий Юрьевич и пришёл в Клопский монастырь благословиться у Михайлы. И говорит он: „Михайлушка, скитаюсь вдали от своей вотчины – согнали меня с великого княжения!" – а Михайла в ответ: „Всякая власть даётся от Бога!" И князь попросил: „Михайлушка, моли Бога, чтобы мне добиться своей вотчины – великого княжения". И Михайла говорит ему: „Князь, добьёшься трёхлокотного гроба!" Князь же, не вняв этому, поехал добиваться великого княжения. И Михайла сказал: „Всуе стараешься, князь, – не получишь, чего Бог не даст". И не было Божьей помощи князю.
И в это время спросили у Михайлы: „Пособил Бог князю Дмитрию?" И Михайла сказал: „Впустую проплутали наши!" Записали день, в который это было сказано. И так оно и оказалось. Опять прибежал князь в Великий Новгород. И опять приехал в Клопский монастырь братию кормить и у Михайлы благословиться. Накормил и напоил старцев, а Михайле дал шубу, с себя сняв. Когда стали князя провожать из монастыря, то Михайла погладил князя по голове да промолвил: „Князь, земля по тебе стонет!" И трижды повторил это. Так и случилось – накануне Ильина дня князь преставился».
Повесть о житии Михаила Клопского
«В лето 6979 впал князь великий Иван Васильевич во гнев на Великий Новгород, начал войско своё собирать и стал посылать на новгородские земли».
Новгородская повестьо походе Ивана III Васильевича на Новгород
еликая княгиня Мария Ярославна приказала не тревожить её до полудня{10}. С утра молилась у себя, искренне желая сосредоточиться на священных мольбах. Но мысли не слушались, помимо воли возвращались от возвышенного к земному. Болела голова, росло раздражение на безволие своё. Начинала молитву сначала и вновь чувствовала, что не ощущает божественной благодати, не принимает Господь её молитвы. Прошептала почти с отчаянием: «В чём, Господи, грешна перед Тобой?..» – и сама испугалась прозвучавшей в голосе обиды.
Устало поднялась с колен. Сразу закружилась голова, жилка у виска застучала больным молоточком. Мария постояла на ватных ногах, пережидая боль и подступившую тошноту, затем осторожно опустилась на лавку.
Подумала без горести, что подходит к концу земная жизнь. К усталости телесной, от которой и сон уже не спасает, давно привыкла. Нехорошо то, что душевная усталость одолевает.
Девятый год Мария Ярославна вдовствовала. Носила траур со дня смерти Василия Васильевича. Чёрный цвет добавлял ей росту (была невысока), подчёркивал стать и благородство движений великой княгини. Роскошные одежды украсили бы её меньше. Имела правильные и нежные черты лица, была чуть смугла от природы. Лета пощадили ровные белоснежные зубы, каким и девушка позавидовала бы. На приёмах иностранные посланники тайком спорили о её возрасте.
От торжественных приёмов и обедов уклоняться не всегда удавалось. Мария уступала настойчивым просьбам сына. Иван в присутствии матери чувствовал себя уверенней, спокойней, словно поддерживала его вместе с ней тень отца, от которого многое перенял в искусстве властвовать, в умении власть удержать и не делиться с другими даже малой её частью. Перед тем как принять то или иное решение, Иван советовался прежде с матерью. Мария ценила оказываемое ей сыновнее почтение, но и не обманывалась на этот счёт: знала, что ни её пожелания, ни мнения князей и бояр ничего не изменят. Вспоминала Василия Васильевича, ещё молодого. Тот так же поступал, так же советовался во всём с матерью, с Софьей Витовтовной[24]24
Тот так же поступал, так же советовался во всём с матерью, с Софьей Витовтовной... – Софья Витовтовна (1371—5.07.1453) – великая княгиня Московская, жена великого князя Василия I Дмитриевича, дочь великого князя Литовского Витовта. В годы малолетства сына (1425 – нач. 1430-х гг.) фактически управляла государством, после постоянно сопутствовала сыну и, по-видимому, оказывала на него большое влияние. Отличалась сильным и властным характером. Во время своего правления с помощью боярина И. Д. Всеволожского провела ряд важных реформ, упорядочивших судопроизводство и укрепивших позиции удельных князей.
[Закрыть], а княжил поначалу сумасбродно, сомневался в союзниках, доверялся врагам. Допустил Казанское царство, попал в плен к Улу-Махмету[25]25
Допустил Казанское царство, попал в плен к Улу-Махмету... — Улу-Мухаммед (Улу-Махмет, Улу-Магмет) (1403(?) —1445 или 1447) – хан Золотой Орды (1422—1426, 1429 – 1436), основатель (1437) и первый хан Казанского ханства. Вручил (зимой 1431 – 1432 гг.) ярлык на великое княжение Василию И. Поддерживал Василия в борьбе с Дмитрием Шемякой, но не упускал возможности опустошить набегами и владения московского князя. В ходе одного из таких набегов 4 июля 1445 г. Улу-Мухаммед наголову разбил русское войско при Спасо-Евфимьевом монастыре под Суздалем и взял в плен Василия II. Чтобы освободиться, великий князь должен был принести хану присягу на верность, обязался выплачивать Казани ежегодную дань и привлекать татарские войска ко всем своим военным походам.
[Закрыть], народ измучил податями, возбудил ропот, расплодил татар в княжестве. Вот и дождался Божьей кары{11} – ослеплён был извергом Шемякой. Сама с детьми, Юрием и Ваней, едва спаслась[26]26
Сама с детьми, Юрием и Вайей, едва спаслась... — Имеются в виду сыновья Василия II княжичи Иван и Юрий Васильевичи, которым в феврале 1446 г. было соответственно пять и три года.
[Закрыть], спасибо другу доброму и верному князю Ивану Ряполовскому, спрятал от убийц в глухом Боярове[27]27
...спасибо другу доброму и верному князю Ивану Ряполовскому, спрятал от убийц в глухом Боярове... — Иван Иванович Ряполовский (? —1480-е гг.) – князь, московский боярин, старший брат в семье князей Ряполовских – верных сторонников Василия II. Находился вместе с великим князем Василием II и его детьми в Троицком монастыре во время пленения Василия II. В суматохе сумел укрыть княжичей Ивана и Юрия от заговорщиков и вывез их в своё село Боярово (под Юрьевом-Польским), а затем в Муром, где стал собирать на защиту княжичей сторонников Василия II. В 1450 —1460-х гг. участвовал в военных и политических делах великих князей московских Василия II и Ивана III.
[Закрыть]...
Странная перемена произошла в сердце Марии. Василий Васильевич, безглазый, униженный, страдающий, стал ей роднее и ближе прежнего. Будто у неё самой второе зрение открылось – ему в помощь. Стала понимать людей, угадывать худые намерения по мимолётному взгляду, походке, поклону. Душевную муку мужа смягчала не жалостью да услужливостью, а беседами, наполненными верой в его славные грядущие свершения, напоминаниями о делах насущных, безотлагательных, требующих его решения. Не допускала к нему тех, кто хоть раз мысленно даже готов был переметнуться на сторону галицкого и можайского князей. Приблизила Ряполовских, Оболенских, Патрикеевых, Кошкиных, Плещеевых, Морозовых, из воевод – Фёдора Басенка и тверянина Дмитрия Даниловича Холмского{12}.
Менее чем через год Василий Васильевич, прозванный после ослепления Тёмным, вернул себе великое княжение.
Переменился и характер его: вместо безрассудного удальства, скрывающего неуверенность в себе, – твёрдость и решительность, вместо помноженного на власть тщеславия – ответственность за судьбы подданных и ближних своих. Казалось, и слепота собственная не тяготила его, напоминала о себе лишь когда Марии Ярославны не оказывалось рядом.
Из пяти сыновей Иван более всех походил на отца – обликом, осанкой, голосом. Ростом только был в деда, Василия Дмитриевича, сына славного Дмитрия Донского, сутулился, наклонял голову, входя в двери великокняжеских палат{13}, раздражался при этом, ибо кланяться не привык, держал мечту перестроить хоромы, расширить Кремль, освободить его территорию от амбаров, бань, погребов, поварен и прочих неказистых деревянных построек, до которых так охочи частые московские пожары. Из-за сутулости получил от иностранцев прозвище Горбатый, не имевшее, впрочем, широкого распространения в народе, который видел своего государя лишь в торжественных случаях да на войне.
В тридцать лет он уже похоронил жену, тоже Марию, по-домашнему Машеньку, кроткую, ласковую, выданную отцом, тверским князем, не по любви, а для закрепления союза с Москвой{14}. Да что о любви толковать, когда Ване тринадцатый шёл годок, Маше одиннадцатый. А с другой стороны, двенадцатилетний Иван уже побывал в своём первом походе – с татарским царевичем Ягупом ходил в новгородские земли против Дмитрия Шемяки с его малочисленным войском{15}. Быстрая, лёгкая, а всё же победа. Лиха беда начало!..
Как-то незаметно, будто в одночасье, вырос Иван, повзрослела Машенька. Оженили их по присловью: стерпится – слюбится. А ведь так и вышло. Маша расцвела, похорошела, Иван голову терял от нежности к ней – чувства незнакомого, нового.
Стала бабушкой Мария Ярославна. Внука также окрестили Иваном[28]28
Внука тоже окрестили Иваном. – Иван Иванович Молодой (15.02.1458 – 07.3.1490) – княжич, сын великого князя Московского Ивана III Васильевича и великой княгини Марии Борисовны Тверской, наследник великокняжеского стола. С 1475 г. активно привлекался отцом к военным и политическим делам, во время Угорского похода и стояния на Угре (1480) командовал обороной Москвы и вёл все дела по управлению государством. В договорах 1480-х гг. назывался великим князем наравне с отцом. В январе 1483 г. женился на дочери валашского господаря Стефана Елене, имел сына Дмитрия, родившегося в 1483 г. Умер внезапно, тридцати двух лет от роду. Его смерть породила всевозможные слухи и догадки: предполагали, что княжич Иван Иванович был отравлен второй женой Ивана III – княгиней Софьей, желавшей, чтобы великокняжеский стол достался её сыновьям.
[Закрыть]. Ей бы и отдохнуть теперь, о душе подумать. Да, видно, на этом свете нет ей покою...
Машенька умерла так внезапно, что казался очевидным злой умысел. Наталья, жена дьяка Алексея Полуектова, служившего верой и правдой великому князю, понесла пояс захворавшей княгини к некоей ворожее. Не помогло. Тело покойной вспухло, будто отравленное. Подозревали порчу. Кинулись искать ворожею, но та как в воду канула. Шесть лет после этого дьяк Полуэктов не смел являться на глаза Ивану и уж тем был счастлив, что не казнён и лютою пыткой не изувечен.
Тревожные то были времена. «Железная» болезнь[29]29
Чума.
[Закрыть] косила людей в Новгороде, Пскове и Москве. Пророчили близкое светопреставление[30]30
Пророчили близкое светопреставление. — До 1700 года, когда указом Петра I в России был введён счёт лет «от Рождества Христова», счёт лет на Руси пелся «от сотворения мира». Описываемые события происходят зимой 1470 – 1471 гг. от Рождества Христова, то есть в 6979 г. от сотворения мира (новый год по русскому календарю считался с 1 сентября). Приближался 7000 г., и с приходом этой круглой, по-своему магической даты многие ожидали наступления конца света.
[Закрыть]. По ночам Ростовское озеро выло по-волчьи, и слышали странный стук, исходящий будто из глубины озёрной, так что опустели близлежащие деревни, покинутые перепуганными крестьянами и рыбаками.
Обо всём этом подолгу беседовала Мария Ярославна с митрополитом Феодосием{16}. С ним одним была искренна, делилась сомнениями и тревогами души. Иван беспокоил её. Чувствовала, как ожесточается его сердце. Сын становился всё более скрытным, во взгляде обнаружилась какая-то незнакомая свинцовая тяжесть. Принимая иного посла, заслушивая дьяка с грамотою или воеводу с донесением, он порой забывал о собеседнике, задумывался о чём-то своём, потаённом, и человек, пригвождённый к месту его по-змеиному немигающими глазами, начинал дрожать от ужаса, страстно желая осенить себя крестом. С матерью Иван пытался казаться прежним, но Мария Ярославна чувствовала, что даётся ему это непросто и еженедельные встречи тяготят его.
Феодосий не разуверял тревог великой княгини, не успокаивал, увещевая.
– Великий князь, государь наш, – молвил он в раздумчивости, – зрит не нынешний, но грядущий день. Величие Руси заботит его, за которое, может статься, не жизнь, а душу свою придётся отдать.
– Страшусь я, – признавалась Мария. – За сына страшно. Не любят его, боятся.
– Меня-то уж как не любят, – отзывался митрополит, – а перед Господом чист, в грехах своих каюсь ежечасно и до смертного часа замаливать буду. Сейчас мечтают, свои же, служители Божьи, чтобы ушёл в монастырь, оставил их в покойном фарисействе. За благо почту уйти, скоро уже. А увидишь, что тогда хулители мои сами жалеть будут, что покинул их. А ты не того бойся, что страшатся Ивана, а того, чего сам он страшится в себе.
Мария Ярославна и понимала, и не понимала раздумий Феодосия. Не хотела понимать. По-матерински ещё слабо надеялась если не на счастье, то хотя бы на мирный покой для сына и внуков.
– Я ведь вижу, мучается он. Смерть жены его ожесточила.
– Не желай невозможного, – отвечал Феодосий. – Не имеет счастья имущий власть. Княжна мешала власти его, а теперь нет. И скрывает он в сердце ужас от тайных помыслов своих.
Марию бросало в холод от этих слов.
– Как можешь ты, владыко, говорить такое матери!
– Стары мы с тобой, поздно лукавить. Да и не Ивана в том вина. Господь обратил взор свой на Русь. Что о нас с тобой толковать, когда вокруг Орден, Литва и Орда. А тверянка кроткая, не при тебе будет сказано, не чета была великому князю Московскому.
...Мария Ярославна глубоко вздохнула. Провела ладонями по лицу, словно отгоняя тяжкие думы. Боль в виске понемногу успокаивалась. Боясь вновь её растревожить, Мария осторожно встала и подошла к небольшому берёзовому столику, покрытому гвоздичного цвета мягкой бархатной скатертью. На столике лежала, утопая в бархате, кипарисовая доска размером со средней величины икону, и Мария Ярославна, уже в который раз, принялась рассматривать девичий лик, писанный по дереву сухими красками. Полноватые щёки, губы плотно сжаты, но тоже крупны, округлый подбородок, глаза скромно опущены. Лоб скрывает девичий венец, украшенный драгоценными камнями и жемчужной поднизью. Невеста царской крови! Не красавица. Да и царственной величественности Мария Ярославна в ней не находила. И так хотелось взглянуть ей в глаза, угадать, что мыслит, на что надеется деспина[31]31
Деспина – дочь деспота. Отец Зои Фома Палеолог был деспотом Морейским.
[Закрыть] Зоя{17}. Машенька «не чета была» Ивану, какова эта-то будет?..
Посольство посадника Василия Ананьина из-за раскисших дорог добиралось до Москвы две недели, почти вдвое дольше обычного{18}. Да особенно и не торопились, поездка была рядовая, обычные земские дела. Требовалось отчитаться за них перед великим князем, заодно оценив московские настроения, явные и тайные планы Ивана Васильевича, верность воевод и бояр своему государю.
Ананьин, крепкий, румянощёкий, неунывающий, знал о поручении, с которым ехал Клейс Шове, но скептически относился к этой затее, считая её абсолютно ненужной. Самолюбивый до крайности, всегда уверенный в себе, Ананьин в той же степени был уверен в непобедимости Великого Новгорода. К осторожной политике Ивана Лукинича и других старейших посадников относился с насмешливостью, номинальную власть Москвы над Новгородом считал досадным недоразумением. «Если бы четырнадцать лет назад, – думал он, – не убоялись Василия Тёмного, не дали отпускного, а вышли бы всей новгородской ратью на войско московское, надолго бы, если не навсегда, сбили спесь с великого князя»{19}. В победе он не сомневался. Не сомневался и в успехе близкой, неизбежной войны, ждал её, мечтал о ратных подвигах и новых вотчинах. Был, однако, осмотрителен и своё настроение перед великим князем обнаруживать не хотел.
Клейс Шове никогда прежде в пределы Руси далее Новгорода не углублялся. Немецкие карты говорили об обширности этой полудикой страны, восточных пределов которой и они не обозначали с уверенностью. Привыкший значительные расстояния преодолевать кратчайшим водным путём, Клейс страдал от медлительности возов и повозок, пробирающихся вперёд по плохим дорогам. Колёса вязли по ось, застревали, и часто приходилось спрыгивать с повозки в чёрную грязь, облегчая труд приземистых лошадей. Ещё более приводили его в отчаяние унылые, повторяющиеся изо дня в день пейзажи, маленькие, в два-три двора, деревеньки, в которых останавливались на ночлег, избы с кусающимися насекомыми, грубая пища с кусками ржаного хлеба, вызывающего изжогу, и отсутствие элементарных бытовых удобств. «Нужно быть скотиной, – ругался про себя Клейс, – чтобы не замечать своего скотского существования! Последний прусский свинопас живёт опрятней!»
Сама Москва поразила его не меньше. Он и не заметил, как въехали в неё. Те же избы, дворы, деревянные церквушки и часовни, коровы, козы и куры, мужики в лаптях и овчинах – всё, что уже виделось им в дороге, только в великом множестве. Будто вся Русь убогая стеклась в одно место, называемое Москвою.
И ещё полдня занял путь по городу. Долго пережидали затор на мосту через реку. Пала кляча, тащившая груженную репой телегу. Началась бестолковая перебранка, драка между возницами. Наконец труп распрягли и спихнули в воду. Мужик, хозяин репы, не унимался. Подъехавший верхом пристав велел его связать, а вслед за клячей спихнуть и телегу. Жёлтые головки репы, ныряя, поплыли по течению. Движение восстановилось.
Проехали Чертолино[32]32
Чертолино – бывшее село, ныне Пречистенка.
[Закрыть]. Пришлось объезжать Занеглинье, лежащее в развалинах после недавнего пожара. От Сретенского монастыря повернули на Великую улицу, где дворы уже были побогаче, избы и хоромы выше и пышнее. Нищего народа поубавилось. Больше попадался навстречу ремесленный люд, купцы, священники в рясах. На Великой улице, в полутора верстах от Кремля, и встали, заполнив Новгородский двор обозными повозками, одна из которых была полна исключительно дарами великому князю Московскому.
Дьяк Степан Бородатый прибыл в Москву пятью днями раньше Ананьина{20}. Гонца вместо себя не захотел на этот раз посылать, небезопасно уже было самому оставаться в Новгороде: многим примелькался – не брить же бороду! – да и по голосу могли признать. Торопился, почти не спал, торопил и вконец измотал охранных всадников, не говоря о лошадях, менявшихся беспрестанно.
Примчавшись, едва успел омыться в не успевшей разогреться бане и даже не отобедал ещё (к огорчению и сетованию дородной супруги Евдохи), как великий князь потребовал его к себе. Тут-то он и успокоился. Неспешно облачился в выходной, ставший чуть свободней (похудел-таки) терлик[33]33
Терлик – длинный кафтан с короткими рукавами.
[Закрыть], дотошно проверил на крепость и застегнул все тридцать пуговиц. Не опасался заставить себя ждать, знал – Иван Васильевич примет его не тотчас же, хорошо если до ужина. Знал и вполне одобрял правило великого князя потомить человека ожиданием, лишить уверенности, дать почувствовать ему свою незначительность и даже ничтожность. Нетерпеливые псковские посадники, приехавшие просить в наместники нового князя взамен гуляки и буяна Владимира Андреевича, три дня маялись, недоумевая и гадая о грехах своих{21}. А на четвёртый день были милостиво приняты и получили князя Ивана Александровича Звенигородского{22} – того, кого и хотели.
Чересчур медлить, однако, тоже не следовало. Дьяк ещё раз пригладил смоляную косматую бороду резным костяным гребнем и вышел со двора, перекрестившись на соседствующую с домом деревянную церковь Михаила Архангела. Пройти было недалеко, шагов двести, мимо недавно выстроенной Благовещенской церкви до Старого места, где располагались хоромы московского великого князя. Однако и этот путь Степан проделал верхом, как и требовало достоинство государственного человека.
Иван действительно принял Бородатого не сразу. По просьбе матери зашёл к ней для разговора о бедственном состоянии Успенского собора, построенного ещё Иваном Калитой, обветшавшего за полторы сотни лет. Боялись, что собор в любой момент может рухнуть, своды поддерживались толстыми брёвнами. О его перестройке сильно радел митрополит, и Мария Ярославна, никогда не просящая за себя, просила денег на новое строительство ради Феодосия.
Иван хмурился. С годами он становился скупым, деньги к тому же необходимы были для похода на Новгород, Иван уже почти не сомневался в его неизбежности.
Разговор мучил обоих, и его решили отложить до удобного случая.
Поговорили о братьях, о том, что двенадцати летний Ваня растёт быстро и уже сидит в седле не хуже татарина, о здоровье Феодосия.
– Слышал, в монастырь грозится уйти? – спросил Иван. Он не слишком жаловал митрополита. В сравнении с Ионой, которого хорошо знал и любил с детства, Феодосий, строгий, чопорный, не стоил, по его мнению, той трогательной заботы, какую оказывала ему мать.
– Несправедлив ты к нему, – вздохнула Мария Ярославна. – Феодосий православную веру очищает от ереси, русскую церковь от бестолковых попов и безграмотных дьячков.
– Не довольно ли очищать? – отозвался Иван. – Скоро церкви наши вовсе без попов останутся. Ропщут на него.
– Не всякий ропот близко к сердцу нужно принимать.
– Это так, истинно так, – кивнул Иван, думая о чём-то своём. И тут же сменил тон: – Однако не все у нас невежественны. Бородатый внизу дожидается, когда приму его. Нынче из Новгорода. Книжник! Спросить хотел: могу полагаться на него?
– Василий Васильевич доверял дьяку Бородатому, – призналась великая княгиня.
– Отчего же отказались от него, матушка, мне передали?
Мария Ярославна не сразу ответила. Помрачнела лицом.
– Кровь на нём. Кровь врага лютого, страшного. Но не такую смерть я ему желала, какую уготовил дьяк Степан. Не тайную. Да что теперь... Годы уже прошли, затянулась рана сердечная, а тогда, думалось, сама бы калёным железом выжгла его лживые глаза. Прости меня, Господи Иисусе...
Мария Ярославна троекратно перекрестилась.
Иван слушал её с жадностью, глаза разгорелись. Спросил:
– Не отец ли и надоумил его?
Мать покачала головой.
– Сомневаюсь, я бы наперёд знала, отговорила бы. Сам, пёс, захотел выслужиться перед хозяином.
– А по мне, хоть бы и пёс, лишь бы яйца нёс! – каким-то сдавленным смехом засмеялся великий князь.
Мария испуганно взглянула на сына и быстро опустила голову, скрывая выразившееся на лице страдание.
Знай Степан Бородатый, терпеливо ожидающий допущения к великому князю, что речь только что шла о нём и о новгородском происшествии семнадцатилетней давности и что великая княгиня Мария Ярославна пеняет ему за него, он был бы несказанно удивлён. Отравление князя Дмитрия Юрьевича Шемяки он считал одним из удачнейших своих предприятий. Хорошее было время! Прозвище Бородатый ещё не совсем прилепилось к нему, были целы зубы и не обнажила затылок круглая плешь. Поручение, с которым он поехал тогда в Новгород, было нетрудным: проверить обоснованность жалобы небогатого землями Клопского монастыря на бояр Лошинских, отобравших в свою пользу две деревеньки в Шелонской пятине. Бородатый просмотрел монастырские купчие и данные грамоты, проверил на всякий случай нужные документы в архивах Софийского собора и убедился, что претензии монахов справедливы. Но возвращаться в Москву не спешил, положив себе ещё неделю на чтение греческих книг в библиотеке архиепископа, на что получил разрешение как посланник великого князя. Не мог отказать себе в этом удовольствии, страсть к чтению с юных лет захватила его. Если бы не авантюрный характер, остался бы навек переписчиком, радовался саморучно изображаемым буквицам и словесам, был бы покоен и счастлив. Память имел цепкую, знал наизусть целые страницы из летописей, тексты судебных актов и договоров. Василий Васильевич ценил его за это, часто призывал к себе за какой-нибудь справкой, а уже слепой заставлял читать вслух священные книги: голос нравился, густой и торжественный. Но приблизил Степана к себе гораздо раньше, когда Иван только родился.
Донесли Василию Васильевичу, что бродит по Москве молодой монах, распространяя пророчество о новорождённом сыне. Монаха задержали, привели к великому князю.
– Ответствуй, кто таков? – строго приказал Василий Васильевич.
– Аз монах странствующий, – ответствовал тот со страхом и надеждой. – Наречён Степаном.
– Пошто народ будоражил речами дерзкими?
Степан изобразил на лице покорную невинность.
– Дерзать не смею. Передаю речи не дерзкие, а радостные, славящие властителя мудрого, надежду земли Русской.
– А об Иване что сказывал?
– Слова те не мои, а Божьего человека Михаила Клопского, слышанные мною в Троицкой обители под Новгородом Великим[34]34
– Слова те не мои, а Божьего человека Михаила Клопского, слышанные мною в Троицкой обители под Новгородом Великим. – Святой Михаил Клопский (середина XV в.) – настоятель Троице-Михайловского (позднее Клопского) монастыря на реке Веряже в Новгородской земле. Канонизирован в 1567 г. Согласно житию, обладал даром прорицания, неоднократно предсказывал падение Новгорода и подчинение его Москве, открывал судьбы многим новгородским боярам, предсказал великие дела князя Ивана III.
[Закрыть].
На самом деле Степан никогда не покидал Москвы, а на Клопского, считавшегося юродивым, сослался потому, что знал о покровительстве, оказываемом ему великим князем и митрополитом. Он жил в Новгороде, грозил тамошним боярам карами за их гордыню, что также не могло не нравиться в Москве. К тому же был Михаил Клопский сыном героя Куликовской битвы Дмитрия Боброка и дочери великого князя Ивана Красного Анны{23}. Анна Ивановна, в свою очередь, приходилась сестрой Дмитрию Донскому. Так что новгородский юродивый был не слишком дальним родственником Василия Васильевича. Этот сложный расчёт, который Степан готовил долго и тщательно, в конце концов себя оправдал.
Великий князь смягчился и посмотрел на монаха с интересом:
– Стар, небось, блаженный Михаил?
– Годы своего не отдадут, – согласно закивал Степан. – Однако здоровье ещё есть, Бог милостив.
– Что же внушил ему Господь?
Степан всем своим существом выразил благоговение при воспоминании о чудесном пророчестве, свидетелем которого якобы был, и произнёс торжественно:
– Едва дошла до Новгорода весть о рождении Ивана Васильевича, изрекли уста человека Божьего: «Сей будет наследник отцу своему и захочет разорить обычаи земли Новгородской, и погибель граду нашему от него будет: злата и серебра сберёт много и страшен будет осподарь всея земли Русской, еже и бысть!»
Василий Васильевич сидел глубоко задумавшись, насупив брови. Тишина наступила такая, что стражник, стоящий в дверях, до боли в пальцах сжал рукоять тесака, готовый по первому же знаку скрутить молодого монаха.
Но всё обошлось.
– Перепиши мне на пергаменте пророчество сие, – приказал Василий Васильевич. – Отныне будешь старшим при писцах моих. А далее по заслугам поглядим.
Степан сил не жалел, чтобы оправдать доверие великого князя, выделиться, стать слугой незаменимым, а значит, и власть над другими имеющим значительную. И вот представился такой случай в той новгородской поездке.
Углицкий князь Дмитрий Шемяка, утративший и власть, и войско своё, благополучно тем не менее обосновался в Новгороде, окружённый заботами и вниманием великих бояр{24}. Гостеприимство, оказанное опальному князю, бросало вызов Москве, подчёркивало высокомерное равнодушие Новгородской республики к внутренним московским делам. Между тем не все в Новгороде эту политику одобряли.
Шемякинский боярин Иван Котов и посадник Исак Богородицкий сами отыскали Степана{25}. Котов, которому Шемяка золотые горы сулил, теперь остался ни с чем, даже вотчин своих лишился, что возле Галича и Чухломы. Тайную мечту теперь лелеял переметнуться на службу к великому князю. Богородицкий же откровенно боялся войны с Москвой («Шемяку приютив, с огнём играем»).
Степан в разговоре важничал, давал понять, что Василий Васильевич к его советам прислушивается, дары – двадцать пять рублей и браслет с каменьями – принял с достоинством, будто не удивишь его этим. Шемякину голову разыграли в полчаса. У Богородицкого уже и зелье было припасено, сготовленное надёжным евреем-лекарем. Котов взялся вылить флакон в мёд, который выпьет Шемяка. Вину решено было свалить на повара, у того и прозвище подходящее – Поганка.
Впервые Степан испытывал азартное волнение политической интриги. Человека, избежавшего плена или гибели от ратного меча, можно, оказывается, уничтожить тихим сговором, приятной беседой с умными людьми, мало при этом рискуя самому. Просто бывает порой полезно очутиться в нужный момент в нужном месте. Это чутьё на нужное время и место он впоследствии очень в себе развил.
Шемяка умер через два дня, и Степан, не медля ни минуты, выехал из Новгорода.
Василий Васильевич выслушал его хмуро и молча, вопросов не задавал и надолго удалил от себя. Степан приготовился к худшему, ждал с утра до вечера прихода стражников и ругал себя за опрометчивую инициативу. Ночами вздыхала, ворочалась и всхлипывала Евдоха, мешая заснуть. Но, когда совсем стало невмоготу, вдруг был пожалован в дьяки. Вновь понадобились его справки и выписки из договорных актов Новгорода с Москвой. Понял, что угодил. Узнал и то, что боярину Котову возвращена чухломская вотчина. Об Исаке же Богородицком более ничего не слышал, да и не стремился.
В Великом Новгороде пришлось бывать ещё не раз. И во время ратного похода, и в должности посла, и вовсе без должности, тайно, скрывая имя и меняя внешность. Как сейчас, к примеру. Стараниями Бородатого было устроено так, что о любом, даже маловажном событии Москва узнавала тотчас. Десятки соглядатаев из местных жителей за хорошую плату слали дьяку свои донесения, которые он сообщал великому князю. Но когда речь шла о деле политической важности, он уже не доверял никому и рисковал сам.
На колокольне Михаила Архангела зазвонили к вечерне. Негромкий мягкий перезвон потерялся в басовитой торжественности колокола Успенского собора. А там подхватили остальные церкви, соборы, монастыри, и вся деревянная Москва вздохнула, приподнялась над суетой и грязью и поплыла легко и свободно по волнам православной веры своей.
...Иван Васильевич принял Бородатого в гриднице на втором этаже великокняжеского терема. Наступил уже глубокий вечер, и пять свечей едва освещали просторную комнату с невысоким закоптившимся потолком.
– Заждался, Степан Тимофеевич? – приветствовал его Иван. – С великой княгиней говорили о тебе. Довольна тобою. – Бородатый поклонился с почтительностью. – Ну, говори, что в отчине моей, в Новгороде Великом, что проведал?
– Неутешительны вести, – робко начал дьяк и с опаской взглянул в глаза великому князю, пытаясь угадать его настроение.
– Говори всё как на духу, – велел Иван. – Худа не утаивай.
Бородатый вздохнул с нарочитой горестью:
– Смутные времена настают в Новгороде Великом. Хлеб, овёс, соль, а особливо железо в большой цене. Щитники, копейники, латники день и ночь ремесленничают, заказов много, не на одну тысячу ополченцев. Бояре народ баламутят, хотят не тебя, а Казимира над собой поставить. Князя просят от него. Более всех усердствуют, смуту насаждая, Борецкие, Лошинские, Офонасов, Есипов Богдан. Договорную грамоту с Казимиром сочинили уже, готовят посольство в Литву.
– Сам грамоту видел? – спросил с гневом в голосе Иван.
– Видать не видывал, но подслушал у Борецкой Марфы, посадничьей вдовы, в самом тереме её, гнезде осином. Сын её Дмитрий Исакович грамоту зачитывал, а смутьяны одобряли.
– Тебя-то как допустили до сего? – искренне удивился великий князь.
