Текст книги "Марфа окаянная"

Автор книги: Сергей Махотин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 24 страниц)

Бородатый поведал про свой скомороший маскарад, и Иван, слушая лукавого дьяка, не мог удержаться от одобрительной усмешки. «Жизнью ведь, пожалуй, рисковал, – подумал он с невольным уважением. – Десятью рублями одарю. Хотя не много ли?.. Хватит и трёх». Эти неприятные мысли вновь настроили Ивана на раздражительный лад, и усмешка исчезла с его лица.

   – Грамоту запомнил ли?

   – Памятью не обидел Господь, – приободрился Бородатый. – Что слышал, затвердил слово в слово.

   – Говори!

Бородатый подумал, почесал за ухом и начал медленно и отчётливо:

   – К Казимиру обращаясь, записали они: «А наместнику твоему без посадника новгородского суда не судить. А судить твоему наместнику по новгородской старине... – Он искоса взглянул на великого князя. Тот казался спокойным. – А дворецкому твоему жить на Городище, на дворце, по новгородской пошлине. А наместнику твоему судить с посадником во владычном дворе на обычном месте, как боярина, так и житьего, так и молодшего, так и селянина. А судить ему в правду, по крестному целованью, всех равно. А пересуд ему иметь по новгородской грамоте, по крестной. А во владычен суд и в суд тысяцкого, а в то тебе не вступать, ни в монастырские суды, по старине...»

   – Указывают, значит, во что вступать, во что не вступать королю, – зло усмехнулся Иван. – Как же, послушается он их! Дальше говори.

   – «А на Новгородской земле тебе, честный король, сёл не ставить, не закупать, ни даром не перенимать, ни твоей королеве, ни твоим князьям, ни твоим панам, ни твоим слугам. А что во Пскове суд и печать и земли Великого Новгорода, а то к Великому Новгороду по старине. А держать тебе, честный король, Великий Новгород в воле мужей вольных, по нашей старине и по сей крестной грамоте. А на том на всём, честный король, крест целуй ко всему Великому Новгороду за всё своё княжество и за всю раду литовскую, в правду, без всякого извета...»

   – Во Псков посла умного следует послать, – произнёс Иван. – Мыслю, Ивана Товаркова{26}. И дьяка с ним. Кого посоветуешь?

Бородатый почесал за ухом:

   – Курицына бы хорошо, да здесь он тоже нужен. Шабальцева можно[35]35
  Курицына бы хорошо, да здесь он тоже нужен. Шабальцева можно. – Фёдор Курицын (? – после 1495 г.) – дьяк великого князя Московского Ивана III. Выполнял различные дипломатические поручения. В 1482 г. от имени великого князя заключил выгодный Москве договор с венгерским королём Матвеем, в 1494 г. удачно осуществил сватовство сына Ивана III князя Ивана Ивановича Молодого к дочери молдавского господаря Стефана Елене Волошанке.
  Иван Шабальцев (вторая половина XV в.) – дьяк и посол великого князя Московского Ивана III. Неоднократно ездил с посольствами в Литву, Венгрию, Новгород, Псков и Казань.


[Закрыть].

   – Передай, чтоб завтра ждал в сенях у меня. Погляжу. Тебе с Курицыным велю наставленье псковичам изготовить. Да не в лоб, а с ласкою к ним, с обидою нашей на новгородцев. Псков, он ведь тоже на волоске повис. Поди не спрашивали псковичей, когда подлую грамоту измышляли! Что решили даровать Казимиру?

   – Десять соляных варниц в Русе.

   – Это ему для разогреву только. Про нас что сказано?

Бородатый наморщил лоб, вспоминая дословно слышанное в боярском тереме Борецкой:

   – «А пойдёт князь великий Московский на Великий Новгород, или его сын, или его брат, или которую землю подымет, ино тебе, нашему господину честному королю, вести на конь за Великий Новгород и со всею со своею радою литовскою против великого князя и оборонить Великий Новгород...»

   – Величают, значит, «нашим господином» Казимира! – Иван скривился, как от зубной боли. – Как архиепископ сие допустил, что под латынскую веру пошла его паства?

   – Иона плох совсем, – промолвил Бородатый. – До Рождества едва доживёт. А про веру боярами оговорено особо.

   – Вспоминай!

   – «А держать тебе, честному королю, своего наместника на Городище от нашей веры, от греческой, от православного христианства. А у нас тебе, честный король, веры греческой православной нашей не отымать, а римских церквей тебе, честный король, в Великом Новгороде не ставить, ни по пригородам новгородским, ни по всей земле Новгородской...»

Иван Васильевич глубоко задумался, глядя во тьму слюдяного окошка. Бородатый не решался прервать думу великого князя и стоял переминаясь с ноги на ногу. Наконец осторожно решился подать голос:

   – А ведь сию грамоту и переписать возможно.

Иван пристально посмотрел на него свинцовыми своими глазами. Дьяк напряжением воли принудил себя не отвернуться. Страшные глаза постепенно смягчились, и Иван спросил вдруг почти ласково:

   – Что затеял, Степан Тимофеевич?

   – Надобно договорную сию грамоту при нас иметь. Пусть себе хранится до удобного часа. А словеса про веру православную мы не впишем. Пусть думают про смутьянов, что вероотступники они.

Иван прищурился. Понимающая улыбка заиграла на красивом лице.

   – А подписи?

   – Это тоже сделаем, есть у меня один фряз[36]36
  Фрязами на Руси называли итальянцев.


[Закрыть] ловкий. По образцам изобразит всё чисто.

   – Действуй, Степан Тимофеевич, – кивнул Иван одобрительно и добавил строго: – Чтоб ни одна душа не ведала! Не то!..

Дьяк согласно поклонился.

Зная скупость великого князя, он не обольщал себя надеждой крупно заработать на поддельной грамоте. Но даже и даром готов был исполнить эту работу с удовольствием, из-за любви к искусству тайной политической интриги, влияющей на судьбы городов, народов и властителей. Его талант проявился при Василии Васильевиче Тёмном, дремал после смерти его, когда Степан служил великой княгине Марии Ярославне, но лишь при сыне их Иване Васильевиче обещал раскрыться в полной мере.

   – Всё у тебя? – спросил великий князь. Он устал за день, а нужно было ещё обдумать наедине новости, привезённые дьяком из Новгорода.

Бородатый, вновь почесав по привычке за ухом, сообщил:

   – Василий Ананьин едет с посольством. Велено ему быть миролюбивым, об отступничестве отчины твоей Новгорода Великого не ведающим ничего, успокоить тебя делами земскими, мелкими. Новгород время хочет выиграть.

   – Догадываюсь, – произнёс Иван задумчиво. – И нам бы время не помешало. Сделаем вид, что верим ему.

   – Так, так, – закивал Бородатый. – А в посольстве у Ананьина купец из немцев соглядатаем послан.

Глаза Ивана сверкнули яростью.

   – Обнаглели псы! Забыли, с кем игру играют! Уши отрежу немчину!

   – Сбереги свой гнев, Иван Васильевич, – склонился Бородатый в поклоне. – Не лучше ли живым немца обратно отпустить со сведениями ложными? Пусть уверуют в Новгороде, что невелика ныне рать твоя и к походу не готова. Дозволь, сам улажу с купцом.

Иван помолчал, подумав.

   – Ладно, оставь меня. О том позже решу. – Бородатый был уже у двери, когда Иван окликнул его: – Что, и впрямь всю власть в Новгороде Великом Марфа Борецкая забрала?

   – Всю не всю, а изрядную, – живо откликнулся дьяк. – Ни одно дело без неё не решается. И карает, и жалует. Даром что жёнок до посадничества не допускают. Её Посадницей и прозвали. Вельми богата. При мне пожаловала соловецкому игумену Зосиме погосты в Заонежье...

   – Ступай! – перебил в раздражении Иван. И после того как закрылась за Бородатым дверь, долго сидел неподвижно. Вдруг послышался шорох за спиной. Иван быстро обернулся, страх мелькнул в глазах. Это была всего лишь догорающая свеча, зашипевшая прежде чем погаснуть. Но Иван всё всматривался в темноту, будто пытаясь разглядеть кого-то. Того, кто подкрадётся незаметно, вонзится в очи и навек ослепит; того, с размытой фигурой, без лица, кто преследует и пугает с шестилетнего возраста.

Он вытер ладонью повлажневший лоб и, неслышно ступая подошвами сафьяновых сапог, пошёл из комнаты. У выхода остановился на мгновение. Затем осторожно, стараясь не оглядываться, закрыл за собой дверь.

Клейс Шове на чём свет стоит ругал русскую безалаберность. Мало того, что на поиски Йозефа, женившегося недавно на дочери ткача и переехавшего жить в Китай-город, ушло два дня, – брат зятя оказался вовсе не оружейником великого князя, а монетным чеканщиком под началом какого-то итальянца. Жизнью своей на Руси был вполне доволен. Переменил веру, крестился по-православному справа налево, звался русскими Василием, а женой своей, румяной толстушкой, уже отяжелевшей, пятый месяц носившей в себе плод, – просто Васей. Нравилось и ремесло денежника, которому ещё с юности был обучен в Гамбурге. Но Москва платила вдвое, потому и оказался здесь. К весне собирался ставить отдельную избу и отгородиться от родителей жены.

Дом помог отыскать Проха, разбитной весёлый парень лет двадцати из посольской челяди, приставленный к Клейсу в качестве московского проводника. Немецкий купец не мог понять, каким образом тому удалось отыскать нужный дворик среди беспорядочного скопления деревянных построек, жавшихся друг к другу вдоль кривых улочек. Однако пришли, и Проха застучал кулаком в неширокие ворота, вызвав лай дюжины местных собак.

Йозеф был дома. Клейс вручил ему рекомендательное письмо, им же самим написанное по-немецки от имени зятя, свёрнутое в трубочку и перевязанное шёлковым шнурком. Тот с удивлением прочёл послание брата с просьбой оказывать тестю всяческое содействие и пригласил путешественников войти.

В доме заканчивали обедать. Гостей усадили за добротно сколоченный из еловых досок стол, покрытый льняной скатертью, и, как ни отказывался Клейс, наложили с верхом по плошке горячей, из не остывшей ещё печи, гречневой каши, густо приправленной топлёным коровьим маслом. На столе появились два жбана с пенным пивом и глиняные кружки. Горница была просторной. Пока Клейс оглядывался по сторонам, задерживаясь то на узоре тряпичного половичка, то на ткацком станке с застывшей волной голубого полотна, Проха перекрестился на образ в углу и принялся уписывать кашу деревянной ложкой, изредка подмигивая таращившейся на него молодой девахе, видимо младшей дочери ткача. В первую же минуту он весело разузнал, как зовут хозяина и хозяйку, когда предполагает разрешиться старшая дочь и что младшая до сих пор не сосватана.

Клейс лишь из вежливости заставил себя проглотить птичью порцию и сказал что-то по-немецки своему обрусевшему родственнику. Йозеф поднялся, объявив, что им нужно удалиться для делового разговора, и увёл Клейса к себе.

– Положи-ка, Анисья, ещё каши гостю, – велел хозяин жене, когда те вышли. – Чай, изголодался в Новгороде-то своём.

Проха с готовностью протянул пустую плошку:

   – Ложь до упада, а боле не надо!

Хозяйка улыбнулась.

   – Каша больно хороша! – похвалил Проха. – В Новгороде всё больше лебедей едим, сёмгой закусывай. Отвык. А что, Трифоныч, отпустил бы младшенькую со мной! В Москве, поди, и жениха стоящего не сыщешь.

   – Ты больно много стоишь! – добродушно хохотнул хозяин.

   – Руки, ноги на месте, сам не зачах, и голова на плечах! Чего ещё нать?

   – Тонька! – прикрикнул Трифоныч на младшую дочь. – Эк выставилась! Поди из-за стола, матери пособи. А мы, – обратился он к Прохе, – пивка моего попьём. Тоже отвык небось?..

Клейс, убедившись, что Йозеф к оружейному делу отношения не имеет, был даже обрадован. Сомнительная миссия срывалась не по его вине. В нём вновь пробудилось купеческое любопытство, и он принялся расспрашивать о ценах на пушнину, воск, пеньку, дёготь, о том, во сколько марок ценится московский рубль и многие ли немцы ведут здесь свои торговые дела. Ответы Йозефа были поверхностны, но кое-что всё-таки прояснили. Конкуренты не пугали, торговля с Ганзой велась кое-как, товары были дёшевы. С другой стороны – трудный и небезопасный торговый путь, недоверие русских к иноземцам и частые войны, которые Москва вела то с Казанью, то с соседними княжествами, не говоря о постоянных стычках с татарами. Спокойной торговли пока не предвиделось, а беспокойства Клейсу и так выпало предостаточно.

Он слушал вполуха рассказ Йозефа о своей русской службе, о денежнике великого князя Иване Фрязине, должность которого надеялся вскоре занять, поскольку этого итальянца вновь отправляют с важным поручением в Рим{27}, и тогда безбедное существование обеспечено, и он утрёт нос своей гамбургской родне, всегда считавшей Йозефа неудачником.

Клейс оживился лишь при известии, что маршрут итальянца пройдёт через Любек и что достопочтенный тесть брата мог бы предложить Фрязину взаимовыгодные услуги торгового характера. Над этим стоило поразмыслить. Договорились назавтра пополудни встретиться у монетного двора и переговорить с самим Фрязиным, с которым Йозеф обещал свести Клейса.

Вернувшись в горницу, они застали следующую картину. Ткач, обняв за плечи нового знакомого и подымая кружку с пивом, провозглашал:

   – Эх, Проха, не будь ты подневольным, ей-Богу, выдал бы за тебя Тоньку! Люб ты мне, душа у тебя открытая. Зять, он что? Смирный человек, тверёзый, всё в дом. А вот поди ж ты – немец!

   – И не говори, Трифоныч, – поддакивал Проха, ставя пустую кружку. – Немцы – они немцы и есть, чего с них взять.

   – Мой-то крещёный, а твой не колдун ли? Так по сторонам и зыркает.

   – А кто его знат! – легкомысленно отозвался Проха, принимая от хозяина полную кружку. – Наверняка колдун. Русскую речь коверкат, как не знаю кто.

   – Ты его, как заснёт, святой водой побрызгай.

   – Сегодня же и окроплю – согласился Проха, утирая рукавом пенные усы.

   – Die unwissende Volker[37]37
  Невежественный народ (нем.).


[Закрыть], – брезгливо произнёс Клейс.

Приятели смутились было, но тут же приветливо заулыбались, словно очень скучали без немцев.

   – Доброе пиво у Трифоныча, – похвалил Проха, когда вышли за ворота. – И сам он добрый хозяин.

Клейс пробормотал что-то под нос и всю обратную дорогу хмуро молчал.

Назавтра у монетного двора его встретил Йозеф в сопровождении бородатого дьяка. Тот представился доверенным лицом великого князя, проявившего интерес к услугам любекского купца. Клейсу Шове предлагалось быть в Любеке будущей весной, где и дожидаться посольства из Италии. Нужно было обеспечить его всем необходимым для благополучного возвращения в Москву, мог понадобиться и двухпалубный «Святой Себастьян» для перевозки грузов, так как часть маршрута пройдёт водным путём.

Клейс возразил, что подобные сделки с ходу не решаются. Дьяк с этим согласился, прибавив, что разговор лишь предварительный, а подробности соглашения .будут тщательно оговорены позже, не раньше чем через полгода, либо в Москве, либо в Новгороде, где пожелает господин Шове. Великому князю известна высокая репутация ганзейского купца, и она имеет значение, поскольку с посольством поедет в Москву знатная особа царской крови, к которой князь благоволит.

Йозеф в беседе участия не принимал и вообще выглядел несколько растерянным. Но Клейс, поглощённый мыслями о перспективах сделки, не обратил на это внимания. Не смутило его и то, что его скромной персоной заинтересовался сам великий князь Иван Васильевич. Видимо, думал он, тот понял важность расширения торговых связей с Европой и хочет использовать появление в Москве немецкого купца с наибольшей для себя выгодой. Такое объяснение его вполне устраивало.

Дьяк стал расспрашивать о торговле с Новгородом, о том, какие сорта беличьего меха выгодней закупать на Руси, обнаружив познания по этой части. Клейс оживился, получая удовольствие от беседы со знающим человеком. Дьяк посоветовал ему не заключать на будущий год договоров с двинскими купцами, поставки могут сорваться: великий князь посылает туда небольшой конный отряд, чтобы решить в свою пользу вопрос о спорных земельных владениях. Добавил вполголоса, что сведения эти секретные, и просил не передавать их никому.

Клейс, польщённый доверием, в свою очередь поинтересовался, насколько реальна угроза войны с Новгородом, о которой там ходят тревожные слухи. Дьяк ответил, вежливо улыбаясь, что тревоги напрасны, Иван Васильевич по-прежнему желает Великому Новгороду жить по старине.

Расстались довольные друг другом. Клейс распрощался с Йозефом, обещав рассказать брату о его благополучной московской службе. И не видел того, как спустя минут пять по знаку бородатого дьяка обступили Йозефа четыре вооружённых стражника, заткнули тряпкой рот, чтобы не кричал, и, заломив руки за спину, потащили к стоящей неподалёку крытой повозке.

Василий Ананьин приказал готовиться к отъезду. Он только что возвратился со своим посольством от великого князя и с сожалением снимал с себя богатые одежды: просторную однорядку на пятнадцати серебряных пуговицах, аксамитовый кафтан с горностаевыми запястьями, укороченный сзади так, чтобы видны были задки нарядных сапог, золотой пояс с камнями. Сам великий князь уступал ему в пышности, не говоря о боярах московских. Не произвели впечатления ни терем великокняжеский со скрипучими полами, ни приёмная палата, ни трапезная, ни блюда, подаваемые к столу. Всё было скромнее, без блеска и выдумки, не то что в Новгороде Великом. А как подобрел Иван, принимая подарки: поставы ипрского сукна, два рыбьих зуба[38]38
  Рыбьими зубами звались на Руси моржовые клыки, ценившиеся так же высоко, как в Западной Европе слоновая кость.


[Закрыть], бочка сладкого вина, двадцать золотых корабленников[39]39
  Корабленники – английские золотые монеты с изображением корабля.


[Закрыть]... Любит подарки – значит, подкупен, договориться с ним можно.

А поначалу строгость напустил на себя: почто, мол, Новгород Великий, отчина его, не бьёт челом в неисправленьях своих и не просит прощения у государя? Государя, ишь чего! Бояре московские так и ахнули, когда ответил Ананьин твёрдо и без подобострастия: «О том говорить Великий Новгород со мной не приказывал!»

И больше Иван не спрашивал его ни о чём. На прощание лишь сказал: «Жалую Новгород по старине, а вы в землю и воды мои не вступайте, имя моё, великого князя, держите честно и грозно!»

Василий Ананьин обещал передать вечу эти слова в точности, а сам подумал, что звучат они как просьба слабого к сильному. Это ещё раз подтвердило его уверенность в превосходстве над Москвой.

Трапеза не затянулась, но один из новгородских житьих людей умудрился-таки упиться сладким вином, уронив голову прямо на стол. Но и это не омрачило настроения Василия Ананьина.

В сенях великокняжеского терема дьяк Фёдор Курицын вручил ему в дар дивный ларец из червлёного серебра с золочёным замочком. Уже облачившись в домашний зипун, Ананьин вспомнил о нём и велел принести. Однако открыть сразу не удалось, не обнаружилось ключа: то ли затерялся, то ли дьяк забыл приложить его к ларцу. Позвали рукастого умельца из челяди. Тот долго возился с крючками и гнутыми спицами, и замочек наконец поддался.

Василий Ананьин отослал слуг, открыл резную крышку ларца и отшатнулся в ужасе. На бархатном дне лежало отрезанное свиное ухо.

Глава четвёртая

«Между тем, по сказанию летописцев, были страшные знамения в Новгороде: сильная буря сломила крест Софийской церкви; древние херсонские колокола в монастыре на Хутыне сами собой издавали печальный звук; кровь являлась на гробах, и проч. Люди тихие, миролюбивые, трепетали и молились Богу; другие смеялись над ними и мнимыми чудесами. Легкомысленный народ более нежели когда-нибудь мечтал о прелестях свободы; хотел тесного союза с Казимиром и принял от него воеводу, князя Михаила Олельковича, коего брат, Симеон, господствовал тогда в Киеве с честию и славою, подобно древним князьям Владимирова племени, как говорят летописцы. Множество панов и витязей литовских приехало с Михаилом в Новгород».

Карамзин

«Новгород Великий – самое обширное княжество во всей Руссии. Новгород отстоит от Москвы на сто двадцать миль к летнему западу, от Пскова на тридцать шесть, от Великих Лук на сорок, от Ивангорода на столько же. Некогда, во время цветущего состояния этого города, когда он был независимым, обширнейшая область его делилась на пять частей; каждая из них не только докладывала все общественные и частные дела надлежащему и полномочному в своей области начальству, но могла, исключительно в своей части города, заключать какие угодно сделки и удобно вершить дела с другими своими гражданами, – и никому не было позволено в каком бы то ни было деле жаловаться какому-нибудь начальству того же города. И в то время там было величайшее торжище всей Руссии, ибо туда стекалось отовсюду, из Литвы, Польши, Швеции, Дании и из самой Германии, огромное количество купцов, и от столь многолюдного стечения разных народов граждане умножали свои богатства и достатки. Князей, которые должны были управлять их республикой, они поставляли по своему усмотрению и желанию и умножали свою державу, призывая к себе соседние народы всякими способами и заставляя их защищать себя за жалованье, как за известное обязательство.

От союза с подобными народами, содействием которых новгородцы пользовались для сохранения своей республики, выходило, что московиты хвастались, что они имеют там своих наместников, а литовцы, в свою очередь, утверждали, что новгородцы – их данники...»

Сигизмунд Герберштейн.

Записки о московитских делах

«А вот как они соблюдают Великий пост: за одну педелю перед ним, которую они называют масленица, не смеют есть ничего мясного, однако едят все, происходящее от плоти, именно: масло, сыр, яйца, молоко. И ходят навещать друг друга, обмениваясь поцелуями, поклонами и прося прощения друг у друга, если обидели словами или поступками; даже встречаясь на улицах, хотя бы прежде никогда не видели друг друга, целуются, говоря: „Простите меня, прошу вас“, на что отвечают: „Бог вас простит, и меня простите тоже".

А прежде чем перейти к дальнейшему, нужно заметить, что они целуются не только в это время, но всегда, ибо у них это нечто вроде приветствия, как среди мужчин, так и среди женщин, – поцеловаться, прощаясь друг с другом или встречаясь после долгой разлуки. По окончании этой недели все идут в баню. В следующую неделю почти или совсем не выходят из своих жилищ, и большинство из них едят лишь трижды в сказанную неделю, но не мясо и не рыбу, только мёд и всякие коренья. В следующую неделю они выходят из жилищ, но весьма скромно одетые, как если бы носили траур. Во всё оставшееся время Великого поста (кроме последней недели) они едят всякого рода рыбу, как свежую, так и солёную, без масла или чего другого, происходящего от плоти, но в среду и пятницу едят мало свежей рыбы, больше солёную рыбу и коренья. Последняя неделя соблюдается так же или более строго, чем первая, так как, по обычаю, они теперь причащаются. А в день Пасхи и в следующую неделю они навещают друг друга (как в масленицу) и обмениваются красными яйцами».

Жак Маржерет.

Состояние Российской империи

и великого княжества Московии

«Приехал посадник Иван Васильевич Немир в монастырь, а Михайла по монастырю ходит. И Михайла спросил посадника: „Что ездишь?" И посадник отвечает ему: „Был я у пратёщи своей, у Евфросинии, да приехал к тебе благословиться". И Михайла сказал ему: „Что это, чадо, за совет у тебя такой – ездишь да с бабами совещаешься?" И посадник в ответ ему: „Летом придёт на нас князь великий – хочет подчинить себе землю нашу, а у нас уже есть князь – Михаил Литовский". И ответил ему Михайла: „То у вас не князь – грязь!.."»

Повесть о житии Михаила Клопского

аня прибежал в поварню за косточкой для волчонка. Тому уже не грозила Фёдорова расправа. Бабушка Марфа выспросила у псарей правду о происшествии, случившемся после волчьей охоты, и сурово отчитала Фёдора за него. Но и Ване не разрешила держать в своей горенке клетку с Волчиком. Долго думала, что с ним делать. Расставаться с маленьким зверем Ваня ни в какую не хотел, смотрел на бабушку умоляющими глазами. Тут Настя надоумила подбросить волчонка Двинке, сторожевой овчарке, родившей недавно четырёх щенят. Двинка обнюхала Волчика, облизала всего от хвостика до ушей и приняла в свою собачью семью. Ваня по нескольку раз на день навещал любимца и подолгу возился с ним, к неудовольствию домашнего дьячка, обучавшего мальчика чтению и письму. Тот пробовал даже жаловаться Марфе Ивановне, но она не обратила на это внимания, поглощённая иными заботами.

На кухне обедали кровельщик Захар Петров с сыном Акимкой, который был одного роста с Ваней, хоть и на год старше. Захар заканчивал перестилать свежими дранками кровлю широкого амбара, работал на Борецких последнюю неделю, а со следующей нанимался к боярыне Анастасии Григорьевой, чей двор на Чудинцевой улице был не меньше, чем у Марфы Ивановны. Акимка помогал отцу, подавал инструменты, убирал трухлявый мусор, и Ваня часто наблюдал с завистью, как ловко тот двигается по покатой крыше, даже не всегда обвязываясь страховочной верёвкой.

Сын с отцом доедали постные щи, вытирая ржаными горбухами донышки деревянных мисок.

   – Заходи, заходи, соколик, – улыбнулась Ване Настя. – Кочерыжечку на вот!

Она рубила кухонным тесаком капусту, сбрасывая сочные белые стружки в неглубокую кадку. Полные руки с закатанными до локтей рукавами льняной сорочки порозовели от холода.

Ваня принял толстую кочерыжку и звонко откусил, аж в ушах отдалось.

   – А для волка твоего телячья вон кочерыжка, в ведре под лавкой, – сказала Настя. – Сам уж возьми, руки не могу марать. Акимка! Полешек бы принёс? Печь остыват.

Ваня догрыз кочерыжку, достал из ведра варёную кость и вышел вслед за Акимкой. Тот поджидал его за дверью.

   – Волк-то взаправдашной? – спросил он по-деловому, стараясь не показать чересчур своего любопытства.

   – Пойдём со мною, – ответил в тон ему Ваня. Интерес Акимки льстил ему.

Мальчики зашагали к собачьей будке близ дворовых ворот. Овчарка при их приближении высунула наружу огромную свою голову и негромко зарычала.

   – Тихо, Двинка, это свой, – успокоил её Ваня. Он наклонился, пошарил рукой и достал из-под собачьего бока серого щенка. Двинка тихонько заскулила.

   – Не заберу, не бойся, – сказал ей Ваня.

Он положил на землю кость и подтолкнул к ней Волчика. Щенок нехотя понюхал и затрусил обратно в будку.

Акимка засмеялся пренебрежительно.

   – Волк!.. Ха!.. Никакой это не волк, а собачка обыкновенна! Таких в Волхове слепыми топят.

   – Он маленький ещё! – воскликнул Ваня, уязвлённый предположением Акимки.

   – Собачка! – махнул рукой Акимка и, видя, что Ваня сжал от обиды кулаки, оглянулся по сторонам и сказал доверительно: – А я, знаешь, с крыши видел кого? Медведяку!

Ваня вытаращил глаза от такого наглого обмана. С амбарной крыши далёкий лес не увидишь, а медведя в лесу и вовсе невозможно рассмотреть.

   – Живого медведяку! – утвердительно кивнул Акимка. – Его скоморохи на Торг повели.

«Вон оно что», – с облегчением вздохнул Ваня и позавидовал Акимке.

   – Айда поглядим? – предложил тот.

   – Что ты! Мне нельзя без Никиты.

   – Почему? – удивился Акимка.

   – Матушка с бабушкой не дозволяют.

   – «Матушка, бабушка», – передразнил Акимка. – А ты без спросу! В случае чего я тебя защищу, знаешь, как я дерусь!

   – Я тоже дерусь, знаешь как! – похвастал Ваня.

   – Как? – спросил Акимка с искренним интересом.

Ваня смутился, ему ещё ни с кем драться не доводилось.

   – А ну-ка, ударь меня в плечо, – предложил Акимка.

Ваня замялся в нерешительности.

   – Ударь, не бойся! Или, хочешь, я первый? – и, не дожидаясь ответа, Акимка двинул его в левое плечо жёстким кулаком.

Ваня сморщился от боли и неожиданности, едва сдержав слёзы.

   – Теперь ты. – Акимка встал перед ним, опустив руки.

Ваня ударил. Акимка оказался на земле.

   – А ты сильный, – сказал он удивлённо, вставая и потирая ушибленное плечо. – Хорошо не по зубам. Так что, пойдём? Мы мигом – туда и назад!

   – Пойдём, – решился Ваня.

Они выскользнули из полузакрытых ворот и быстрыми шагами пошли вниз по Великой улице, у церкви Сорока мучеников свернули налево, огибая Детинец, и вышли к мосту через Волхов. Река уже встала, но лёд был ещё неокрепшим, тут и там чернели широкие полыньи. Тянуло холодом, Ваня поёжился. Он был в суконной шапочке с бобровым отворотом, в тафтяном[40]40
  Тафта – плотная шёлковая ткань.


[Закрыть] кафтане и сапожках из оленьей кожи мехом внутрь. Акимка же с непокрытой головой, в лаптях и поношенной вотоле[41]41
  Вотола – верхняя одежда из толстого сукна, дерюги.


[Закрыть], привыкший подолгу работать на ветру, холода, казалось, вовсе не чувствовал, лишь покраснели руки его, в цыпках и царапинах, торчащие из ставших давно короткими рукавов.

Настил моста был сбит крепко, но Ваня с непривычки глядел под ноги внимательно, боясь оступиться. Ему казалось, что длинный на бревенчатых сваях мост непрочен и не ровен час рухнет под ним. Он немного приотстал от Акимки.

   – Эй, поспешай! – крикнул тот, обернувшись, и побежал вперёд.

Ваня одолел робость и припустил следом.

Торг начинался сразу же за мостом. На берегу пахли елью готовые срубы для изб, лежали аккуратно сложенные крепкие доски, брусья, тёс. Высились штабеля строевого леса. Далее шли рыбные и мясные ряды. Искрились на солнце меха. Тут и там стояли вскрытые бочки и кадки с мочёными яблоками, брусникой, клюквой, орехами, бадьи со сметаной и творогом. Вкусно пахло калачами, горячим сбитнем. В оружейном ряду побрякивали кольчуги, ножны с серебряной отделкой, стальные клинки. Уши у Вани заложило от одновременного гула сотен голосов, подвывания нищих, ржания коней, поросячьего визга, крика пьяниц у корчмы. Он забыл, как и зачем здесь оказался, и только озирался по сторонами.

   – Вона они! – потянул его Акимка за рукав, указывая на образовавшую круг толпу, откуда доносились удары бубна и взрывы хохота.

Мальчики протиснулись поближе к занятному зрелищу. В центре круга на задних лапах приплясывал в такт бубну небольшой рыжий медведь в лоскутной юбке. Молодой скоморох потряс над головой бубенчатым бубном и крикнул:

   – Ай да Маша, ай плясунья! Поклонись честному народу!

Зверь, сложив передние лапы, стал кланяться во все стороны. Зрители смеялись. Кто-то подбросил вверх пряник, который медведица ловко поймала мохнатой пастью.

   – А теперь, Маха, – крикнул скоморох, – изобрази, как боярин по Торгу прохаживатца!

Медведица задрала морду вверх и вперевалку медленно и важно прошла по кругу.

   – Гляди-ко, похоже! В точности! – раздались одобрительные голоса.

   – А теперя – как монах крестится! – объявил скоморох.

Медведица замахала перед собой лапой, в самом деле изобразив некое подобие крестного знамения.

   – Фу, бесово действо! – ахнула какая-то баба, однако прочь не ушла.

Скоморох сорвал с головы шапку и пошёл по кругу, обращаясь к зрителям:

   – Прошу, православные, Маше на хлебко, мне на пивко!

В шапке зазвенели медные деньги. Из толпы просили:

   – Ещё покажи! Мужика пьяного!.. Как тёща грозилася!.. – Чувствовалось, что репертуар скомороха с медведицей зрителям знаком и пользуется популярностью.

   – Грозилась или плакала – лишь бы в шапке брякало! – балагурил тот. – А ну, Маша, покажи, как плесковичи[42]42
  Плесковичи – псковичи.


[Закрыть] воюют.

Медведица потопталась и улеглась на землю, укрыв голову обеими лапами.

Народ захохотал.

   – Ай вояка! Голыми руками бери!

Из толпы вдруг выскочил невзрачный мужичок в овчинном полушубке и замахнулся на скомороха. Его оттащили, схватили за руки.

   – Смейтесь! – кричал он, вырываясь. – Всё смешно вам! То, что наши безвинно в железах в Новогороде томятся, смешно вам! Что Казимиру Псков запродали – смешно! Возгордились с жиру! Наплачетесь ещё слезами кровавыми! От князя Ивана не откупитесь ужо, как давеча от Тёмного! Подмоги у Пскова не просите ужо!

   – Да он сам плескович и есть! – загомонили в толпе.

   – Ишь, князем Московским пугат!

   – Позарились плесковичи на святую Софию, да и наложили от страха в штаны! Обидно, ить, им!