Текст книги "РАМ-РАМ"

Автор книги: Сергей Костин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 29 страниц)

8

Не знаю, почему-то людям нравится рассказывать мне свои истории, самые личные. Может быть, они чувствуют, что и мне нравится их слушать. В любом случае, если бы все органы развивались от постоянного использования – как у теннисистов правая рука, – уши у меня были бы, как у слона.

Я всего лишь зашел к Фиме рассказать, на чем мы с гуру порешили, а просидел у него полночи. Правда, этому нимало способствовало то, что Его Божественное Преподобие предложило мне захватить с собой остатки Хеннесси, и обижать его отказом я не отважился.

Я, разумеется, зашел в нашу комнату, чтобы сообщить Маше последние новости. Даже не зашел – просто засунул голову в надежде, что она уже спала. Маша лежала, завернувшись в простыню лицом к стене, и на скрип двери не шелохнулась. Спала она или нет – не знаю, но я этим моментально воспользовался и прикрыл дверь. Моя спутница все-таки постоянно держала меня под напряжением.

Брат Ананта, вышедший из своей комнаты, едва в коридоре тюремного крыла послышались мои шаги, недовольно покосился на бутылку. Но сейчас я был эмиссаром Учителя, почти что посланником богов, поэтому своего голоса у него не было. Он молча открыл дверь Фиминой комнаты и закрыл ее на ключ, едва я вошел. Я только пожал плечами: «Не хочешь спать спокойно, тебе же хуже!»

– О, Господи! – радостно простонал Фима, выслушав условия гуру. – Неужели все разрешится? А я уже думал, мне придется все же обратиться к отцу.

– Чтобы он послал сюда такой же мешок?

Фима засмеялся.

– Именно! А откуда вы знаете?

– Просто предположение. А он послал бы?

Фима пожал плечами.

– Во всяком случае, у него бы не убавилось. Теперь я скажу, чтобы он прислал такой же мешок вам! – Фима засмеялся. – Ну, поменьше! Зачем вам столько? Правда, ведь?

Мы выпили за успех операции и с Фимой. У работы посредника есть свои приятные стороны – выпить можно и с одной, и с другой стороной.

– Отец считает, я ни на что не гожусь, – качая головой, сказал Фима. – То есть хорошо, если бы он так считал – он бы от меня отвязался. Но он так только говорит, а на самом деле он вкладывает в меня все свои надежды.

– Ты что, единственный сын?

– В этом весь ужас! И еще в том, что отец верит только в свою кровь. У него от первого брака две дочери. Потом его жена умерла, и он женился на подруге своих дочерей. Так что мои сводные сестры мне, как матери. Но и мама рожала ему дочь за дочерью – у меня еще три старшие сестры. Ну, уже единоутробные! Не знаю, что там отец пообещал своему богу, но, в конце концов, родился и мальчик – я. Сразу и сын, и – по возрасту – внук: отцу сейчас шестьдесят восемь. Короче, я с рождения был в семье главным баловнем и главным наследником.

– Ну, сестры ведь твои, наверное, замужем?

– Только две старшие. Ну, которые, по отцу, единокровные.

Фима вспомнил что-то и тихонько засмеялся.

– Они обе вышли замуж за парней, которых зовут Хайм. Мы в семье их так и зовем: Хайм Первый и Хайм Второй. Как будто они цари Иудеи! Они, конечно же, все работают с отцом. Хайм Первый руководит… Ну, в общем, ты это знаешь – сеть супермаркетов «Лагуна».

Мне это ничего не говорило, но я важно кивнул: разумеется.

– Так вот, это одно из наших семейных дел. Хайм Второй управляет банком – не самым большим, средним – и инвестиционной компанией.

Отец занимается всем остальным – у него еще портовые сооружения в Хайфе, строительная компания, цементный завод… Я даже не знаю всего, что у нас есть. Но все это держит в своих руках отец! Он везде председатель совета директоров, или генеральный директор, или еще как-нибудь это называется. Оба Хайма – хорошие серьезные ребята. Хм, ребята! Они могли бы быть моими отцами. Ну, сделал бы он их своими наследниками. Они в бизнесе отца уже десятилетия, у каждого по пять-шесть детей. Куда они из семьи денутся? Но нет, отец в родство не верит – только в кровь.

– Как же он отпустил единственного сына в армию? – удивился я. – Вдруг бы тебя убили? Наверное, он мог бы как-нибудь повлиять на этот процесс?

– У нас так не делается! – сказал Фима безо всякой гордости за свою страну, просто констатируя факт. Он в таком же тоне рассказывал и про богатство своей семьи. – Это плохо для меня и уж тем более для него. И для бизнеса, и в Кнессете.

– А он еще и депутат?

– А он еще и депутат.

Кто из конторских ребят сейчас бы не сделал стойку? Вот это объект! Единственный сын влиятельного человека в Израиле и сейчас полностью зависит от тебя! Кто не сделал стойку? Что, надо уточнять? Может быть, именно потому мне люди так много личного и рассказывают. Они считывают с меня какой-то код, который говорит им, что я не обращу их излияния ни против них, ни в свою пользу.

– Мы с отцом – полная противоположность, – продолжал Фима, отхлебнув из пузатой бутылки. Попросить стаканы я не сообразил. – Хотя он со всеми остальными тоже такой же. Он один – правоверный иудей, носит кипу и нас заставляет. Суббота для него – святое! Он уезжает в наш дом под Нета-нией и там целый день ничего не делает. Для него это – пытка! Мой отец ведь ртуть. Знаете такого актера – Луи де Фюнес? Так вот, это мой отец! Даже внешне – точная копия. Для него суббота – не предвидение рая, а картина того, что будет в аду. Он, может, такой правоверный как раз потому, что хочет отстрадать свое на земле. А уж после смерти, наконец, займется делом – там, где нет земных ограничений, в том числе, шаббата!

– Подожди, а вы что, не из Союза приехали? Или он в Израиле так прозрел?

– Это целая история. Моя бабушка – она недавно только умерла, в 94 года – была из Невеля. Это в Белоруссии. Она приехала в Палестину с родителями – ей лет пятнадцать было. Родители, как полагается, социалисты, из Бунда. Его как раз в СССР начали давить, к большевикам они не пошли, а уехали на землю предков строить социализм по-своему. Вот кто в нашей семье был личностью – бабушка! У нее имя очень простецкое было – Малка.

Но зато она и с Бен Гурионом была знакома, а с Голдой Меир они чуть ли не подруги были.

– Так ты уже в третьем поколении израильтянин? – удивился я. – Откуда же у тебя такой хороший язык русский?

Я уже упоминал, Фима говорил по-русски как на родном языке, со всеми современными словечками. Только мелодика была немножко не такая.

– Это бабушка все! Она периодами такими, накатами, верила, что Израиль станет частью России. Ну, когда в 47-м Сталин добился создания еврейского государства, она вообще была уверена, что не сегодня-завтра у нас начнут создавать Красную Армию. Колхозы-то, ну, киббуцы, уже были! Потом Израиль с Советским Союзом ссорились, мирились. Наконец, у нас поняли, что лучше дело иметь с нью-йоркскими евреями, а в России – что лучше поддерживать арабов. Но бабушка всегда была за русских – даже когда порвали дипломатические отношения. Она все время повторяла: «Язык в этой стране будет русский!» У нас в доме нельзя было разговаривать ни на каком другом языке. Даже отцу с ней приходилось говорить по-русски. Все сказки нам читала по-русски, вообще у нее в библиотеке большинство книг русских. Она следила, чтобы мы с сестрами читали книгу за книгой. Благо, заставлять нас не приходилось – мы любили читать. И когда после Горбачева советские евреи повалили к нам потоком, она не могла нарадоваться. Она выписывала все израильские газеты на русском. Хотя читать там нечего – только объявления, как одни евреи хотели бы надуть других.

Я засмеялся – просмотрел пару таких газет в самолете.

– Она знала точный процент русскоязычных евреев по стране, сколько их, в какой партии, сколько в Кнессете. Постоянно эти цифры сравнивала, и динамика ее страшно радовала. Она умерла счастливой. Она была уверена, что ее мечта вот-вот осуществится. Как Моисей – сам не увидел Земли обетованной, но знал, что свой народ он на нее вывел.

Да, такая рыба сама в руки просится! Как это до сих пор Фима не попал в большой невод Конторы? Или попал, только случайному знакомому об этом знать не полагается? Или – скорее всего – он еще слишком молод, в активной жизни пока не засветился.

– Ну, а сам-то ты, что об этом думаешь? – спросил я.

Фима расхохотался.

– Бабушка заразила меня статистикой! Единственно, у местных евреев – не только сефардов, но и таких, как мы – рождаемость все же выше. Поэтому сколько людей ни приезжало бы по алии, большинства у русскоязычных все равно не будет. Будет две большие общины, как в Бельгии. Пока еще фактически с двумя языками, но, думаю, через несколько поколений и эти различия исчезнут. Останется только иврит.

Фима задумался.

– Хорошо, что мы смертны, – сформулирован, наконец, он.

Теперь рассмеялся я – мне такой ход мыслей тоже близок.

Я потом долго не мог заснуть. Не из-за Фимы – я вспоминал своего отца. Про чужих людей такие вещи, наверное, неинтересны. Но про свои потери думается все время – да и рассказать о них людям, которые тебе небезразличны, тоже иногда хочется. Только так с каждым разом из тебя выходит какая-то часть боли.

Отец наедине со мной тоже говорил только по-испански. Он хотел, чтобы его родной язык – а он был вывезенным в СССР сыном испанского республиканца – был родным и для меня. Хотя отец работал на Контору – он то ли разрабатывал для нее шифры, то ли раскалывая чужие, я не спрашивал, а теперь уже не узнаю никогда – в нем не было ничего военного. И даже неукоснительность – а отец был очень четкий человек – была у него не от армии, а от математики. А в остальном он был удивительно мягким, с грациозными, почти женскими на русский взгляд, жестами средиземноморца. И только иногда в нем вдруг просыпалась подозрительная гордость испанца, которой, по моим наблюдениям, нет ни у итальянцев, ни у греков.

К моей маме он относился, скорее, как к своему ребенку. Она и была на десять лет его моложе, но когда они познакомились в детском доме, ей было всего четыре. Я до самой его смерти мог наблюдать, как он, проходя мимо, гладил маму по голове и целовал в макушку, как ласкают детей. Вокруг нас не было ни дедушек, ни бабушек, ни дядь, ни теть – мы были одни. Папины родные остались в Испании, мамины – пропали в лагерях. Был отец и рядом с ним двое детей – мама и я.

Только со мной он был строг. Я зная, что отец меня любит, но часто обижайся на него. Мы ссорились. Отец считал, что если я не изменюсь, я никогда ничего в жизни не добьюсь. Ему казалось, вот он-то всегда хотел сделать из своей жизни нечто выдающееся, даже если – отец это признавал – он в этом не очень преуспел. А я просто жил, бездумно и бесцельно. По его представлениям, уже в шестнадцать лет человек должен точно знать, чего он хочет и планомерно идти к своей цели.

– А ты сам в шестнадцать лет знал? – спрашивал я.

– Знал! – отвечал отец, и я чувствоват, как в нем просыпалась эта подозрительная испанская гордость. – Я должен был вырасти, научиться воевать, научиться социализму и вернуться домой в Сарагосу, чтобы отомстить за родных и построить там новую жизнь.

– Ты из этого не сделал ровным счетом ничего! – кричал я. Дети часто жестоки к своим родителям. – Ты прошел войну, но не остался военным! Ты никогда не увидишь свою Сарагосу, потому что из этой страны нельзя уехать!

– Я не увижу Сарагосу, потому что в ней фашисты, – терпеливо поправлял меня отец.

Счастливый человек – он умер с этим алиби. Правда, Франко к тому моменту уже не было в живых, но в Испании еще даже не было конституции.

Я был молод и неумолим.

– Даже если бы Испания была сегодня свободной страной, тебя отсюда никогда не выпустят! Самое жаркое солнце, под которым ты сможешь пожить короткое время – это болгарское. В лучшем случае! А социализм…

Я смеялся смехом плохого актера.

– Ты бы хотел, чтобы испанцы жили так, как мы?

Кстати, этот наш разговор состоялся незадолго до того, как я согласился работать в Конторе. Совершенно очевидно, жучков у нас в доме не было.

– Они живут намного хуже, – не сдавался отец. – Не буду отрицать, мы какое-то время жили так же плохо, как они. Но теперь здесь, в Советском Союзе, мы свободны так, как испанцы не смеют и мечтать. Что, русские были свободны при царе?

– Всегда можно найти кого-то, кому еще хуже, чем тебе, – говорил я, но новых аргументов у меня уже не было.

Я не успел поумнеть, пока отец был жив. Мне было двадцать лет, когда у него обнаружили рак легких – я говорил, он прикуривал одну сигарету от другой. Ему сделали операцию, потом посадили на химиотерапию. Мы с мамой – Рита сидела с нашими маленькими детьми – по очереди дежурили в большой светлой палате на двоих в госпитале КГБ. Отец за месяц постарел на двадцать лет. Мы знали, что он умирает. Я никак не мог найти ни времени, ни слов, чтобы примириться с ним. Чтобы он понял, как я его люблю, несмотря на все наши споры.

Я, наконец, придумал: я просто присяду к нему на койку, возьму за руку и скажу ему все, что чувствую. Отцу становилось все хуже, и я тогда приезжал к нему на всю ночь. Сильных болей у него не было – рак легких этим и отличается, – но сестру, если что нужно, все равно было не дозваться. И еще – сестра этим не стала бы заниматься – я массировал ему ступни. Это было его последним физическим удовольствием после того, как ему запретили курить. Я разминал ему ноги, когда приходил, несколько раз ночью, когда он начинал ворочаться и постанывать, и перед уходом: я делал это лучше, чем мама. После массажа отец чувствовал такое облегчение, что сразу засыпал.

В тот вечер – в Москве стояла августовская жара, и окно в палате было открыто, – когда я пришел, отец был в забытьи. Это было в субботу, и его сосед по палате, который шел на поправку, отпросился на выходные домой, так что мы были одни. Я не стал будить отца. Я присел рядом на стул и просто смотрел на его совершенно голый череп, на почерневшие веки, на ввалившиеся щеки, покрывшиеся дневной щетиной – я брил его утром, перед уходом, электрической бритвой. Два месяца назад это был меняющийся с годами, но полный сил, родной мне человек. Теперь это был чужой древний старик, который выглядел, даже не как отец, а как дед моего отца.

В палату вошла сестра. В ту неделю по ночам дежурила немолодая, но еще красивая, скуластенькая удмуртка или мордовка – ее звали Марта. Поздоровавшись со мной кивком головы, она сунула руки под одеяло, как это делал я, когда массировал отцу ступни, и пощупала его ноги.

По ее взгляду я понял, что дела плохи.

– Что?

– Готовьтесь, часов через пять, – бросила она и сразу вышла.

Я запаниковал и побежал в ординаторскую. Дежурный врач, молоденький капитан, неохотно пришел со мной в палату, поставил отцу градусник – температура была нормальной. Послушал сердце – оно билось.

– Почему она тогда так сказала? – требовал объяснения я.

– Марта – очень опытная сестра, – врач повесил стетоскоп на шею. – Я бы не стал делать прогнозов, но у нее свои методы. Первыми, действительно, начинают стынуть ноги.

– Ну, так сделайте что-нибудь!

– Я могу назначить ему капельницу, но это ничего не даст. Я могу назначить ему морфий, но ваш отец не страдает. Я не Господь Бог! И не Марта! – добавил он в сердцах.

Я пошел на сестринский пост – Марта ходила где-то по палатам – и позвонил домой, чтобы вызвать маму. Она сказала, что они приедут вместе с Ритой – ее подруга время от времени подменяла нас, чтобы посидеть с Кон-читой и Карлито. Пока они ехали, я откинул край одеяла и стал массировать отцу ступни. Ноги, действительно, показались мне холоднее, чем обычно. Вопреки моим надеждам, отец не проснулся.

Мы молча просидели рядом с ним до самого утра. Отец ни разу не пошевелился, не застонал, не открыл глаза. Да и дыхания его мы не слышали. Марта несколько раз заходила в палате щупала отцу пульс и молча удалялась. Небо за окном из черного стало серым, потом розовым, потом голубым. Снова пришла Марта, взяла отца за запястье, но затем не опустила руку на край кровати, как раньше, а сложила ее на грудь и приложила к ней вторую.

– Попрощайтесь и идите! – произнесла она своим бесстрастным голосом. – Не сидите здесь. Вы ему уже не поможете.

Мама не поняла.

– Вы хотите сказать…

– Он умер.

Марта закрыла за собой дверь.

Я с отцом так и не объяснился.

Когда моему сыну Бобби исполнилось лет четырнадцать, и у нас по поводу очередного небольшого конфликта зашел разговор об отцах и детях, я сказал ему:

– Запомни сейчас – у нас, может быть, не будет другого случая поговорить на эту тему. То, что ты для меня – ты поймешь только, когда у тебя родится свой ребенок. А то, что я для тебя, ты – увы! – поймешь, только когда меня не станет.

Кстати, Бобби этого не запомнил. Где-то через полгода он подошел ко мне:

– Пап, как ты сказал, что я когда пойму про нас с тобой? Что-то очень мудреное.

Не запомнил, но думал об этом.

9

С Фимой мы попрощались сразу после завтрака, который бывший заключенный на этот раз принимал вместе с прочими обитателями ашрама. Гуру в то утро к своим почитателям не спустился.

Я проводил Фиму до машины.

– Ты должен понимать, что за тобой все-таки могут следить, – предупредил я.

– Не важно! Все-таки я не прикован к ним наручниками.

– Ну, и тебе не надо напоминать, что мы с Машей остаемся твоими поручителями.

– Юр, за это не переживай! Ты вытащил меня из такого дерьма! Это с тобой он разговаривал, как с человеком – ты вызываешь доверие. А со мной… Я уже не надеялся выбраться отсюда живым.

Я хлопнул его по плечу.

– Как я узнаю, что все благополучно разрешилось?

Я действительно хотел бы это знать.

– Дай мне номер своего мобильного!

Фима довольно покрутил перед моими глазами телефоном, который ему, видимо, только что вернули. Потом достал из кармана какой-то проспект и протянул мне. Я на поле записал ему номер своего израильского сотового.

– Супер! – сказал мой свежеспасенный друг.

Его должны были отвести в деревню на микроавтобусе. Водитель ждал, сидя на корточках в тени. Под ногами у него был ящик, но он не сел на ящик, как сделали бы мы, а все равно взгромоздился на корточки, как птичка.

– Ну, ладно. Удачи тебе! – пожелал я.

Мы с Фимой обнялись.

Маши при этой сцене не было. Она вообще очень нервничала из-за этой ситуации. Утром я дал ей подробный отчет обо всех событиях.

– Это называется из огня да в полымя! – резюмировала она. – Ты понимаешь, что и мы теперь будем у них под колпаком?

– Не надо сгущать краски! Наш хозяин изо всех сил создает впечатление, что вся страна у него под контролем, а при этом нуждается в услугах таких незначительных людей, как пара израильских туристов. Мне кажется, это все блеф.

Маша с сомнением хмыкнула.

– Ты помнишь, – продолжил я, – как в советские времена КГБ специально стремился создать впечатление, что его глаза и уши всюду? Просто, чтобы отбить у иностранных разведок желание работать: раз все под колпаком, так лучше и не рыпаться! А на самом деле, чтобы следить за каждым иностранцем, пришлось бы мобилизовать все население страны. Здесь то же самое.

– Я что? – пожала плечами Маша. – Ты у нас главный.

Я ее не убедил.

Тот же микроавтобус, на котором уехал Фима, привез в ашрам Барат Сыркара. Ему удалось не просто залудить свой бензобак, а поменять его на старенький, но целый. Хорошо ездить на самой распространенной марке автомобиля – нигде не пропадешь! Бензозаправки в деревне не было, но нашему водителю удалось купить канистру солярки, чтобы добраться до Гвалио-ра. Мы же собирались возвращаться в Агру через Гвалиор.

Два скромных израильских туриста удостоились высшей чести – попрощаться с ними спустилось само Его Божественное Преподобие. От вчерашней озабоченности гуру не осталось и следа – мы просто купались в лучах его искренней любви.

– Я знаю теперь, что все будет в порядке, – сходу заявил он нам. – Пропажа вернется. Чуть похудев, но чуть-чуть, самую малость, – тонко улыбнулся он.

– Ну, мы рады! – сказал я. – Мы не предвидим будущее, но верим вам на слово. Не забудьте, что вы обещали быть милосердным!

– У нас договор!

Гуру взял меня за локоть и отвел в сторону.

– Вы помогли мне развязать тугой узелок, – негромко произнес он. – И я хочу сделать вам один подарок – только вам, вашей спутнице это не понадобится.

– Какая-то принадлежность мужского туалета? – попробовал обратить все в шутку я. – Лосьон после бритья?

Гуру счастливо засмеялся. Сейчас я очень хорошо понимал, что чувствовали рядом с ним его ученики и те, кто стремились ими стать. Он весь лучился, и в лучах этих было все, что греет нас на этой земле: любовь, забота, нежность, искренность, чувство защищенности. Он был отцом, братом и одновременно богом. Его ученики не видели своего бога таким, каким я видел его вчера.

– Нет, это всего лишь несколько слов. И ценность этого подарка вы сможете оценить только, когда все будет позади. Если, конечно, вы к этим словам прислушаетесь.

– Я не понял ровно ничего, но запомнил каждое слово и с нетерпением жду продолжения, – весело отвечал я.

Гуру вдруг посерьезнел. Я даже подумал вдруг, что обидел его своим трепом. Мне иногда нужна разрядка.

– Запоминайте и дальше каждое слово, – очень серьезно вымолвил он. – Когда перед вами кто-то сделает вот так, – гуру поднял обе руки и как будто поправил на голове тюрбан, – сразу прыгайте в воду. Не раздумывая – просто прыгайте и ныряйте как можно глубже!

– И что будет дальше?

– Для вас – ничего! Вы же умеете плавать?

Я не стал рассказывать об этом Маше. Да у нас, собственно, на это и не было времени.

Барат Сыркар привез из деревни не только бензобак с канистрой, но и свежую газету. Она была явно местной: на первой странице были три фотографии: перевернувшийся автобус в кювете, трейлер, оставшийся практически без кабины, и другой, мирно стоящий на обочине.

– Весь наш вчерашний день – на этой странице! – не без гордости заявил нам Барат Сыркар. Он чувствовал себя сейчас, как в студии Си-Эн-Эн. – Катастрофа автобуса – двое погибших, тридцать шесть раненых. Катастрофа грузовика – трое погибших. И еще один трейлер брошен на дороге. Люди, которые ехали в нем, уже арестованы. Хануман решил сам расправиться с нашими врагами.

– Жалко людей из автобуса, – сказала Маша.

– Конечно, жалко! – согласился наш водитель и добавил философски, в духе воззрений своего народа. – Для кого-то это – избавление, а для кого-то – логический конец. Карма! Вы знаете, что такое карма?

Индуистского ликбеза с нас уже хватало. Маша попросила газету, вроде бы разглядеть фотографии. Я надеялся, что она вычитает в статье более существенную информацию, чем естественное вращение колеса судеб.

– Подожди, – вдруг сообразил я. – Если все наши враги повержены, что мешает нам отправиться в Кхаджурахо, как мы это планировали?

– Каджурао, – поправила меня Маша. – Пишется Кхаджурахо, а произносится Каджурао. Конечно, мы можем туда поехать, только какой в этом смысл?

Мы с Машей говорили, естественно, по-русски.

– Возможно, никакого! Но мы ведь только что выкрутились из чужих проблем – в решении своих мы продвинулись не намного. Сколько у нас осталось дней до вторника?

Во вторник, напомню, мы должны были вернуться к почтенному Бабе из Джайпура.

– Сегодня суббота, – ответила Маша. – Три неполных дня.

– Все успеваем!

Мы объяснили изменение планов Барат Сыркару. Тот был очень горд тем, что за нас вступилось его любимое божество, и против продолжения путешествия не возражал.

– Хорошо, что мы еще не выехали на шоссе, – сказал он. – А то бы мы повернули направо, а нам теперь нужно налево.

Шоссе оказалось минутах в двадцати езды. Перед ним стоял большой придорожный щит. Стрелка направо указывала на Гвалиор и Агру, стрелка налево…

И тут меня словно ударило током! У меня есть извинение: я впервые видел это слово написанным. На панно были указаны три ближайших города: Датия, Джанси и… Орчха. Лина, Ромкина жена, напомню, звук «р» не выговаривала, поэтому она сказала мне «Оч-ха». «Р» она не произносила, а что «х» произносить не надо, она не знала.

Это была никакая не фирма! Главная наводка, которую Лина попыталась дать мне за несколько отведенных нам секунд, была названием города.