Текст книги "Копельвер. Часть I (СИ)"

Автор книги: Сергей Карабалаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)

– Вида не мог проиграть, – пискнула Ойка. – Виду ведут боги!

Чем больше жила Ойка в Угомлике, тем сильнее становилась к ней ненависть Трикке. Если сначала он, глядя на нее, вспоминал тот ужас, который довелось ему испытать по ее милости в Олеймане, то теперь к нему прибавилась и жгучая ревность: красноголовая уродина крала у него родных, с каждым днем привязывая их все больше и больше к себе. А Трикке не хотел делить их с кем-то еще. Отец с матерью и так любили Виду гораздо сильнее, чем младшего сына, а с появлением Ойки даже те немногие крохи родительского тепла, которые у него были, доставались этой маленькой оборванке.

Теперь никто в целом свете не мог разубедить Трикке в том, что Ойка околдовала его семью, оплела своими заговорами, лишила воли и рассудка. Один он, Трикке, еще держался, но долго ли он сможет простоять, ибо Ойка и с ним пыталась завести дружбу.

– Трикке, – обращалась к нему девочка. – Мы с Видой идем чистить его коня, пошли с нами!

– Отстань, ведьма! – огрызался Трикке и про себя радовался, видя, как обижалась на его слова Ойка.

И все другие попытки Ойки завязать с ним дружбу заканчивались его грубостью и ее слезами.

Как только с земли сошел последний снег и Трикке уже не нужно было день-деньской сидеть в Угомлике, он все время стал проводить во дворе, приказывая маленьким слугам упражняться с ним на мечах. Вида тоже почти не бывал дома – вместе с Игенау они уходили надолго в лес, а вернувшись, оставались на ночь в домике на опушке. Ойка же стала учиться вышивке и плетению из бисера, уделяя этим занятиям все свое время.

Зора и Мелесгард не стали заставлять Трикке принять и полюбить Ойку, веря, что рано или поздно это случится само по себе.

– Многие братья и сестры живут, словно кошка с собакой. – говорил Мелесгард. – А потом их водой не разольешь, так друг за друга стоят!

– Ойка девочка, а Трикке к ним не привык, – пыталась оправдать сына Зора.

– Жаль, что ее тогда не сожгли! – ругался про себя Трикке, упуская из виду, что если бы его брат не вступился за красноволосую ведьму, то огонь, вызванный Иткой, поглотил бы и их.

Глава 7. Алмазные тропы

А Уульме начал все чаще бывать дома. Он давно одичал и отвык о людского общества, но юная Иль смогла сделать то, о чем Уульме уже давно и не мечтал: он впервые за много лет перестал чувствовать себя изгнанником. Поначалу он ненадолго заходил после работы, узнать, как дела у Иль, оставить ей денег и отведать ее кушаний. Потом стал засиживаться допоздна, рассказывая кере о том, что приключилось с ним за день, еще через несколько дней он согласился сопровождать Иль на базар, ибо та до смерти хотела похвастаться новым приобретенным умением – Беркаим научила ее торговаться, сбивая цену почти вдвое.

– Если тебе это так нравится, то и хорошо, – улыбнулся Уульме, глядя, как бойко Иль разбирает свертки.

– Расскажи мне про себя, – попросила Иль. – Я ведь ничего о тебе не знаю. Только то, что ты из чужих земель.

Уульме пожал плечами.

– А что рассказывать, принцесса? Делами да подвигами я не славен.

– Я не верю, что тебе нечего рассказать, – стала разуверять его Иль. – Наверняка ты повидал разные земли. Диковинных птиц и зверей. Людей, с кожей как смола, и великанов, высоких как самые большие башни даиркардского дворца, маленьких человечков, которые живут под землей и добывают из нее чистое золото, женщин с языками, как у змей и мужчин, с копытами, как у жеребцов…

Уульме расхохотался, а Иль обиженно поджала губы.

– Жаль мне тебя разочаровывать, принцесса, но ничего из того, о чем ты говоришь, я не видел. Да и не думаю, что уже увижу.

– Тогда расскажи про свой дом, – предложила Иль.

Уульме ожидал такого вопроса. Что ж, рассказать он может.

– Я родился далеко на севере, в землях, покрытых черным вечным лесом. Деревья там такие высокие, что иногда кажется, будто они подпирают сами небеса, а корни у них уходят глубоко в землю. Даже яркому солнцу не пробиться сквозь густую листву этих исполинов. Имя этим землям – Низинный Край, величественным в своей неприступности.

Иль внимательно слушала. В Нордаре не было никаких лесов, но Уульме описывал так ярко, что она живо себе представила, как сухонькие скрюченные саксаулы, которые росли за городской стеной, вытянулись вверх и достали до неба.

– И была у меня собачка, – продолжал Уульме. – Лучший друг и большой проказник.

Он вздохнул.

– После него у меня было еще два друга, одного звали Сталливаном, и лишь одни боги знают, жив ли он или нет, а другого – Забеном. Коли боги милостивы к нему, он живет в Опелейхе и все так же торгует стеклянными безделками. А больше как-то дружить ни с кем и не вышло.

Уульме не хотел рассказывать Иль о тех горестях, которых пришлось ему пережить, но сам не заметил, как начал это делать:

– В Южном Оннаре было хорошо. Дарамат все грел свои кости на солнце, а мы с Оглоблей да Коромыслом стекло плавили. Ожоги иногда лунами не заживали, а работать все равно приходилось. Обмотаешь руку тряпкой и снова идешь огонь раздувать.

Иль слушала молча, внимательно, не прерывая и не требуя пояснить ей, что такое Южный Оннар, Дорат, Опелейх, Рийнадрек и Радаринки. Она поняла, что Уульме рассказывает свою историю первый раз, что доселе он молчал и никто, ни одна живая душа в этом мире не слышала его исповеди.

– А потом я и оказался здесь. Осмотрелся. Решил, что хватит с меня перекати-полем по миру таскаться. Ремесло у меня было. Денег мне на первое время с лихвой хватало. Вот я и остался тут, – закончил свой рассказ Уульме.

Он о многом умолчал – о своем происхождении, об отце с матерью, о младших братьях, о том богатстве, в котором он вырос, но, самое главное, он не рассказал о Лусмидуре. Ему казалось, что те чувства, которые питала к нему Иль – дружбы и благодарности, вмиг сменятся ненавистью и презрением, едва она услышит о том, что он натворил.

– Скажи что-нибудь на своем языке, – попросила Иль. Ее восхищение оннарцем росло с каждой его историей. Подумать только, сколько чудес он повидал за свою жизнь! Даже Иркуль не был в стольких землях, в скольких был простой мастер по стеклу Уульме. Иль переполняла такая гордость, будто это она, а не Уульме, пережила все эти приключения.

Уульме задумался. Он давно ничего не говорил на оннарском. Большой беды не будет, если скажет.

И он заговорил. Иль даже ахнула – настолько непохоже звучал его голос, когда он произносил слова на родном наречии!

– Как красиво! – сказала она, сверх всякой меры взволнованная удивительными историями из жизни пришлого оннарца и звуками чужой незнакомой речи. – Я хочу выучить этот язык!

– Зачем? – спросил Уульме, словно очнувшись от дремы.

– До встречи с тобой я никогда не думала, что в этом мире есть другие языки. Есть люди, не знающие нашей нордарской земли. А теперь я хочу обойти их все и с каждым жителем говорить на его языке! Я смогу выучить оннарский, и тогда, когда придется мне встретиться с настоящим оннарцем, я заговорю с ним так, что он тотчас же меня поймет!

– Если ты желаешь того, принцесса, – нехотя согласился Уульме, втайне надеясь, что назавтра взбалмошная кера передумает.

Но Иль твердо решила выучить иной язык. Каждый вечер она заставляла называть Уульме все предметы в доме на оннарском, повторяя про себя и злясь, что диковинные слова вылетают у нее из головы, стоит только Уульме закрыть за собой дверь. Купив бумаги и чернил, Иль записывала мемлекскими буквами оннарские слова, а потом и короткие предложения. Язык, и без того нелегкий для любого чужака, давался кере тяжело. Много раз она начинала плакать от усталости и злости, ибо Уульме не понимал, что она говорила, а она, в свою очередь, не понимала Уульме, когда он начинал говорить быстро и больше трех слов подряд.

– Не ругай себя, принцесса, – посмеивался Уульме. – Я нордарское наречие тоже не сразу выучил.

Он был уверен, что никогда Иль не окажется на оннарской земле:

Уульме подгонял жалкий, но цепкий страх. С упорством настоящего зверя, которого вот-вот загонят в ловушку, юноша шёл, все ускоряя шаг. Больше всего на свете он боялся, что его обнаружат на пустынной малохоженой тропе по дороге из Низинного Края в Стрелавицу и воротят обратно. Он с радостью принял бы смерть от руки врага, но понимал, что даже за такой страшный проступок, какой он совершил, отец не позволит отнять у него жизнь.

Когда-то давно Мелесгард взял маленького Уульме в Неммит-Сор – столицу Северного Оннара, и мальчик увидел первую в своей жизни казнь – казнили какого-то беглого рийнадрёкца, который, выплюнув проклятье своего рода, принял смерть. С тех пор прошло восемь зим, но Уульме был уверен, что и он, пожелай того боги, не дрогнул бы, не струхнул. Куда страшнее другое: на всю жизнь получить клеймо предателя и труса. Уульме словно наяву увидал, как друзья обходят его, брезгуя даже дышать одним с ним воздухом. Он увидал и отца, постаревшего, посеревшего, не смеющего поднять глаз, и мать, закутанную в черный платок, чтобы не показывать миру своих слез. Братьям его тоже пришлось бы несладко – даже простому пастушку не возбранялось бы выкрикнуть им в лицо правду об Уульме-предателе.

Закусив губу и сжав кулаки, он побежал вперед. Лишь через три тысячи шагов он остановился и, едва переведя дух, поковылял снова. Узконосые сапоги на невысоком каблуке, пошитые для езды верхом, на неровной лесной дороге превратились в ножные колодки. Уульме корёжило от боли, когда он случайно спотыкался о ветки, а горячий пот, стекавший в голенище, лишь усиливал его муку. Он было решил снять сапоги и идти босым, но быстро передумал. В лопнувшие мозоли непременно попадает гнилая земля, а кровавый след может привлечь зверье, обитавшее в лесу.

Ночью, сидя подле мертвого Лусмидура, он решил, что никогда не вернется домой, не покажется на глаза отцу с матерью. А для этого ему нужно уйти как можно дальше. Покинуть окрест, а потом и Северный Оннар и отправиться, куда дорога поведет.

Так он шел весь день – шаг за шагом, выбирая самые нехоженые тропы, чтобы ненароком не попасться на глаза одиноким путешественникам, держащим, как и он, путь в Стрелавицу.

Только с последними лучами солнца он заметил, что дошел до Большой Развилки – месту, куда вели все дороги из всех основных окрестов Северного Оннара – Орлат-Маа, Низинного Края, Хумлай-Она, Неммит-Сора и Олеймана. До Стрелавицы оставалось не больше трех тысяч шагов, но Уульме знал, что ворота города уже заперты, а отопрут их только наутро. Заночевать ему пришлось в лесу, взобравшись на дерево и привязавшись к стволу ремнем для надежности.

Проснулся он, уже когда солнце было в зените. В горле у него пересохло, а живот сводило от голода. Ночью, перед сном, он нашел немного воды в старом пне и, не обращая внимания на привкус гнили, жадно ее выпил. В четырех сотнях шагов должен был быть ручей, но Уульме решил не тратить драгоценные силы на дорогу туда и обратно. Ему нужно незаметно проскочить всех караульных Стрелавицы и попасть в город, а уже оттуда перебраться в Южный Оннар, в столицу его Опелейх, поэтому он потерпит. Напьется потом.

Он попытался размять ноги. Со сна ему показалось, что боль, тупым ножом терзавшая его ступни, сдалась и отступила, но лишь один неверный шаг заставил Уульме охнуть и опуститься на землю.

Короткий отрезок пути, который он мог бы одолеть еще к обеду, превратится в долгое путешествие.

Уульме рывком поднялся на ноги и, стараясь не стонать, поплелся вперед. Уже на подходе к городу он снял с себя плащ и оторвал от него меховой воротник. В Южном Оннаре куда как теплее, чем в Низинном Крае, так что без куньей опушки он проживет, а вот богатое платье может привлечь к нему совсем ненужное внимание.

Он дошел до ближайшей харчевни, которые принимали путников, не успевших к закрытию городских врат, где сразу же был подобран одним южным оннарцем, ехавшим из Орлат-Маа обратно домой.

– Садись, малец! – добродушно крикнул он, когда повозка, запряженная редким в этих местах черным ослом, поравнялась с Уульме.

Тот сначала дернулся в сторону, испугавшись того, что его нашли, но потом, увидев чужака, знать не знающего ни о каких пропавших Уульме, согласился. Говорить он не стал, лишь кивком поблагодарил доброго возницу, когда ворота Стрелавицы остались позади.

– Будь здрав! – напоследок пожелал южанин.

Уульме спрыгнул на вымощенную белым камнем мостовую. Пошарив в карманах штанов и куртки, Уульме с горечью обнаружил, что денег у него не было. Ни медяка! Да и ни к чему ему были деньги в дозоре с Лусмидуром…

На поясе у него висел дорогой кинжал, с вделанными в рукоять крупными рубинами. Одного камня бы хватило оплатить постой на любом постоялом дворе на месяц вперед, а в Опелейх въехать на наемном извозчике, но Уульме даже не подумал об этом – кинжал был подарком отца, настоящей святыней, которую не продают и не передаривают!

Немного поразмыслив, Уульме снял с груди висевший серебряный кулон в виде лошади. Кулон тоже был подарком, но менее ценным, нежели кинжал. Да и продать его было куда как легче. Уульме собрался с духом и зашел на первый же попавшийся ему на глаза постоялый двор. Гостей было немного, большинство разъехалось по своим делам сразу после завтрака, лишь пара постояльцев сидела у самого дальнего окна.

За стойкой, охая и почесываясь, стоял толстый северянин и лениво натирал драным полотенцем большие серебряные кубки, в которых подавалось вино для особо дорогих хозяину гостей.

– Хозяин Гудиймар? – спросил Уульме. Имя он прочитал на вывеске, висящей над входом в трактир. Ему редко приходилось бывать в подобных местах и он не знал, как надобно ему вести себя. Обычно они с отцом останавливались во дворцах Перстов или других богатых господ, коли им приходилось путешествовать.

– Он самый, – зевнул пузан. – Счастлив служить юному господину.

Уульме разжал ладонь и показал серебряную фигурку толстяку.

– Возьмете вместо денег?

Хозяин повертел подвеску в руках и поглядел на юношу.

– Смотря что за нее попросишь.

– Еды в дорогу, – ответил Уульме, стараясь держаться, как заправский путешественник.

–Садись. Сейчас снесут.

Юноша сел за лавку так, чтобы любой входящий в трактир видел его только со спины, и стал ждать. Хозяин кликнул служанку и велел ей завернуть дорогому гостю пирог с грибами, пару слив и козьего сыра. Молодая девка, румяная, пышная, громогласная, держа сверток к руках, улыбнулась молодому господину.

– Давай скорее. – буркнул Уульме.

И, не прощаясь, поспешил прочь.

Он шел, продираясь через густые заросли. Ноги, стертые в кровь, болели уже так сильно, что Уульме охал и вскрикивал на каждом шагу. Идти дальше он больше не мог. Маленьким карманным ножичком он срезал подкладку с плаща и, разорвав ее надвое, обмотал материей ступни. Алтабасская ткань с выбитым на ней узором плохо подходила для портянок, кои обычно делали из сукна, но Уульме выбирать было не из чего. Он попытался всунуть перемотанные ноги в сапоги, но не смог – слишком уж хорошо они были скроены – точно по его мерке.

– Потерпится до Опелейха, – вслух решил он. – А там и лекарь найдется.

Он сунул сапоги подмышку и зашагал вперед.

Шорохи и скрипы уже перестали пугать его как раньше, когда ему всюду виделся отец, но сердце все еще болезненно стучало, стоило ему вспомнить рийнадрёкский набег. Да и тень Лусмидура будто следовала за ним неотступным надзирателем, винившим Уульме в своей смерти.

Лишь глубокой ночью Уульме, окончательно обессилев, повалился на землю. Он разжег костерок – в свертке, который дала ему служанка, было огниво – и накрывшись с головой остатками плаща, забылся беспокойным сном.

К концу третьего дня пути вконец изнеможденный Уульме Мелесгардов добрался до Опелейха. Отец его сюда не сунется, не будет искать непутевого сына так далеко от дома, не сможет воротить назад. Теперь его ждет новая жизнь, ведь старую он уже потерял.

Прошло уже много времени, а от охотников не было ни слуху, ни духу. Ванора, который и предложил Виду в главные обходчие, при встрече отмалчивался, а если и говорил, то о чем угодно, только не о выборах. Вида начал бояться, что Ваноре было просто совестно прямо сказать юноше, что его соперники оказались сильнее.

– Если уж не я, – думал Вида, – то пусть Грозей. Или Баса. Но только не Хольме!

Сыновья охотников, родившихся в лесу и лесом же и кормившихся, были всяко достойнее Виды, а вот с Хольме – таким же знатным господином, как и он сам – они были на равных. И Вида бы умер от горя, если бы среди них двоих выбрали Хольме Кьелепдарова.

Даже Игенау уже не поминал про выборы, хотя раньше частенько выбалтывал Виде последние сплетни и новости.

– Точно не выберут, – смирился юноша. – Иначе Игенау бы мне намекнул.

От долгого ожидания Вида начал хиреть. Дни тянулись так долго, что он уже и не знал, чем себя занять. Даже вылазки с Игенау в редколесье перестали его радовать, а ходить вглубь, туда, где деревья смыкались меж собой, образуя непролазную стену, друзья никогда и не ходили.

– А ведь и впрямь! – как-то сказал себе Вида. – Я ведь дальше редколесья и не совался, а еще главным обходчим хочу быть!

Не только юные друзья избегали заходить вглубь леса, но и куда более опытные обходчие предпочитали обходить темнолесье десятой дорогой. Гиблым местом называли они его. Черно, хоть глаз выколи, сыро, топко да и заблудиться легко. И не только люди боялись идти в темнолесье – ни зверья, ни птиц там не водилось.

– Там живут духи леса, – как-то сказал ему Ванора. – А их тревожить не след. Никому не дозволяется их беспокоить зазря.

И хотя Вида знал о той опасности, которую таил в себе лес, он, повинуясь дерзкому вызову самому себе, решился идти. Ему захотелось проверить себя, доказать, что он куда как храбрее и достойнее Хольме.

– Я только туда и обратно, – пообещал он, проверяя пальцем лезвие охотничьего ножа. – Вперед и назад. Только дойду до него, одним глазком погляжу и домой.

Встав поутру, еще до завтрака, закинув в котомку ломоть вчерашнего хлеба, кусок сыра и целый кулек ранних сочных вишен, Вида отправился в лес. За ним увязался и Чепрак, молодой пес, которого подарил ему Майнар по случаю пятнадцатилетия. Идти было долго, и Вида даже пожалел, что не взял Ветерка. Но в лес Ветерок бы не пошел, испугался бы, а оставлять его у опушки было опасно – привязанный горячий конь приманил бы волков. Его можно было бы сдать на поруки Игенау, но тогда пришлось бы рассказать, куда это Вида собрался, а юноша раньше времени не хотел говорить о своих намерениях.

Спустившись с холма, на котором высился Угомлик, Вида зашагал по широкой лесной дороге, ведущей прямиком в Олейман. Лес пах мхом, мокрой землей, прелой листвой и гнилой водой. В высокой траве шуршали снулые ежи. Идти было легко и приятно, и Вида даже запел. Чепрак скакал рядом, повизгивая от удовольствия.

Через тысячу шагов дорога поворачивала налево, а от нее ответвлялась едва заметная в густой траве тропинка, которая вела к огромному почерневшему дубу, высившемуся словно царь над всеми остальными деревьями. Там оканчивалось редколесье, часть леса, которую за много веков обходчим удалось подчинить себе, и начиналось темнолесье, вотчина бестелесных духов.

Вида дал себе зарок не заходить в самую чащу, а лишь потоптаться на границе, но, оказавшись у черного дуба, он, словно против воли, привязал Чепрака у дерева и пошел в самую чащу.

– Сиди да жди меня! Да не голоси без толку, а то зверье прибежит, – наказал он псу напоследок.

Пес послушно лег на землю, уложив большую ушастую голову на широкие лапы.

– Большой беды не будет, если погляжу. – сам себя напутствовал Вида, продираясь через заросли сухостоя.

С каждым его шагом лес становился все гуще и чернее, а воздуха оставалось все меньше. Деревья протягивали к нему свои уродливые ветки, дышали трухлявым смрадом, шевелили корнями, подставляя подножки незадачливому, но и незванному гостю. Вида уже едва шел, даже дышать ему было трудно. Дневной свет поблек, посерел и лишь слабо пробивался сквозь густую листву, едва подсвечивая Виде путь.

Много раз Вида садился на сырую землю и пытался хоть раз вдохнуть полной грудью, но будто бы самими деревьями сжатые легкие не пропускали спертый воздух.

– Надо бы назад, – каждый раз думал юноша и тут же вставал и шел снова.

Он обходчий, а лес – его вотчина, – убеждал он сам себя. Он не может, струсив, побежать обратно под сень вековых деревьев редколесья. Да и чего ему нужно бежать? На рассерженного медведя он не напорется, а больше-то в лесу и бояться было нечего.

Вида почернел он налипшей на него древесной пыли, порвал рубаху в трех местах и сильно оцарапал руки. Он почти полз, продвигаясь вперед на четвереньках, как собака.

– Эх, попить бы! – хрипло прошептал он.

И вдруг лес, словно услышав мольбы упорного юноши, разомкнул свои тиски. Деревья расступились, и меж ними обнаружилась чуть заметная, но все же тропа. Вида вскочил на ноги и чуть не бегом побежал на брезживший вдалеке солнечный свет.

Очень скоро он почуял запах прохлады и еще через тысячу шагов увидел то, что никогда даже и не чаял увидеть.

– Быть того не может! – воскликнул Вида и бросился вперед, позабыв обо всем на свете.

Перед ним лежало озеро, и второго такого не было во всем мире. От белых густых вод поднимался серебристый пар. Прямо из воды росли цветы – синие, красные, голубые и желтые – и ковром покрывали водную гладь. Деревья, сплетясь ветвями, образовывали живой шатер, закрывавший озеро и от жаркого солнца, и от студеного ветра, и от ледяного дождя.

– Неужто это явь? – спросил он сам себя и подошел ближе к озеру. Вода, которую он зачерпнул ладонью, была теплой, как молоко.

Вида сорвал синий цветок и сунул его за пазуху – подарок Ойке, под цвет ее глаз. Потрясенный невиданным доселе чудом, Вида не заметил, что над водой не летали стрекозы, над цветами не жужжали сердито шмели, в траве не стрекотали кузнечики, а на кочках не квакали губастые лягушки. Ни одного звука, кроме дыхания самого юноши, не раздавалось в округе.

– Что-то подустал я, – вслух сказал Вида. – Да оно и не мудрено: встал спозаранку, а сейчас вечер уже.

Он лег на густую мягкую траву и закрыл глаза.

– Спи. – неслышно выдохнуло озеро. – Спи и не просыпайся…

Белый пар заклубился, и Вида провалился в глубокий, словно сама смерть, сон.

Ему снились белые как снег холмы, прорезаемые черными ручьями, сухие чахлые деревья, сиротливо скорчившиеся на самой вершине и тяжелое низкое небо, накрывающее весь этот бесцветный мир, словно навес.

– Как здесь одиноко. – подумал Вида. – Как тихо.

Ему не было страшно. Тот, кого усыпило озеро, уже никогда ничего не боялся. Мертвые не знают ни страха, ни боли, не горечи…

Вида дернулся, будто его кто-то ужалил, и проснулся. Озеро искрилось и блестело, как серебро, и даже вечерняя прохлада не могла подобраться к нему.

Вида, который еще не до конца отогнал от себя липкую тягучую дрему, перевернулся на другой бок и сразу же понял, что его разбудило – что-то острое воткнулось ему в плечо. Он пошарил в траве рукой и вытащил небольшой ножик. Именно острие лезвия кололо Виду и мешало ему спать.

– Что за пропасть? – спросил сам себя Вида и онемел.

На костяной рукояти было выбито имя. Нож принадлежал Везнаю, молодому обходчему, который жил близ Прилучной Топи, родового замка Кьелепдара. Год назад Везнай, как и обычно, отправился в лес, да с тем и пропал. Сколь ни искали его другие обходчие, ни следа не нашли. Конечно, все считали, что Везная задрали дикие звери – в тот год в лесу было много медведиц с любопытными медвежатами, но вот пес Везная, с которым он и отправился в то утро в обход, вскоре нашелся, живой и невредимый. Теперь же все стало ясно – охотник решил отдохнуть у озера, пленившись его красотой и покоем, уснул навсегда, а его пса либо не брали ядовитые пары, исходящие от воды, либо умное животное, унюхав опасность, к нему попросту не подошло.

Вида положил нож в карман и встал. Клубившийся туман заволок все вокруг, так, что Вида, сделав шаг, потерял равновесие и свалился в воду. Водоворот, невидимый с берега, стал увлекать его вниз, на глубину.

– Это конец, – подумалось юноше. – Какая глупая бесславная смерть! И никто не найдет его, никто не узнает, что с ним случилось.

От ледяной воды у него свело ногу, легкие будто оказались в тисках, а намокшее платье и сапоги свинцовыми гирями тянули его на дно.

Собрав последние силы, Вида вынырнул на поверхность и, набрав в грудь воздуха, в безумной надежде закричал в пустоту:

– Помогите! Помогите!

И ему ответили. Сначала далеко, а потом и совсем близко раздался лай – Чепрак, наконец, нашел своего хозяина и ринулся ему на подмогу.

– Чепрак! Ко мне! – уже захлебывался Вида.

Бросившись в воду, Чепрак, гребя сильными лапами, доплыл до юноши, который уже не мог бороться с затягивающим его водоворотом.

Вида и сам не понял, как оказался на твердой земле. Чепрак шумно отряхивался рядом, разгоняя морок и туман.

– Как ты меня нашел, друг? – спросил юноша, отдышавшись. – Как узнал, что я тут?

Пес лишь лизнул хозяина в лицо и завилял хвостом.

– Надо выбираться, друг, – снова вслух сказал Вида. – Надо идти.

Он нашарил рукой сумку, сброшенную на траву и огляделся вокруг. Морное озеро выглядело куда более зловещим – Виде показалось, что туман стал распадаться на части, приобретая очертания птиц и зверей…и людей. Стараясь не растерять присутствия духа, Вида, выхватив кинжал, обернулся кругом. Серые мерцающие тени обступали его, сплошной стеной надвигаясь на дерзкого мальчишку.

И тут Чепрак снова залаял, но уже не так радостно, как когда он только нашел молодого хозяина, а испуганно и жалко. Пес боялся не меньше его, понял Вида. А молчаливые стражники заповедного озера были уже совсем близко – Вида не мог их различить во тьме, но он чувствовал, как бьет дрожь бесстрашного Чепрака, как слабеет его голос, и понимал, что дела их плохи.

– Лучина! – опомнился Вида. Первым правилом, которое он узнал от Ваноры, было не ступать за порог, не взяв с собой огня.

Он выудил из сумки огниво и сосновую щепу и высек искру. В отблесках слабого пламени он увидел, как ближайшая к нему тень отпрянула назад, словно обжёгшись о слабый огонек.

Другая тень, больше и грознее, взмахнула серыми крыльями, желая затушить пламя. Но огонь, пусть дрожащий и слабый, не потух. Чепрак перестал трястись всем телом и свирепо зарычал.

– Я вам не враг! – повторил Вида громко. – Я пришел с миром. И я уйду отсюда, только укажите мне путь.

Вида не ждал ответа. Он стоял, выставив вперед себя горящую лучину, прикрывая собой своего верного Чепрака и готовый сразиться со всем миром, коли будет на то нужда. Его колотило от страха, а рука, держащая лучину, дрожала, но Вида понимал, что другого выхода у него нет – только стоять, пока есть силы, только ждать.

Где-то невдалеке раздалось утробное ворчание. А с ним, ломая сучья и тяжело переваливаясь на ходу, вышел ободранный медведь. Подошел, понюхал воздух и затряс головой.

– Миша! – ахнул Вида, признав своего старого знакомца по зажившей ране на боку.

Медведь, казалось, его тоже узнал. Он заворчал громче, но не на Виду, а на обступивших его теней. А потом, опустив голову, двинул прямиком на ближайшего к юноше призрака.

Лучина догорала, ночной хлад пробирал Виду до костей, но присутствие живого зверя приободрило юношу, влило в него силы.

– Я не враг лесу! – снова повторил Вида, стараясь звучать громко и смело. – Я его защитник!

– А-р-р-р-р! – зарычал медведь, вздыбив шерсть и стуча лапой по земле.

И тени вняли не то уговорам лесного царя, не то юного мальчишки. Густая мгла стала рассеиваться. Медведь подошел к озеру и начал шумно лакать.

– Идем, Чепрак, – выговорил Вида, когда последний сгусток белого пара растаял над землей. – Идем.

Остаток ночи он шел назад, стараясь не думать о том, что лишь чудом избежал смерти.

Дойдя до старого дуба, Вида упал на колени и обнял его, словно давнего друга. А потом, наказав умному Чепраку бежать в Угомлик, решительно повернул в сторону Аильгорда, туда, где жил Ванора.

– Я знаю, что случилось с Везнаем, – сказал он, когда обходчий вышел его встречать.

И достал из кармана нож, найденный на берегу Морного Озера.