Текст книги "Копельвер. Часть I (СИ)"

Автор книги: Сергей Карабалаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц)

Со временем Итка вытянулся и похорошел. Черноволосый, со светлой кожей и зелеными глазами, тонкий, как струна, с высоким певучим голосом, он, по крайней мере, был приятен взору, так что Мала сменила гнев на милость и редко когда ругала его или била. Итке был положен и больший кусок, и платье поновее, и башмаки поцелее, и подарки по праздникам, а вот Ойка как была дурнушкой, так и осталась, потому ни доброго слова, ни ласкового взгляда она не заслуживала.

– Бедная уродица! – иногда вздыхала Мала. – Тяжко ж ей придется…

И тут же принималась ругать бедную Ойку почем зря.

Едва петух прокричал свой утренний призыв, Ойка, как и все другие работники, была уже на ногах. Мала, осипнув от крика, носилась по комнатам, как угорелая, только и успевая указывать, что нужно было помыть, где прибрать, где вымести пол, где застелить кровати. Через три недели в Олеймане должна была состояться самая большая ярмарка в этом году, и в город уже начали съезжаться первые гости: купцы, везущие со всего света свой товар, украшали лавки тряпичными цветами и лентами, канатоходцы, факиры и прыгуны с самого утра начинали готовиться к представлениям, коими обычно начиналась и завершалась любая ярмарка, а бродячие музыканты, рекой стекавшиеся в праздничный Олейман, на разные голоса исполняли песни, услышанные и выученные ими где-то далеко отсюда.

Даже такой захудалый постоялый двор, какой держала Мала, в дни ярмарок был битком забит, а люди, приехавшие тратить, втридорога платили и за дрянное пиво, и за подгоревшую еду, и за затхлые темные комнатенки, и за все то, за что в обычные дни не дали бы и медяка.

– Ойка! – захрипела Мала, увидев бегущую к ней служанку. – Быстро на кухню!

Ойка со всех ног помчалась по лестнице вниз, туда, где уже, обливаясь потом, гремела горшками стряпуха и трое ее помощниц.

– Тесто меси! – услышала она новый приказ и, взобравшись на скамью, чуть не нырнула в огромный таз.

Хлопали двери, кричали служанки, слышался топот множества ног – все были приставлены к работе. Ойка только и успевала подавать на раскатку теплые и мягкие комы теста, которые тут же набивали тушеной капустой и мясом и ставили в печь.

Итка, отправленный вместе с двумя другими работниками на ночной торжок, притащил корзину моркови для сладкой запеканки, большой кусок сахара и мешок яблок.

Хотя только-только стало светать, Итка уже не чуял ног от усталости. Он чуть не надорвался, пока нес на себе покупки, и сейчас отдал бы все на свете, лишь бы оказаться в постели и подремать хоть до полудня. А ведь еще нужно было почистить стойла, перетрясти перины в гостевых комнатах, наломать хвороста да сделать тысячу дел, которых задала ему Мала.

Итка не мог понять, как его щуплая низкорослая сестрица еще не упала замертво, как у нее достает сил стоять на ногах и с невозмутимым видом вымешивать тесто. Он даже позавидовал ее стойкости и терпению, которых у него, Итки, сроду было ни сыскать.

Он присел подле сестры и начал смотреть, как ее маленькие, красные от напряжения руки мнут огромный ком.

– Итка! – услышал он окрик Малы и подскочил на месте. Хозяйка стояла в дверях, готовая, как ему со страху показалось, оторвать голову. – Чего прохлаждаешься, стервец! Быстро за работу!

Итка бочком, стараясь не попасть под горячую руку, проскочил мимо Малы и побежал во двор.

Только к обеду Ойка закончила на кухне. Кухарка, вся мокрая от пота, отерла жирные руки о передник и, охая, повалилась на скамью. Все было заставлено свежими пирогами, такими сочными и румяными, что у Ойки, с утра не бравшей в рот ни крошки, свело живот.

– Ну, не грех и чаю попить, – предложила кухарка. – С пирожком-то.

Ойка выбрала самый горелый пирог, такой, какой даже жадная Мала постеснялась бы подавать гостям, и отрезала от него два кусочка. Себе она взяла по привычке тот, что был почернее, а все еще охающей кухарке предложила другой, не такой спекшийся.

Едва она опустилась на низкий стул, как прибежала еще одна запыхавшаяся служанка.

– Где Итка? – выдохнула она, держась за бочину. – Его Мала ищет! Постели наверху лежат, как и лежали!

И она побежала дальше. Ойка отложила еще не надкусанный ломоть и со всех ног бросилась за ней, от ужаса забыв про усталость и голод. В такой день, как этот, даже Итке, считавшегося у Малы любимцем, не сошло бы с рук прохлаждаться и лентяйничать, а уж кто-кто, а Ойка на своей шкуре знала, что такое гнев хозяйки.

Поднявшись по крутой узкой лесенке, Ойка забежала в закут, где хранились чистые простыни и одеяла и, схватив тяжелую стопку настиранных простыней, понеслась дальше. Если все будет сделано в срок, то Мала не будет сильно наказывать Итку, а, может, и вовсе простит ему этот промах.

В первой же комнате, из тех, которые нужно было прибрать к приезду постояльцев, она обнаружила заляпанный грязью дорожный мешок, комом сброшенный на пол добротный плащ и разношенные сапоги. Самого хозяина вещей не было видно, и Ойка, не теряя времени, принялась за дело. Взбить тяжелые пуховые подушки уже давно было для нее делом пустяковым, но вот перину, набитую старыми тряпками и соломой, она даже не смогла приподнять. Одной ей ни за что было не справиться, нужно позвать хоть кого, кто имел не такой короткий рост и слабые руки.

Ойка, подобрав длинные юбки, хотела перескочить через валявшийся дорожный мешок, но запнулась и плашмя рухнула на пол. Туго набитый мешок лопнул, и все хранимое в нем добро вывалилось наружу.

У Ойки сердце остановилось. За порчу, пусть и ненарочную, чужого имущества Мала живьем сдерет с нее кожу. Дрожащими руками она стала собирать вещи, на ходу придумывая, как упросить гостя не докладывать о ней Мале. Она найдет ему новый мешок, еще лучше и крепче, да заштопает этот, да перестирает все его рубахи и порты, да до блеска натрет сапоги и сделает еще тысячу дел, если он только ее простит.

Но постоялец, который вышел ополоснуться с дальней дороги и теперь вернулся назад, не дал бы бедной Ойке сказать и слова. Увидев, как маленькая служанка шарит в его вещах, он ополоумел от гнева.

– Воровка! – закричал постоялец, хватая ее за тонкую руку. – Денежки мои ищешь?

Невысокий, с лысой, как яйцо головой, маленькими глазками под кустистыми бровями, он казался Ойке злым великаном. От ужаса перед такой силой, способной прихлопнуть ее одним ударом, Ойка даже слова вымолвить не смогла.

– Хозяйка! – возопил мужчина, тряся Ойку, словно куклу. – Хозяйка!

На крики гостя сбежались сначала служанки, а потом, запыхавшись, подоспела и Мала.

– Вы только поглядите! – зло прошипел он, так и не отпустив посиневшую руку девочки. – У вас тут воровка на службе. Вот как вы гостей привечаете! Я вас на весь белый свет ославлю – каждому, кто встретится на моем пути, буду рассказывать, что на вашем постоялом дворе у гостей только так воруют – отвернуться не успеешь, как без последних порток оставят!

И он тряхнул Ойку так, что та, не удержавшись на ногах, упала перед ним на колени.

– Что у вас украли? – воскликнула Мала, до ужаса напуганная угрозами постояльца.

– Да, по счастью, ничего, – буркнул тот, наконец отпуская несчастную Ойку. – Воротился вовремя. Хоть на миг бы припоздал, так и не досчитался бы потом своих монет.

– Я ничего не брала, – наконец выдавила из себя Ойка. – Мешок порвался, и я собирала вещи с пола.

– Вещи собирала, как же! – ехидно передразнил ее крикун. – А в вещах ты случайно не кошель мой искала?

Мала сразу поняла, что заполошный гость был из тех, кто даже в тени на стене видел врага и супротивника, но спорить не стала. В конце концов, он не первый такой, да и не последний – покричит, погоношится да и успокоится.

– Не хотите ли пива? – спросила она, желая усмирить гостя. – Муж мой лично варил. Ягодное.

Но постоялец уже закусил удила и вот так просто сдаваться не желал. Мало того, что эта рыжая уродина пыталась ограбить его средь бела дня, так еще и пойманная за руку даже не думает перед ним извиняться! Нет, он выбьет из нее признание, а потом и мольбы о прощении. Эта мелкая дрянь будет валяться у него в ногах, клянча помилование.

– Я выпью, – ответил он. – Если ваша служанка на коленях испросит у меня прощения за то, что хотела обокрасть почетного гостя!

– Это запросто, – выдохнула Мала, обрадованная, что все так легко разрешилось. – Давай, Ойка!

Но всегда покорная и исполнительная Ойка внезапно распрямила тощие плечи и твердо сказала, глядя прямо в глаза человеку, обвинившему ее в том, чего она не совершила бы ни за что в жизни:

– Нет!

– Что? – ахнула Мала. – Ты чего артачишься, дрянь?

– Нет, – повторила Ойка. – Я не буду извиняться.

– Вот! – выкрикнул постоялец, оборачиваясь к хозяйке. – Эта змея еще и перечит!

Ойка стояла, словно крошечный истукан, не мигая и, казалось, даже не дыша. Она не опустится на колени перед этим злым человеком, даже если Мала изобьет ее до смерти.

– Ах ты гадина! – вскричала Мала и, схватив Ойку за волосы, с силой ударила об изножье кровати. – Спорить смеешь?

Итка стоял в дверях, трясясь от страха, будто это на нем, а не на Ойке Мала вымещала всю ярость. Вычистив еще утром стойло, Итка так устал, что, понадеявшись на забывчивость Малы, лег на свежее сено и сладко уснул. Проснулся он от криков постояльца и тотчас же побежал наверх, на ходу сочиняя причину, по которой так надолго пропал. Сейчас же, увидев, что не он стал причиной хозяйского гнева, а Ойка, Итка даже выдохнул. Юноша совсем позабыл, что это по его вине сестра оказалась меж молотом да наковальней, и даже злился на девочку, что она так глупо артачится. На ее месте он бы десять раз извинился, пусть и за просто так, зато не был бы оттасканным за волосы.

– Извинись! – визжала Мала, отвешивая Ойке оплеуху за оплеухой. – На колени, дрянь!

По рассеченному лбу Ойки бежала кровь, капая на пол, ветхий ковер, так и не перестеленные простыни, выцветшее платье и белые тонкие руки, но девочка, глядя на Малу немигающим взором, повторила:

– Ни за что! Никогда! Не буду!

– Я вышибу из тебя дух! Я вырву твой язык! Я тебе хребтину сломаю! – уже не сдерживала себя Мала, лупя свою служанку по голове и спине. – Коль хочешь и дальше жить под моим кровом, проси прощения!

– Нет! – закричала Ойка так громко и так яростно, что Мала отпрянула от нее. – Не извинюсь!

Мала опустилась на кровать, в боязливом изумлении глядя на Ойку. Глаза девочки из синих превратились в красные, под стать ее волосам, а запекшиеся дорожки крови придавали ей зловещий вид. Мале вдруг стало страшно даже касаться девочки, не то, что продолжить ее колотить. Даже постоялец, который и обвинил Ойку в воровстве, отступил на шаг.

– Тогда убирайся! Пошла вон! – сказала Мала дрожащим голосом. – С глаз моих сгинь.

Ойка, шатаясь, поднялась на ноги и, не глядя по сторонам, вышла из комнаты.

Глава 2. Лошадиная верность

Осень в Низинном Крае была в самом цвету. Вида любил эту пору, когда уже и не жарко, но еще и не холодно. Частенько он уезжал из Угомлика и вместе с Игенау бродил по лесу, смотря, слушая, нюхая и пробуя на вкус все то, что можно было попробовать и понюхать. Игенау был на три года старше Виды и уже успел побывать главным обходчим, но, несмотря на такую высокую должность, держался он всегда просто и никогда не хвастался перед другом своим назначением.

Вида тоже мечтал однажды повести обходчих в лес, возглавить суровый лесной обход, по понимал, что ему еще рано даже думать о таком. Некоторых выбирали, когда им сравнивалось и двадцать, и двадцать три, а ему, Виде, едва исполнилось шестнадцать.

– Не кручинься! Придет и твое время, – уверял друга Игенау. – Вот увидишь! Два года как один миг пролетят, а потом тебя на совет представят.

Испокон веков, с тех самых пор, когда первые оннарцы заселили черные от древней поросли холмы, обходчие занимали особое положение в Низинном крае. Сильные, бесстрашные, строившие свои дома прямо в лесу, а не близ спасительных стен замка окрестного господаря, они вызывали уважение и у крестьян с ремесленниками, и у знати. Лес был их вотчиной, и знали они его так же хорошо, как пастух знает свое стадо, звездочет – звезды на небе, а хардмар свое войско. Они знали, где растут дикие травы, наделенные лечебными свойствами, где живут дикие пчелы, делающие горьковатый мед, где из-под земли бьет теплая солоноватая вода, а где – чистая, родниковая. Непролазная чаща таила в себе тысячу опасностей: норы диких зверей, отвесные склоны, узкие, но глубокие ручьи, питаемые ледяными подземными водами, ядовитые ягоды, гладкие и сочные на вид, тысячи торных троп, ведущих прямиком в лесную чернь, откуда уже живым не было хода, бесплотные духи, заманивавшие путников в бурелом или к берлоге медведя, оборотни, лишившиеся жизни только наполовину – много, много было того, что знали только обходчие. А уж главным обходчим – господарем над остальными – и вовсе мог быть только тот, кто познал лес глубже других. Верховодить обходом мечтали все – и простые обходчие, жившие в лесу, и знатные господа, рожденные в каменных замках. И все они были пред советом равны: ни богатство и положение отца, ни высокородность, ни просьбы и мольбы не могли заставить совет обходчих выбрать верховода из недостойных. И хотя Вида недостойным уж точно себя не считал, он понимал, что другие обходчие тоже были не промах.

Игенау выбрали главным в прошлом году. Сын простого охотника, он в свои девятнадцать был опытнее и ученее многих старцев. Игенау мастерски имел находить и читать метки и зарубки, оставленные людьми и зверьем на деревьях, и по ним брать след. Бросив взгляд на едва примятую траву или притоптанный снег, он мог рассказать о том, что за зверь здесь был, да куда направился, бегом ли, шагом ли, болен он или здоров, голоден или сыт, в охоте или просто гуляет. Но даже с такими выдающимися умениями Игенау поставили главным лишь потому, что Ванора, которого все единогласно избирали каждый год, сломал ногу и всю осень и часть зимы был вынужден сиднем сидеть в своей избе. А Вида, хотя он и знал лес, как свою ладонь, ничем выдающимся похвастать не мог – ровно такой, как и все. Не хуже, но и не лучше.

– Эх, – вздыхал он. – Два года. А если и тогда не выберут?

Сейчас они исследовали тропку, прозванную охотниками Мреющей. Она и впрямь то показывалась, то исчезала в усыпанной листьями траве. Игенау нет-нет, да и прикладывался ухом к земле, а потом вскакивал и с озабоченным видом что-то бормотал под нос.

– Чего ты? – спросил его Вида.

– Сам не пойму, – почесал запачканный землей нос Игенау. – Что-то сменилось. Земля глухо стучит, будто пустая внутри. Надо Ваноре сказать.

Вида тоже припал к земле и прислушался, но ничего, кроме своего дыхания, не услышал. Они отошли уже далеко от дома и приближались к месту, где лес словно распадался на два куска – живое редколесье и гиблое темнолесье. Даже самые опытные охотники туда не совались, ибо знали, что ни зверя, ни птицы там не водится, а лесорубы даже в шутку не говорили о том, чтобы валить в темнолесье деревья. Эта часть леса, как говорили, была вотчиной бестелесных духов – теней прежних охотников и обходчих, нашедших свою смерть под тысячелетними деревьями, и нарушать их покой не дозволялось никому. Вида, слушаясь наказа Ваноры, никогда даже не подходил к темнолесью, но не из-за страха, а из почтения. Разве дух не имеет права на отдых? А уж духа-хранителя, защитника этого леса, и вовсе не нужно беспокоить по пустякам.

Они прошли еще чуть, теряя и находя тропинку, пока не уперлись в огромный дуб, перекрывавший собой ход дальше в лес.

– Поворотили, – махнул рукой Игенау. – Домой.

За дубом стеной росли деревья такие старые, что казались выточенными из черного камня. Он них несло гнилью, с веток сыпалась серая труха, а земля под ними была покрыта мертвым сухостоем. Вот оно, темнолесье!

Вернувшись на торную тропу, они дошли до дома Игенау, стоявшего чуть вдали от дороги, ведущей в Угомлик. Мать Игенау, крупная шумливая баба, завидев друзей, бросилась месить пироги, коими славилась на весь окрест.

– Видочка! – заголосила она как по покойнику. – Мелесгард-то надысь сказал, что тебя не узнать, а я не верила! Совсем птенцом улетал, а орлом вернулся!

И она потрепала его по щеке. Несмотря на то, что Вида был сыном знатного господина, матери Игенау он разрешал любые вольности. Она могла и отсчитать его за долгие гулянья по лесу, и стегнуть хворостиной за ободранные ладони и порванные штаны, и по-матерински обнять. Вида любил ее как родную тетку и старался без нужды не расстраивать.

– Вот уж приятно слышать! – ответил он, усаживаясь за стол. – А мне ж такого не видно.

Игенау сел рядом.

– Слыхали вести? – спросила его мать, вымешивая тесто. – Я, почитай, токмо от Кьелепдаровых воротилась. Бедняга-хозяин волосы на голове рвет – евоный охотник средь бела дня сгинул.

– Везнай? – хором вскричали юноши.

– Он самый, – подтвердила мать. – Был и нету таперь. Пёс его только бродит вокруг, на всю округу скулит.

Таких новостей друзья не ждали. Везная, молодого охотника, жившего близ Прилучной Топи, они знали хорошо. И пропажа его страшно их опечалила.

– Куда ж он мог деться? – спросил Вида.

– А кто ж его знает? – пожала плечами мать Игенау. – Кьелепдар говорит, что силки ставить пошел. Сказал, что туда да обратно только сбегает, а к вечеру будет. Но ни вчерась, ни сегодня его не было, только собака вернулась.

– Неужто пес не может показать дорогу? – предложил Игенау.

Собак в Низинном Крае охотники учили в случае нужды идти за помощью да приводить ее назад.

– Пытались! Кьелепдар с сыном своим Хольме в лес глубоко зашли. Но пес словно ополоумел – все на разные тропы их вел. Иверди тоже с ними пошел. Ни капли крови, ни единого лоскутка с платья не обнаружил.

Пироги друзья ели молча. Им было ужасно жаль Везная, который вот так страшно пропал в лесу. Виде хотелось верить, что молодой охотник еще отыщется, но по рассказам обходчих он знал, что выбраться из лесу, коль ты заплутал и сошел с пути, не удавалось почти никому. А думать о том, что Везнай попался медведю или дикому кабану, было и того хуже.

– Может, мы тоже поищем? – предложил Игенау, словно прочитав мысли Виды.

– Сиди уже! – одернула его мать. – Есть кому искать!

Игенау надулся, но спорить с ней не решился. Только заворчал себе под нос:

– Бабе дай волю, она тебя к себе цепью прикует…

Домой Вида возвращался один. Впервые он ощутил от леса угрозу, но не сказочную из рассказов Ваноры, а настоящую. Впервые понял, что лес и впрямь может стать заклятым врагом.

– Хоть бы Везнай нашелся! – просил он, обращаясь к лесу. – Отпусти его!

На следующий день и Вида, и Игенау присоединились к поискам охотника. Самые опытные обходчие, среди которых был Ванора, Икен и Иверди, даже отважились сунуться в темнолесье, впрочем, не веря, что Везнай, знавший об этой гиблой части леса не меньше других, мог по доброй воле туда пойти. Вида, Игенау, Хольме и еще несколько молодых обходчих прочесывали самые дальние закутки редколесья. Охотники проверяли ямы и ловушки, в кои Везнай мог по ошибке угодить. Весь увал денно и нощно искал незадачливого Везная, но все было зря – спустя десять дней Ванора сообщил Кьелепдару, что надежды нет:

– Все редколесье обошли. Коли б он там еще был, по следу бы отыскали.

Иверди предположил, что Везнай мог сорваться в расщелину, такую глубокую, что не видно и дна. Молодого охотника оплакали, как и полагается в таких случаях, да опустили в сырую землю его охотничий обвес. Ванора, бывший за главного на похоронах, сказал речь, в которой просил лесных духов принять под свою защиту и Везная, где бы да кем бы он уже ни был.

С того самого дня, как Ойка впервые в жизни с несвойственной ей решимостью дала отпор и Мале, и злому постояльцу, и, казалось, целому свету, прошла целая седмица. Мала, все еще не решившая, что же так напугало ее в девочке, старалась обходить ее десятой дорогой, передавая приказы через Итку или других служанок, которые, будто впитав в себя страх хозяйки, тоже не спешили с ней заговаривать.

Теперь Ойка могла вволю спать, делать по дому и по двору только то, что ей было по силам и по желанию, да и отдыхать, когда вздумается, без всякой угрозы быть ни за что ни про что оттасканной за волосы. Ссадина уже затянулась, и багровый синяк отчетливо выделялся на белом лбу, придавая ей еще более зловещий вид.

Итка, нутром чувствуя, что сестра накликала на него немилость Малы, страшно сердился на нее за такую глупую неосмотрительную храбрость.

– Ну и зачем ты артачилась? – в тысячный раз спросил он, найдя Ойку на заднем дворе. – Какой с того прок?

– Потому что я ничего не брала, – ответила его сестра.

– Да и что? Извинилась бы, да и все. А теперь вот сидишь, побитая, словно псина какая.

Ойка откинула со лба выбившуюся красную прядь и сказала, глядя прямо перед собой:

– А если бы она приказала мне залезть на крышу и прыгнуть вниз на каменную мостовую, ты бы тоже сказал мне прыгать?

Итка ничего не ответил. Если бы его голова была в опасности, то он, не раздумывая, согласился бы с тем, чтобы Ойка и впрямь прыгнула с крыши.

Девочка, словно прочитав его трусливые мысли, отвернулась.

– Иди, Итка! – сказала Ойка. – Иди и не трожь меня!

Она подняла с земли сухую веточку и, не мигая глядя на ее конец, зашептала:

– Красно да жарко, ковко да плавко, красная лошадь, копытом ударь-ка! Дунь со всей силы, вдарь посильнее, пусть поскакушки бегут веселее…

Там, куда глядела Ойка, заалел едва различимый в сумерках огонек.

– Вспенься пожаром, искрой просыпься, птицею взвейся, ливнем пролейся, выжжи землицу, вылакай воды, вот тебе пища на долгие годы…

И вот уже пламя целиком облизнуло сухую ветку и тут же погасло.

Обычно Итка запрещал Ойке так баловаться, говоря, что накликает она на них беду, и она его слушалась, но сегодня ей было все равно. Если в целом мире нет никого, кто мог бы заступиться за нее, заслонить от людской злобы, если даже ее родной брат не сделал ничего, чтобы прекратить ее истязания, то почему она должна теперь подчиняться?

Итка встал и бегом побежал обратно в дом, боясь, что если Мала увидит его беседующим с сестрой, то задаст ему такую трепку, от которой он вовек не оправится.

Напоив на ночь трех лошадей, оставленных постояльцами, Итка спустился на кухню, надеясь выклянчить у стряпухи добавочный кусок сверх того, что ему был положен на ужин. Обычно ему легко удавалось ее уговорить, ибо никто из других слуг не стал бы отказывать хозяйкиному любимчику. Но сегодня ему не повезло – толстая стряпуха перед самым его носом заперла дверь в кухню, сказав, что ни пирогов, ни каши для него нет, а коли он голоден, так никто не мешает ему пройти наверх и звонкой монетой рассчитаться за лишний ломоть.

– Дел не делает, а жрет вволю! – проворчала вслед Итке стряпуха.

Мальчик понял, что приказ не кормить его могла отдать только Мала.

– Проклятая Ойка! – выругался он, жалея себя. – Из-за нее теперь ложиться голодным!

Но, увы, на этом беды несчастного Итки не заканчивались – уже подходя к своей клетушке, он услыхал из-за приоткрытой двери голос Малы:

– Девка опасная. Видел бы ты, как она на меня смотрела. Глаза красные, точно кровь, волосы на голове огнем пылают. Я всегда говорила, что она порченая, а ты мне не верил.

Низкий сиплый голос ее мужа ответил:

– Так гони гадину вон из дома. Пусть в других местах людей пугает.

Мала помолчала, обдумывая такое предложение. Конечно, она и сама давно хотела избавиться от Ойки, но где взять еще одну пару рук, готовую работать за кусок хлеба и крышу над головой? Служанки нынче пошли дерзкие, такого отношения, какое позволяла себе выказывать к нелюбимой племяннице Мала, терпеть сроду бы не стали, тут же собрали бы свои пожитки и ушли со двора.

– Да и брата ее гони, – прервал ее размышления супруг. Она давно недолюбливал смазливого паренька, которого ни с того ни с сего пригрела его жена, и был бы рад, если бы первым делом они избавились именно от Итки, а не от его покорной работящей сестры.

– Итку? – переспросила Мала. Высокий, белокожий, обладавший девичьей юной красой, Итка был усладой ее глаз после грубых, покрытых оспинами, обветренных, красных рож слуг, но то, что он приходился родней Ойке, вдруг вызвало в Мале такую брезгливость, что она даже опешила.

– Я вижу, как он работает, – продолжал ее муж. – Ведро принесет и отдыхать сразу, дескать, устал. Работники на него жалуются, говорят, проку нема, не дозовешься, не докричишься – то он спит, то в чулане сидит, делает вид, что оглох на оба уха.

Это Мала и сама знала, но закрывала глаза – такому красивому мальчику некоторую ленность можно было простить, но сейчас она подумала, что муж ее прав. Она, в конце концов, не обязана давать пристанище для недужных и болящих, у нее вон сколько ртов, которые сторицей отрабатывают жалованье. На его место она легко найдет крепкого парня, за которым не придется бегать всей дворне, уговаривая исполнить хозяйский приказ. А уж без красы Итки она проживет – в конце концов, сколько лет отмерено той красе? Еще год али два, и лицо Итки погрубеет, порастет жестким неопрятным волосом, покроется темными пятнами, тонкое тело раздастся вширь, а певучий высокий голос превратится в противный уху визг.

– Двоих и выгоню, – решила Мала. – Не нужна мне в дому всякая падаль.

У Итки, который слушал свой приговор, все поплыло перед глазами. Как, и его тоже? Куда он пойдет? Кто его примет? Он до смерти боялся высоких крепких парней, которые с удовольствием бы намяли ему бока, коли б на то была их воля, шумных трактиров с пьяными постояльцами, которые то и дело путали его с девкой и шлепали по заду широченными потными ладонями, злых господ, которые заставляли вставать спозаранку и работать до глубокой ночи – Итка боялся самой жизни и ни за что не хотел уходить от Малы. Да и за что его гнать? Это ведь Ойка перечила хозяйке, значит, пусть она одна и идет со двора!

– Простите! – выкрикнул он, не помня себя от страха. – Хозяйка!

Дверь распахнулась, и Мала, выглядевшая в тот миг такой же опасной, как и Ойка, возникла на пороге.

– Чего тебе? – резко спросила она. С кем с кем, а с Иткой ей говорить совсем не хотелось.

– Госпожа! – заскулил Итка, хватая ее за руки. Он вспомнил, как его сестра забавлялась с огнем, и решение само пришло ему на ум. – Ойка – ведьма! Я только что видел, как она колдует на заднем дворе! Она призывает своего заступника – подземного Кузнеца Дьома-Тура – чтобы он пришел и поквитался с нами за все ее обиды!

Хозяин, который был уже в постели, услышав разговор жены с Иткой, вскочил и в одном исподнем вышел из комнаты.

– Что ты мелешь? – рявкнул он, хватая мальчика за тощие плечи.

– На заднем дворе, – пропищал Итка, чувствуя, как по ногам потекло. – Она разложила костер без единой спички. Шептала слова всякие, непонятные, звала кого-то…

Мала не на шутку испугалась. Давным-давно в Северном Оннаре водились колдуны всех мастей, ходили по домам, заговаривали от бед и болезней, предсказывали будущее да ворошили прошлое, призывали духов-охранителей да гнали злые силы подальше от людского жилья. И, вроде, вреда от них особого не было ровно до той поры, пока один из колдунов из Хумлай-Она, самого дальнего и глухого окреста Северного Оннара, не назвался Копельвером и восстал против самого господаря, предсказав, что дни его на этом свете сочтены. Обиженный владыка терпеть такое не стал и тем же днем издал указ, в котором объявил всех колдунов государевыми преступниками.

Все оружие воины днем и ночью ловили знахарей, шептунов, травников и берендеев и вешали без суда да следствия, не давая никому сказать и слова в свое оправдание. Даже тех, кто приносил людям лишь пользу, решено было казнить в назидание другим. Обвиненных в ведьмовстве хватали на улицах, где они гадали всем желающим, у кроватей больных, которых отпаивали заговоренными отварами, у изголовья рожениц, которым помогали разрешиться от бремени, и даже в собственных домах, где они мирно спали после тяжелого дня. Всех извели подчистую, будто и не было никогда в Северном Оннаре ни единого колдуна или колдуньи. Много лет оннарцы жили спокойно, даже уже позабыв, что когда-то на улицах прохаживались преступные чародеи.

И теперь одна из них желает поквитаться с ней за все обиды, призвав черную злую силу из самих недр земли!

Мала, окончательно обессилев, сидела на полу, подбадриваемая Иткой, а ее муж, уже одетый, собирался в город за подмогой.

– Во двор не ходить! – приказал он жене. – В глаза ведьме не глядеть! А я быстро управлюсь.

Ойка глядела на весело пылавший огонь и совсем не думала о той беде, которая над ней нависла. Даже приглушенный мягкой землей топот множества ног не заставил ее ни испугаться, ни спрятаться. Только когда кто-то схватил ее и стиснул изо всех сил, а другой накинул мешок на голову, она все поняла.

– Итка! – закричала она, все еще не желая верить, что единственная родная душа предала ее.

Но Итка, как и прежде, не стал ей помогать – он глядел на сестру, уводимую городскими стражниками, из оконца своей крошечной спальни, и с облегчением думал, что теперь-то уж точно Мала не выставит его на улицу.

Обычно мастер заходил в лавку только под вечер, поэтому средь бела дня Бопен его точно не ждал.

– Хозяин? – удивился он, когда Уульме, словно огромный медведь, ввалился вовнутрь.

– Я слыхал, сегодня праздник? – спросил Уульме. – Что ж ты мне не сказал?

За год жизни в Даиркарде он еще не успел выучить дни, по которым нордарцы устраивали гулянья.

– День рождения нашего кета Иркуля, – ответил Бопен с легким поклоном не то мастеру, не то воображаемому господарю.

– Значит, возьми расчет и иди домой, – сказал Уульме.

– Но как же лавка? – еще больше удивился Бопен.

– А лавку я закрою. Иди. Не все ж работать.

– А вы, хозяин? Пойдете смотреть?

– Не хочется.

Бопен отсчитал себе дневную плату и, благодарно поклонившись, оставил Уульме. Иногда ему казалось, что он научился понимать своего хозяина, но вот в такие дни, как этот, Бопен решительно не мог объяснить его странного поведения: за целый год он ни разу не видел, чтобы мастер с кем-то искал дружбы, или ходил в гости, или приглашал к себе, или веселился на гуляньях. Слишком уж он отличался от обычных нордарцев, любивших шумные празднества и застолья.

– Зато платой не обижает, – оправдал мастера Бопен. – Уж лучше так, чем развеселый сквалыга.

А Уульме, заперев изнутри лавку, достал припасенную бутылку вина, откупорил ее, развалился на лавке и закрыл глаза.

Длинный летний день близился к концу. Полуденный зной сменился вечерней прохладой, а красное солнце закатилось за окоём. Ежедневный базар уже окончился, но с улицы еще раздавались крики лоточников, пытавшихся сбыть непроданный товар, скрип повозок, ржание лошадей и посвисты обходивших город стражников. Здесь, на юге, в славном граде Опелейхе, что в Южном Оннаре, гвалт не стихал даже ночью – такой уж то был народ – горластый и шумливый.