Текст книги "Мне на плечо сегодня села стрекоза"

Автор книги: Сергей Вольф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)

– Все-таки спасибо, что ты переслала мне газету с рассказом, – произнес я.

– Что? – спросила Света: на сильном ветру слышно было плохо.

– Ничего! – громко сказал я. – Ерунда! Просто так.

– А, понятно.

Мимо нас, выскочив на нас прямо из темноты (мы даже остолбенели на секунду), промчался огромный черный дог; опомнившись, я ощутил, что Света держит меня за руку – схватилась от испуга.

– Фу… ужас, – сказала она, и ощущение ее руки исчезло.

– Вот я дома, – сказала она возле своей парадной.

– Я позвоню. Можно? – спросил я.

– Конечно, – сказала она. – Конечно, звони.

После уже мне показалось, что прежде, чем ответить, она сделала паузу.

29

Не успел я и глазом моргнуть, как пролетели весенние каникулы, а потом и еще несколько дней. Я никак не мог сесть за письмо к Свете, звонил ей несколько раз, конечно, не поздно, и ни разу не застал, из-за этого ее дурацкого кино. Дважды мы с дедом выбирались на то замечательное озеро, к Павлу Матвеевичу Кляксину, ловить на блесну окуней. Дважды с нами была Айседора и оба раза старушка всем утерла нос – явно всех обловила. У меня же с дедом получилась странная ситуация: при в общем-то отличном улове один раз он был с рыбой, а я – абсолютно пустой, другой раз – все наоборот, мне даже было его жалко, это был уже почти последний лед, а вскоре предстоял его санаторий.

Света на рыбалку с Айседорой не приезжала. Айседора вскоре звонила по каким-то делам деду, и через него я узнал, что Света уехала на неделю на кинопробы.

«Могла бы и позвонить, предупредить», – мелькнуло у меня в голове, но тут же я горько усмехнулся: нет, этого я ждать от нее не мог. Но все-таки от нее пришло письмо, правда, позже.

В самом письме никакой для меня особой радости не было. Оно было вроде как деловое, просто, так сказать, Светина любезность в мой адрес. Меня и ее, то есть нас, это письмо никак не касалось, оно касалось именно что меня одного. Света сообщала мне следующее: случайно, в газете, где был напечатан мой рассказ, она прочла, что редакция провела опрос читателей и по результатам опроса мой рассказ был признан лучшим – первая премия. Случайно она об этом узнала в том смысле, что прочла газету – настенную расклейку – в этом маленьком городке, где она и была на кинопробах; вот почему сам номер газеты она мне выслать не может.

В общем это было ее, Светино, но как бы и не ееписьмо, не очень-то именно от нее мне, да и сама новость почему-то не столько меня обрадовала, сколько всколыхнула, задергала: я писал рассказы – и все тут, никакая слава и премии меня не интересовали, я вообще хотел, чтобы почти никто не знал, что я пишу рассказы.

– Ну вот, – сказал мне вечером папаня, – кое-что проясняется. Дед поедет в санаторий на май, а в конце мая, когда школа твоя кончится, сразу же и махнем в Сибирь.

– Все вместе, или ты поедешь на разведку?

– Какая разведка? Ясно, что мы вчетвером едем.

– Уже точно вчетвером?

– А что, собственно? Откуда сомнения? Люля все правильно тогда сказала. Вас с дедом вдвоем нельзя оставить: оба как дети. Тем более, он не очень-то и здоров.

– Где будем жить? – механически спросил я.

– Как «где»? Дают трехкомнатную квартиру.

– А-а, ясно, – сказал я. Этот вопрос меня вовсе не волновал, да и вообще я неизвестно о чем спрашивал.

Я думал (все думал и думал) о письме к Свете. Никак у меня не получалось не то чтобы сесть за письмо, а именно начать, просто в голове начать писать, первые строки: я просто не знал, какнаписать такоеписьмо, с объяснением и вопросом. Куда проще было, ничего не спрашивая ни в письме, никак, самым обычным образом звонить Свете, когда она вернется, просить ее о встрече и, если она будет со мной встречаться, сообразить, хочет она со мной дружить или нет, простила, поняла меня или раз и навсегда обижена.

Но в том-то и дело, что меня тянуло на какую-то необыкновенную ясность, мне почему-то ее сразу захотелось получить, эту ясность: пан или пропал.

Я думал о письме, краешком мозга соображая, что еще день, два, ну, три – и в школе, конечно же, узнают, что я получил первую премию газеты за свой рассказ; опять будет шум, веселье и радость. Меня это угнетало: что за удовольствие быть у всех на виду, если этого вовсе не хочешь?!

Снова пришлось идти в драмкружок, хорошо, правда, что роль стражника была легкой, легче не придумаешь, и, главное, Джек Лисогорский так и не появлялся. Иногда я, хочешь не хочешь, сталкивался с ним в школе или на улице. Я успевал заметить, хотя тут же отворачивался, что и он отворачивается от меня: конечно, ему, старшекласснику, было не сладко вспоминать, как его отлупил малыш из шестого, но мне почему-то казалось (хотелось думать, что ли), что ему еще и стыдно за свою подлость с чужой запиской. Ну, а чего же я тогда отворачивался от него? Я призадумался и понял, почему. Мне вовсе не хотелось выглядеть победителем, вот в чем дело!

Я узнал в драмкружке, что знаменитая Юля Барашкина прислала вежливое письмо с отказом играть в нашем спектакле главную роль: киносъемки. И опять, между прочим, неплохую подсказку сделала наша Мика Петрова.

– В конце концов, – сказала она, – может быть, в школе полно талантов, а мы не знаем. В кружке народу не много, а в школе во-он сколько.

– Микочка! – сказала Инна Люциановна. – В школе все знают про драмкружок. Кто хотел – уже пришли к нам. Остальные, значит, не очень-то и интересуются.

Наша прелесть Микуля только весело рассмеялась.

– Ну, конечно, – сказала она. – Но я все учла. Мы повесим объявление, что проводим конкурс на роль главной героини. Абсолютно уверена, что раз конкурс – многие девочки обязательно проявят интерес. Это же престижно!

Микуля, несмотря на свои десять лет, оказалась тонким психологом. Объявление о конкурсе мы действительно повесили, вскоре нашлось сразу пятеро желающих, и самое потрясающее, что победила наша новенькая, Ириша Румянцева. Вскоре она начала репетировать, ей сшили костюм, жутко средневековый какой-то, и в нем, честное слово, она была просто красавицей. Уж на что была красивой Любаша Носик, вторая (или первая) главная героиня, но Ира мне нравилась гораздо больше. Гораздо.

В то же время я ходил на репетиции (раз уж пообещал Евгении Максимовне) без всякой охоты. Я стоял на сцене, как пень, ничего не делая, пока остальные трудились в поте лица и бушевали страсти, только для того, чтобы не пропустить два момента и сказать вовремя: «Да, мой король!» и «Нет, мой король!». Конечно, важно было не путать, когда говорить «да», а когда «нет», чтобы не получилось бессмыслицы. Именно почему-то на репетиции, когда, хочешь не хочешь, но мне приходилось следить, кто из героев что говорит, у меня вдруг замелькало в голове письмо к Светлане. Я испугался, что забуду потом это верное ощущение, правильные слова, и, когда репетиция окончилась, пулей полетел в свой класс и сразу же, как автомат, застрочил ручкой по бумаге. Суть письма была схвачена, я успокоился и уже поздно вечером, а после и ночью, написал письмо целиком.

Вот оно:

«Здравствуй, Света! Если у меня получится дописать это письмо правильно, как я и задумал, я пошлю тебе его завтра. Наверное, ты вот-вот вернешься с киносъемок и получишь его, тогда позвони мне сразу же, но я и сам буду звонить, можно? Спасибо тебе за твое письмо и за сообщение про то, что я получил за рассказ первую премию. Не знаю, как это объяснить, но этой премией я не то чтобы не очень доволен, но просто у меня от нее никакой радости нет. Я просто иногда пишу рассказы для себя, вот и все.

Это письмо, которое я сейчас тебе пишу, и есть то самое важное для меня письмо. Мне очень важно в чем-то разобраться, что-то понять, узнать, что ли, у тебя, а в разговоре я не умею.

В общем, я поехал к Юле, а попал к тебе. Я вполне мог ничего не говорить тебе, этот мальчик-писатель (то есть я) просто бы не приехал бы тогда к Юле, ни тогда, ни потом, совсем никогда, и все было бы хорошо. Но я сказал тебе правду, сказал, что ехал не к тебе. Я много раз потом ругал себя за это, и все-таки я правильно сделал, что сказал правду. Может быть, тебе было тогда неприятно, что я поехал не к тебе, а к Юле, может быть, тебя это обидело и ты мне этого не простила, может быть, то, что я хочу сказать тебе, я скажу зря, потому что уже поздно об этом говорить, но я скажу. Я много думал о том, что произошло. Я действительно не знал, не догадался, когда познакомился с тобой на льду, что ты. Света, и Юля – один и тот же человек, но вот что я понял. Я понял, что я все-таки это знал, не могу этого объяснить, но знал. В голове не знал, не подумал так; вроде как я это чувствовал, а в мысли это не переходило. Знаешь, как я хочу сказать: ты бы никогда не понравилась мне, если бы не была Юлей… В общем, я уверен, что вовсе не две девочки мне понравились, а одна, именно что одна, хотя сразу я об этом не догадался.

Вот и все. Я очень хочу не догадываться, а именно знать, хочешь ты со мной дружить или нет. Если вдруг я тогда обидел тебя, задел, то, может быть, то, что я рассказал тебе, изменит твое отношение ко всему?

Извини, что такое вот большое письмо. Когда получишь его и прочтешь, скажи мне все прямо или напиши – как тебе удобней, так и сделай.

До свиданья. Алеша».

Утром я бросил это письмо в почтовый ящик.

Кто-то закрыл мне сзади глаза ладошками именно в тот момент, когда я проталкивал конверт в ящик. С трех раз я не отгадал. Это была Ириша Румянцева.

– Роман в письмах? – спросила она.

– Дурочка, – сказал я, – ничего общего.

Но, кажется, она заметила, что я покраснел.

30

– Поздравляю, Волков!

– Алеха, ну ты гигант!

– Волков, Волков! Это ты и есть Волков?!

– Это наша знаменитость, братцы!

– Леха! Отлично! Высший класс!

– Лёшечка, ты наша куколка!

– Во выдал! Первая премия!

– Наш собственный писатель. Не в каждой школе есть.

– Ур-ра!

– Леха, дай пожать лапу!

Я просто не знал, куда деваться. Что меня еще раздражало, так это то, что сейчас криков радости было в миллион раз больше, чем тогда, когда в школе узнали просто сам факт, что напечатали мой рассказ: получалось так, будто премия куда значительней и важней, чем сам рассказ. А если бы не было никакой премии? Или бы просто конкурс в газете не проводился? Конечно, всем радостно (почему-то в тысячу раз больше, чем мне), что я стал такой знаменитый, но, по-моему, дело все-таки в рассказе, а не в премии.

Мне очень нравится наша Евгения Максимовна, но она меня чуть с ума не свела. В начале своего урока (прямо при мне, само собой!) она целую вечность говорила о моем чуть ли не величии: талант, скромность (раз я скрывал, что пишу рассказы), прекрасный стиль, точные детали, свобода изложения материала, гибкость мышления и так далее и тому подобное, результат – первая премия в городе.

– Это тем более замечательно, ребята, – сказала Евгения Максимовна, – что Алеша послал рассказ просто так, вовсе не на конкурс и совсем не стремился к победе.

Я сидел носом в парту, пунцовый как роза, но все равно вякнул:

– Я его вообще не посылал!

– То есть?! – удивилась она.

Мне пришлось выдавить из себя:

– Я и не собирался. Его послал туда… ну, один человек, которому я дал рассказ почитать, послал исключительно по своей инициативе.

Она чуть ли не зааплодировала мне, но все же сдержалась, сумела, потому что она человек как-никак очень славный.

Но все равно все теперь выглядело так, будто я – некая сверхскромность: вообще и не думал даже посылать рассказ в редакцию, не говоря уже о конкурсе. И зачем я ляпнул, что послал его не сам?

Кое-как урок начался, потому что, само собой, всем гораздо больше нравилось говорить о моей исключительности (то есть, получается, – об исключительности всего класса), чем заниматься наукой.

Урок начался, но я ничего не слушал, ото всего отключился. Даже о письме моем к Свете старался не думать. Думал о лете, о рыбалке, о путешествии на надувных лодках.

Неожиданно для меня, совершенно непонятно почему замелькали у меня в голове буковки, слова:

 
Мне на плечо сегодня села стрекоза…
 

Строчка стихов, которые прочла мне Светлана.

 
Мне на плечо сегодня села стрекоза…
 

И вдруг дальше:

 
Я на нее глядел, должно быть, с полчаса,
И полчаса – она глядела на меня.
Тихонько лапками суча и семеня…
 

Странные были стихи. Я подумал, что вовсе, может быть, и не очень замечательные, но странные. Если бы я сам мог сочинить такие стихи, я бы обрадовался им больше, чем любому своему рассказу. Да-а, хорошо было бы уметь писать стихи, именно что уметь: научиться их писать, думал я, совершенно невозможно.

– Завидую я тебе, – сказал мне Гошаня на переменке.

– Чему, собственно?

– Ну, в общем-то, завидую я умозрительно: ты и так хорошо учишься.

– Ну, говори, говори…

– А что говорить? И так все ясно. Кому ничего не надо, тому почему-то счастье само в руки прет. Дураку понятно, учись ты, например, средне или даже просто неважно, вполне мог бы пальцем о палец не ударить: во-первых, писатель, во-вторых, рассказ даже напечатан, в-третьих, премия, пер-ва-я, это, брат, не фунт изюма.

– Если ты серьезно, то ты балда, Гошаня.

– Шучу.

– Ты-то, я думал, все понимаешь, – сказал я.

– Да шучу я. Но отметить-то успех надо, а, старичок? Жду тебя в восемнадцать ноль-ноль. Пепси тебе куплю. Мама вчера отличный пирог испекла, картофельно-грибной. Жду. Можешь прийти с девушкой. – Гошаню всего прямо распирало от приступа шутливости и веселья.

– Нет у меня девушки, – сказал я.

– А Ириша Румянцева? Возьми ее. – Гошаня широко и понимающе улыбнулся.

– Она не моя девушка.

– А говорят.

– Перестань, – сказал я. – Что за шуточки?

– Молчу.

– Вот именно.

– Молчу, старик, молчу.

До похода к Гошане я в очередной раз позвонил Свете. Теперь уже Айседора была в курсе дела и назвала точную дату Светиного возвращения.

– Ну как дед? – спросила она.

– Да помаленечку.

– Кончилась наша малина, да, Леха?

– Какая малина?

– Ну… льду крышка. Прощай, зимняя рыбалка. Тебе-то ладно, а нам, старикам, – пойди доживи еще до следующего сезона.

– Доживете, – сказал я.

– Ага. Зато скоро пойдет бойкая весенняя ловля впроводку, на течении. Плотва, язь, сырь. Ты как по этой части?

– Не, не умею еще, – сказал я.

– Надо тебя снаряжать. Мормышки летние паять.

– А в чем разница? Если летние.

– Ну, всяко при том же тельце мормышки – крюк побольше.

– Вы сама паяете?

– Не-е, тут я ноль. Мне наше старичье дарит. Они меня ценят, заметил?

– Заметил.

– А у деда в санатории какая-нибудь речка намечается?

– Да мы не знаем пока.

– Ну, привет. Деду поклон. Звони. Вообще заходи, если у вас с моим птенцом любовь.

Я задрожал и обмяк.

– Чего молчишь?

– У нас… не любовь, – промямлил я.

– Понимаю. Теперь вы это называете дружба, дружить. А сами все целуетесь на лавочках и в парадных.

– Мы… не… – Ужас, как мне было неуютно.

– Молчи уж. Современные детки! А мы вот все наоборот делали. Мы наоборот – не целовались, берегли чувство, а все же называли это любовью, а никакой не дружбой. Ишь хитрые! Вся беда в том, что я вас люблю, подлецов. Привет.

Айседора повесила трубку, и я долго еще приходил в себя, оттаивал.

Чуть позднее в квартире начался очередной шквал, маленькая острая буря с завихрениями: бушевала моя мама, Люля. Она и сама летала по квартире, как на метле, с развевающимися полами халата, то и дело появляясь одновременно сразу в нескольких местах. Мощно звучала тема переезда в Сибирь, то есть – для нее – ухода из театра.

Папаня при мне уже тысячу раз говорил ей, что лично беседовал с главным режиссером театра в Сибири, маму там очень даже ждут.

– Там же отличный театр, – говорил он, – со всесоюзным именем, не провинциальный балаган какой-нибудь.

– Ты лучше спроси у главного в нашем театре! – бушевала Люля. – Будут ли они ждать меня обратно? Они, а не те.

– Будут, будут. Я и с твоим главным говорил. Ведь ты прекрасная актриса, даже если и не со всесоюзным именем.

– То есть как это не со всесоюзным именем?!! – Люля грянула, как гром тихим летним утром.

– Со всесоюзным! Со всесоюзным! – заорал папаня, понимая, что ляпнул явное не то.

– Кошмар, а не жизнь!!!

– Ну давай я поеду один.

– На два года – а?!! Нет уж, милый. Ты там без меня за два года погибнешь один.

– Ну если все так ясно, чего же ты беспокоишься? Раз ситуация ясна. Я-то не поехать не могу.

За столько лет он не научился понимать Люлю. Вот она какая, любовь. Я-то знал, что Люле и так уже давно все ясно, просто она так приспосабливается к новым предлагаемым обстоятельствам, бросая старые. Такой вот темперамент.

Дед сказал Люле:

– Давай я и Леха поедем с ним, а ты живи одна, раз у тебя такие опасения по поводу театра твоего.

Я думал, будет могучий взрыв, мощнейший, но Люля вдруг мягко так, смеясь, сказала деду:

– Дурачок ты у меня. – И поцеловала его в макушку.

Свирепые волны с пеной и брызгами на глазах успокоились. Наступил полный штиль. И еще раз, подчеркнув наступивший покой, мелькнула маленькая, незлая молния. Но необязательная для меня.

– Ну-ка, дитя мое, где твой рассказ? Дай-ка его своей мамочке! – сказала Люля.

Я отдал ей рассказ и сразу же ушел – вскоре меня ждал Гошаня. По дороге я задумался вдруг на довольно странную тему: а какие, собственно, отметки будут у меня за год, как я буду выглядеть в новой школе, в Сибири? Получалось, что отметки должны быть, слава богу, не слишком блестящие, пожалуй – просто нормальные.

«Мне на плечо сегодня села стрекоза».

Было это?

Странно, получалось так по ощущению, что было, а я ведь знал, что это не так. Мухи, жучки там разные, бабочки – эти да, садились на меня, на мою рубашку, но стрекоза – никогда.

«А на Гошаню, – подумал я, поднимаясь по его лестнице, – интересно, на него-то стрекоза садилась?»

И вдруг подумал, что, наверное, на свете не так уж и много людей, на плечо которым садилась стрекоза, тем более что стрекозы не везде ведь и есть. А каждый, скорее всего, понимает эти стихи, чувствует. В чем тут дело? В самих стихах, наверное?

Гошаня открыл мне дверь, широко улыбаясь, весь как был в «Пепси-коле»: на столе на кухне (я увидел от входной двери) стояло бутылок десять. Памир, встретив меня, носился как угорелый и лаял как-то по особому, уже немного басом, будто он вполне взрослый пес.

– Вот так вот, старичок! – заорал Гошаня, – Видишь, сколько пепси?! Погуляем на славу! Потом мама придет – будет обещанный пирог. Ну, как жизнь-то вообще, а? Как делишки? Как-то не верится, что ты надолго нас покинешь… Вернешься уже с усами и в шляпе, а?

Мы выпили по бутылочке пепси, и Гошаня стал учить меня, как мне побыстрее освоиться в Сибири, чтобы чувствовать себя в своей тарелке.

– Вообще я тебе бешено завидую, – сказал он. – Все-таки – полная перемена. Все другое, все: город, школа, учителя, друзья, девчонки… Особенно – они.

– Гошаня, – сказал я, – а ты когда-нибудь имел дело со стрекозами?

– В каком смысле?

– В прямом.

– Имел.

– Ловил их?

– Никогда. Значит, не имел. Я за ними наблюдал. На бреющем полете. Красивые они, заразы.

– А вот ты вспомни, садились на тебя в жизни, ну, на майку, на рубашку, бабочки там, божьи коровки, вообще жучки?

– Ну, конечно, старина, неоднократно садились.

– А стрекозы? Хотя бы одна? Ты вспомни, не ляпай сразу.

Гошаня честно задумался.

– Не, – сказал он, помолчав, – эти не садились. Ни одна, ни разу. Разве что я позабыл, может, когда-нибудь в далеком детстве. А что?

– Нет, ничего, – сказал я. – Наверное, это приятно, когда она – бац! – и сядет тебе на плечо.

– И сидит, – сказал он.

– Вот именно. Сидит. Глаза большущие, голубые. Сидит, вцепилась, будто ты один у нее на белом свете.

– Что это сегодня с тобой, а, старина? – спросил Гошаня.

– Да ничего, – сказал я. – Просто я про одни стихи все время вспоминаю.

 
Мне на плечо сегодня села стрекоза.
Я на нее глядел, должно быть, с полчаса,
И полчаса – она глядела на меня.
Тихонько лапками суча и семеня.
 

– А дальше? – сказал Гошаня. – Как дальше, помнишь?

В квартире раздался звонок, Гошаня попросил меня открыть дверь, потому что сам он возился с пепсикольной бутылкой, которая никак не хотела поддаваться. Я побежал открывать. «Это мама!» – крикнул Гошаня, залаял дурашка Памир. Я открыл дверь… передо мной стоял Игорь Николаевич.

Мы смотрели друг на друга целую вечность, секунд, наверное, пять, а может, даже и меньше, и за эти мгновения внутри меня пронеслась какая-то единая острая мысль, но без слов, одно ощущение, и я, еще не до конца веря, уже как бы верил, понимал, что именно в этот момент происходит в жизни Игоря Николаевича и Гошани.

Оба мы опустили и отвели глаза, но Игорь Николаевич на мгновение раньше, чем я, потому что, как он опустил и отвел глаза, я успел заметить.

Потом (я поглядел) он смотрел уже не на меня, а за меня, за мое плечо, в сторону кухни, на молчавшего Гошаню.

– Ты… Гоша, Георгий? – спросил Игорь Николаевич у Гошани.

– Он самый, – сказал Гошаня весело, но мне показалось, что он что-то почувствовал, что-то тревожное.

– Алеша, – сказал, не глядя на меня, Игорь Николаевич, – ты не обидишься, не рассердишься, если я попрошу тебя оставить нас одних? А?

– Можно… можно… конечно, я не обижусь, – бормотал я, – я сейчас пойду. Я пойду, Гошаня, ладно?

Гошаня молчал.

Памир тоже молчал.

– Я позвоню тебе, – сказал мне Игорь Николаевич.

– Ладно. Хорошо, – сказал я. – Я пошел.

Гошаня все молчал, и, закрывая за собой дверь, я почему-то до рези в ушах слышал, как он молчит. На площадке ниже я остановился, мне хотелось услышать голос Игоря Николаевича, но за дверью Гошани было абсолютно тихо. И Памир молчал.

Я быстро сбежал по лестнице вниз, купил себе мороженое, почему-то сразу два стаканчика, путаясь в них, с трудом набрал номер телефона Светы, но с этого момента и до самой ночи никто у нее почему-то не подходил.