Текст книги "Мне на плечо сегодня села стрекоза"

Автор книги: Сергей Вольф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)

26

Гошаня отправился на свои хоккейные сборы. Памир перебрался ко мне. Свидание со Светланой из-за ее киношных дел отложилось на несколько дней. Кое-что (из разговора папани и Люли) прояснилось относительно поездки в Сибирь. Поможет деду санаторий или не очень, Люля его без присмотра не оставит. Значит, дед едет в Сибирь обязательно, и, стало быть, и я еду. С этим решено. Перебираться будем сразу же после окончания моего учебного года, или, что резонно, папаня поедет туда сначала один, осмотреться. Последнее было очень важно: тогда бы не отпало наше с дедом путешествие. Вообще же о путешествии мы с дедом пока помалкивали. Еще я успокоил себя тем, что в крайнем случае мы отправимся с ним путешествовать уже в Сибири: там и места поглуше, поинтереснее, да и рыбалка скорее всего получше. Конечно, тогда наверняка от нас отпали бы славные люди Игорь Николаевич и Гошаня, но тут уж выбора не было.

Памир у меня сразу и отлично прижился. Гошаня дал мне подробные инструкции по уходу за ним, и я все точно выполнял. Памира все полюбили с ходу. Ну, само собой, Люля сначала покричала как следует, но тут же без всякой паузы и перехода начала его гладить и ласкать, говоря, что он «само очарованье». В эти дни я, дико смущаясь, дал-таки деду прочесть мой рассказ, раз уж обещал. Деду рассказ понравился, но, странное дело, те замечания, которые он сделал, были очень похожи на замечания Игоря Николаевича.

Рыбалка провалилась. Не знаю уж, отпустила бы Люля деда, но температура воздуха вдруг резко упала до двадцати с чем-то градусов и, главное, ветер был страшный – северный и сильный.

– Это намек на весну, – сказал дед. – Последние рывки и угрозы зимы. Когда мороз спадет и будет тепло, мы дунем на то озеро к Пал Матвеичу, где окуня на блесну драли. Тогда ты поймешь, что такое весенний клев окуня по последнему льду. Под лед попадает талая вода, и окунь начинает просто свирепствовать.

Потом я задал деду вопрос и совершенно перевернулся от его ответа.

– Дед, – вдруг спросил я. – А как, между прочим, папаня нашел нашу Люлю? Они не рассказывали, а я и не спрашивал.

– Более или менее просто, – сказал дед. – Папаня твой в нее по телевизору влюбился, на экране увидел. Она тогда еще в театральном училась, и была передача об их курсе. Ну, он и потерял голову.

– А дальше? – спросил я.

– Послал письмо ей в институт, добился свидания, цветы ей носил, кажется, даже уговаривал. Вот и все пироги. А что?

Я сказал, что нет, ничего, просто интересно, а так – ничего особенного, а сам даже покраснел: получалось нечто похожее – папаня увидел Люлю по телевизору, я Свету – в кино.

– А где ты познакомился с Айседорой? – неизвестно зачем ляпнул я. Мне показалось, что теперь уже покраснел дед.

– А она-то тут при чем?!

– Ну… ну, вы же друзья с ней.

– На льду познакомились. Я ее, между прочим, вроде как спас. – Дед захохотал.

– Да ну?! Каким это образом?!

– Она в подмоину плюхнулась. Около камней по весне лед бывает очень хрупкий, вот она и плюхнулась. Правда, там вряд ли глубоко было.

– Но все же, – сказал я. – Спас бабульку. Это же подвиг, дед!

– Подвиг не подвиг, а веди-ка ты Памира гулять. Пора, – сказал дед.

В Юсуповом саду, куда мы направились с Памиром, гуляли наши: Ритуля Басс, Алик Зуев, Вадик Абашидзе, Боба Рюмин, Таняпка.

Все они поднавалились на Памира и потащили его кататься с горки. Мы и сами покатались – перевалялись все в снегу. Памир был счастлив, надо было только внимательно следить, чтобы он не утащил у малышни их варежки: это было его любимым занятием.

– Братцы, – сказал я, – вполне честно было бы прихватить вам с собой Иру Румянцеву, нашу новенькую.

– А что такое? – сказала Таняпка. – Что такое с девочкой?

– Да брось ты, Таняпка, – сказал я ей. – Она новенькая – и этим все сказано. Ей же трудновато одной.

– Разве она еще не освоилась? – спросил Алик.

– Вот именно, – сказала Ритуля Басс. – По-моему, она вполне освоилась.

Боба Рюмин сказал:

– Хотя бы частично она освоилась наверняка.

Вадик Абашидзе сказал, что процесс освоения в общем-то сложный и так далее и тому подобное – короче говоря, они все трепались и это было не очень-то честно.

Боба вдруг спрашивает меня:

– Слушай, Волк, а это правда? А?..

– Что именно?

– Или врут? – говорит Ритуля.

– Я думаю, врут, – сказал Вадик.

– Да что врут-то?! – заорал я.

Боба говорит:

– Да про нашу школьную грандиозную театральную постановку. Ты-то знаешь, ты же у нас артист. И писатель.

– Можно яснее? – спросил я.

– Говорят, будто на главную роль пригласили кинозвезду Юлю Барашкину. Правда это? Есть такой слух.

Я ничего не мог с собой поделать – я покраснел.

– Ой, Волк! А ты покраснел! – заорала Таняпка.

И Ритуля затараторила:

– Ой, покраснел, покраснел, покраснел!

– Ты в нее влюбился, да. Волк? – сказал Алька.

Ритуля говорит:

– Факт, влюбился.

– Да ничего я не влюбился! – зашипел я. – И про постановку ничего не знаю.

– А нам говорили, что ей письмо послали. Ты что, этого не знаешь?

– Наш Волк влюбился, – сказала Таняпка. – Правда здорово, ребята?

Ритуля обняла меня за шею и сказала:

– Волк, ну признайся, что влюбился. Это ведь замечательно! Это ведь такое возвышенное чувство!

– Да мне, может, новенькая нравится, Ириша Румянцева! – ни с того ни с сего ляпнул я. – Ну чего вы привязались?

– Значит, Ириша, да? – сказала Таняпка. – Новенькая, да? Ах, ты наш Волк, – в Иришу влюбился.

– Правда, Волк? – сказала Ритуля. – Ты скажи, ты нас не стесняйся.

В общем, они меня затюкали, повалили в снег, а я все еще был красный и хохотал как-то ненатурально, без всякой охоты. Ладно уж, пусть думают про Иришу.

Солнце уже припекало, я был весь мокрый, снег был мокрый и Памир был мокрый. Пахнет, подумал я, весенними каникулами. Может быть, думал я, лед вовсе сойдет или будет очень хрупким, когда дед поедет в санаторий, и ему не придется переживать, что он не сможет рыбачить со льда. А если лед сойдет и там, возле санатория, будет какая-нибудь речка, так ему, может, и не запретят ловить.

Мы отряхнули наших девочек – Таняпку и Ритулю – и отправились просто побродить по городу. Памир то вел себя кое-как: прыгал, играл с собственным поводком и пытался ухватить чью-нибудь варежку, то шел чинно возле моей левой ноги, будто он взрослая и вполне воспитанная собака. На Исаакиевской, возле «Астории», мы решили посидеть на солнышке в треугольном садике. Когда мы вошли гурьбой в садик, Таняпка вдруг вышла чуть вперед и раскинула в стороны руки, как бы нас притормаживая, не пуская.

– Братцы, – зашептала она. – Тихо. Вон Алешина любовь как раз сидит. Видите? Читает. Наша Ирочка Румянцева.

Точно – это Ириша и сидела. С книгой. Тут же все весело загалдели и бросились к ней тормошить. Она сначала очень растерялась, но потом заулыбалась, обрадовалась и сказала, что очень рада, что нас встретила и что вот – отличный случай! – неплохо бы нам всем закатиться к ней в гости: папа с мамой будут прямо счастливы. Я ее отлично понимал, догадался: наверное, родители переживали, как у нее там налаживаются отношения с классом. Ведь плохо же, если не налаживаются.

Мы ввалились к Ирише прямо всемером да еще с Памиром. Я хотел отвести Памира домой, но Ириша сказала, что с ним даже лучше, веселее.

Родители у Ириши оказались на редкость симпатичными. Внешне – полная противоположность: она маленькая, кругленькая, а он, папа, – худой, длиннющий. Я даже подумал, как это он с такими ходулями-ногами помещается в кабине машины, раз он профессиональный шофер.

Мы накачались чаю с домашним печеньем, посмотрели телевизор. Памир, умница, вел себя пристойно, и вообще было очень уютно и весело. Вспоминая потом этот день, я понял, что он был чуть ли ни последним таким веселым, но я об этом тогда даже и не догадывался.

Иришин папаня (как-то так само собой легко получилось) много рассказывал о своих дальних рейсах. Главное, он нас вовсе не развлекал и не учил жить – просто рассказывал. Он ходил в дальние многодневные рейсы на огромных грузовых машинах, и когда я представлял себе его в ночной кабине, высоко над землей, среди мигающих разноцветных лампочек на пульте, он чем-то напоминал мне летчика.

– А ночью? А если вдруг… волки? – спросила Таняпка, и все мы захохотали.

Вскоре (мы сами сообразили) нам пора было, к сожалению, расходиться: кругленькой Иришиной маме как раз надо было готовить папу в дальний рейс.

Дома дед возился с зимними снастями.

– Ничего, – бормотал он. – Сердце сердцем, а пропускать окуневый клев по последнему льду я не намерен.

27

Ночью я написал рассказ. Мне не спалось, и я засел за этот рассказ. Дело было вовсе не в том, что я сел писать его, раз уж не спалось, а мне именно из-за рассказа и не спалось, он-то и не давал мне уснуть.

Честно говоря, я даже не знаю, получился у меня именно рассказ или что-то совсем другое. Мне почему-то кажется, что рассказ – это когда какие-то события происходят, что-нибудь такое случается, а в моем рассказе вроде бы ничего особенного не происходило: просто едет человек, шофер, в дальний рейс, едет ночью – один-одинешенек в ночи на всем белом свете, едет и думает о разном, – вот об этом я и написал.

Я писал, и вдруг ко мне в комнату тихонечко влез дед.

– Чего это ты не спишь? – спросил он. – Смотрю, свет горит.

– А ты-то чего не спишь? – спросил я. Потихонечку, как бы между прочим, я прикрыл тетрадку с рассказом.

– А чего не сплю? А я вообще ночью мало сплю. Думаю или читаю. Тебе это неизвестно, потому что сам-то ты спишь как сурок.

– А как спят сурки?

– Непробудным сном. До звонка будильника, как и ты. Чего не спишь?

– Да сочинение пишу, дед, – соврал я.

– Чего это вдруг? А вчера что – прошляпил?

– Да нет. Я его… Ну, переписываю заново. Переделываю. Чтобы был полный блеск, – продолжал я врать.

Деда со своими рассказами я стеснялся. Кого я совершенно не стеснялся, так это Игоря Николаевича. И я подумал, что это происходит вовсе не потому, что именно он и подсказал мне попробовать писать. Все дело в том, какой он человек. Не то чтобы хороший (дед мой – просто замечательный человек), а какой-то особенный, что ли, особый. И особый он был не потому, что сказал мне: попробуй писать, а и писать-то я начал потому, что он был особый человек и сказал мне об этом как-то особенно.

После я дня два переделывал рассказ, поработал над ним; потом позвонил Игорю Николаевичу.

– Как дела? – спросил он.

– Рассказ написал, – сказал я.

– Отлично.

– Вы свободны сегодня? Я вас повидать хотел.

– Давай. Это возможно.

– У меня Памир живет, щенок, вы его видели.

– Так. Ну и…

– Его в метро не пустят. Как к вам трамваями добираться?

– Да, брат. Это нелегко. Долго. У нас времени будет мало, мне надо в редакции побывать, в центре. О, давай так, я съезжу туда пораньше, а потом где-нибудь и встретимся.

– А может, возле меня, в Юсуповом саду, а?

Он долго молчал. Огромная такая пауза. Я успел подумать, что, может, я случайно сказал что-то не то…

– Нет, – наконец сказал он. – Не стоит. Я больше не буду туда ходить. Все это, брат, бессмысленно. Этого человека я так и не встретил, да, может быть, и потом не получится. Скорее всего. Просто я уже не верю.

Мы договорились о встрече. Удивительно, я вдруг задумался над тем, кто же я такой в глазах других людей. Вот Игорь Николаевич – он теперь довольно легко говорит мне о том, каково ему в его ситуации, ну, не говорит, а не скрывает… Так, будто я и саму его ситуацию знаю. А ведь нам обоим известно, что я ни на капельку не в курсе дела. Чутким он меня, что ли, считает? Будто я все понимаю, что с ним происходит, чувствую. Даже если не знаю конкретно, что именно. А я вовсе не казался себе чутким.

К Дому радио, где мы договорились с ним встретиться, мы с Памиром приехали вовремя, а вскоре и он появился.

Мы отправились втроем в Михайловский сад, тем более – очень потеплело, а главное, пойти в кафе-мороженое (как я раньше подумал) с Памиром было никак нельзя. В середине сада я спустил Памира с поводка, и он начал носиться как угорелый. Здесь, в саду, я не боялся, что он удерет: он был послушный пес.

– Ну, давай рассказ, – сказал Игорь Николаевич. – Как вообще дела?

– Не знаю, – сказал я. – Никаких особенных дел нет. Засунули меня в школьный драмкружок – приходится ходить. А какой я актер? Смех один. Вот все мечтаю, что летом поеду с дедом в путешествие, на лодке. Вы-то не забыли? Если сможете, мы с дедом двумя руками за. Только вам своя лодка будет нужна. Достанете?

– Наверняка. Есть у приятеля.

– Двухместная?

– Ага. Большая.

– А если мы еще паренька из нашего класса возьмем, вы не против?

– Конечно, не против, – сказал он, но я видел, что он уже читает мой рассказ. – Рассказ не очень-то получился, – сказал наконец Игорь Николаевич. – Во всяком случае, мне не нравится.

– Жаль, – сказал я. – Я очень старался.

– Да, жаль, – сказал он. – Правда, старание не всегда дает положительный результат. Тут важно, чтобы начало было легкое такое, естественное, чтобы все шло своим чередом. Нормальный замысел важен, понял?

Я сказал, что не очень-то понял.

– Видишь ли, когда ты пишешь, тебе вовсе не обязательно помнить, что тебе двенадцать лет всего… Но я-то помню. Когда ты про кошку написал – там все было в порядке. Написал, как чувствовал, за нее, хоть ты и не кошка.

Я засмеялся.

– …А тут ты о взрослом человеке пишешь. Пишешь честно, искренне, чувствуешь за него, понял? А на самом-то деле тебе за него чувствовать посложнее даже, чем за кошку. Кошке ты приписал предполагаемые, так сказать, ощущения и – случайно получилось. А тут ты именно свои ощущения приписал взрослому человеку – и это заметно. Получаются несовпадения. Хочешь не хочешь, а очень многие взрослые ощущения тебе незнакомы. Легковесный рассказ получается. Что-то точно, а что-то – явно не то. Ну, пейзажи хорошие, но этого мало. Маловато.

– Вроде бы ясно, – сказал я. – Да, действительно. Как это я раньше не сообразил! Вот дурак! Откуда я могу знать, что чувствуют взрослые люди! Только по догадке. Да-а, жаль. Получается, что мне о взрослых писать и не стоит. Только о себе, о детях или о животных. О кошках, например.

Мы с Игорем Николаевичем оба рассмеялись.

– Нет. Пиши, о чем хочешь, – сказал Игорь Николаевич. – Пиши – это главное. Каждый рассказ не может быть хорошим, тем более – очень хорошим. Пусть этот не удался – опыта все равно добавилось. Да и симпатичные куски там есть. Главное, чтобы хотелось писать. Хо-те-лось. Интересно, когда ты пишешь, начинаешь, – тебя тянет писать, или просто забавно, интересно?

– Не знаю, – сказал я, подумав. – Вроде занятно. Раньше-то я не пробовал. Но вроде бы и тянет. Немного похоже на дневник. Вы ведь знаете, некоторые ребята ведут дневник, особенно девчонки.

– Я вел дневник, – сказал Игорь Николаевич.

– Правда?! – Я удивился.

– Ну, а чего здесь такого?

– А скрывали от ребят?

– Да, это было. Стеснялся… Я кое-что узнал про лодку, надувную. Лодка есть, двухместная. Все дело в том, буду ли я свободен, когда вы с дедом отправитесь.

– Отлично! – сказал я. – Я вам заранее сообщу. И потом… мало ли что… вдруг вам самому понадобится – запишите мой телефон.

Он записал, и скоро мы попрощались: ему снова нужно было идти в редакцию радио.

28

Что это не Света, я сразу догадался, но не сообразил почему-то, что это Айседора подошла.

– Это Алеша, что ли? – спросила она.

– Да. Здравствуйте, – сказал я.

– Мой птенец говорил, что ты будешь звонить. Она сказала, знаешь что?

– Не. Не знаю, – сказал я.

– Что если можешь, подъезжай ровно в пять к Ленфильму, а если не сможешь, звони в шесть. Выбирай сам, понял?

– Понял.

– Как дед?

– Он через две недели в санаторий едет. Месяца на полтора.

– Он говорил, когда мы на рыбалке были. Ему – привет. Скажи, что я позвоню.

– Передам.

– Ну, привет.

– До свидания.

– Как каникулы-то проводишь?

– Да кое-как.

– А на рыбалке чего не был? Когда мы с дедом плотву драли.

– Так вы же в будний день ездили, а мы еще учились.

– Точно. Верно. Ну, привет.

– До свидания.

– Отгадай загадку: «Не птица, не синица, а перья есть, и хвостик есть. На кого похоже?»

– Не знаю.

– Дурашка ты. О-кунь. Пока.

– До свидания.

И она повесила трубку. Не знаю отчего – я вдруг маленько развеселился. Конечно, нужно ехать к Ленфильму, думал я, тогда я наверняка ее увижу, а если звонить – то да се, мало ли что…

На улице я нос к носу столкнулся с Иришей Румянцевой – нашей новенькой, моей соседкой. Я обрадовался, хотя и собирался побродить один, но вскоре почувствовал что-то неладное.

– По делам? – спросила Ириша. – Или просто так?

– Просто так, – сказал я.

– Ой, замечательно!

– Правда, потом у меня дела. Свидание одно.

– Деловое свидание? Деловое? – спросила она.

Что-то я уже почувствовал, что ли, потому что сказал:

– Да, сугубо деловое.

– Слушай, а это правда, что здесь рядом есть место такое – Новая Голландия?

– Правда. Есть.

– А почему «Голландия»? Похоже?

– Да вроде бы, – сказал я. – Ну, так называется. Я ведь в Голландии не был. Наверное, потому, что там кругом вода.

– Кругом чего?

– Ну, там суша, часть города, но вокруг вода, каналы, остров небольшой получается.

– Если у тебя деловое свидание потом, может, сходим туда сейчас, а?

Что-то странное повисло в воздухе, я не понимал еще толком, что именно, но уже как бы нехотя я сказал: «Сходим».

По каналу Грибоедова, через Театральную площадь мы быстро дошли до Мойки, до Новой Голландии.

Что-то во мне застопорило, я молчал и поэтому заметил, что и Ириша тоже молчит.

Я сказал ей наконец, что это вот и есть то самое место, можно обойти его вокруг, и мы пошли вдоль Мойки.

– Какой все-таки удивительный город, – сказала Ириша. – Вы, ленинградцы, наверное, этого не замечаете, привыкли. Да?

– Отчего же, – сказал я. – Иногда все-таки замечаешь, это вопрос настроения.

– А какое у тебя сейчас настроение? – спросила Ириша и зачем-то остановилась.

– Нормальное, – сказал я. – Фифти-фифти.

– И ты ничего не чувствуешь?

– Чего «ничего»?

– В душе… ничего не чувствуешь?

– Знаешь, Ириша, – сказал я, – я нич-чего не понимаю. Ты мне голову дуришь, да?

– Вовсе нет, – сказала она. – Наверное, мне просто наврали.

– Что наврали? Что?!

– Нет, вот ты мне скажи, ты как считаешь, если девочка в тебя влюблена, а ты в нее – нет, тебе тогда как?

– Ну что значит «как»?

– Ну, тебе это приятно, или даже наоборот?

– Не знаю, – сказал я. – Наверное, наоборот.

– Неуютно, да?

– Ну, вроде этого.

– А вот если в девочку влюблены, а она нет, ей как?

– Вот уж чего не знаю, – сказал я. – Откуда я знаю, раз я не девочка?!

– Девочке это, по-моему, всегда приятно, – сказала Ириша улыбаясь и вдруг зажмурилась. – Оч-чень!

– Ох, Румянцева, – сказал я. – Ты, честно говоря, дурака со мной валяешь, да?

– И нет, – сказала она. – Вовсе. Просто в последний день перед каникулами я получила на уроке записку – инкогнито.

– Ты говоришь так, будто я и про записку знаю и про ее содержание тоже знаю.

– Представляешь, получаю я записку. И там вот что сказано… – Ириша достала эту записку, развернула и прочла: – «Румянцева! Знай, что Волков в тебя влюблен. Твой доброжелатель».

Я почти крикнул:

– Кто написал эту ерунду?!

– Я не знаю, кто это написал, – сказала Ириша, продолжая улыбаться. – Я же новенькая. Если хочешь – посмотри.

Машинально взял и прочел записку.

– Таняпка, – сказал я уверенно. – Это Таняпка Беленькая, я к ней прикреплен по успеваемости, ее-то почерк я знаю.

– Она выдумала, да? – спросила Ириша. – Ой, что я спрашиваю, ну, конечно, она все выдумала. А очень жаль. Очень.

– Ну почему же? – спросил я глупо.

– Это было бы приятно. Вдруг оказывается, ты в меня влюблен. Очень даже приятно.

Она была такая веселая – ну, явно сама-то не влюбленная, что я даже маленько обозлился.

– Ишь ты, «приятно»! – сказал я. – Ничего себе ты даешь! Сама не влюблена, а жалеешь, что я тоже не влюблен. А если бы я – да? А ты – нет? Ты обо мне-то подумала?

Ириша дернула меня за ухо, и мы вместе похохотали за милую душу… Потом она взяла меня под ручку, и вокруг Новой Голландии мы так и прошли – как большие.

На какую-то секундочку у меня мелькнула мысль, что мне хорошо, очень, настроение – отличное, и я даже напугался, представив мою через час встречу со Светой: вдруг будет плохо?!

– Я на Беленькую не сержусь, – сказала Ириша. – Она ведь не разыграла меня, не сплетню пустила. Она, по-моему, желала сделать мне приятное.

– Нет, Таняпка ничего себе девчонка, – сказал я и добавил, вдруг вспомнив ту нашу прогулку по городу, когда мы встретили Иришу и завалились к ней в гости: – Честно-то говоря, это я во всем виноват. Таняпка ничего не выдумала. Мы гуляли однажды – Таняпка, я, Ритуля Басс, Алик Зуев, Рюмин, Абашидзе, – и они прицепились ко мне, будто я в одну девочку влюблен. Ну прямо затюкали. И я тогда сказал им, чтобы они поутихли, что все это вранье, а я-то вовсе влюблен в тебя. Таняпка и запомнила.

– Так и сказал, что в меня?!!

– Так и сказал, что в тебя.

– И это, по-твоему, честно?!!

– А чего, собственно?!

– А и того! Пошли бы слухи, сплетни. Хорошо еще, что все ребята оказались порядочными. Да и Таняпка, судя по всему, только мне об этом и сообщила. А так бы… А если бы ты и вправду мне очень нравился, а? Ты мне – да, а я тебе, оказывается, – вовсе нет. Я бы поверила, а ты – вовсе не влюблен.

– Ну… вообще-то ты права, – сказал я. – Это было не очень-то хорошо с моей стороны. Но это не специально, ты поняла?

– Конечно. А то – вообще ужас! Надо подумать, прежде чем ляпать.

– Да, – сказал я. – Ты извини. Я честно – не нарочно. Просто так получилось, вырвалось.

Мы вышли на площадь Труда, я посадил Иришу на трамвай, а сам сел на другой – на Петроградскую, в сторону Ленфильма. Я проехал мимо зоопарка, слез возле кинотеатра «Великан», и там уже мне было совсем недалеко, приехал я вовремя.

Я не знаю, почему, стоя возле Ленфильма, я так волновался: буквально, меня трясло.

Света появилась с небольшим опозданием, вся какая-то неузнаваемая.

Она показалась мне совсем взрослой девочкой, может быть потому, что вышла со студии. Не знаю.

– Ну, здравствуй, – сказала она мне. – Давно не виделись. – И она протянула мне чуть влажную теплую ладошку. – Что будем делать? Если гулять, то лучше здесь, конечно. Здесь симпатично, не то что в моем районе: все дома похожие.

– Давай гулять, – сказал я. Мы отправились в парк возле метро. Я спросил: – Снова будешь сниматься?

– Не знаю, – сказала она. – Пока кинопробы идут. Может, я и не пройду.

– Роль?

– Ага.

– А есть еще девочки на твою роль? Ну, которые тоже пробуются?

– Есть.

– А тебе хочется снова сниматься? Глупый вопрос, конечно.

– Почему глупый? В общем-то сниматься трудно, утомительно. Но мне хочется.

– Из-за славы? – сказал я шутливо, и она поняла, что я шучу.

– Да вроде нет. Там, на съемках, все такое незнакомое, необычное, просто так жить интереснее.

– Понимаю, – сказал я тупо.

Мы молчали. Я подумал, что не очень-то умно будет спрашивать у нее, по какому такому праву она послала без спроса в газету мой рассказ про кошку. Без спроса-то без спроса, но ведь из лучших побуждений.

– Это ведь номер твоей школы?.. – спросила она вдруг, называя номер.

– Да, моей.

– Я получила приглашение участвовать в спектакле…

– Я знаю, – сказал я.

– Откуда?

Почему-то я покраснел.

– Я сам в этом драмкружке, – сказал я. – Правда, по случайности. Ну, меня как бы заставили, уговорили.

– Идея пригласить меня, надеюсь, была не твоя? – спросила она.

Я поглядел на нее так, что она поняла, что даже предположение ее было не очень-то удачным.

– Нет. Не моя идея, – сказал я. – Просто тебя хорошо знают по фильму, вот одна наша малышка и предложила, а все обрадовались.

– Я еще не написала ответ, но напишу и откажусь. Честно говоря – не до этого, да я на сцене и играть-то не умею, ни разу не пробовала.

– Откажись, – сказал я. – Ничего особенного в этом нет. Скажи, пожалуйста, – помолчав, спросил я, – зачем ты послала мой рассказ в газету? Ну, не спросив меня. Это ведь ты послала? Больше некому.

– Да, я, – сказала она. – Я тоже об этом думала: хорошо это или плохо. Все забывала спросить. Действительно, без спроса. Вдруг бы ты был против.

– Да даже и не в этом дело…

– Да, конечно. Даже если и не против… Как-то неудачно получилось, ты прости. Вроде как у тебя за спиной. Честно-то говоря, я думала, это хорошо. Вернее, не думала, а просто вдруг так решила: мне очень понравился рассказ. Я даже обомлела, когда его напечатали, и сразу же выслала тебе. Не сердись, пожалуйста.

– Да нет, что ты, – быстро сказал я. – Я не сержусь. – Мне даже неловко стало оттого, что она все верно поняла и просит прощения.

– Кстати, а ты не мог бы сказать в школе, в своем драмкружке, что я против участия в спектакле, не получается, съемки?

– Нет, – сказал я. – Я не могу. Не хочу.

– Разве это так уж трудно?

– Не в этом дело. Просто начнут приставать: а правда ли, что я тебя знаю. Или еще хуже: захотят, чтобы я тебя уговорил, если уж мы знакомы. Напиши лучше сама.

– Да, пожалуй, ты прав. Так даже будет вежливее.

После мы надолго замолчали.

Мне было совершенно ясно, что Света так понравилась мне потому, что и была Юлей, именно поэтому – только я сразу не догадался. Я думал об этом именно так и никак иначе. Но как об этом думала теперь Света, я не знал.

– Вполне возможно, – сказал я вдруг, – что я приехал бы на нашу встречу с собакой.

– С какой собакой? А она где?

– Уже не у меня. А жила у меня. Это Гошани собака, моего друга. Он ездил на хоккейные сборы, и Памир жил у меня. Его Памир зовут, эрдель.

– Прелесть какая, – сказала Света. – Я именно больше всего эрделей люблю. Если бы мы могли встречаться, пока эрдель жил у тебя, я бы каждый раз просила тебя его захватить.

– А почему мы не могли? – неожиданно для себя спросил я. Тут же я подумал, что она скажет, что была занята своим кино, но она сказала:

– Ну-у, ты долгое время вообще мне не звонил.

– А если бы звонил?

– Что «если бы»?

– Думаешь, мы бы виделись, если бы я звонил чаще, ну, после того, как я был у тебя в гостях?

Как меня разнесло! Разговорился. Каким-то образом я прямо вдруг рванулся узнать, простила она мне тогда Юлю Барашкину или нет.

– Не знаю, может быть и виделись бы. Чего теперь об этом говорить, ведь ты же не звонил.

– Разве видеться – только от меня зависело?

– Ну, конечно, нет. Но ты ведь не звонил.

– Я хотел. Я очень хотел, но…

– Я теперь, наверное, буду занята выше головы. Уроки все-таки плюс это кино – времени совсем мало. Даже не знаю, вырвусь ли я на рыбалку по последнему льду. В прошлом году мы с бабкой замечательно окуня ловили.

Но меня уже куда-то несло. Я почти не слушал ее. Каким-то образом я все же заговорил с ней о самом главном: хочет или не хочет она меня видеть, поняла, простила меня или нет. Ведь было же время, когда она сидела на льду, закрыв глаза, а я глядел на нее, и она, даже не видя этого, сказала тогда, что ей приятно, что я на нее смотрю. Она хотела тогда, чтобы я к ней приехал… Именно об этом я заговорил с ней, но как-то бочком, коряво, как умел, но она так ничего мне толком не сказала, и я ничего не узнал, не понял.

– Можно я напишу тебе… письмо? Можно?

– Письмо?! Какое?! О чем?! Слушай, я ничего не понимаю.

Она действительно ничего не понимала.

– Знаешь, мне надо, хочется что-то спросить у тебя. Но я не могу. Я не знаю, как. Лучше я в письменной форме. Можно?

– В письменной форме? Как странно ты говоришь.

– Ты права. Да. Верно. Просто в письме. Спрошу.

– Но о чем хотя бы?

– Ну, как же я могу сказать о чем, если у меня в словах не получается.

– Я поняла. Ну, в общих чертах.

– О нас! – выпалил я.

Несколько раз она тихо повторила: «О нас», «О нас». Потом пнула какую-то ледышку и прошла за ней вперед. После, не оборачиваясь, дождалась меня.

– Ну, напиши, – сказала она. – А адрес? Хотя у тебя есть же адрес… Юли Барашкиной, – добавила она без всякого выражения.

– Не надо так. Света, – сказал я. – Я тебя очень прошу – не надо.

– Ну… не буду. Я просто так сказала. Просто так.

Но я уже понял, что она ничего не забыла. Может быть и простила, но не забыла.

Я почувствовал в груди какую-то тяжесть, что-то навалилось на меня, буквально. Почему-то я вспомнил внезапно Иришу Румянцеву, как мы совсем недавно, еще час назад, бродили по городу, и мне было с ней весело и легко. А сейчас – тяжело-тяжело. Но почему тяжело? Почему? Может, это и есть любовь, когда тяжело? Но я же иду со Светой рядом, иду, я так ждал этого дня, а мне тяжело. По-че-му?!

Только сейчас я снова заметил, что Света что-то говорит. С удивлением я вдруг понял, что это стихи. Читает стихи.

 
Мне на плечо сегодня села стрекоза,
Я на нее глядел, должно быть, с полчаса,
И полчаса – она глядела на меня.
Тихонько лапками суча и семеня.
 

– Что это? – спросил я.

– Стихи. Из будущего фильма. Сценарий мне не очень-то понравился, а стихи, по-моему, забавные.

– А дальше как?

– Я дал конфетку ей…

– Кому, стрекозе? Конфетку?

– Да. Не перебивай.

 
Я дал конфетку ей. Смутилась, не взяла.
Ее четыре полупризрачных крыла.
Обозначая благодарность и отказ.
Качнулись медленно и робко пару раз.
 

– Ну, а дальше?

– Я еще не выучила, хотя в фильме именно я их читаю. То есть девочка, которую я должна играть.

– Странные стихи, – сказал я.

– Тебе когда-нибудь на плечо стрекоза садилась? – спросила Света. – Ну, на плечо, на грудь, просто на рубашку?

– Не знаю. Похоже, что нет, – ответил я наконец, сначала почему-то серьезно задумавшись, пытаясь вспомнить.

– А бабочки?

– Эти – да, – сказал я, вспомнив.

– Смешно, – сказала Света. – Они на нас садятся не из особой симпатии к нам. Точно я забыла, я читала… То ли им температура наша важна, то ли определенный цвет рубашки или майки – что-то в этом роде. А все равно приятно, верно? Будто ты стрекозе нравишься, будто ты у нее симпатию вызываешь и она относится к тебе с доверием.

– Да, приятно, – сказал я.

– Мне нужно ехать, – вдруг сказала Светлана. – Домой.

В груди у меня что-то заныло, упало.

– А как тебе отсюда ехать, на чем?

– Метро и трамвай. Можно двумя трамваями.

– Поехали двумя трамваями, – сказал я. – Это для тебя не очень долго?

– Более или менее, – сказала она. – Поехали.

Поездка получилась неудачной какой-то. Народу в часы пик было полно. Ни поговорить, ни даже помолчать толком было нельзя.

Поняла ли она, что измены ей с Юлей Барашкиной не было. Поняла или нет? Но спросить, поговорить я не мог. Не из-за тесноты, конечно. Конечно, думал я, устроен я довольно-таки нелепо, такой вот я и есть, к сожалению.

Кое-как мы доехали и от трамвая до Светиного дома просто шли, ни быстро, ни медленно, но уже не гуляли.

Вдруг повалил снег.

– У нас тут холоднее, чем в центре, – сказала Света.

Мы шли вдоль какой-то канавы, мимо перекошенного бульдозера – к светящемуся вдалеке ее дому.