Текст книги "Мне на плечо сегодня села стрекоза"

Автор книги: Сергей Вольф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)

20

Гошаня – чуткий человек – подобрал на улице щенка и приволок его к себе домой.

– Пусть будет у меня, – говорил Гошаня, пуская щенка на пол. – Такой малек на улице запросто пропадет.

– А мама как? Выгонит вас обоих на улицу, – сказал я, как обычно говорят, хотя имеется в виду, что выгонят именно щенка.

– Не-ет, – сказал Гошаня. – Она добрая душа. – И добавил, вздохнув: – Да она и дома-то редко живет: все по командировкам.

Щенок был очень симпатичный и, главное, явно породистый – эрдельтерьер. Гошаня легко убедил весь класс сложиться (до приезда мамы) по двадцать копеек на питание щенку и накупил этого питания, а также разных витаминов и микстур. Потом пошли подарки от класса: я купил мячик, Галя-Ляля принесла старое одеяло-подстилку, Ириша Румянцева – мисочку для еды, Таняпка раздобыла махонькую табуреточку для мисочки, чтобы щенок ел, гордо подняв голову, и его экстерьер, то есть внешний вид, не портился и был на высоте.

Раз уж класс принял в щенке такое живое участие, то и имя ему решили давать всем классом – чье лучше, и лучшим все признали имя, которое придумала Ритуля Басс, – Памир. Алик Зуев, Боба Рюмин, Вадик Абашидзе скинулись дополнительно и купили Памиру поводок и ошейник. К приезду мамы Гошаня подготовил щенка отлично.

Как-то вечером мы отправились с Гошаней и Памиром в Юсупов сад, и перед самым нашим уходом я встретил Игоря Николаевича. Снег в этот вечер не валил, мне показалось, что это именно он идет по аллее, я крикнул Гошане, чтобы он шел домой без меня, и догнал этого человека: и точно, это был Игорь Николаевич.

– Здрасьте! – выпалил я, едва дыша от быстрого бега. – Я вас ищу-ищу, звоню-звоню…

– Привет, Леха, – сказал он. – Вот так встреча! Меня тут не было с неделю: в район ездил, материал писал. Рассказ я твой прочел, отличный рассказ, это я без шуток…

– Зачем? Зачем вы это сделали без спроса?

– То есть?! Не понимаю, Леха.

– Ведь это вы послали его в редакцию, в «Ленинские искры»!

– Что – напечатали? Ну да?! Отлично! Но это не я, клянусь.

И тогда я, глупыш, впервые подумал о Свете. Затмило мне глаза, что Игорь Николаевич журналист и связан с газетами. Как же это я не подумал, что и Свете оставлял рассказ, вернее – не забрал у нее. Да и прислать мне его домой могла только она, она же написала мне в свое время письмо – ответ, а Игорь Николаевич вовсе и не знал моего адреса.

– Ты идешь?! – крикнул издалека Гошаня.

– Остаюсь! – крикнул я, и они с Памиром ушли. – Я забегу! – добавил я им вдогонку.

– Приятель? – спросил Игорь Николаевич.

– Ага, – сказал я. – А пес – Памир. Я, знаете, догадался, понял, кто послал рассказ в редакцию.

– А кто?

– Ну… та девочка. Я вам рассказывал, помните?

– Да, конечно. Что ж – она молодец. Ты ее видел с той поры? Звонил?

– Нет, не звонил… Что значит молодец? Ведь без спроса же! А если я против?

– Ну разумеется, ты прав, вроде это не очень-то и красиво, но все же, согласись, то, что рассказ уже напечатан, – это очень и очень неплохо. Я думаю, довольно скоро в тебе останется только удовлетворение, а про свое неудовольствие ты позабудешь. Главное – рассказ хороший. Ты звони, заезжай как-нибудь, я разберу тебе твой рассказ по косточкам – и хорошее, и плохое. Но в целом, скажу тебе коротко, а ты постарайся понять – рассказ хороший. В нем есть ошибки, есть неточности и банальности, но у него настоящее нутро – не знаю, как тебе это объяснить. И читаешь его с интересом и волнением. Главное вот что: ребята часто ведь пишут стихи и рассказы, часто это бывает забавно, есть милые строчки, очень точные и смешные, какие взрослый человек и выдумать не может, – и все, больше ничего нет. А у тебя именно что рассказ. В нем свой стержень есть, даже боль какая-то, и, пожалуй, чисто человеческая судьба, хотя он и о кошке, от первого до последнего слова. Честно говоря, ты не сердись, я даже не ожидал. Обязательно пиши. А твой рассказ мы поподробнее разберем потом. Там масса ошибок, ты их поймешь, но именно ошибки и подчеркивают, какой он хороший, раз, несмотря на них, рассказ волнует. Понял?

Я, почему-то весь красный от стыда, кивнул. Стыдно мне было вовсе не потому, что меня хвалили, а оттого, что получалось, будто бы я – писатель, а это было так странно, да и вообще, по-моему, глупости.

– Пойдем-ка к выходу, – сказал Игорь Николаевич. – Поздновато уже. – И добавил в сторону, вовсе, кажется, не мне: – Да и кого вообще тут встретишь… Если очень надо, звони, – сказал он мне, когда мы вышли из сада. – А вон твой приятель с собакой ждет тебя. Пока.

Он крепко пожал мне руку и быстрыми шагами ушел.

Гошаня действительно ждал меня на другой стороне Садовой.

– Что за странный тип? – спросил он.

– Да так, знакомый один. Журналист. Ищет здесь одного человека.

– Загадочно, – сказал Гошаня.

– Да нет, ничего особенного, – сказал я, понимая, что, пожалуй, на самом деле загадочно.

Мы побрели домой, и тогда я, уже простившись с Игорем Николаевичем, ясно так подумал, что теперь обязательно придется позвонить Свете: как-то странно она поступила с моим рассказом, а вернее, со мной; хорошо или плохо она поступила – я понять не мог, все это как бы смешалось, но я знал, по крайней мере, что теперь я могу ей позвонить, даже если мне это и трудно – есть хоть о чем говорить, за что уцепиться.

21

Именно потому, что на педсовет должен был пойти дед, а не Люля, я был так спокоен, что даже вообще пропустил этот его поход, просто позабыл.

В день педсовета я опять торчал у Гошани, и у него собрался почти весь класс, ну, человек двенадцать, по крайней мере, – на смотрины Памира. Гошаня, конечно, всем заявил, что на смотрины следует являться с подарками, какой-нибудь вкуснятиной для Памира, мол, еда едой, а подарки подарками. По капельке, по тютельке он набил едой для Памира целый холодильник, а поскольку было много и обыкновенной еды, человеческой (печенье, тортик, сушки – все девчонки), то получился чай и даже танцы.

Памиру все это вполне нравилось, он носился по квартире, лаял, хорохорился, подлизывался ко всем, ласкался, играл и наконец брякнулся на свою подстилку и уснул, обессиленный.

Скоро пришла наша Евгения Максимовна: Гошаня и ее пригласил. Увидев меня, она будто даже обрадовалась и сказала, что поздравляет меня, что педсовет по моему вопросу состоялся и закончился и что, конечно, мне всыпали по первое число, ну не мне, разумеется, а моему деду, а дед, само собой, все это передаст мне.

Все стали меня защищать, мол, наверняка я не первый полез в драку и вообще-то так этому балбесу девятикласснику и надо – знай наших! Евгения Максимовна быстренько прочла лекцию о вреде разнообразных драк, и тут же ее втянули в чаепитие и танцы. Она, между прочим, отлично танцевала, может даже лучше Ириши Румянцевой, правда, Ириша, скорее всего, еще стеснялась.

Среди этого веселья я вдруг остро так почувствовал, что невероятно хочу видеть Свету. «Влюбился, – подумал я, – влюбился, что же делать-то теперь, а? Как быть?» И еще я никак не мог понять: благодарить мне ее за то, что она послала в газету мой рассказ, или негодовать. Конечно, я понимал, что все это она сделала, так сказать, из лучших побуждений, но все-таки… и как-то неприятно было, что газету с рассказом она мне послала, но ни словечка не написала, ни единого. «А с другой стороны, что же, – думал я, – просто Света нормальный хороший человек, понравился ей мой рассказ – вот она и послала его в газету, напечатали его – выслала мне, чтобы я был в курсе дела, а что ей добавлять, что писать мне? А ничего, я ведь ей никто. Именно что никто!»

Разошлись мы довольно поздно, я еще прогулялся с Иришей и показал ей со всех сторон Исаакиевский собор.

– Как ты думаешь, будет у меня контакт с классом? – спросила она.

– А разве еще нет?

– Ну, вроде бы есть, но слабенький, так ведь и должно быть в первое время. А потом?

– Будет, наверное, – сказал я. – Почему бы и нет.

– Я боюсь, что далеко не со всеми, – сказала она. – Так жить будет неуютно.

– Смешная ты, – сказал я. – Вот я учусь со всеми вместе с первого класса, а разве у меня со всеми контакт? Нет, конечно. Да иначе и быть не может. С кем-то есть, а с кем-то, пожалуй, что и с большинством, никакого особенного контакта и нет – просто привыкаешь к людям и все. И ты привыкнешь.

Тут из полутьмы подворотни вынырнула моя Люля и столкнулась с нами нос к носу.

Сразу же она почему-то потрогала ладошкой в варежке Иришу и сказала:

– Какая прелесть! Ты чья, девочка?

– Папимамина, – сказала Ириша и улыбнулась.

– Это моя мама, – сказал я ей. – А это, мам, Ириша. Новенькая в нашем классе. И живет в нашем доме.

– Мы из Воскресенска приехали, – сказала Ириша.

– О! Да вы все новенькие! Пусть твоя мама забегает ко мне, – я ее введу в курс дела жизни, – сказала Люля.

– Спасибо, – сказала Ириша. – Я передам.

И мы распрощались.

Дома дед подробно рассказал о педсовете и о том, как меня там прорабатывали. Люля была очень веселой и прямо вся светилась. Она, конечно, была рада, что все это пришлось выслушать не ей, а деду.

– Но вообще-то, Люля, – сказал ей дед. – Речь шла не столько о том, что наш Леха плохой, а о том, что все это странно, потому что в общих чертах он хороший.

Я-то знал, куда он клонит.

– Ну, понятно, – сказала Люля. – Он такой хороший у нас, такое чудо, что ему сам бог велел ехать с тобой на ваш сумасшедший подледный лов.

– Это-то ясно, – сказал дед. – Это ты заранее обещала, если я вместо тебя пойду на головомойку.

– Ай, ловите вы сколько влезет, – сказала Люля. – Лишь бы не утонули и он учился хорошо. И так забот полон рот.

Она умчалась в их с папаней комнату, и мы с дедом, занявшись сборами на лед, слышали, как она трижды с выражением прочла папане свое письмо в дирекцию нового театра, которое она писала и переписывала, по-моему, раз пять. Дед сказал:

– В этот раз на озеро поедем, на блесну окуня драть. Ну, технику ловли я тебе на месте, на льду уже объясню.

– А Айседора не поедет? – вдруг вырвалось у меня.

– Отчего же. Скорее всего поедет – звонила.

Про Свету я, конечно, не спросил, и мы с дедом, взяв блесны, скрылись в ванной.

Вскоре Люля ворвалась в ванную и, когда дед напугался, что сейчас будет скандал, закричала:

– Да не бойтесь вы! Я посмотреть хочу. Хочу убедиться в вашем слабоумии. Ну, показывайте.

У деда глаза заблестели от восторга.

– Ну, смотрите! – сказал он. – Смотрите внимательно.

Он аккуратно, двумя пальцами поднес серебряную блесенку, симпатичную такую малышку, к поверхности воды в ванной и отпустил ее. Блесенка стала тонуть, но не тупо вниз, а зигзагами, влево-вправо, влево-вправо, медленно приближаясь к дну ванной.

– Планирование – первый сорт, – захохотал дед. – Это же чудо!

– И все?! – спросила Люля.

– И все! – сказал дед. – И так ясно, как это гениально.

Люля шумно вздохнула.

– Муж мой! – крикнула она папане. – Твой сын и мой отец – сумасшедшие! – и выбежала из ванной.

22

Выехали мы очень рано и совсем с другого вокзала, чем обычно. Рыболовов было немного, все незнакомые и не наши; ни Ляли с лошадиным лицом, ни Коли-осветителя. В общем-то были только те, с кем дед конкретно договорился: Айседора (одна) и Михей – длиннющий тощий старик. У Айседоры я не спросил, почему нет Светы, но дед, умница, спросил.

– Птенчик мой не в духе, – сказала Айседора. – Потом у нее новые какие-то кинопробы.

– Эх, и озера! – сказал Михей. – Представляешь, Василий, кладешь блесну на дно, тюк-тюк, – камешек. Чуть вбок подвинешь – повыше камешек, считай – гряда. Маханешь повыше, па-ашла блесна вниз, шарах! – сидит окунь. Эх, и озеро! Но главного я вам, братцы мои, не сказал. Это – сюрприз. Чего говорить, если вы и так едете.

– Давай сюрприз, – сказала Айседора.

– А то и сюрприз, что иду я неделю назад по озеру, иду, иду к дальним островам, вдруг смотрю: снегоход «Буран» меня догоняет. Остановился. Смотрю: батюшки, да это же Пал Матвеич Кляксин, друг мой, однополчанин, всю войну бок о бок прошли, лет десять не виделись, потерялись.

«Михей!» – кричит он мне.

«Паша!» – кричу я.

Ну, обнялись, поцеловались… И что вы думаете – он тут помощником егеря на озере устроился, изба своя – огромный домина. Какая там рыбалка, сели на снегоход, дунули за водкой и весь день в избе просидели.

– Не стоит, Михей, – сказал дед и кивнул на меня: – При ребенке-то.

– Ишь ты, куколка, – сказала ему Айседора. – Что ж, однополчанам и не выпить, что ли?! Я уж на что непьющая, а как своих вояк увижу – обязательно рюмочку клюкну. Верно, Леха? – И Айседора потрепала меня по щеке. – Старая я, да? А ведь я в танковом была. Не похоже, а?!

– Что же выходит? – сказал Михей. – Захотим – и заночуем, и завтра половим. Нам, пенсионерам, что? Нас никто не ждет.

– Нас-то с Айседорой ждут, – сказал мой дед.

– Тогда опять-таки идея, – сказал деду Михей. – Твоему Лехе ведь в школу, да? Отправляем его электричкой одного, он дома все расскажет и к тебе, Айседора, позвонит и предупредит. Верно, Леха?

Я кивнул и мгновенно подумал, что, если вдруг так и произойдет, то мне придется поговорить со Светой. Ну и ладно, ну и отлично.

Старики заговорили о войне, я слушал и все никак не мог представить, что они воевали по-настоящему. Ну как это – Айседора и вдруг с гранатой?! Но весь фокус в том, что так оно и было. Вот смотришь кино: снаряды рвутся, все в огне, грохот дикий, бегут, стреляют, падают, гибнут люди – и все правда. И очень трудно представить, что дед, старушка Айседора и этот длинный Михей точно так же лезли в огонь и смерть. Они сидели сейчас совсем рядом, живые, обычные, что ли, пили чай из термоса, старенькие, свои – трудно было представить их на войне. И все-таки я это почувствовал, не знаю уж почему и как: это именно они бегут под пулями и снарядами, защищая и меня, и папаню, и Люлю, которых еще и на свете-то не было.

– Вот когда мы ту высоту взяли, тогда Паше Кляксину и дали героя. Ну, а теперь он – помощник егеря. Плюгавенький такой – прости господи! – никогда не скажешь, что герой. Рябой весь, как курица, но ловит отлично, мы с ним на другой день все же надрали окуня. А окуни, бра-атцы, ну, что твои лапти! Возьмет блесну в пасть и стоит в камнях – и не сдвинуть его, гада.

– На кило? – спросила Айседора.

– Ага. Такие. А был и на полтора, у Паши. Вот тебе, Леха, по случаю знакомства, презент.

И Михей вручил мне блесну. Она была не похожа на дедовы. Какая-то кривобокая, кривоморденькая.

Дед посмотрел на нее и покачал головой.

– Без фантазии блесна, – сказал он. – Окунь ее не возьмет, разве что сдуру.

– Колода ты старая! – сказал Михей. – Бери, бери, Леха, блесна дивная. На такие и драли – игрушка моей конструкции. Читали – «михеевская»?

– Да ну тебя, – сказал дед.

– А вот интересно, – сказала Айседора. – Никогда я меньше вас не ловила, а ловлю исключительно на магазинные, кроме подарочных, и выходит, раз магазинные хуже, – а так оно и есть, – то я ловлю лучше вас. Поняли?

– Поняли, – сказал Михей. – Ты у нас – снайпер.

Иногда я смотрел на стариков вроде как со стороны, и тогда они напоминали мне малых детей. Ну, честное слово, как первоклашки: казалось бы – ходят в школу, а игры у них – детские, дошкольные. Может, мне потому и хорошо со стариками, что они как дети? Вот даже незнакомый Михей… Разве можно с ним сравнить того же Вадика Абашидзе, или Алика Зуева, хотя они и неплохие ребята? Ни за что! С ним гораздо интереснее и веселее, а знаком я с ним всего-то час какой-нибудь. С Гошаней – другое дело, он человек содержательный, пусть даже я толком не могу этого объяснить. От Гошани, если вдуматься, исходит какая-то энергия, вот в чем все дело. А от Светы? Да, тоже исходит. А от папани с Люлей? Точно, исходит. И от нашей Евгении Максимовны. Конечно, энергия. Какие-то особые волны. И от стариков моих этих так и идут эти волны. И от Игоря Николаевича. Да-а, и от новенькой нашей, Ириши Румянцевой.

Я даже обрадовался: достаточно только представить, идут от человека волны этой энергии, и сразу станет ясно, стоящий он человек или нет.

А я? Да, вот именно, а я-то?! Идут от меня к другим людям эти волны или нет? Я не знал. А это ведь так важно. Или я сам и не должен это чувствовать, а только другие? Да, в этом надо еще разобраться.

– Ну вот, – сказал Михей. – А на следующей и нам.

После уже, в набитом автобусике, Михей передал водителю деньги на четыре билета до какой-то Харлашкиной заводины, и через полчаса, когда народу в автобусе стало совсем мало, мы сошли с автобуса. Он уехал, и мы остались вчетвером у самого края озера, и Михей сказал, что эта вот заводина и называется Харлашкиной, а вон там вдалеке дом на берегу и дым из трубы, там и живет Паша Кляксин, а второй сюрприз еще впереди.

Мы потянулись гуськом по льду, по нехоженой тропе в сторону дома, и очень скоро впереди показался идущий нам навстречу снегоход, и через минуту дед Михей знакомил нас с улыбающимся, маленьким, рябым-рябым Пашей, Павлом Матвеевичем.

– Ну, братва, с приездом! – сказал он. – Я вас в бинокль разглядел, как мы с Михеем и договаривались.

Тут же он укатил на «Буране» с Айседорой и потом, по очереди, перебросил и нас всех к дому.

– Завтракать, бойцы, завтракать! – весело суетился он.

– Да нет, Паша! – сказал Михей. – Мы, честно, сыты. Поели в электричке. Давай, вези нас к островам – руки чешутся.

Чаю мы все-таки в темпе выпили, Павел Матвеевич уговорил и тут же, опять по очереди, перебросил нас к островам на своем снегоходе. Когда вторым он подвез меня, Айседора уже просверлилась и достала удилище для блеснения, в общем – обычную зимнюю удочку с катушкой, только раза в четыре подлиннее, – такая была и у меня.

– Сверлись, птенчик, – сказала мне Айседора, и я отошел метров на двадцать в сторону и, торопясь, высверлил себе аккуратную луночку. Вскоре Пал Матвеич привез Михея и деда, и дед мой тут же начал меня учить.

– Значит, так, – сказал он. – Вроде бы все просто. Так. Привязал блесну? Та-ак. Снимай катушку с тормоза, как обычно, и сматывай жилку. Сбросил? Так. Теперь видишь, блесна лежит на дне? Приподними ее чуть-чуть. Почувствовал? Висит? Ага. Значит, она у нас висит у самого дна. Запомни, ощути рукой эту точку. Вот теперь ты резко поднял удильник над головой, блесна – в воде выше дна, и тут же опускай руку до той-самой точки. Понял? Свободная блесна начинает планировать под водой ко дну и повисает, покачиваясь, у самого дна. В этот момент обычно и бывает хватка окуня. Понял? Ну, работай. Дергай. Но аккуратно. Если что не ясно – спроси. А я пошел сверлиться.

Я начал делать все, как велел дед, но сначала не мог ничего почувствовать, ну, самой ловли. Когда ловишь на мормышку с мотылем (живая ведь рыбья еда) и тихонечко толчками подымаешь мормышку ото дна вверх и обратно, так и чувствуешь, будто окунь или плотва зыркают на мормышку, а ты их дразнишь. Какое-то получается напряжение, азарт, а тут, дергая блесну вверх, я этого не ощущал. Правда, приятно было: маханешь блесну вверх, резко опустишь руку вниз, потом длинная пауза – это блесна планирует в воде – и вдруг – тюк! – чувствуешь вес блесны, значит, приплыла.

– Эй, Леха! – сказал мне дед. – Совсем забыл. Когда блесна повиснет у дна, сразу вверх не дергай, дай паузу, а блесной как бы покачай из стороны в сторону. Понял?

– Вот вам! – крикнула Айседора, быстро, положив удильник, заработала руками и вывернула на лед здоровущего окуня – я таких и не видел никогда.

Честно, я завизжал от восторга, как поросенок, и помчался к ней смотреть окуня.

Окунь лежал возле Айседориного черпака, толстый, мощный такой, очень красивый, с зеленовато-черными полосами, яркими плавниками, краснохвостый.

– Я вас и магазинными блеснами обловлю, голубчики мои ясные! – шептала Айседора, запуская снова блесну в лунку. – Я вас научу, как снастью играть. Э-эх!

Удивительно – она зацепила еще одного окуня, правда, поменьше первого, но тоже приличного.

Наверное, потому, что я сам видел, как он долбанул по ее удильнику, а после – блесну у него во рту, я вдруг поверил, почувствовал, что окунь-то, подлец, действительно хватает блесну.

Я вернулся к своей лунке и снова начал махать удочкой, но уже как бы вдумчиво, как бы чувствуя, что рыба следит за блесной, и стараясь играть блесной получше: я буквально видел, как моя блесенка шустрыми зигзагами, блестя бочком, как маленькая рыбка, устремляется ко дну озера.

И все-таки, когда окунь мягко и тяжело надавил на мою удочку и повел вбок, – я этого не ожидал.

Я выводил его к лунке медленно, по капельке, и ужасно волновался и, когда наполовину вынул его из лунки, подтолкнул его рукой – окунь был мой!

– Гений, Леха! – крикнул дед. – Поздравляю!

Поднялся ветер, довольно сильный, но ненадолго: разогнал тучи, открыл солнце и упал до нуля – полная тишина и безветрие.

Потом окунь перестал брать. Но мы никуда с дедом не пошли, просто сидели друг против друга, загорая: мы подустали, да и наловили уже прилично – двигаться было лень.

Я загорал, прикрыв глаза, а когда открыл, увидел, что дед смотрит на меня, грустно как-то улыбаясь.

– Вот это, Алеша, – сказал он и повел рукой без варежки во все стороны, показывая на лед, на небо и солнце, на островки и дальний и ближний лес, – все это – такое, брат, счастье, ты себе и представить еще не можешь.

Он грустно опять вздохнул, встал и без ящика и ледоруба побрел по льду куда-то в сторону.

Он уходил все дальше и дальше, мой дед, все уменьшался и уменьшался, совсем маленький вдалеке, и мне вдруг стало жутковато даже (что-то такое на меня накатило) оттого, что я могу деда, не знаю уж как, потерять и буду без него один.

Ближе к вечеру мы пили чай в избе.

Павел Матвеевич приглашал нас приезжать в любой день: он, дескать, всегда будет поглядывать в бинокль на первый автобус утром и, если мы подымем ледобур вверх с шапкой на конце, он сообразит, что это мы, и встретит нас на «Буране».

– А Гошаню можно? – спросил я.

– Это кто?

– Друг мой из нашего класса.

– Тащи.

– А Памира? Это пес. Щенок.

– Та-ащи.

Возвращались мы довольно поздно. В электричке я вдруг почувствовал, что дико устал, забился в угол и уснул у деда на плече, а проснулся уже в Ленинграде.