Текст книги "Мне на плечо сегодня села стрекоза"

Автор книги: Сергей Вольф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)

11

То, что я занялся подледным ловом, произвело на мой класс большое впечатление: все-таки, я заметил, мальчишки, тем более девчонки зимой рыбу редко ловят.

Я ездил с дедом не каждое воскресенье, потому что сам он рыбачил и в будние дни, а в выходной иногда оставался дома. С каждым разом я ловил все увереннее, рыба сходила с крюка все реже, жилка не путалась, хотя иногда я ловил меньше рыбы, чем в первый раз, – не было клева. Каждый раз дед созванивался с Айседорой, и мы ехали вместе, и каждый раз с Айседорой была Света.

Айседора, между прочим, курила и, как и дед, курила папиросы «Звездочка», и однажды, когда мы возвращались с рыбалки во второй раз и дед с Айседорой вышли покурить в тамбур, я спросил у Светика:

– А мой дед был у твоей бабушки в гостях или нет? Ну, дома?

– Не был. Ни разу.

– Странно. А мне рыбаки говорили, что они дружат. Уже лет пять дружат. И Айседора у нас ни разу не была.

– Этого я не знаю.

– Это я тебе говорю. А почему бы не заехать, если они дружат? Или они стесняются?

– Понятия не имею.

– Может, дед стесняется ее пригласить к нам из-за моих папы и мамы? Теперь-то уж ясно, что не из-за меня. Ты как думаешь?

– Да никак.

Ну, я и осекся, и мы замолчали. Вообще Светик мало со мной говорила, коротко. Все молчала. А ведь, между прочим, когда мы в первый раз с ней на льду познакомились, она сама попросила разрешения рядом со мной просверлить лунку, дескать, ей одной скучно сидеть. Так и сказала. Но, с другой стороны, она и тогда со мной ни о чем не говорила, хотя и сидела рядом.

Потом уже, в другие поездки, она и сверлилась вовсе не рядом со мной.

Письмо от Юли Барашкиной я получил, когда на подледный лов я съездил уже раза четыре. Несколько раз я перечитывал это письмо и каждый раз думал, писать мне ей или не писать, ехать к ней или нет. Наконец все же написал, и тут одновременно у меня вообще голова пошла кругом, из-за Светика.

Как-то раз, на льду, Айседора вдруг занервничала: то тут лунку просверлит, то там – чего-то у нее не брало, потом вообще ушла далеко, дед вскоре перебрался к ней, и Светик осталась без Айседориного ледобура – своего у нее не было. Подошла потом ко мне и попросила мой (дед в складчину с моими стариками купил мне собственный). Я, конечно, дал, и Светик села ловить рядом, метрах в пяти.

У меня плотва брала нормально, более или менее часто, у Светы – тоже ничего себе. Вдруг вышло из-за пленки облаков солнышко, после поклевки я выволок на лед приличную плотвицу, поглядел на Светика… она сидела на ящике, сняв шапку и не глядя на удочку, а задрав голову лицом к солнцу, и, зажмурившись, загорала. Не знаю, наверное, потому, что она зажмурила глаза, я даже привстал, дурак, с ящика и поглядел на ее лицо. Лицо Светули было… красивым, очень – я даже задохнулся. И тут же мне дурно стало, я замер и напугался, будто меня вдруг поймали, схватили, потому что Светуля, не открывая глаз, именно что не открывая глаз, вдруг сказала, спросила:

– Ты зачем на меня смотришь? А?

Я плюхнулся на ящик.

– Я… я, – забормотал я. – Да я не смотрю. С чего ты взяла?

Как она увидела, как?!

Я был, честное слово, какой-то перевернутый, я уткнулся носом в свою лунку и молчал, сижу, уставился в лунку, как балда, молчу и про плотву даже и не думаю.

Когда я немного успокоился, я первым делом подумал: как же это могло получиться, Светуля такая красивая, а я не видел раньше, не замечал? Не может быть, чтобы все дело было в солнце. Или все же в солнце? Если да – то обидно. Потому что это – частный случай. Красота есть красота. Или она есть, или ее нет, и солнце тут ни при чем, вернее, не должно быть при чем. Конечно, красота от солнца вполне может зависеть, но это если она есть, уже есть, безо всякого солнца. Я рассуждал обо всем этом очень даже охотно: о красоте, о солнце и всякой всячине, и только потом, позднее, сообразил, что расфилософствовался я, конечно же, от неловкости: как-никак получалось, что я за Светулей подглядывал, раз она этого не видела, да к тому же еще – как бы угадала, увидела, и выходило, что это как раз за мной наблюдали, именно меня застали врасплох. Жутко неуютно, если вдуматься.

Дед и Айседора так и сидели над своими лунками вдалеке от нас. Света (я все-таки стрельнул краем глаза) так и продолжала загорать, не глядя на свою снасть; тут же я заметил, что ее удочка валяет дурака, но не прыгает, как если бы рыба сама засеклась, а просто кланяется: то подымет хвостик медленно, то опустит.

– У тебя вроде бы клюет! – крикнул я Светуле громким шепотом.

– Сделай все сам, пожалуйста, – тихо сказала она, не открывая глаз.

Быстро прыгнув к ее лунке, я кое-как подсек и сразу почувствовал там, в глубине, приличный вес. Я начал выбирать жилку – рыба шла тяжело. Потом вдруг вообще уперлась, встала.

– Слушай, крупная, – сказал я Светуле. – Я боюсь один.

– Может, средняя? – сказала она, не опуская лица от солнца. – Может, тебе с непривычки кажется, ты еще малоопытный.

– Нет-нет, бери сама жилку, – не успев обозлиться, сказал я.

– Ну уж нет, – сказала она, склоняясь над лункой, – главное, не давать слабину – сойдет. Не идет рыба?

– Встала, – сказал я. – Как камень.

– Надави, но чуть-чуть.

Я потянул совсем малость, рыба слегка поддалась. Я стал медленно ее поднимать, а Светуля, увидев, что рыба и правда крупная, скинула обе варежки и нацелилась на лунку, потом тут же засучила рукав тулупа. В глубине лунки показалась наконец длинная голова и часть зеленовато-белого тела рыбины…

– Еще, еще чуть-чуть, еще, – шептала Светуля, тут же нырнула рукой в лунку и под бочок вывернула рыбину на лед.

– Какая прелесть, – засмеялась Светуля. – Су-да-чок. Почти килограмм, а?

– Не знаю, – сказал я. Руки у меня дрожали, да и я весь дрожал тоже.

– Вот ведь прелесть – судак, – повторила Светуля. – Давай загорать вместе.

– Не знаю, – сказал я. – А ловить?

Медленно я вернулся к своему ящику, без всякого настроения выволок на лед средненькую плотвицу (тоже сама засеклась) и после долго сидел молча и не ловил. Светуля что-то напевала.

Вернулись наши старики и начали ахать и охать и поздравлять Светулю – не судак, а прямо лапочка!

На обратном пути, в электричке, когда дед с Айседорой в очередной раз выскочили на площадку покурить, Светуля вдруг произнесла вслух такое, от чего я обомлел, вообще как бы полуобалдел на несколько суток.

– А мне понравилось, приятно, что ты на меня смотрел, когда я не смотрела, – сказала она, а я вздрогнул, заметался. – Приезжай ко мне в гости, я хочу, – сказала она, я закивал, закивал. – Приезжай послезавтра, можешь даже не звонить по телефону. Приезжай в семь вечера, в девятнадцать.

А я все кивал.

К этому моменту я уже послал письмо Юле Барашкиной, что я приеду к ней… получалось тоже именно послезавтра. Но, опешив, я так ничего и не сказал Светуле. «Ладно, позвоню ей по телефону, – тупо думал я потом. – Позвоню и скажу, что в этот день занят. Тем более, адреса я ее не знаю. Или вообще не звонить?»

12

Люля – моя мама – кажется, успокоилась: ловить со льда я ловлю, но вроде бы не тону, так что все не так уж и страшно, да и рыбы, честно говоря, стало в доме побольше. Папаня мой был спокоен за меня с самого начала: его, в сущности (из-за его любви к компьютерам), все волнует в ослабленном виде, в одну десятую силы. Разве что мою маму он любит без поправок и скидок – так уж у него получилось. Он ее любит на всю катушку, я точно знаю, не потому даже, что это видно невооруженным глазом, а и потому, что он сам об этом сказал. Как-то раз он долго разглядывал меня внимательно, а потом изрек:

– Иногда, – говорит, – смотрю я на тебя и думаю: отчего ты мне все-таки симпатичен? Сын? Поэтому? Думаю – да, но этого маловато. И я понял: это потому, что тебя Люля родила, моя жена.

Между прочим, ничего смешного или неправильного в том, что сказал папаня, нет. Я не раз, честно скажу, думал о природе любви. Всякой, в том числе и между близкими людьми (ну, по крови, как говорят, близкими). Конечно, грустно, но вполне есть такие семьи, где папа маму не любит, или мама папу, или оба вместе друг друга. Но вот если любят, то мама сына или дочку любит иногда и больше, чем папу, а вот уж папа – тот всегда больше любит маму, чем свое родное дитя. Мой папаня, например, Люлю любит явно сильнее меня. А если вдуматься, то кто ему Люля по крови? Да никто. А вот такая вот любовь. Правда, мама, ну, Люля, – симпатичная, красивая даже, но и это, пожалуй, ничего не объясняет: иногда знаете каких страхидл любят – смотреть тошно.

Но все это, так сказать, были веселые мысли, а когда я ехал к Юле Барашкиной, уже в метро, а потом и в трамвае, мне было явно не по себе. О том, одна это девочка Юля, в кино и в жизни, или две разные, я думал уже в каком-то вялом виде. Гораздо важнее было другое: она нравилась мне, и я к ней ехал, но Света тоже мне нравилась, но я не стал ей звонить, что не приеду, именно потому, что она мне нравилась. «Как же так, сразу обе, две? – думал я. – Так нельзя, так некрасиво получается», – думал я. Но если бы мне сказали, что я обязан одну из этих девочек позабыть, я бы заартачился, мне этого не хотелось, да, может, и не получилось бы, а уж если бы получилось, то, честное слово, я просто не знал, какую из них позабыть было бы лучше.

Я катил, сойдя с метро, на трамвае, куда-то к черту на кулички, с каждым мигом приближаясь к Юлиному дому, и все мял, все тискал в кармане конверт ее письма с ее адресом.

Сойдя с трамвая, я минут десять ходил по каким-то снежным полям среди высоких домов, ища Юлин корпус, и наконец покатил на лифте на девятый этаж; сердце мое то колотилось, то замирало, секунду-две отсутствовало.

Коряво я ткнул пальцем в звонок, он резко отозвался во мне самом, послышались быстрые шаги, дверь распахнулась…

– Здравствуйте… проходи, – сказала… Света, Светуля… Да-да, Светуля!!!

Я ничего не понимал. И, стоя, обмерев перед дверью и не замечая потом, как вхожу в квартиру, я думал, как бы не свихнуться. Однако все же я приехал по точному адресу в Юлином письме, а Светик адрес я просто не знал, я же ей не позвонил. И после, наверное (я так думаю), тысячи мыслей промчались незаметно для меня в моей голове. И главная мысль была: неужели Света и Юля – одно лицо, как бы это ни было невероятно; и что же тогда делать, а?!

Потом я увидел себя сидящим в какой-то комнатке, наверное, Светиной, за столом; передо мной стоял чай, сосиски какие-то, ириски… только сейчас я заметил, что Светуля уже давно что-то говорит.

– Папа-мама – в театре, Айседора – на льду. А твой дед поехал? Да что ты молчишь, право?

– Разве? – ляпнул я.

– Именно что молчишь. А где ты взял мой адрес? У деда? Я же тебе не давала. Кстати, если бы Айседора не уехала, я бы тебе позвонила.

– Позвонила бы, зачем?

– Я, когда пришла сегодня из школы, получила письмо. В общем, письмо про то, что ко мне сегодня должен зайти один человек, он писатель и пишет рассказы… Я бы отменила нашу встречу.

Мне сделалось худо. «Писатель»… Но все стало на свои места. Каким-то образом все же Света и Юля – это одно целое, а не две единички.

– Он не придет, этот твой писатель, – сказал я ледяным голосом, от волнения, что ли, ляпнул.

– В каком смысле? Откуда ты знаешь? Вот глупости.

– Хочешь правду? – спросил я. Меня уже понесло.

– Н-ну, разумеется, – с запинкой сказала она. – Какую еще правду?

– Ты просила, велела мне… приехать к тебе в гости сегодня вечером. Но я не поехал. Даже не позвонил. Я поехал, как и обещал, к Юле Барашкиной. Это я писал письмо. И рассказ мой. Редкое совпадение! Да? – говорил я. «Я решил повидать Юлю, раз обещал ей в письме, раз она мне нравится, хоть и на киноленте, – продолжал думать я. – Я изменил тебе с Юлей Барашкиной, хоть ты мне очень нравишься, изменил, хотя ты и она – это одна и та же девочка. И я не понимаю, как это у тебя два имени. Как?» – думал я и действительно ничего не понимал.

Я глядел на нее и не глядел одновременно, видел и не видел ее лицо.

– Почему у вас два имени? – наконец выговорил я. Она ответила не сразу, а я все искал и постепенно находил то общее в ее лице, что было в нем с девочкой из кинофильма, то, что я почему-то не увидел на льду, на рыбалке.

– Видишь ли, – услышал я ее ровный, какой-то прохладный голос. – Когда меня нашла киногруппа и стала уговаривать сниматься, я, в общем-то, сразу согласилась, но при одном условии: чтобы в титрах мои имя и фамилия были другими. Они легко согласились.

– Ты не хотела славы? Была против? – спросил я.

– Вроде этого. Конечно, слава – это очень даже приятно, но у меня характер другой. Не люблю, когда потом лезут.

– Неужели никто в классе не узнал тебя на экране?

– Кое-кто предположил. Но ведь и ты на рыбалке не догадался! Да и фамилия не та.

– Да-да. – Я понимающе кивнул. – Не догадался. В кино у тебя прическа другая, да? И грим, да?

– Прическа другая. И грим. Да, конечно, – сказала она. – Разумеется.

И кто меня за язык тянул, что это я и есть, промолчал бы – и все, писатель (писатель, смех!) не приехал бы, да и вообще бы исчез навеки.

«И все-таки, – думал я, – так правильно, честно… Да и как бы я потом показал ей рассказ (а мне хотелось), если она уже его читала? А может, мне потому так понравилась Света на льду, на рыбалке, когда она, закрыв глаза, загорала, что в ее лице было что-то общее с Юлей, что-то неуловимо общее, – думал я, – именно что неуловимо, поэтому я и не догадался сразу, а если бы не было этого неуловимого, она, Светуля, мне бы и не понравилась».

– Смешно, правда? – сказала Светуля. – Ну согласись, что смешно. Ты ехал в гости к одной девочке, суперкинозвезде, а попал совсем к другой. Ко мне-то ты ехать не захотел.

– Захотел! Я к тебе ехал! – глупо вякнул я.

– Тю-тю-тю! И ничего подобного. Не серди меня! Раз ты поехал к другой девочке, я на тебя обижусь и брошу тебя. На произвол судьбы. Ты, конечно, помчишься к своей кинозвезде, а ее и нет на свете, в природе, просто не существует.

«Ах, зачем же я все-таки ляпнул, что я и есть тот писатель?» – думал я. И тут же думал, что если бы догадался не ляпать, если бы скрыл и все было бы хорошо, то как же я бы тогда дружил со Светой, раз у меня от нее такая тайна? Так дружить нельзя!

– Как же быть теперь с моим рассказом? – глупо спросил я.

– А что с рассказом?

– Ну, я хотел тебе его показать…

– Кому – тебе? Кому именно?

– Погоди, погоди, пожалуйста! Не запутывай меня. Как ни крути – все-таки тебе. Я познакомился с одним человеком, и он сказал мне, что мне нужно писать рассказы, попробовать, но никому не показывать, и я никому не показывал, не хотелось, а тебе я захотел показать сразу, как увидел тебя в кино. Только не говори мне, что я не хотел тебе показать рассказ, когда познакомился с тобой на рыбалке, потому что…

– Потому что – что?

– Потому что мне, наверное, хотелось, только я не догадывался. Наверное, тогда, на льду, я узнал тебя, только не догадался, сам не знаю почему, что это ты и есть!

Распелся я вдруг – ужас. Вспоминая об этом потом, я несколько раз краснел вполне натурально, до того мне было стыдно.

Тут же вдруг ярко вспыхнула, цокнула и погасла лампа, вообще свет во всей квартире, одновременно в прихожей что-то загрохотало, хлопнула дверь, чертыхнулась в темноте Айседора: вернулась с рыбалки.

Потом начались во тьме, а после при фонарике ахи и охи: что замечательно, что я приехал в гости, что дед пропустил отличный клев, что нет света и почему-то горячей воды – бултыхнуться в ванну, что плотва отменная, что долго не было трамвая и что вообще все в молодости было не так…

Со Светой, само собой, я уже ни о чем поговорить не мог. Лучше это или хуже – я не разобрался и уехал домой весь какой-то в душе растрепанный и уставший.

13

Поразительно – мне удалось вытащить Гошаню на рыбалку, на лед. Как-то так получилось, что дважды мы с дедом не ездили – холод был дикий, после дед прихворнул, а у Гошани как раз отпал в воскресенье календарный матч, и он был свободен.

Все эти дни после встречи с Юлей-Светулей я жил в каком-то взвешенном состоянии: рыбалка сама по себе меня выручить не могла, я к ней попривык, да и не ездил вообще; как быть со Светланой, я не знал, и не писал, и не звонил ей; во всей прочей моей жизни ничего замечательного не было – сплошное одиночество в душе. А здесь еще добавилась эта тревога: как быть со Свету лей?

Честно говоря, рыбалке я обрадовался, потому что думал: вдруг увижу Светлану, да и вообще потому, что с Гошаней. Мама Люля сначала замахала руками: ка-ак, без деда?! Но дед ее быстро успокоил: во-первых, Гошаня – спортсмен и не даст мне утонуть, а во-вторых, скорее всего в электричке будет полно знакомого мне народу. Все было логично.

Со снастями, ледобуром и черпачком для Гошани все получалось просто – часть моего, часть дедова; валенки, шапка и рукавицы были у самого Гошани, а вместо полушубка мы взяли бывшее полупальто деда, под которое Гошаня собирался надеть кучу свитеров. Дед и ящик ему свой предложил, но Гошаня почему-то гордо и наотрез отказался и за день соорудил отличный ящичек из корпуса старого радио.

Рыбалка чуть было не сорвалась из-за моей же глупости. В школе был наш вечер, шестиклассников, и от нашего класса на концерт был заявлен Боба Рюмин, феноменальный танцор. Но Бобочка, видите ли, изволил заболеть, и каким-то чудом по инициативе Таняпки Беленькой в программу воткнули меня, с чтением стихов. Как я ни крутился – не открутился. Ну, а дальше – больше. Выступил я на вечере, к сожалению, отлично, и наша Евгения Максимовна засунула меня в школьный драмкружок.

– Ты пойми, Алеша, – ласково говорила она (а она такая ласковая, хотя и железная, что с этим бороться почти невозможно. Или потому и железная, что очень ласковая?) – Ты пойми, дорогой. Это очень-очень стыдно, что в драмкружке старшеклассников нет ни одного актера из нашего шестого «бэ».

– Но почему именно я? – спросил я.

– Вечер, где ты отменно прочел Лермонтова, доказал это с блеском. Ты – наш лучший.

Я резонно заметил, что вовсе не каждый класс с шестого по десятый должен дать школе своего актера: двадцать человек – очень даже многовато. Но она сказала ласково и твердо, что, может быть, и многовато, но это пускай другим классам будет стыдно, что у них нет для школы отличного актера, а нашему классу стыдно быть не должно.

Все почему-то стали ей аплодировать, а Таняпка Беленькая крикнула:

– Ты – наша гордость!

Ну, засунули меня в этот кружок, очередное занятие было назначено на воскресенье, и рыбалка чуть не сорвалась. Мы все же поехали, удалось: репетиция эта была внеочередной и ее отменили из-за отсутствия костюмов, а вообще-то кружок был в среду.

Не знаю почему, может быть потому, что я очень волновался перед этой рыбалкой, мы с Гошаней на нашу с дедом стандартную электричку опоздали и поехали на следующей, на пятнадцать минут позже.

Волновался я из-за Светы. Увижу я ее или нет, поедет она или не поедет – вот о чем я думал. Я очень хотел ее увидеть, но боялся.

Я, по-своему, даже обрадовался, когда мы с Гошаней опоздали на нашу электричку. На следующей рыболовы тоже были, но все незнакомые, и Айседоры со Светой среди них не было. Позже кто-то тронул меня за плечо, я испуганно обернулся и тут же обрадовался – это был Коля, осветитель из цирка. Он плюхнулся рядом с нами, и я познакомил его с Гошаней.

– Новичок, – сказал я Коле, кивая на Гошаню. – В первый раз едет.

– Завидую, – сказал Коля.

– Почему же? – спросил Гошаня.

– Это совершенно особое, давно забытое чувство, – сказал Коля. – А чего ты ко мне в цирк не являешься? – спросил он у меня.

– Да я не знаю, – сказал я. – Как-то неудобно. (Он сделал большие удивленные глаза.) Да и телефона твоего я не знаю.

– А зачем? Просто приходи. И ты приходи (это он Гошане сказал). А телефон три – семнадцать, запомни, внутренний, со служебного входа.

– Отлично, – сказал Гошаня. – Спасибо. А тигры в ближайшее время намечаются? Люблю тигров.

– Тигров сейчас нет, – сказал Коля. – Зато есть полеты под куполом и прыжок экстракласса через десять лошадей.

– Отлично, – сказал Гошаня.

Когда мы уже шли по льду, Коля сказал, что пойдет дальше, на струю, плотву ловить, а мы вскоре свернули с Гошаней в сторону. Здесь подо льдом были каменные гряды, мелко, и я объяснил Гошане, что жилка тут будет меньше путаться, глубина всего метра два, а главное, ловить окуня мы будем на мормышку, с кивком: для начинающего это проще, кивок хорошо виден, и вообще начинающему на валидольную баночку ловить труднее.

– Давай-давай, – сказал Гошаня. – Мне все равно. Где наша не пропадала!

– Ну вот, – сказал я, ставя ящик на лед. – Теперь я буду тебя учить.

– Слушай, – сказал Гошаня. – Давай не так. Я буду все делать сам как умею, а ты по ходу будешь мне подсказывать, делать замечания. Идет? Так мне будет легче.

Тут же он абсолютно правильно собрал ледобур и начал сверлить. Просверлив лед, он задвигал ледобуром вверх-вниз, так что почти весь лед оказался наверху, крякнул, ну, прямо, как мой дед, достал из ящика удочку с двумя мормышками и черпак, плюхнулся на ящик и, выбрав из лунки черпаком остатки льда, весело заржал и сказал:

– Пор-рядок! Ну как?

Я молча развел руками: мол, все верно.

– Теперь смотри, – сказал Гошаня. – Смотри на меня и учи. Э-эх, где наша не пропадала!

Тут же он отцепил от ручки удочки обе мормышки, и нижнюю, тяжелую, и маленькую верхнюю, снял катушку с тормоза и, держа мормышки в левой руке, правой лихо маханул метра полтора жилки. Делал он все быстро, легко и уверенно. Удочку аккуратно положил на лед справа от себя, мормышки – на левое колено, тут же достал из-за пазухи коробочку с мотылем…

– Та-ак, – приговаривал он. – Насаживаем мотыля! Та-ак. Теперь на нижнюю. Коробочку – за пазуху. Тэ-э-экс! Па-аехали. Смотри, малыш, и учи меня. Тэ-экс!

Он опустил мормышку в воду и стал сбрасывать рукой жилку с катушки – «тэ-экс, тэ-экс». Наконец кивок перестал сгибаться под тяжестью мормышки.

– Тэ-экс! – приговаривал Гошаня. – Теперь наша нижняя легла на дно. Чудесно. Подмотаем чуть-чуть. Та-ак…

Я смотрел на все это с известной долей обалдения – Гошаня делал все сверхгениально и легко, изящно.

– Кивочек согнулся – разогнулся, согнулся – разогнулся, – тараторил Гошаня. – Тюк-тюк. Тюк-тюк. Стучим мормышечкой по дну. Вни-ма-ни-е! И-и-и…

Кивок действительно дрогнул, слегка согнулся, Гошаня коротко подсек и, ловко выбирая жилку, выволок на лед окунька грамм на сто пятьдесят.

– Ну как, мастер? – заорал Гошаня и захохотал.

Мы хохотали с ним оба, разве что я маленько расстроился, что его ничему не надо было учить, – хотелось повыпендриваться, что ли.

– Не скрою, малыш, – сказал Гошаня, снова запуская снасти под лед. – Я ловил. Приходилось. Точнее, один раз в жизни.

– Чего же ты темнил? Один раз всего ловил? Не верю, – сказал я.

– Один, честно. Просто я талант, у меня отличная мышечная память и тонкое чувство, понял? Это от хоккея, малыш. Я и шайбу-то веду, не глядя на нее, – я ее чувствую, каждый граммик ее веса. Понял?

Он был такой веселый, такая счастливая была у него морда, что я вдруг вспомнил и на секунду остро пожалел, что он живет один, с мамой, а папаня его – неизвестно где.

После мы часа полтора-два сидели на гряде, на окуня. Гошаня поймал окуней с десяток, я – чуть побольше (все-таки опыт!), а потом мы решили, что двинем на струю, на плотву. Коля не возвращался – верный признак, что плотва брала.

Мы похромали дальше, и я снова подумал: была ли на первой электричке Айседора, была ли с ней Света, и есть они сейчас на льду, или их нет? А если есть – то где?

Колю мы не нашли, наверное, он сидел в той большой компании, которая была далеко влево от тропы, а мы свернули вправо, ушли метров на пятьдесят и решили сверлиться здесь, в гордом одиночестве.

Гошаня, конечно, легко сообразил, как ловить с помощью валидольной баночки, и, между прочим, первую плотву он выдрал опять первым.

Плотва брала средненько, не скажешь, что часто; мы с Гошаней весело трепались на разные темы, но на душе у меня (это легко было заметить) было не сладко, и я поймал себя на том, что иногда оборачиваюсь то влево, то вправо и внимательно разглядываю бесконечное сереющее пространство льда.

Вдруг, обернувшись за спину, в сторону нашей тропы, я увидел на тропе идущих мимо нас… Айседору, да, Айседору и – неужели? – Свету, ну, конечно же. Свету, хотя я и не узнал ее, а Айседора-то была точно Айседорой, пусть она брела и не в пяти шагах от нас, – рыжая большая ушанка из лисы, белый длинный тулуп – все Айседорино.

Я даже сжался немного от волнения, несмотря на то что с тропы они не могли узнать меня, тем более мы сидели комочками, к ним спиной. Кося глазом, я проследил, как они прошли еще метров сто, свернули налево и вскоре сели ловить.

– Ты чего молчишь, а? – спросил Гошаня. – Оглох, что ли? Я тебя уже минуту спрашиваю, а ты не отвечаешь, все молчишь.

– Что?.. Ну, спроси еще раз. Извини.

– Я говорю, если вот, например, девочка влюблена в мальчика, а он – нет, не получается у него, красиво это с его стороны или нет? Или он не виноват, а?

– Н-не знаю, нет… не знаю, – забормотал я. – Понятия не имею.

– Мне кажется, он не виноват.

– Мне тоже так кажется.

– Не виноват же он, если у него ничего не получается. Ну, не дружится ему с ней – и все тут.

– Вроде бы не виноват, – сказал я.

Я пристально смотрел в сторону Айседоры и Светы; похоже, у них не брало – руками они не размахивали; вскоре Айседора переместилась одна подальше влево, а потом еще дальше.

– Подожди меня тут, – сказал я Гошане, вставая с ящика. – Я скоро, я сейчас.

– Ты куда?!

– Подожди, я сейчас.

Медленно я поплелся по льду в сторону Светули. Она, я вскоре заметил, склонилась к самой лунке и не поднимала головы, пока я шел, и, когда остановился наконец перед ней, она так и сидела, уставившись в лунку, хотя наверняка слышала мои шаги и чувствовала, что кто-то перед ней стоит.

– Привет, – наконец выдавил из себя я.

Она подняла голову.

Это… это был какой-то незнакомый паренек.

– Привет, – сказал он, потом, помолчав, спросил: – Ловится?

– Ловится, – сказал я.

– У тебя чего, мотыль кончился?

– Кончился… почти, – сказал я.

Молча он отсыпал мне в ладошку немного мотыля и продолжал ловить, а я так и стоял с мотылем в ладошке.

– А у нее ловится? – спросил я.

– У кого?

Я показал рукой в сторону Айседоры!

– У деда-то? Не знаю. Здесь у него брало плохо, а там – не знаю.

Кивнув, я поковылял обратно.

Честно говоря, конец рыбалки я помню плохо – я был сбит с толку напрочь.

Вечером, поздно уже, когда все дома улеглись, я сел писать свой новый рассказ.

А на другой день, нет, через день, я впервые позвонил Игорю Николаевичу.