Текст книги "Мне на плечо сегодня села стрекоза"

Автор книги: Сергей Вольф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)

23

Нет, только дурачок вроде меня мог предположить, что будет по-другому, а вернее – мог не догадаться заранее, что будет именно так.

Конечно, во всем виновата моя неопытность, школьная манера. Как должен был выглядеть мой рассказ про кошку, который я оставил у Светы? Как? Да очень просто. Сначала наверху листочка справа – «Алексей Волков», пониже, посередине, крупно название «Кошка на снегу», чуть ниже – слово «рассказ», а потом и сам рассказ. А я написал так: название, потом слово «рассказ», после – сам рассказ, а после него, внизу – «Алексей Волков. Школа номер такая-то, класс – такой-то». Ну, полный бред! В таком виде, разумеется. Света и послала его в редакцию, и так его в газете и напечатали: с классом таким-то и номером школы. Напечатали бы без этих сведений – поди гадай, кто такой Алексей Волков, Волковых много, а так – все было понятно.

Ясно было заранее, что школа моя газету прочтет (ведь получаем же мы ее) и, конечно, отреагирует: ура, ура, наш Волков!

Когда уже ничего нельзя было изменить, я схватил тот экземпляр газеты, который был у меня, и, само собой, под рассказом стоял номер моей школы и класс.

Ну что за балда! Видел же я все это, когда, получив газету в конверте, перечел свой рассказ. Видел! Но не сообразил, что меня ждет.

Только потом, уже на уроке Евгении Максимовны, я сообразил, что, когда на переменке многие шушукались и глядели в мою сторону, то глядели именно на меня.

Все всё знали и через силу помалкивали, ради эффекта, который изобрела наша милая Евгения Максимовна. На уроке она молча развернула газету, встала и, держа ее широко раскинутыми руками, улыбаясь, показала классу; класс зааплодировал. С листа газеты, жирно обведенный красным фломастером, глядел на класс и на меня мой рассказ про кошку.

Евгения Максимовна велела мне встать, я встал, низко опустив голову, а она положила газету и тоже начала аплодировать.

– Если бы ты, дорогой Алеша, не опозорил наш класс недостойной дракой – цены бы тебе не было. Какой «талант! – сказала она.

При слове «драка» (не знаю, заметила она или нет) аплодисменты в классе стали заметно сильнее.

А я стоял, уставясь в парту, и краснел, краснел… Нет, совершенно не понимаю! Побил старшеклассника, написал и даже напечатал рассказ. Радоваться надо, может быть, даже гордиться. Не могу сказать, что я очень скромный или застенчивый, стеснительный, необщительный, но все это мне не нравилось. Особенно с рассказом. Получалось, что кто-то без спроса залез мне в душу, хотя я старался себя настроить так, будто Света здесь вовсе не виновата.

– Да я сам его в газету не посылал, – сказал я громко. – Это случайно вышло.

Удивительно: никто не обратил на мои слова ни малейшего внимания. Особенно странно вел себя Гошаня, а уж он-то, вроде бы, мог меня понять, он-то человек довольно чуткий. Но именно он на перемене обнял меня и поволок вниз, на второй этаж, где обычно висела наша школьная газета. Ну, конечно – рассказ уже был там. Его аккуратненько вырезали, обвели для выразительности красивой рамочкой и наклеили в разделе «Литературный уголок» – полный блеск!

– Молоток ты, Леха! – горячился Гошаня, а я отбивался. – Та-лантище! Эх, если бы не моя любовь к Памиру, не ответственность перед ним – я бы тебе его подарил.

– Не надо, – говорил я.

– Но уж по крайней мере скоро я дам его тебе на недельку у тебя пожить: будет у меня тут трудная неделя, сборы будут хоккейные, а мама, кажется, задерживается – пусть поживет у тебя, а?

– Я спрошу у своих, – сказал я.

– Спроси, пожалуйста!

Дома я действительно спросил об этом. Папаня вроде бы даже и не расслышал – собака так собака. Дед только улыбнулся, стрельнув глазом в сторону Люли. Люля, конечно, раскричалась. Собака, видите ли! Блохи! Разодранная обувь! Искусанная мебель!

– Разбитый хрусталь, – сказал дед.

– А ты, дед, помолчи, – сказала Люля. – Нельзя его, что ли, засунуть в школьный живой уголок? – крикнула она.

Мы с дедом рассмеялись.

– Или отдать кому-то другому! Почему именно тебе?!

– Ну, – сказал я. – Так вот, как ты, в любом доме могут сказать: а почему, мол, именно к нам? Я же Гошане друг, вот он и обратился ко мне.

– Ладно, – сказала Люля. – Веди сюда свою гадкую собачину. Условие одно: если уходишь куда-нибудь надолго, бери пса с собой, собачки очень скучают одни, и так он будет днем дома без всех, пока ты в школе.

– А дед? – удивился я и поглядел на него.

Он как-то уныло улыбнулся.

– Дед твой, может быть, укатит в санаторий, за старушками ухаживать.

– Дед, а в чем дело? – спросил я.

– Я его тут к врачам таскала, – сказала Люля.

– Что-то там с сердцем, говорят, – сказал дед. – Сам-то я не знаю.

– Вот те на, – сказал я. – Ты же вроде в форме, а, дед?

– В форме, – сказал дед.

– Поедет куда-нибудь под Ленинград, – сказала Люля.

– А рыбалка, дед? – сказал я. – А как же рыбалка-то?

– Перебьетесь, – сказала Люля.

– Придется повременить, – грустно сказал дед. – Жаль, конечно, по весеннему льду рыбалка отменная, но с другой стороны – весна скоро, лето. Язь пойдет, плотва. На речку поедем.

– Про резиновую лодку не забыл? Ну, про наше путешествие? – шепнул я ему.

– Не, – шепнул он.

– Твоя Евгения Максимовна звонила, – сказала Люля.

– А в чем дело? – Я напрягся.

– Ты, говорят, у нас гений. («Ну вот», – подумал я.) Ты рассказ в газете напечатал, а молчишь, – сказала Люля.

Слава богу, зазвонил телефон – я бросился снимать трубку.

– Алло! – сказал я.

– Алеша?

– Да, это я.

– А это Евгения Максимовна.

Вот те раз! Только что вспоминали.

– Здравствуйте, – сказал я.

– Алешенька, завтра у вас моих уроков нет, поэтому звоню сегодня: драмкружок тебя ждет, завтра очередные занятия. (Что такое?!) Любаша Носик из восьмого класса приходила, говорит, ты незаменим.

– Евгения Максимовна, – запищал я. – Я же с вами говорил, мы же договорились…

– Я помню. Но Лисогорский больше в кружок ходить не будет.

– Чего вдруг?

– Отказался.

– Из-за меня, что ли?

– Не знаю. Говорит, что у него и так полно общественных дел. Приходи, пожалуйста.

– Приду, – пробормотал я.

– Я верю в тебя. Не подводи меня. До свидания, – услышал я на дальнем конце провода. Потом гудки.

– Ну, что там? – спросила Люля. – Это Евгения Максимовна звонила? Что ты там натворил?

– Да ничего. Драмкружок, будь он неладен.

– Глупо! – сказала Люля. – Театр и художественная литература – самое благородное дело в мире, на свете. А ты исправил еще две твои тройки?

– Нет, – сказал я.

– Ты убиваешь меня!

– Да исправлю я их! Исправлю! – заверещал я. Я вдруг опять напугался за рыбалку и особенно за щенка. – Эко диво – тройки! А рассказ мой в газете?! А?! А драмкружок?!

– Отстань ты от меня! – сказала Люля.

– Рассказ-то дашь почитать? – шепнул мне дед.

– Ой, дед, – пробормотал я. – Ой, пожалуйста, а?.. Ну, как-нибудь потом, ладно, а?

Дед кивнул. Святой человек!

Люля сказала:

– Рассказ твой, я надеюсь, отличный?

Я не знал, что ответить, да и вообще он стоял у меня поперек горла, этот рассказ.

– Освобожусь – почитаю, – сказала Люля. – Ты, я полагаю, не против?

Я что-то промычал невнятное.

– О чем хоть там? – спросила Люля. – Какая тема?

– Да никакая там не тема, – сказал я, стараясь говорить повежливее. – Рассказ как рассказ.

На сплошном нерве я рванулся к телефону и позвонил Свете. Подошла Айседора, я подождал неизвестно чего и повесил трубку.

24

В этот вечер он был каким-то странным, хотя вроде бы и обычным Игорем Николаевичем. После чая он долго ходил, вышагивал по комнате, и все, что он говорил мне, он говорил, именно расхаживая по комнате и будто выстукивая какой-то ритм пальцем по столу, по пишущей машинке, по стеллажу с книгами. Казалось, что он говорит очень строго, но вроде бы не со мной строго (хотя так оно и было), а строго именно вот на эту тему.

За чаем как раз все было понятно: он разбирал мой рассказ по косточкам. Я не ожидал, что все это будет так интересно и так понятно, хотя, конечно, когда пишешь рассказ – это не так уж и понятно. Он очень легко находил в рассказе места глупые (они и были глупыми), или скучные, малоинтересные, даже корявые. Как-то очень легко Игорь Николаевич объяснил мне, как многое меняется в рассказе, ну, в отдельной фразе, отдельном предложении просто от порядка слов, даже от того, на каком месте стоит запятая или точка. И очень важно само слово, не такое, а именно вот такое.

– Смотри, – говорил он. – Ты пишешь: «Кошка шла, прижав к телу подбитую лапу, к сараю». Но ведь явно же, Леха, лучше так: «Прижав к телу подбитую лапу, кошка шла к сараю». Ведь верно? (Я кивал.) И почему – «шла»? Здесь это обычное слово уже не годится. Лапа-то подбита? Кошка-то ведь уже ковыляет или хромает, а не просто идет, ведь так? А вот какое слово вместо «шла» – я не знаю, это уж твое дело, твоя обязанность придумать слово именно что точное, или какое-либо неожиданное. Вот дальше ты пишешь: «Кошке хотелось плакать». Это же черт знает, как здорово, честное слово! Кошки не плачут, они как-то по другому себя выражают, когда им худо, но ты здорово написал, выразительно, поэтому и точно.

То, что он говорил потом, уже расхаживая по комнате, отбивая свой ритм пальцем то по столу, то по пишущей машинке, то по стеллажу с книгами, – это было уже не так мне понятно, я, скорее, не понимал, а ощущал, что он говорит мне что-то очень важное, существенное.

– Видишь ли, – говорил он. – Здесь есть парадокс: я тебе, ребенку, говорю о детях так, будто ты уже не ребенок, а взрослый, а это не совсем верно. Постарайся все же понять. Как пишут дети стихи, рассказы? Лучше ли, хуже – но прежде всего непосредственно, легко, живо, иногда с юмором, но не больше. Глубины, понимаешь ли, глубины – нет. Глубины переживаний. Вроде бы сами дети способны переживать глубоко, а пишут – по верхам. Ясно я объясняю? А у тебя какой-то странный прорыв. Я, черт побери, разволновался, когда про твою кошку читал. У тебя – будто про кошку, но будто и про человека, про людей, даже про меня, вот что интересно, вот что важно! Понимаешь? (Я неуверенно кивал.) Раз у тебя есть эта глубина, то техника письма, мастерство – это уже второе дело, хотя и важное. Но прежде всего ты должен, когда начинаешь писать, пишешь рассказ, почувствовать, насколько серьезно и глубоко это у тебя получается, нужно это людям или нет, понимаешь?

Я продолжал кивать, он все говорил, объяснял мне, он как-то очень горячо говорил, и это мне неизвестным образом передавалось: я разволновался. Только мне было почему-то стыдно, что все это он говорил обо мне, будто я какая-то особая персона, получалось-то именно так.

– Вот я наговорил тебе кучу соображений, – сказал он, – и не знаю, понял ты или нет. И спрашивать у тебя не буду. Понял – не понял, важно, чтобы ты хоть как-то почувствовал то, что я пытался тебе объяснить.

– Как ваша книга? – спросил я.

– Помаленьку. – Он махнул рукой. – Движется.

Дальше он опять дал мне повод о чем-то расспросить его, но я не стал, было стыдно как-то, неловко.

– Книга книгой, – говорил он. – Мне тут ситуацию личную разрешить надо, а она не разрешается. В общем, по моей вине. По моей слабости.

– Игорь Николаевич, – сказал я. – Мы тут с моим дедом штуку одну задумали, ну, я предложил… Попутешествовать на надувной лодке недельку по какой-нибудь реке или речкам. А что? Вполне возможно. Лодки, правда, пока нет, но дед обещал купить. Наверное, двухместную. Может, и вы с нами, а? Конечно, нужна будет еще лодка. А так – рыбалка, грибы, костерок вечером у воды, уха – здорово ведь, а?! Поехали? Шикарно!

Он грустно улыбнулся, пожал плечами, потом оживился и сказал, что идея действительно отличная, очень даже может быть, что неделю он вполне выкроит. Тут же мы оба завелись и стали прикидывать, что и как мы организуем, какой выберем маршрут и как чудесно будем жить, сплавляясь вниз по реке.

– Между прочим, Леха, – сказал он, – спиннингом когда-то я ловил отлично.

– А я не умею, не пробовал, – сказал я. – Ну, удочкой обычной я немного умею, а зимой наловчился даже неплохо, дед научил.

– Вы с ним и зимой ловите?

– Ага. Ездим иногда. Дед вроде бы слегка прихворнул, в санаторий вскоре собирается, а так ездим. На окуне недавно были; на блесну – прекрасно! Хотите поедем?

– Даже не знаю, – сказал он. – Заманчиво, конечно, но зимой-то я не ловил – ноль опыта.

– Ну, этому мы вас мигом научим. И снасти дадим. Лишь бы одежда теплая была, валенки.

– А отец ловит?

– Папаня – нет. У него вся жизнь в компьютерах.

– Свободное-то время есть.

– То-то и оно, что нет. То есть – есть конечно, но и тогда он только на них и сосредоточен.

– Да, это завидное качество. Ты с ним как – дружишь?

– Вполне. Папаня у меня отличный.

Уже возвращаясь от Игоря Николаевича домой, я вдруг подумал: вот ведь странно, отношения у меня дома вполне хорошие, но то, что я говорил, а главное – мог бы сказать Игорю Николаевичу, поделиться, что ли, я вряд ли бы сказал и Люле, и папане, и деду, хотя Игорь Николаевич абсолютно чужой мне человек. А может, дело именно в этом и заключается, что чужой? Я еще раз вспомнил его и снова пожалел: что-то с ним, по-моему, происходило невеселое.

25

Честно скажу: иногда сердце мое буквально сжималось, когда я думал о Светлане. Сжималось как-то особенно и не только потому, что я все не звонил ей и очень хотел ее видеть. Было такое впечатление… не знаю, как сказать… Ну, будто она наполняет весь белый свет. А ведь если вдуматься: один раз я видел ее (вернее, два) на киноленте, два раза – на рыбалке, один раз – у нее дома. Все. Больше мы не виделись и не говорили. Но дело не в том, что я постоянно думал о ней, а в том, что она непостижимым образом вошла в мою жизнь и в каком-то другом смысле – постоянно присутствовала, незримая. Взять хотя бы мое зряшное ожидание ее возле цирка. Перехваченную к ней записку и драку из-за нее. Именно из-за нее, из-за Светланы, а не буквально из-за записки: будь записка какая-нибудь другая, не к Свете, я бы вовсе не обязательно полез на этого гада Лисогорского, хотя он и сподличал. Мои несчастные тройки, педсовет – все это было из-за нее. И вся история с рассказом в газете – тоже из-за нее. И на этом дело не кончилось. Я ее не видел, с ней не говорил – но в моей жизни она продолжала присутствовать и не только в том смысле, что я о ней думал. И опять меня ждало событие, о котором я даже и подозревать не мог, но опять связанное с ней.

Я не стал, раз уж пообещал, подводить Евгению Максимовну и отправился на занятие драмкружка, который вела Инна Люциановна, литераторша старшеклассников. Лишь бы точно не было этого гада Лисогорского, думал я. Но его действительно не было. Более того, умница Инна Люциановна сказала, что его пьесу (ну, ту, дурацкую, с химической таблеткой; и точно – пьеса оказалась его) мы ставить, пожалуй, не будем.

– Конечно, это очень даже славно, что пьеса именно нашего ученика, – сказала Инна Люциановна, – она даже веселая, пожалуй. Но, к сожалению, поверхностная. А на подмостках театра, ребята, должны царить глубокие и сильные чувства. Давайте поставим пьесу из рыцарских времен. Вы не против?

Конечно, все заорали, что двумя руками «за».

Тогда она отлично прочла нам всю пьесу (только не помню, чью), и мы стали распределять роли, точнее – они: я-то просто сидел и помалкивал.

Мне выделили, по-моему, замечательную роль, никаких забот, какого-то стражника. Я был новеньким в кружке, и это было справедливо. Вроде бы на протяжении пьесы я говорил всего три раза. «О, мой король!» – говорил я. И еще: «Да, мой король!» и «Нет, мой король» – и все. Очень даже славно.

Сложности возникли из-за роли героини, потому что их в пьесе, как ни крути, получалось две. Во-первых, красавица, дико коварная королева, молодая и хитрая. И ее падчерица, родная дочурка короля, тоже молодая красивая, но не коварная, а добрая, почти святая. Конечно, в кружке было несколько девочек, но героиня, настоящая, была, в сущности, одна – Любаша Носик из восьмого класса. Второй такой не было, а королева и падчерица должны были быть одна не хуже другой – настоящие соперницы. Так сказала Инна Люциановна. Конечно, вслух говорили не о красоте, а, само собой, об актерских данных.

Стали вспоминать, у кого же в школе хорошие актерские данные, и такие девочки нашлись, но получалось, что хорошие данные у них, актерские, – чисто внешние, а вовсе не внутренние.

И вот тут-то и выступила со своей гениальной идеей наша малышка Мика Петрова.

– А знаете, а знаете?.. – сказала она, всплеснув ручками и захлебываясь от восторга. – А у меня идея! Вот смотрите! В театре как бывает? На несколько концертов приезжает приглашенный дирижер, даже заграничный. Или даже, например, ставят заграничную пьесу и приглашают заграничного режиссера, да и актера тоже, какого-нибудь главного. Давайте и мы!

– То есть, Микочка? – сказала Инна Люциановна. – Поясни.

Кажется, в этот момент что-то смутно шевельнулось во мне.

– Все мы видели фильм «Сокровища Чертовой расщелины», – сказала Мика, и я обмер. – И многие даже были на киносеансе, когда выступали артисты из этого фильма. И все мы видели главную героиню, Юлю Барашкину. Давайте пригласим ее!

«Не надо! Не надо ее приглашать!» – крикнул я про себя, внутри себя, сам же просто дернулся, подскочил и сел.

– Микуля, – сказала Инна Люциановна, – но девочка может отказаться, да и как ее найти?

– Ну, конечно, может, но попытаться-то никто нам не мешает, а найти…

– Ее никак не найти, – тихо сказал я.

– Вполне можно, – сказала умница Мика. – Мы напишем письмо на киностудию, верно? А она нам ответит или даже заедет к нам.

Все заорали (ну, прежде всего ребята), что идея отличная, и решено было письмо написать тут же, а репетировать пока, как уж получится.

И действительно – письмо написали. Коллективное. И подписалась Инна Люциановна, с припиской «руководитель кружка, педагог», чтобы все выглядело солидно.

Единственное, о чем я успел подумать, это: хорошо еще, что я обо всем узнал заранее, а не как снег на голову.

Я твердо решил дозвониться до Светы. Я подумал еще о себе, что, наверное, я какой-то не такойчеловек, как все (не лучше, конечно, а просто не такой): мне бы обрадоваться, что Света может начать ездить к нам в школу и я буду ее часто видеть, раз уж я и сам артист, но я вовсе не радовался, наоборот. Это было бы просто пыткой для меня.

Вечером меня очень расстроил дед.

– Ишь ты, – сказал он. – Люля-то меня пристраивает в санаторий, где, кажется, неплохое озеро рядом.

– Отлично, – ляпнул я. Именно что ляпнул, иначе и не скажешь, ведь сразу же надо было сообразить, что это за дикая комбинация: санаторий и озеро.

– Ну, чего тут отличного? – грустно сказал дед. – Гуляй, как тюфяк, руки за спину вдоль озера, а половить – шиш!

Я все понял и уже по инерции спросил, почему же это шиш?

– Я же на положении больного, – сказал дед. – Не позволят.

– А что с тобой вообще такое, дед? – спросил я. – Почему вдруг именно санаторий?

– Да как тебе сказать? Вообще-то, я надеюсь, ничего особенного. Это, наверное, от старых военных ран. Чего-то стало сердечко покалывать. Я сдуру Люле пожаловался, она и поволокла меня к докторам.

– А они-то чего сказали?

– Да говорят, ничего особенного, но что-то там такое с сердцем есть, не очень замечательное. Отдохнуть надо, в смысле – свежий воздух, наблюдение врачей, особая пища, режим, процедуры – для общего сердечного тонуса.

– Ну и чу́дно, – весело сказал я. – Пусть тонус повысится.

– Да-а, – сказал он. – Буду ходить, как тюфяк, руки за спину, вдоль озера и зубами от зависти клацать. Хорошо бы, чтоб там рыбачков не было.

– Ну почему?

– А то – он сидит, окуня таскает, на ящике сидит, во всей амуниции, а ты как дурак столбом рядом стоишь и облизываешься.

– Брось, дед, – сказал я. – Не бери в голову. Я к тебе приезжать буду.

Дед улыбнулся.

– Тащи-ка карту, – сказал он. – Посмотрим, что у нас там за речки есть, для нашего с тобой сплава.

– Гениально, дед! – Я даже засмеялся от радости. На душе у меня было паршиво, вернее – тревожно: я дал себе слово сегодня же дозвониться до Светы. Обязательно.

Карта у деда была старинная, очень подробная – отличная карта. Конечно, ясно было, что, если мы и присмотрим себе пару маршрутиков, надо будет обязательно почитать кое-какие книжки, чтобы знать, какие там условия: берега, скорость течения, населенные пункты, рыбалка. В общем-то мы просто рыскали по карте, глядя на речки, какая откуда течет, куда впадает; надо было найти такой путь, чтобы он начинался подальше от города, а кончался поближе. Интересней всего было разглядывать речки с незнакомыми симпатичными названиями: Чагода, Ропотка, Кременка, Сяберка, Ящера, Вруда, Вердуга, Лемовжа.

– Шикарно, да, дед? Плывем по глухой речке, заросли, кусты, перекаты, солнышко, тишина, стрекозы летают, а речку-то зовут Лемовжа. Здорово!

Пришел Гошаня и с ходу подключился к нашей игре.

– А Памир-то где? – спросил я. – Где твой пес?

– Мама приехала! – весело сказал Гошаня. – Пес под ее наблюдением.

– Слушай! А она как? Как она к щенку-то отнеслась? Не выгонит?

– Да ты что?! Они мигом подружились. Мама зверей любит. А когда вы в плаванье собираетесь?

– Весной, – сказал я. – Ранним летом. Вернется дед из санатория, кончим учебный год – и в путь.

– Да-а, завидую, – сказал Гошаня.

– Дед, – сказал я, – у меня тут есть один знакомый журналист, Игорь Николаевич, так ты не против, если он с нами в поход пойдет? На второй лодке, конечно. Человек отличный.

– Отчего же, – сказал дед.

– А тогда и у Гошани место будет, во второй лодке. Ну, как, Гошаня?

– Ой, братцы! – Гошаня буквально подпрыгнул. – Это же суперфеноменально! Я – ваш вечный слуга!

Мы вместе поплавали еще по Лемовже, и Гошаня заторопился домой.

– Я к тебе в общем вот почему заскочил, – сказал он. – Я был прав, мама потом опять уедет, мои хоккейные сборы состоятся, так как насчет Памира? Можно ему пожить у тебя?

– Само собой, – сказал я. – Мама побушевала, но согласилась. Главное, чтобы это было до отъезда деда в санаторий, чтобы, пока я в школе, пес не был один.

– А когда дед в санаторий едет?

– Не знаю еще точно.

– Ну, ладно, ты скажешь, а я постараюсь подстраховаться еще каким-нибудь вариантом. Идет?

– Идет, – сказал я, и мы попрощались. Тут же я сообразил, что лучше Гошаню проводить, а к Свете позвонить из автомата, и мы вышли вместе.

Скоро Гошаня, махнув мне рукой, исчез в своей парадной, а я, подождав минуту и все больше и больше волнуясь, залез в телефонную будку и набрал номер Светы.

– Алло! – Это был ее голос.

Меня всего как-то закачало, наклонило…

– Света?

– Она самая. Кто это?

– Алеша это. Здравствуй. Волков.

– Здравствуй, я узнала.

– Как… ты живешь? – спросил я глуповатым голосом. Вероятно, она это почувствовала, потому что ответила специальной по тону фразой:

– Я живу хорошо.

Пауза. Молчание.

– Мне нужно тебя увидеть, – сказал я хрипловато. – Поговорить надо. По делу.

– Понятно.

Что ей понятно?

– Ты не против?

– Нет. Звони послепослезавтра, а то я на студии занята.

– Хорошо, позвоню. До свидания.

Пауза. Повешенная трубка. Мы увидимся. Увидимся! Но голос у нее был какой-то чужой. А каким он, между прочим, должен быть?