Текст книги "Мне на плечо сегодня села стрекоза"

Автор книги: Сергей Вольф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

17

Да-а, давно я так не веселился, откуда только силы взялись! Правда, веселился я вынужденно, потихоньку, про себя, как бы внутри себя.

Таких кружков, как наш драматический, я лет сто не видел, хотя, честно говоря, в какие именно кружки я ходил в свои юные годы, я и не помню.

Когда я явился на первые свои занятия, я очень быстро сообразил, что никогда не узнаю, как и почему я сюда попал. Было ясно, что кружок никого не ждал от нашего шестого класса, во-первых, и, во-вторых, тем более не ждал именно меня. А в то же время я никак не мог предположить, что все это наша Евгения Максимовна затеяла без всякого ведома кружка, сама придумала этот необыкновенный престиж нашего шестого и подпихнула меня на подмостки сцены. Нет, в это я не верил, слишком уж она была умная и симпатичная.

Само собой, когда в драмкружке появляется новое лицо, ему говорят: а, мол, привет, рады вас видеть, очень вас ждали, или – наоборот – кто вы такой и что вам угодно? Логично? Но ничего этого не произошло, меня никто будто бы и не замечал. Раз уж я пришел на занятия без всякого желания, можно было и обозлиться, но я не злился, может быть потому, что исправил сегодня две тройки на четверку и пятерку и настроение у меня было более или менее пристойное.

Народ был в основном малознакомый, кое-кого, конечно, я знал в лицо, знакомых же было трое. Третьеклассницу Мику Петрову знала вся школа: малышка отлично пела, и ее даже показывали по телевизору. В драмкружке, конечно, она играла детей. Была еще очень симпатичная девочка – красавица Любаша Носик из восьмого «А». Она-то, я думаю, играла героинь: из-за красоты и потому еще, что на школьных вечерах всегда читала какие-нибудь героические, трагические или лирические монологи. Ну и, само собой, в кружке царил выскочка Джек Лисогорский, девятиклассник. Я его терпеть не мог, вечно во всем он был первым. Не то чтобы он был буквально первым, куда там, но всегда лез в первые ряды. И вечно больше всех выпендривался. И в школьных лыжных гонках он участвовал, и стихи в школьной газете публиковал, и концерты вел, и литературными викторинами руководил – ну просто сил нет. Главное, он не был веселым, активным пареньком, а элементарным выскочкой и занудой. Все это, я думаю, понимали, но ничего с ним поделать не могли, потому что он вроде бы делал все правильно и, главное, правильные вещи, всеми уважаемые.

Ну, мне, разумеется, повезло: прихворнула наша литераторша Инна Люциановна и кружок, конечно же, вел Джек Лисогорский. И даже одноактную пьесу, которую мы должны были начать репетировать, написал, по-моему, он сам или, что еще хуже, кто-то, но под его руководством. Пьеса была потрясающе глупой. Про одного талантливого школьника, который изобрел на уроке химии какую-то там таблетку: съешь ее и попадешь куда захочешь: в космос, на Аляску, в средние века – куда попало. Ни темы, ни идеи – набор событий. Этот школьник и возникал где попало, и всех зачем-то побеждал. В пьесе было с десяток песенок, и, само собой, подыгрывая себе на гитаре, их исполнял Джек Лисогорский. Он раздал всем роли и стал всех учить, как правильно играть (ну, прямо уши вянули!). Дескать, нужно представить себе буквально, что ты и есть этот персонаж, и изображать его, исходя из его психологии.

Малышка Мика Петрова сказала:

– А я вот не могу представить, что я буквально звездочка на небе. Я могу только, как она, махать ручками и танцевать.

Джек сказал, закатывая глаза:

– Ты абсолютно не права с чисто актерской профессиональной точки зрения.

И тогда мудрый и спокойный десятиклассник сказал ему:

– Глупец ты, Лисогорский. Играй-ка ты лучше сам вместо меня роль Магнитной Бури, а я пойду и отдохну в дискотеке.

И ушел.

Мне досталась роль какого-то пирата, я произносил текст, но как-то механически – я отвлекся. Что-то меня взволновало, я долго не мог понять, что именно. В какой-то момент мой взгляд упал точно на переносицу Джеку Лисогорскому, и я увидел его дурацкую улыбку с задранной верхней губой. Но дело было не в самой улыбке Джека, а в том, что я ее, эту его улыбку, недавно видел: вот так же вот смотрел в его переносицу. И тут же я вспомнил (и разволновался еще больше), что уже вспоминал его улыбку. Это случилось на какую-то долю секунды, когда я брел по Фонтанке из цирка домой. Приближаясь к Аничкову мосту, я в упор глядел на темный силуэт лошади на мосту и, когда уличный фонарь выплыл из-за тела лошади и ударил мне в глаза, я внезапно вспомнил эту его улыбку, увидел и тут же ее позабыл, и самый этот момент позабыл.

И я мучительно думал: почему тогда, на Фонтанке, мелькнула эта его улыбочка? Именно тогда, на Фонтанке, а не сейчас; сейчас-то я ее просто видел.

Вдруг Джек, стоя возле меня и глядя мне прямо в глаза, спросил меня, опять с этой же своей улыбочкой:

– Ну как, дитя, нравится тебе твоя роль, а? А как тогда, а? Был в цирке? Дождался свою красавицу? Ути пути, мой славненький!

И в тысячную долю секунды я вспомнил все. Все!

Да, поразительная это у меня способность: что-то происходит в жизни, я это вижу, вижу – но не осознаю, что ли, не регистрирую в сознании. Нет, нет, даже сомневаться не стоит: когда я впервые увидел Свету, я где-то в глубине себя вроде как знал, что это и есть Юля Барашкина, знал, но не осознавал…

В тысячную долю секунды я увидел кинозал перед сеансом. Свету у микрофона, себя с блокнотом, быстро пишущего ей записку, себя, передающего с дальнего ряда эту записку вперед… Я еще держу вытянутую руку, кто-то передает записку по рядам, моя рука еще висит в воздухе, а Джек Лисогорский принимает от кого-то мою записку, улыбается мне и машет рукой, мол, все в порядке, передаю дальше… Он по моему лицу, по моей руке вполне догадался, что записка эта от меня…

Только теперь я понял, что видел тогда, видел, но не осознал, что никуда дальше он записку не передал. Неужели же такой самообман возможен только потому, что мне трудно было представить, что есть такой подлец, который возьмет и не передаст чужую записку?!

– Ты – почему – не передал – записку?! – хрипло почти крикнул я Джеку. – Почему-у?! – А рука моя уже вцепилась в его цветастый галстук.

– Ну спокойно, малыш, – бледнея, сказал он. – Ну прочел твою записочку, ну не передал, эко диво. Просто решил, что девчонка слишком хороша для тебя, да и вообще не придет.

Дальше я уже быстро шел по коридору к раздевалке с обрывком его галстука в руке. Лучше я ничего не придумал.

– Здравствуйте, Алла Вениаминовна, – сказал я нашей директорше школы, весь дрожа и почти размахивая Джековым идиотским галстуком. Лучшего я выдумать не мог.

Джек догнал меня и схватил у всех на виду, пытаясь отнять огрызок своего галстука, и у всех на виду, подпрыгнув, я залепил точно ему в глаз. При всех. При директоре школы. Это лучшее, что я придумал.

Потом нас разнимали, Джек расхныкался на всю раздевалку, глаз его мгновенно заплыл и посинел, после я видел себя у Аллы Вениаминовны в кабинете с опущенной головой.

– Великолепно, великолепно, Волков, – говорила она. – Как же это понять, дорогой мой?

Но в тот момент ничто не имело для меня значения.

18

– А знаешь, Алеха, все-таки что-то удачное в твоей драке есть! – говорил мне Гошаня, обнимая меня за плечо. Паршиво было у меня на душе, и он, умница, взял меня с собой на каток СКА посмотреть его тренировку. Мы как раз шли с тренировки, и я немного повеселел, оправился. – Во-первых, вряд ли ты теперь пойдешь на занятия этого драмкружка, а ведь он тебе не по душе, явно. Да?

– Ага, – сказал я. – Я уже заявил об этом Евгении Максимовне, и она согласилась. Она меня вполне поняла.

– Она вообще отличный человек, – сказал Гошаня. – Во-вторых, раз этот гад Лисогорский зажал твою записку, значит, все в порядке, понятно, почему твоя Юля Барашкина не пришла к цирку.

С горя я рассказал Гошане про содержание записки Юле, хотя про Свету – ни слова.

– В-третьих, – сказал Гошаня, – и это очень важно, у тебя теперь в школе появился некоторый вес, особый. Ведь не каждому шестикласснику, друг мой, удалось отметелить девятиклассника. Ты теперь герой. В своем роде, знаменитость. Главное, этот гад, Джек, понес огромный моральный урон. Именно моральный, понимаешь? Глаз-то у него, может, и скоро пройдет, но память о его моральном падении будет его преследовать до самого окончания школы. Ни одна девчонка теперь не пойдет с ним танцевать на вечере, понял, друг мой?!

Оба мы немного похихикали. Но на душе у меня было не сладко, само собой. Директор Алла Вениаминовна держала меня в кабинете не очень-то долго, почти совсем не ругала, взяла только дневник, что-то написала и сказала, что вызывает на педсовет мою маму, но и меня, разумеется, тоже. Потом ворвалась наша Евгения Максимовна, вся красная (драмкружок был вместо шестого урока, и она была еще в школе). Обе они долго смотрели на меня, качая головами.

– Вот, вырастили, – сказала Евгения Максимовна директорше, как бы извиняясь. Та кивнула. – Главное, на старшеклассника полез, не испугался, – продолжала Евгения Максимовна. – Значит, в человеке еще не все потеряно.

– Будем надеяться, что не все, – сказала Алла Вениаминовна. – На педсовете разберемся.

– Я вас очень прошу, – вдруг осмелев, сказал я. – Вызывайте меня на педсовет, и маму вызывайте, если надо, но только нас по отдельности. Если вместе, я все равно не приду, даже если вы меня из школы выгоните.

– Вот как?! – сказала директор. – Хорошо, что хоть честно предупредил, что не придешь. Ладно, пусть придет мама одна…

– А мне когда?..

– Вообще не приходи. Не созывать же нам из-за тебя два педсовета. Главное, чтобы ты понял, что совершил очень и очень малопривлекательный поступок. Ты понимаешь это?

– Пока нет, – честно сказал я. – Наверное, потом пойму.

– А почему не сейчас, Алеша? – всплеснув руками, сказала Евгения Максимовна.

– Он оскорбил меня, – сказал я. – Он меня подло обманул.

– В чем именно?

– Нет, этого я рассказать не могу, не буду.

– Ну хорошо, иди, – сказала Алла Вениаминовна. – Иди и осознай свой поступок, Волков.

Я ушел, но в этот день дневник своим не показал, да они и не просили. А на другой день, конечно, разразилась буря.

Люля пришла со спектакля, мы ужинали, и я подсунул дневник папане. Шевеля губами, он молча прочел что надо, сделал себе новый бутерброд с сыром и спросил:

– А здоровый девятиклассник?

– Обычный, – сказал я.

– Что у вас там? – спросила Люля.

Папаня сделал мне глазами, показывать ли ей дневник, я кивнул, и он положил дневник перед Люлей. Она быстро пробежала глазами директоров выговор и вызов ее на педсовет и, после паузы, почти шепотом произнесла:

– Слышишь, дед? Твой внук избил ни в чем не повинного девятиклассника. Подбил мальчику глаз. Я родила негодяя! – крикнула она. – Он плохо учится!

– Я исправил две тройки, – сказал я.

– Неважно, – сказала она.

– Ну почему же? – сказал дед. – Это само по себе важно.

– Никаких рыбалок! Никакой поездки с нами в Сибирь! Избил, видите ли, невинного человека!

– Он оскорбил меня, – сказал я.

– Чем?! Чем он тебя мог оскорбить?!

– Это моя личная тайна, – сказал я. – А в Сибирь… Разве я просился туда с вами? А с другой стороны – разве можно меня, такого, оставлять без вашего присмотра?

– Никаких подледных ловов! – крикнула Люля. – Боже мой! Мне идти на педсовет! Какой позор! И это – сын актрисы и солидного инженера!

– Что же выходит? – спросил дед. – Если мальчику запретить рыбалку, он больше драться не будет? А если позволить – так обязательно будет, так что ли?

– Вы что, все против меня?! – тихо спросила Люля.

– Нет, отчего же, это безобразие с его стороны, – сказал папаня, тихонечко уходя в другую комнату.

Мне вдруг стало жалко мою Люлю. Ей, похоже, на самом деле было плохо оттого, что я отлупил человека, даже если он и гад. А то, что он действительно такой, она не знала и знать не могла. Ей казалось, что это я у нее плохой. Особенно мне вдруг стало за нее нехорошо, потому что ей придется идти на этот педсовет и услышать много горьких слов в мой адрес, а уж она-то здесь была вовсе ни при чем.

Вдруг она сделала такое, от чего я совершенно обомлел. Она встала, наклонилась ко мне и шепнула мне на ухо заговорщицки, будто не мне, а какому-то абсолютно другому человеку:

– Слушай. А ты подговори деда, чтобы он пошел на педсовет, ладно? Он, а не я.

– Ладно, – смекнул я и тоже заговорщицки шепнул ей: – А на рыбалку мне можно ездить, а?

– Ладно, – шепнула она. – Поезжай, если только уговоришь деда пойти на педсовет. – И тут же крикнула, уходя: – Сумасшедший дом! Сын бандитом растет. Муж – растяпа. Дед на своей рыбалке помешан!

– Вулкан! – сказал ей вслед дед. – Актриса!.. Ну, что? Едем на рыбалку?

– Может и едем, – сказал я. – Но при одном условии.

– Если я вместо Люли пойду на педсовет, где тебя будут чистить?

– Ты слышал, да?

– Просто догадался. Опыт, брат. Целая жизнь. Я ведь уже старый. Ты когда-нибудь думал, что я у тебя уже старый?

Вопрос был какой-то странный, неуютный, я пожал плечами и сказал:

– Ерунда, ничего ты не старый, вон как по льду шастаешь, молодым завидно.

– Старый, – сказал он. – Ну, хватит. Ладно, схожу я на этот твой педсовет. Мне что? Это Люле неприятно, а меня, может, даже развлечет: послушаю, что там о тебе скажут.

– Странно все-таки, дед, – сказал я. – Все взрослые мной недовольны, а ты вроде бы нет, доволен. Или я не прав?

– Похоже, прав. Конечно, ничего хорошего в твоей драке нет, тем более – в школе, но я догадываюсь, что не за здорово живешь ты полез в драку, да еще с таким лбом, наверное, веская причина была. Да и возникла сразу – потому и в школе.

– Да, дед, ты мудро все угадал, так оно и было. Я драться вовсе и не собирался. Только я не буду тебе говорить, что к чему, ладно?

– Конечно. Я и так тебе верю. Я думаю, и Люля тебя поняла бы, если бы ты попал в струю, ну, в лучший момент. А кричит она потому, что ей на педсовете сделают выговор – ей, а не тебе. А так бы она все поняла.

– Знаешь, дед, – сказал я. – Летом или весной ты ведь возьмешь меня на обычную рыбалку?

– Ну, дай бог, доживем…

– Вот я и думаю. Может, нам в какое-нибудь путешествие с тобой отправиться, а? На недельку.

– Каким образом?

– А на лодке. Купим с тобой резиновую лодку, двухместную, заберемся в верховья какой-нибудь речки и дунем по течению вниз. Красота, а, дед? Костерок вечером, соловьи поют! А, дед? Поедем?

– Да неплохо бы. – Он грустно почему-то улыбнулся. – Дожить надо, да и лодка – проблема.

– Осилим, – весело сказал я. – Доживем.

19

– Ну-ка, посмотри назад! Видишь? – спросил Гошаня. – Видишь девулю?

Я ворвался в класс со звонком и плюхнулся сразу на парту, так что никаких новостей не знал. Мы теперь сидели с Гошаней вместе: Таняпка Беленькая, по-моему, влюбилась в Вадика Абашидзе и пересела к нему, а Гошаня – ко мне. Ей, видите ли, плохо с нашей парты видно, что там написано на доске, у нее, знаете ли, что-то там такое поменялось со зрением. Чушь собачья!

– Видишь, какая? – шепнул Гошаня. – Новенькая. В первый раз. Из Воскресенска приехала. Ее брат в «Химике» играл, в шайбу, – я спросил. Теперь, наверное, в СКА будет. Симпатичная, да? Ишь, глазищи какие!

Наверное, потому, что я предположил, что не так-то мне будет в Сибири легко и просто, я сам подошел на переменке к новенькой. Все, шушукаясь и глядя на нее, повалили из класса, а она осталась, и я к ней подошел.

– Ну, здравствуй, – сказал я. – Давай знакомиться. Алеша Волков. – И я протянул ей руку. Она пожала мою довольно крепко и сказала:

– Давай. Я – Ириша. Румянцева. По прозвищу Стрекоза.

– Почему «стрекоза»?

– Не знаю. Забыла. Я с первого класса Стрекоза. Привыкла.

– Стесняешься наших?

– Да не очень. Конечно, непривычно как-то. Все чужие.

– Это временно, – сказал я. – Пообвыкнешь.

– Ну, само собой. Как, трудно было драться с девятиклассником?

– Батюшки! Уже знаешь?! – удивился я.

– Да, с утра только об этом и говорили. Все вокруг. Ты мне покажи потом этого девятиклассника: все-таки интересно. Ладно?

Я засмеялся и кивнул, и тут же вошла наша Евгения Максимовна.

– Ну, как тебе, Ириша, наш класс? – спросила она.

– Еще никак. Не знаю, – сказала, улыбаясь, Ириша, и я увидел, что она очень симпатичная, глазищи – во!

– Ну, а как тебе наш Волков, не кусается? – спросила Евгения Максимовна.

– Ну что вы! Он смирный. Сам подошел познакомиться – понимает, что мне, новенькой, нелегко.

– Чудесно, – сказала Евгения Максимовна. – Значит, у него еще не все потеряно.

– В каком смысле?! – Ириша сделала сверхогромные от удивления глаза, но одним, умница, успела подмигнуть мне, что ей, мол, все ясно.

– Позже узнаешь, – сказала Евгения Максимовна. – Он у нас – герой со знаком минус.

– Как интересно! – сказала Ириша, тут же прозвенел звонок, и Евгения Максимовна, уходя, шепнула мне:

– Молодец!.. Да, не забывай про педсовет. Маме сказал?

– Сказал. Она не может. Дед придет, к сожалению, – схитрил я.

– Почему «к сожалению»?

– Строгий очень.

– Так тебе и надо, – сказала Евгения Максимовна.

После уроков сразу же наша новенькая, Ириша Румянцева, выкинула номер. Это грубовато сказано, скорее, она вроде как поразила меня, хотя это тоже неточно.

Прозвенел последний звонок, и, раньше чем все вскочили, она громко сказала:

– Одну минуту! Девочки! Ребята!

Все, естественно, притихли.

– Я хочу к вам обратиться с речью. Да нет – с… ну, не знаю с чем. Можно?

Все заорали «давай» и тут же опять стихли.

– Я хотела сказать, ну, в общем… – И она покраснела.

– Да ты не стесняйся, детка! – Алик Зуев громко захохотал.

На него цикнули.

Ириша опять заговорила и, точно, почти поразила меня, но не поступком (хотя это был вроде и поступок, поведение), а, так сказать, ходом своей мысли, соображением. И, главное, она выглядела не веселой выскочкой или жутко общительной девчонкой, а даже как бы наоборот: очень смущалась, краснела…

– Я – новенькая, – сказала она. – И еще неделю буду новенькая, и месяц, и два – долго. Потом, конечно, все это пройдет, с кем-то я, может быть, подружусь, с кем-то – нет, но вообще хотелось бы, чтобы я перестала быть новенькой побыстрее… Я хотела сразу немного рассказать о себе всем, может, так и будет побыстрее. Можно?

– Конечно, можно, – сказал Боба Рюмин. – Какие разговоры!

Девчонки (я огляделся) завертели носами, но ребятам, кажется, все это нравилось.

– Ну, я – Ира, Румянцева. Из Воскресенска. Мне около тринадцати лет. Учусь средне. Спортом не занимаюсь. Умею шить, готовить, немного петь…

– А танцевать? – спросил Алик Зуев, но уже как бы серьезно.

– Танцую я хорошо, – сказала Ириша и, опустив глаза, покраснела.

– Какая прелесть! – сказала слегка ехидно наша Галя-Ляля – лучшая по этой части.

– Вот и все, – сказала Ириша. – Вот мой телефон, звоните, – и она написала, к общему удивлению, на доске свой телефон. – Мама моя – домохозяйка, папа – шофер дальних рейсов, он охотник и рыболов. Брат – студент, хоккеист. Вот и все. Есть кошка, Нюра, с собой привезли. Вообще-то моя мама – ленинградка, вот она и вернулась. Все. Спасибо. Да, забыла, прозвище мое – Стрекоза.

Все немного зашумели, заохали, а Ириша села на свое место. Глуповатое было какое-то положение – все еще несколько секунд сидели. Ребята, может, и хотели бы списать с доски Иришин телефон, но явно стеснялись друг друга и особенно девчонок, а те так и крутили но-, сами, фыркали. Вообще получился парадокс: в том, что именно рассказала о себе Ириша, чтобы побыстрее сблизиться с классом, ничего особенного не было, а особенное было в том, что она выступила таким вот странным и неожиданным образом.

Все вдруг заорали, вскочили и стали расходиться.

Я дождался Иришу, и из школы мы вышли вместе. Пока еще мы шли с ней по коридору, по лестнице в раздевалку – кое-кто шептался, на меня показывали пальцем, и Ириша сказала мне:

– Явно – ты знаменитость.

На улице вовсю валил снег, мягкий такой, пушистый, было тепло, немного капало с крыш, я сказал Ирише, если она не торопится – не показать ли ей наш район, и она согласилась. Мы поболтались по каналу Грибоедова, полепили немного снег возле Театральной площади, после снова вышли на канал, потом по Садовой – к Юсупову саду. Было пасмурно, валил снег, и в какой-то момент в саду мне показалось, что вдали по аллейке прошел Игорь Николаевич; но он это был, или не он, я так и не узнал, но это было нечто вроде сигнала, подсказки, предчувствия, что ли, что я его скоро увижу (как я потом догадался).

– Очень красиво, – сказала Ириша. – Я еще здесь не была. Где кино рядом, я уже знаю, и где кафе-мороженое, а в этом саду впервые.

– Ничего сад, – сказал я. – Здесь неплохо.

– И мечтать здесь хорошо.

– Что?

– Мечтать, говорю.

– Не знаю, – сказал я. – Я не мечтаю.

– Ни о чем и никогда?!

– Ну, кое о чем я, наверное, мечтаю, но не именно в саду, а просто так, иногда, незаметно для себя.

– А я очень даже мечтаю и люблю это делать. Я даже могу специально для этого прийти в сад или на реку.

– Что – сидишь в саду и мечтаешь?

– Ну да.

– А о чем?

– Ну… о разном. Ну, например, что я – знаменитая манекенщица и еду в турне по всей Европе.

– Ну так уж и по всей?!

– Конечно.

– А учиться когда? – спросил я, и мы оба рассмеялись. – А пошли в мороженое, оно тут, на углу напротив? – сказал я. – Пошли?

Ириша закивала, и мы дунули в мороженое.

В мороженом, между прочим, Ириша призналась мне, что у нее второй разряд по фигурному катанию, но это, как ей кажется, совсем немного, ерунда, поэтому она и сказала в классе, что спортом не занимается. И по гимнастике у нее второй. А в этом возрасте, сказала она, уже многие имеют первый и даже звание мастера спорта.

– Вот это скромность! – удивился я.

– Нет, не скромность. Я действительно так считаю.

Потом я проводил ее домой, и – нате, здрасьте! – оказалось, что она живет в моем доме, на другой только лестнице. Вот ведь совпадение.

Дома меня ждал большой продолговатый конверт. Индекс, адрес, имя и фамилия – все честь по чести. Без обратного, правда, адреса. В конверте была почему-то газета. Одна. И больше ничего. «Ленинские искры». А в ней – Алеша Волков, рассказ. Да, это был мой рассказ про кошку. Я оцепенел. Другой бы обрадовался, а я – оцепенел. Игорь Николаевич. Кто же еще?! Ведь он же газетчик, журналист. Но почему без спроса? Почему?

Очень я почему-то расстроился.