Текст книги "Мне на плечо сегодня села стрекоза"

Автор книги: Сергей Вольф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)

6

Терпеть не могу, когда в транспорте полно народу, толпища. Не то что «Позвольте пролезть» – ему-то это нравится. Я, честно говоря, много читаю, всю жизнь, и вдруг я вспомнил, что нелюбовь к этому ощущению – ну, когда тесно и пихаются, – испытывали именно пожилые герои книг. Мне даже тошно стало. А с другой стороны, если любишь зимнюю рыбалку и поехать можешь только в воскресенье – то и помалкивай. Вон дед – вполне веселый, хотя поехал-то он в выходной наверняка ради меня, у него каждый день выходной – пенсия.

Сначала непривычно было идти рано утром на метро в валенках, тулупе, ушанке, да еще с ящиком через плечо. К тому же коловорот тащил я, из уважения к деду.

На вокзале, возле третьего вагона нашей электрички деда ухватили его дружки – и старые, и молодые. «Привет! Привет!» А он чего-то стал отбиваться, меня со всеми знакомить и сказал, что мы пройдем вперед, в другой вагон, дескать, я новичок и надо по дороге меня поднатаскать, а не ля-ля разводить. Но нас все-таки затащили в третий вагон.

Электричка подергалась и тронулась, и народу было вовсе не много, все-таки было еще рановато, и в вагоне сидели в основном только рыболовы, группками.

В нашей группке было человек семь – все чего-то покрикивали, улыбались, смеялись, пооткрывали ящики и стали показывать друг другу мормышки, кивочки, леску… Некоторые, кто не успел, что ли, принялись завтракать. Дед был веселый, тыкал в меня пальцем и говорил, что я первый раз еду, но, будьте уверены, он еще всем покажет. Длинный дядька с лошадиным симпатичным лицом, которого все почему-то звали Ляля, порылся на груди под тулупом, достал поролоновую полоску с мормышками, одну из них оторвал и протянул мне, – маленькая такая, кругленькая, блестит, с крючочком.

– Бери, – сказал Ляля. – На плотву действует безотказно.

Я растерялся, взял потом мормышку и сказал, что половлю и отдам, спасибо.

– Глупый, – сказал дед. – Это же подарок.

Все стали хохотать над моей неопытностью, электричка сбросила скорость, дед – я заметил – чего-то вдруг помрачнел…

На первой остановке в вагон ввалилась новая группка рыболовов, двое из нее заторопились к нам, и наши заорали от восторга, а после стали вежливо трясти руку одному из этих двоих – маленькому старичку.

Этот старичок, смешной такой, голубоглазый, красноморденький, с длинными почему-то волосами из-под шапки, молча улыбался от ушей до ушей и сел не на скамейку, хотя свободное место было, а брякнулся прямо на свой ящик, у окна, между скамейками, где как раз сидели я и дед. Дед был чего-то мрачный, нервный…

– Ну что, темнила! – сказал старичок деду каким-то скрипучим, но очень мелодичным голоском. – «Заболел. Недомогаю. Не знаю. Не поеду». А поехал, а? Чего это ты?!

– Так и было, так и было, – забормотал дед.

Старичок снял шапку, и я обомлел – это была старушка. Самая обыкновенная старушка. Ну дела!

– Твой мальчик? – ткнув в меня пальцем, спросила старушка у деда. Дед кивнул. – Я заметила, вы похожи.

Все захохотали, а старушка протянула мне руку и сказала:

– Я – Айседора Павловна, а ты?

– Алеша, – сказал я и мощно тряхнул ее лапку.

– В первый раз? – спросила она у меня. – Да я догадалась. Твой дедуля мне про тебя рассказывал. Хочешь конфетку?

– А вы жвачку хотите? – спросил я.

– Ага, давай! – сказала Айседора, и мы поменялись. Дед тихонечко улыбнулся.

– А тебе, Василий, – сказала Айседора деду, – я нынче конфету не дам. За небрежный тон по телефону.

– Ну вас, – сказал ей дед. – Показали бы лучше новый кивок, а то все уши прожужжали. – Дед расслабился.

Они стали возиться со своим кивком. Ляля с лошадиным лицом наклонился ко мне и сказал шепотом:

– Айседора и твой дед уже лет пять дружат – не разлей вода.

Я кивнул и призадумался: а чего же тогда, если дружат, Айседора ни разу не была у нас в гостях, а? И тут же вдруг – трам-тарарам, сообразил, догадался: а вдруг у Айседоры старый грозный муж, и она дружит с дедом только на льду. Вот ведь глупость!

– А где твой птенец? – спросил дед у Айседоры, а я тут же подумал, что дед, наверное, сначала именно передо мной стеснялся за Айседору и их дружбу, перед кем же еще?

– Мой птенчик спит, – сказала Айседора. – После приедет.

– А найдет тебя?

– Найде-ет. Мы позавчера плотву вместе драли, я там у наших лунок елку старую в сугроб загнала, найдет.

…Кто-то угостил меня бутербродом с ливерной колбасой. Ляля с лошадиным добрым лицом, оказавшийся инженером-гальваником, плюхнул мне стаканчик чаю со смородиновым вареньем, а молчаливый в белом тулупе парень наточил на моих удочках мраморным брусочком все мормышки и крючки и сказал, что он – осветитель в цирке, мастер по свету, мол, заходи, лошади там, акробаты и всякое такое.

В общем, весело было. Даже как-то нервно, хотя и весело: в груди у меня то и дело прыгало… какое-то счастье, что ли… Это у них такой клуб получается, думал я, хоть они и видятся только в электричке и на льду. В основном.

Скоро мы приехали.

7

Вот ведь смешно: сколько раз в жизни я был зимой в лесу, даже на льду – на озерах, на заливе, лыжи там, финские сани, и все было нормально, а сейчас я, шагая по льду (уже малость начало светать), чувствовал себя как бы не в своей тарелке. Я думаю, вот почему: передо мной огромное серое пространство, снег, под ним – лед, черная холоднющая вода, и вот ты во льду прокручиваешь какую-то маленькую дырку, и через нее, видите ли, можно вытянуть рыбу. Чушь какая-то. Даже не верилось. Все шли гуськом, весело покрикивая, по едва заметной натоптанной тропе; скоро я разогрелся, даже вспотел чуточку, а после наша цепочка стала редеть: кое-кто уже сходил с тропы вбок – крутить лунки – кто где хочет, там и ловит.

Еще в электричке дед сказал мне, что если ловить на нашу баночку, то обязательно на течении, и лучше всего – на приличном, а тут вдруг он сошел с тропы и окликнул меня и Айседору.

– Знаешь, Айседора, – сказал дед, – не пойдем пока на струю.

– А что? – спросила Айседора.

– Чует мое сердце – сегодня есть окунь.

«Как это он через лед чует?» – подумал я.

– А плотва как же? – сказала Айседора.

– А не будет брать окунь, глубже пойдем: если плотва зарядит брать, она весь день будет молотить.

– Ну, давай, – согласилась Айседора.

Тут же она лихо начала крутить себе лунку, а дед отвел меня в сторону метров на двадцать от Айседоры и сказал:

– Сядешь тут. А я подальше – вон там. Будем сидеть как бы на углах треугольника – так легче окуня нащупать. Если кто первый нащупает – остальные к нему переберутся.

Дед начал крутить мою лунку сам, а потом сказал:

– Держи теперь ты. Запомни навсегда, в какую сторону крутить, чтобы ножи не затупить. На коловорот сверху не дави, он сам в лед влезает.

Я стал крутить – и точно, коловорот, как винт, сам в лунку полез. Хрусть-хрусть-хрусть! – и вдруг легко стало, пустота.

– Прокрутил, – сказал дед. – Дай-ка мне. Смотри и запоминай. – Он стал двигать ледобуром вверх-вниз, вверх-вниз, размашисто, вдоль лунки и быстро повытаскивал на лед вместе с водой много мелкой ледяной стружки и отбросил ее ногой всю в сторону – перед нами была аккуратненькая черная луночка. – Доставай удочку, – сказал дед.

– С баночкой?

– Нет, с мормышками. Та-ак. Закрой ящик. Садись. Нет, не так. Спиной к ветру, чтобы ветром жилку не на тебя наносило, а от тебя. Отцепляй мормышки.

Я отцепил мормышки от пенопластовой ручки удочки, и они повисли на жилке, сгибая кивок, большая – снизу, маленькая – чуть выше. После я, как велел дед, снял катушку с тормоза и стянул с нее метр жилки.

– Смотри, – сказал дед, быстро и ловко нацепляя мотыля на обе мормышки. – Показываю один раз. После – сам. Опускай мормышки в лунку.

Я пустил мормышки в черную холодную воду – кивок разогнулся.

– Следи, – сказал дед, и тут же кивок снова согнулся. – Что произошло?

– Мормышки утонули, – говорю, – леску натянули и кивок…

– Согнули, – сказал дед. – Гений. Теперь рукой отпускай с катушки жилку. Как кивок не станет сгибаться…

– Знаю, – сказал я. – Значит, мормышки на дне.

– Гений, – сказал он. – Потом подымай и опускай удочку, и чтобы мормышка то ложилась на дно, то подымалась – потюкай ею по дну. После медленно подымай, потом опускай. Следи за кивком. Ну, я пошел.

И тут же он, подхватив ледобур, быстро ушел. Я остался один. Совсем я растерялся.

8

Года четыре назад, когда я еще был малым ребенком и учился во втором классе, папа и мама купили мне зимой, в каникулы, путевку в какой-то дом отдыха, ну, в детскую группу.

Вот было классное местечко! Лес, горы и, главное, симпатичный такой пруд, прудик, где можно было играть в хоккей, на коньках кататься. Пруд был небольшой, с пол футбольного поля, в общем, из-за него-то я все и вспомнил.

Дело в том, что в этом доме отдыха я полюбил одну девочку. Теперь-то, конечно, смешно об этом вспоминать, но тогда все было очень даже серьезно. Звали ее все – Светуля, Света.

Я сначала поглядел – девочка как девочка, ничего себе, но не больше. Но вот когда ребята поставили спектакль «Ну, погоди» и я увидел Светулю в костюме зайца, я потерял голову. Даже потом, когда она ходила уже без ушей и хвоста, она мне очень нравилась, и я совершенно не мог понять, как это я сразу не полюбил ее.

Тайком от всех я подарил ей свой рисунок «Зайчик», с дурацкими какими-то стишками, что-то вроде:

 
Хорошо на свете жить,
Я хочу с тобой дружить.
 

Я отдал Светуле свое произведение после завтрака, и она сказала, что согласна и будет со мной дружить; весь день она будет занята – будет разучивать новую роль, и дружить мы начнем после ужина.

– А где мы увидимся? – глупо спросил я. Ну, что-то в этом роде.

Она сказала:

– На пруде. В самой середине. Ровно в восемь вечера.

Весь день я ходил сам не свой и очень радовался: валил жуткий снежище и было ясно, что его до вечера не убрать, на катке на пруду никого не будет, и мы будем дружить вдвоем.

Без пяти восемь я был уже на пруду, на самой середине, с биноклем – этот наш домашний театральный бинокль я взял тогда с собой в дом отдыха, потому что играл каждый день в капитана.

Я ждал Светулю эти пять минут, потом еще, и еще, и еще – долго, минут, наверное, пятнадцать… Я глядел в свой бинокль на освещенный дом отдыха и все ждал, а она все не шла. Наконец я ее увидел, появилась шубка черненькая, шапочка ярко-синенькая, но она была не одна, а с Федей-Медведей. Вовсе Светуля не отправилась ко мне, на середину пруда, они стали гулять вдвоем вокруг этого дурацкого пруда, круг за кругом, по дорожке вокруг него, под цветными фонариками, и все время носились, прыгали и хохотали, а я сидел на льду, на самой середине, на деревянном каком-то ящике со своим биноклем, глядя в тоске, как они бегают и веселятся. Я почувствовал тогда на сердце такую беду, такое одиночество – просто не передать.

Не знаю, почему, сидя в этот раз на рыболовном ящике, над лункой во льду, я вспомнил ту историю. Может, из-за льда, из-за ящика, может, из-за того, что бинокль снова был со мной (дед велел взять, если вдруг мы разойдемся и я невооруженным глазом его потеряю). Главное, история-то была старая, смешная, да и тот прудик с большими деревьями по краям и огромное пространство Ладожского озера были вовсе не похожи. И хотя Айседора и дед были совсем недалеко от меня (или я отвлекся – совсем у меня не клевало), все это серое, без конца и края, пространство было таким унылым, что я вдруг почувствовал ужасное одиночество. Вообще. В жизни. Конечно, теперь никакой истории, вроде как тогда со Светулей-зайчиком, у меня не было, но разве я не одинок, если вдуматься?

Ну кто у меня есть? Дед есть, мама Люля, папаня – люди отличные, отличные! Головой-то я понимаю: будь они у меня похуже, жизнь была бы несладкой. Но на самом деле – я к ним привык, есть они у меня и есть, как бы это сказать… Это данность такая, что ли, а в остальном моя жизнь довольно-таки одиноко протекает. Почему?

Конечно, Гошаня «Позвольте пролезть» – человек очень даже неплохой, но все же он мне дружок, не больше, настоящим другом его не назовешь – хорошие приятели и только. Знакомых полно, жизнь вокруг бурлит, а мне, честно говоря, одиноко, душу не с кем отвести.

Ясное дело, когда меня предала на пруду Светуля-зайчик, я чуть не лишился рассудка, – тогда мне было жутко плохо; теперь мне вовсе не так худо, но это только потому, что никто меня сегодня не предал, а одинок я так же, как и тогда, а то и больше. Если ничего плохого не происходит, это одиночество за здорово живешь, просто так не почувствуешь, но стоило мне остаться одному, ну, почти одному посреди холодного, серого какого-то, огромного Ладожского озера, – у меня даже сердце защемило – до чего же я одинокий человек.

Клевал бы окунь – скорее всего я бы этого не почувствовал.

9

– Айседора! – крикнул дед. – Что у тебя?

– Окунь, один! – крикнула Айседора.

– Приличный?! – рявкнул дед.

– Гвоздик! – крикнула Айседора, и я догадался, что «гвоздик» – значит мелочь. – А у тебя, Василий?!

– Две плотвицы и гвоздик! – крикнул дед. – Мелюзга!

– Еще просверлимся или пойдем?!

– Пойдем! – крикнул дед. Потом мне: – Сматывайся, Алексей! – Клюет у меня или нет, он даже и не спросил.

Я маленько замерз, вернее, руки замерзли, и неуклюже намотал на катушку и зацепил за ручку удочки обе мормышки, не снимая мотыля.

Опять мы шли гуськом по тропе, и я согрелся. Мы уходили все дальше и дальше от берега, я обернулся – берег почти не был виден. Скоро стали попадаться знакомые люди из электрички: Ляля с лошадиным лицом, парень из цирка – у них ловилась только плотва, но не очень хорошо.

– Струя-то сильная? – спросила Айседора.

– Средняя, – сказал Ляля, – но на днях ловилось прилично.

– Мы дальше пойдем, – сказала Айседора. – Ребята, если мой птенец появится, пусть идет на глубину, до елки.

«Что за птенец?» – думал я, когда мы двинулись дальше.

Вдруг внезапно как-то посветлело, я поднял голову: мутное небо слегка светилось, сквозь пленку сплошных облаков я увидел пятнышко солнца.

Вскоре Айседора весело крякнула и махнула нам с дедом лапкой, мы поглядели, куда она показывает, – впереди и вправо в сугробе торчала тощая елка. В районе этой елки, опять сев треугольником, мы и просверлили новые лунки.

Я отвинтил, как велел дед, крышку баночки, дед насыпал в нее для веса грузиков-дробинок, напихал густой горохово-рисовой каши, я снова завинтил крышку, а Айседора крикнула, что струя хорошая.

– Насаживай, что нужно, сам, – сказал дед, уходя.

В общем-то я все сделал довольно быстро: на первый крючок – червя, на второй – тесто, на маленькую мормышку – мотыля. Когда я опустил поводок и баночку в воду и снял катушку с тормоза, снасть быстро, ходом пошла вниз, а потом – тюк! – остановилась: наверное, банка легла на дно, жилка от течения натянулась. Я поставил катушку на тормоз, положил удочку, как велел дед, на лед так, чтобы кончик ее был над лункой, и стал ждать.

Вдруг дед что-то крикнул, и я увидел, как он заработал руками, замахал: одной-другой, одной-другой, выбирая жилку на лед.

– Айседора! – закричал он. – На полкило штучка долбанула!

– У меня три помельче! – крикнула Айседора.

«А у меня – ноль», – подумал я и снова поглядел на свою удочку. Она – прыгала! Я вдруг так растерялся, что не стал ее хватать, а замер, и сердце у меня жутко заколотилось. Потом все-таки схватил – на конце, мелко тукая, был вес, тяжесть – рыба! Суетясь, я стал выбирать жилку на лед и наконец плюхнул к ногам, вывернул из воды белую толстую, с черной спиной плотвину. Сердце все еще колотилось, в ногах и руках была слабость и дрожь.

– Деда-а! – завизжал я. – Поймалась. Первая! – И тут же я увидел, что и дед, и Айседора бегут ко мне.

– Поздравляю! – крикнул дед, подбегая. – О, шикарная плотва! Верно, Айседора?!

– Молодчина! – сказала Айседора и почему-то поцеловала меня.

– Поздравляю, – сказал снова дед. – С первой рыбой. Держи. В нашем полку прибыло, Айседора! Держи мой подарок! Вот – набор серебряных мормышек. Держи. Вот – нож перочинный.

Айседора порылась в тулупе и вручила мне поплавок симпатичный и блесенку.

– А вон и мой птенчик летит, – сказала она. Действительно, к нам приближался кто-то небольшой, на лыжах. Из ушанки (когда птенчик подъехал) торчали только нос и голубые глазки.

– Привет, мормышка, – сказал птенчику дед. – Знакомься, это мой Алеша. Только что первую рыбину в жизни поймал. Подледную.

Птенчик сбросил на лед варежки, шапку.

– Не смей, простудишься! – крикнула Айседора.

– Света, – сказал мне птенчик, протягивая руку. – Светлана.

Балдея, я протянул ей свою и спросил:

– Не Светуля, нет?

– Не-а. Ласкательное – Светик.

– Нормально, – сказала Айседора. – Познакомились. Пошли, дед, плотва ждет.

Они ушли. Светик – вместе с ними, без ящика, мою плотву я спрятал в окошечко баяна (зимний ящик так называется), и тут же вернулась Света с бабкиным ледобуром.

– Я тут просверлюсь, можно? – спросила она. – А то скучно одной сидеть.

– Сделайте одолжение, – сказал я. – Чего не совершишь ради дамы!

– Не хамите, – сказала она.

«Хорошо, что не Светуля, – думал я. – Да и не похожа вовсе на ту домотдыховскую морковку-предательницу».

Светик ловко «просверлилась», оттащила обратно бабкин ледобур, вернулась и мигом зарядила удочку.

– Ну-с, поехали, – надменно сказала она.

Мы долго потом молчали. Странное дело – чего-то я волновался, будто никогда в жизни не видел этого счастья – девочек. Она ловила довольно прилично, поймала штук пять плотвы, крупной, я – всего две. После клев кончился, все мы вчетвером пили чай из термосов, лопали бутерброды, после снова ловили. Плотва брала ровненько, так что мы ее не искали и новых дырок не сверлили. К уходу у меня было восемь плотвин, у Светика – семнадцать, у деда – двадцать девять, а у Айседоры – тридцать четыре – всех бабулька обловила.

10

Наконец-то пришло это письмо. Оно лежало передо мной на коленях, и я побаивался. Хотя, конечно, по-настоящему я боялся, что оно вообще не придет. И наверное, неправильно говорить «наконец-то пришло письмо»: получается, будто его долго не было, и вот наконец пришло, должно было прийти, на самом же деле – оно могло не появиться вовсе, это-то меня и пугало.

Я начал регулярно, сам проверять почтовый ящик, еще за неделю до того, как дед объявил, что возьмет меня половить на лед, и я так боялся, что письма не будет и что, думая о нем постоянно, просто сглажу его, что я даже запретил себе думать о нем, и – бывает же такое! – мне это почти удавалось. Наверное, из-за этого удачного запрета (это я теперь так думаю), вернее, чтобы запрет получился, я на все в жизни, кроме этого письма, бросался с удвоенной энергией: думал о предстоящей рыбалке, потом ловил взахлеб…

Волнуясь, я прочел это письмо.

«Здравствуй, Алеша! Ты был прав: через киностудию я получаю довольно много писем от ребят и на все отвечаю, хлопот полон рот. Но ты не думай, я вовсе не сержусь, что ты написал мне. По радио все правильно сказали, я снималась без дублера, сама плавала и в воде, и под водой, ныряла тоже сама. Правда, всему этому научилась я на съемках, но довольно быстро, потому что чуть-чуть умела. Дело в том, что сначала на картине была девочка-дублерша, как и я из пятого класса, но она вдруг заболела, а съемки уже шли, ну, я и попробовала, получилось. Твой рассказ, который ты прислал, мне понравился, хороший, а вот писать тебе дальше другие рассказы или нет, – я не знаю, я ведь не специалист, а просто шестиклассница и все.

Ты спрашиваешь, можешь ли ты со мной познакомиться, увидеться со мной. Честно скажу – даже не знаю. Ты не сердись, ведь меня об этом многие спрашивают, а что я могу ответить, хочу я или нет? Ведь спрашивают-то люди незнакомые. И ты тоже незнакомый. Может быть, я все-таки с тобой лучше знакома, хотя и мало, потому, что прочла твой рассказ.

Давай так договоримся: ты еще раз сам обдумай, стоит ли нам встретиться. Если решишь, что да, кинь мне письмо (адрес на конверте), а в письме напиши, когда и во сколько ты приедешь ко мне в гости (лучше вечером, да, именно вечером), я тогда буду дома. Телефон не даю, потому что по телефону говорить не люблю, не умею.

До свидания. Юля Барашкина».

Юля Барашкина. Смешная какая фамилия, а меня все равно всего трясло. От всего вместе трясло: и от того, что она написала, что мы чужие люди (в общем-то, верно) и нам незачем встречаться, и от того, что встретиться со мной она все-таки согласна. Какая-то мешанина чувств у меня получалась. Вихрь разных волн, горячих и холодных.

Я, честно говоря, толком и объяснить не могу, чем меня так поразила Юля Барашкина, когда я посмотрел эту глупую киноленту. Обычное кино, какой-то пионерский детектив, где все ребята в пионерлагере на Черном море во главе с тихоней-красавицей Юлей (сначала она была очень даже робкой девчушкой) ищут своего завхоза: он, гад, украл какие-то нужные лопаты и редкий кактус из оранжереи. Ну, он там, завхоз этот, пьяница и немного спортсмен-аквалангист, и наша Юля в одних ластах и маске смело бросается за ним в глубокие подводные гроты, чтобы отобрать лопаты и кактус.

У Барашкиной были очень красивые золотистые и очень длинные волосы, и они под современную рок-музыку очень красиво развевались под водой, переплетаясь с водорослями, – ну, полный блеск. И со скал лунной ночью она сигала в море с необыкновенной красотой, паря как альбатрос.

Не знаю, чем именно она меня задела, но как-то я стал жить беспокойно и все думал о ней. Потом послал ей на адрес киностудии письмо и свой рассказ.

Теперь, получив ответ и еще волнуясь, я призадумался. Раз встреча возможна, то что же это получается? Понятия не имею, как это назвать, но, допустим, я эту девочку полюбил, схожу по ней с ума. Но… ведь она не живая, она – на фотографии, именно. Даже если эта фотография и движется… Чушь какая-то! И все-таки, допустим, я ее полюбил, как ни вышло, – а полюбил, люблю. Что же тогда получается? Что будет, если я ее увижу живую и… тоже полюблю? Это будет та же любовь или другая, новая? Как же это может быть новая, если девочка та же? Как можно, любя, полюбить ту же Юлю второй раз? А если вся эта любовь одна, а не две, то, опять-таки, как можно было полюбить человека на фотоснимке? Или вторую, живую, вовсе не обязательно полюбить? Мало ли, может, она в кино – прелесть, а в жизни – ведьма, с плохим характером, злюка и вообще малоинтересный человек.

Я так запутался в этих размышлениях, так разволновался, так к тому же бурлил изнутри от того, что Юля сказала, что мы вовсе не знакомы и видеться нам необязательно (хотя и можно), что решил подольше подождать, а там будет видно, писать ей о своем приезде к ней в гости или не писать.

И конечно, все усложнялось из-за Айседориного Светика, Светланы.