Текст книги "Генерал Власов: Русские и немцы между Гитлером и Сталиным"

Автор книги: Сергей Фрёлих

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 32 страниц)

Попытки спасения без фантазии

Слухи в лагере менялись со дня на день. Сегодня говорилось: весь лагерь перемещается в Вернау, а оттуда начнут распускать. Американские офицеры для связи уже начинают регистрацию пленных, как говорят, для приготовления нужных документов.

На следующий день: «Никого не выпустят, все будут выданы!»

Точно ничего не было известно. Но мы составляли планы и не прекращали наших усилий по спасению власовских солдат от выдачи. Было даже предложено в случае выдачи из лагеря – штурмовать его извне. Как это могло нам удастся? Как бы выглядел этот штурм без оружия, а только с клещами, щипцами и лопатами?

Немалое число пленных мы могли спасти, снабжая их документами и под тем или иным предлогом выводя их из лагеря в лазарет, а оттуда на свободу в приготовленные для бегущих скрытые убежища. Впоследствии я встречал некоторых из тех, кто смогли проскочить с помощью таких документов.

Была также изготовлена и карта местности со всеми важными дорогами вокруг лагеря. Все нужные измерения я выполнял сам, так как никто из власовских офицеров, которые прятались в Мюнхене, не решался взяться за такую задачу: страх перед НКВД, американцами и лагерем пленных был слишком велик. При этих измерениях мне помогала одна из уже упомянутых женщин. Мы прогуливались вдоль дорог и по несколько раз исчезали в кустарнике, чтобы там зафиксировать кроки. Я ведь был тогда молод, и исчезновение с молодой женщиной в кустах никому не казалось подозрительным.

Часть власовских солдат была направлена к крестьянам в окрестностях для сбора урожая. От одной секретарши, которая работала в комендатуре лагеря, мы узнали, что и эти солдаты – их было несколько сот – должны были быть опять собраны, так как и они подлежали выдаче. Благодаря моим паренькам из НТС, говорившим по-русски велосипедистам, мы могли предупредить этих людей. После этого они исчезали с полей или мест работы и спасались в ближайший лагерь ДиПи, который для них одновременно означал и свободу. Другой свободы они выбрать не могли, не зная языка, без соответствующей одежды и без документов. Каждый крестьянин, у которого такой пленный получал работу, должен был прописать его в полиции.

Весьма опасным было, что вокруг лагеря, кроме нас бродили и советские агенты. Они, точно так же как и мы, скрывались в кустах и крались вокруг лагеря главным образом для того, чтобы наблюдать за нами. Задача этой группы, поставленной советской тайной службой, состояла в том, чтобы воспрепятствовать любой попытке бегства. Их недовольство бдительностью американских часовых имело основания. Ведь из лагеря Ландау бегство удалось бесчисленным сидельцам. Но лагерь Платтлинг охранялся гораздо лучше.

Эту советскую группу агентов возглавлял некий Артюк, о котором я скажу подробнее в главе «Иуда из Тироля». Эти агенты ходили также и к отцу Игорю и, к сожалению, сумели завоевать его доверие. При одном его посещении я встретился там с двумя такими типами и вынужден был убедиться, что его наивность стала роковой и для меня, и для него. Вся моя деятельность в организации бегства должна была прекратиться, В этот день я вернулся, ничего не сделав, в Мюнхен и попросил три группы в подполье, давших мне поручение, официально сообщить, что «Фрёлих из-за своей неспособности от него освобождается». Другого выхода мне не оставалось. Георгий Граббе выполнил это сразу. Соответственно, было сообщено и отцу Игорю, что у меня с ним теперь нет никаких дел.

Этот случай, конечно, отнюдь не мог облегчить нашу работу. С одной стороны, у нас не было больше прямой связи с лагерем, с другой стороны, мы должны были соблюдать большую осторожность в отношении советских агентов, а теперь еще и отца Игоря.

Увеличившиеся затруднения во взаимном осведомлении с Черемисиновым заставили нас предпринять рискованный выпад. Мы узнали, что Черемисинов в определенный день будет сопровождать едущих под американской охраной на место работы власовских солдат. Дорога была мне знакома. Я встал на краю, и когда грузовик подошел, я поднял руку. Я знал, что водителем был русский, который не понимал по-английски и не мог понять приказа сидевшего рядом с ним американского часового и потому он остановится. В тот же момент я вскочил сзади на грузовик и сел рядом с Черемисиновым. Остальные пленные были вокруг нас, и мы могли обменяться нужными сведениями. На следующем углу дороги я постучал по крыше кабины, водитель приостановился, и я соскочил.

К побочным обстоятельствам, затруднявшим наши поездки в Платтлинг, надо прибавить еще и то, что в то время между Мюнхеном и Платтлингом курсировал только один поезд в день, поэтому приходилось ночевать в Платтлинге, что создавало новую проблему. Комендантский час не допускал пребывания на улицах, и единственным местом, где можно было сидеть (я подчеркиваю, именно сидеть), был вокзал. Но провести там ночь становилось пыткой, которая лишала меня не одного сотрудника. Поначалу это звучало как романтика, как авантюра или щекотание нервов, но после первой же ночи такого сидения на вокзале всякая романтика улетучивалась. Некоторые из моих сотрудников просто отказывались сопутствовать мне второй раз. Однако обе женщины, о которых я уже писал, выдерживали и это.

В одну из таких ночей случилось следующее. Вместе с пятью моими помощниками мы опять устроились на вокзале. Но тут один из сопровождавших меня вспомнил о находившемся поблизости ночлежном доме для преследуемых по расовым и политическим причинам. Я сказал: «Хорошо, но разве мы под них подходим?» – «Ах, – возразил он, – ведь мы можем выдать себя за поляков, которые насильственно попали в Германию и теперь находятся в пути к себе на родину. Я говорю по-польски, другие товарищи тоже, мы ведь раньше жили в Польше…» – «Но я-то не знаю польского языка!» – сказал я. – «Мы объясним, что вы больны и не можете говорить.»

Так мы решили постучать в дверь этого ночлежного дома, с просьбой впустить нас. Так как больше нет поезда в Мюнхен. Пожилой еврей открыл нам. С помощью нашей согласованной выдумки нас впустили, и мы увидели в нескольких помещениях много людей на двухэтажных нарах. Большинство из них были евреями, мужчины и женщины вперемежку. И тут среди еврейских женщин я узнал бывшую секретаршу Меандрова. Ее звали Ванда. Она была еврейкой, и мы все в штабе знали об этом, но молчали. Все военное время она оставалась секретаршей одного из власовских генералов. И сейчас она сидела тут и большими глазами упорно смотрела на меня. Конечно, раньше она видела меня только в форме… «Очень плохо, – подумал я, – в следующий момент она выдаст меня.» Что же делать? Я пристально смотрел на нее, так пристально, что она должна была меня понять. И она поняла мой взгляд. Может быть, она и не собиралась выдавать меня, кто знает! Мы не приветствовали друг друга и не заговорили. Я как больной лег на нары и повернулся носом к стене. Так же неприятно было, когда однажды в бараке для посетителей меня узнала одна из служащих канцелярии. Но и она меня не выдала.

Эти канцелярские служащие снабжали нас, в зависимости от условий, важными сведениями, в противоположность дамам, которые как служащие военной администрации, хотя и многое знали, но отказывались нас информировать. Одной из них была Ольга Разумовская, бывшая секретарша Власова. В свое время она была единственной могущей стенографировать и поэтому при всех больших собраниях сидела за отдельным столом, чтобы вести запись. Теперь она работала во французской военной администрации и очень точно знала – кого на будущей неделе схватят и выдадут. Но, будучи служащей французских властей, она молчала…

Невзирая на все трудности, мы пытались спасти то, что еще можно было спасти. Нашим усилиям препятствовала пропаганда слухов, которая обещала, что сидельцы лагеря в скором времени получат статус ДиПи и поэтому будут выпущены из плена. Но на деле это произошло совсем иначе.

Во всех американских штабах сидели люди, которые относились к нам с симпатией. Чаще всего это были русские. От них просочилась весть, что вызывающая страх большая выдача состоится в ближайшие 3–4 дня. Эта весть обеспокоила нас в Мюнхене. Опять мы стали составлять планы, на этот раз попытку организовать поддержанный извне прорыв пленных. При этом предполагалось напасть на часовых у ворот и во время схватки перерезать проволочные преграды в отдаленном месте. Для вывоза пленных должны были быть готовы грузовики.

Но как мы могли без оружия вступить в борьбу со стражей на вышках, вооруженной автоматами?! Кроме того, многие предполагали, что не следует сейчас отыгрывать последнюю карту, так как все еще продолжала жить надежда на то, что выдача все-таки не состоится. И американцы, со своей стороны, поддерживали такие надежды, считая, что выдачи не будет и что оставшихся пленных отпустят. И, действительно, им раздавали отпускные свидетельства, снабженные советскими и американскими штемпелями. Правда, мы не доверяли такого рода поведению, но все же отказались от плана насильственного прорыва. Он, конечно, стал бы кровопролитным, и это только ухудшило бы общее положение.

Наконец настал мрачный день, который русской эмиграцией отмечается как день памяти жертв Платтлинга.

24 февраля 1946 года в 6 часов утра лагерь был окружен американскими отрядами особого назначения с танками, броневиками, автомобилями, лафетами, машинами на гусеничном ходу и джипами с пулеметами. Американские солдаты, вооруженные белыми дубинками, которые скоро окрасились в красный цвет, атаковали ярко освещенные прожекторами бараки и подняли спящих пленных. Им не дали даже времени одеться. В подштанниках, трусах и рубахах, так, как они пошли спать, стояли они тут, их обыскивали и вызывали по списку. Учитывая опыт с баррикадированием, попытками поджога бараков и покушений на самоубийство со стороны пленных, все выполнялось стремительно. Вызванные должны были влезать на грузовики, ложиться там плашмя и под строжайшей охраной препровождаться к ожидающим на станции Платтлинг поездам. И беда, если они шевелились: тогда их начинали избивать. На вокзальной площади выстроился американский оркестр, который с предельной силой трубил военные марши, чтобы заглушить крики. Живущим на соседних улицах было запрещено подходить к окнам.

Пленные договорились об условных знаках. Те, кто были погружены первыми, должны были мелом на грузовике нарисовать круг, что означало «хорошо», или крест, что значило «плохо». Так как на вокзале не было часовых, зарождалась надежда, что дело сводится к перевозке в какой-нибудь лагерь ДиПи, невзирая на этот своеобразный метод и спешку. Но из-за этого вначале на грузовиках было больше кругов, чем крестов. Но скоро появились часовые, которые загоняли пленных в вагоны, задвигали двери и снаружи накладывали засовы. Пытавшихся возражать пленных избивали при погрузке.

И скоро на грузовиках, возвращавшихся в лагерь, стали видны одни кресты. Позже грузовики стали подъезжать прямо к открытым товарным вагонам, в которые вталкивались пленные.

Многие пытались покончить с собой, это был самый верный путь избежать выдачи. Вначале это удавалось несколько раз с помощью заранее зашитого в одежду бритвенного лезвия, которым вскрывались артерии у запястья. Другим простейшим способом было камнем вонзить в сердце гвоздь. Человек умирал мгновенно. Но позднее покушавшимся стали накладывать временные повязки и потом их тоже выдавали. Даже мертвых сортировали и выдавали по списку. Поезда шли через Хоф в советскую зону и потом в Сибирь.

Черемисинов, который как старый эмигрант не был выдан, через несколько месяцев был убит советскими агентами.

Несколько лет спустя, когда я в Мюнхене работал у американцев и должен был опрашивать немецких поздних возвращенцев, людей, которые семь или восемь лет провели в плену где-нибудь на восточном склоне Урала, – я услышал от них о так называемых власовских лагерях. Они в один голос рассказывали: «Этим людям приходилось куда труднее, чем нам. Они получали меньше еды и с ними обращались гораздо хуже».

Немногие из этих сидельцев власовских лагерей теперь еще живы. Никто из них не смог вернуться к себе на родину. Для многих пребывание в рабочем лагере, которое для многих и без того было растянуто на 20 лет, будет продолжено новыми процессами по обвинению в антисоветской агитации и тому подобном на новые семи с половиной или десятилетние сроки.

Все это было моей второй большой неудачей.

Кромиади борется с мельничными крыльями

Полковник Константин Григорьевич Кромиади много способствовал спасению от выдачи пленных чинов РОА в лагере в Платтлинге. Дело шло главным образом об остатках Второй дивизии и резервной бригады. Он сопровождал архиепископа Автономова к командиру американской 3-й армии генералу Трескотту. После того как Автономов изложил свою просьбу разрешить ему быть исповедником тех, кому предстоит выдача, Кромиади постарался убедить американского генерала в том, кем был на самом деле Власов с его идеей Освободительного Движения. При этом Кромиади не преминул раскритиковать такое лишенное понимания и враждебное отношение англичан и американцев к Власову.

Генерал Трескотт выслушал все это и потом высказался так: «Если бы все было по-моему, я бы в тот же день приказал отпустить всех пленных в Платтлинге и в других лагерях. Но я солдат и получил приказ выдать всех советчикам. Я прошу Вас, обратитесь к Главнокомандующему, может быть, он сможет вам помочь». Трескотт, однако, добавил, что он назначит комиссии, которые должны будут опрашивать людей в лагерях, чтобы установить – кто пострадал при советском режиме. Те, для которых это будет установлено, не будут подлежать выдаче. Он просил нас, в связи с этим, предоставить переводчиков для этих комиссий. Кромиади удалось в Платтлинге информировать об этом старшин отделов. Но большинство власовских солдат перед комиссиями не упоминало о личных преследованиях, а показывали, что они присоединились к Власову, чтобы бороться за освобождение родины от коммунистической диктатуры. Из-за этого их и выдавали.

23 февраля 1946 г., то есть накануне выдачи, Кромиади предпринял еще одну попытку у американцев. На этот раз он поехал в главную ставку генерала Эйзенхауэра во Франкфурте на Майне, в сопровождении протоиерея графа Георгия Граббе и Г. Ганзюка. Он хотел просить Эйзенхауэра отложить выдачу власовских бойцов, чтобы еще раз проверить все дело. Генерал Эйзенхауэр как раз находился в это время в Берлине у маршала Жукова и сообщил Кромиади через дежурного офицера генерального штаба, что выдача людей, за которых Кромиади заступается, происходит по приказанию американского правительства, и поэтому следует обратиться туда по дипломатическому каналу.

Эта возможность была у челобитчиков отнята, так как выдача была совершена рано утром следующего дня в Платтлинге. В то время как генерал Эйзенхауэр участвовал с Жуковым на торжествах Красной армии в Берлине, его американские солдаты побоями загоняли на выдачу отчаявшихся борцов за свободу…

И позже Кромиади вместе с другими бесстрашными помощниками вступался за преследуемых власовских солдат и беженцев перед советскими репатриационными комиссиями. Будучи сам старым эмигрантом, он не был выдан.

Работе «гиен» положен конец

В то время Мюнхен был полон русских, которые скрывались от советских репатриационных комиссий. Эти последние продолжали во всех трех оккупационных зонах искать свои жертвы, частично при поддержке оккупационных властей. Большинство опрашиваемых отрицало свое настоящее происхождение. Они неожиданно стали поляками, литовцами, румынами или югославами. Все они находили какое-либо занятие. В то время оно чаще всего было связано с черным рынком, при помощи которого многие из них заложили фундамент своего нового существования. Другие шли на службу к оккупационным властям и пытались сделать себя незаменимыми, с тем чтобы американцы их прикрывали и защищали. Их обязанности были различны. Это могла быть работа в гараже или на кухне, что примерно соответствовало положению «хиви» во времена немецкого Вермахта. Иногда это могло стать осведомительной деятельностью, к которой такие русские привлекались. В связи с этим я думаю об организации «Андреевского флага» под руководством генерала Глазенапа.

Русские, преследуемые советскими репатриационными комиссиями, разыскивались также и так называемыми «гиенами». Это были лица, которые использовали чужую беду для своих личных делишек.

Люди наиболее распространенного типа этой категории следили за теми, кто арестован. Потом неожиданно появлялись у членов их семей, выражали им свое сочувствие по случаю ареста и одновременно предлагали свою помощь для их освобождения. Самой безобидной формой при этом было вымогательство денег, драгоценностей и других ценных вещей, которые, очевидно, должны были быть переданы дальше соответственным чиновникам, бывшим якобы в состоянии освободить арестованного. Если при этом удавалось такой взяткой добиться освобождения, то «гиена» превращалась в героя и благотворителя данной семьи. Если же это не имело успеха и арестованный отсылался в рабочий лагерь, то неудачу объясняли тем, что предложенная сумма была слишком мала.

Гораздо опаснее была другая порода «гиен», которая в совместной работе с полицией обращала ее внимание на людей, которые скрывались и чем-то еще владели. Их арестовывали и в некоторых случаях освобождали за взятки, которые «гиены» раздобывали у родных преследуемых. При этом взятки делились между чиновниками соответствующего учреждения и «гиенами». Если последние при таком деле могли установить, что у семьи арестованного имеются еще ценные вещи, то только что выпущенного человека опять арестовывали, чтобы таким образом выжать из семьи и последнее.

Чтобы положить конец ремеслу таких типов, в Мюнхене возникли группы противодействия. Уже в лагере ДиПи в Мюнхене-Мозахе, где содержалось до 8.000 человек, главным образом русских, семья Цуриковых снабжала сидельцев нужными документами.

Николай Александрович Цуриков был уважаемым русским журналистом, который считал себя публицистом и политическим деятелем. В 40-х годах он ездил из города в город в эмиграции как участник Первой мировой и Гражданской войн и делал доклады об обязанностях эмигрантов по отношению к Русскому освободительному движению. У него было два сына, вместе с которыми он достиг относительного совершенства при изготовлении таких бумаг. Я могу подтвердить, что они это делали безвозмездно. Нуждающийся в помощи должен был только доказать, что он попал в беду как антикоммунист.

Невероятный страх перед выдачей в Россию заставлял предпринимать любые усилия. Я знал одного профессора, специалиста по посевным семенам, который изучил сербский язык и наизусть запомнил городской план Белграда, чтобы заставить поверить, что как эмигрант он проживал в Югославии. Конечно, не все были столь предусмотрительны, но каждый хотел стать гражданином другой страны.

Помощь оказывалась также и «остарбейтерам». Быть таковым было гораздо лучше, чем участником власовской армии или бывшим «хиви». «Остарбейтеры» в Третьем Рейхе вместо удостоверения личности имели желтый ярлычок, размером примерно в ДИН А5, в котором стояло, что владелец этого документа – «остарбейтер» и работает на такой-то фабрике. Этот желтый документ, клочок бумаги, продавался по цене от 200 до 500 рейхсмарок. Чтобы прекратить этот денежный грабеж, мы нашли в Штуттгарте типографа, который без ведома владельца типографии, в нерабочее время отпечатал нам на похожей желтой бумаге до тысячи таких «документов», за сравнительно скромное вознаграждение. Большая часть этих формуляров попала в канцелярию Цуриковых и с заполнением личными данными безвозмездно раздавалась тем, кто был в беде.

Таким образом «гиены» внезапно оказались без работы.

Изготовлялись также метрические и брачные свидетельства или школьные дипломы, вообще все документы, которые могли доказать, что данное лицо не является советским гражданином. Главным деятелем при этом оказалась организация, будто бы созданная в прибалтийских землях во время немецкой оккупации под именем «Бюро для русских беженцев». Эта организация, которая в действительности никогда не существовала, снабжала своих членов нужными удостоверениями. Это была книжечка с фотографией и печатью и имела на правой стороне следующий текст: это удостоверение выдано на основании следующих документов… И перечислялись документы. Сюда можно было вписать все, что угодно, по желанию. При необходимости можно было оправдаться такими словами: «Видите ли, я имел все эти бумаги, все эти доказательства. Но, к сожалению, они оказались потерянными». Это призрачное учреждение оказало людям много услуг.