Текст книги "Федор Михайлович Достоевский"

Автор книги: Сергей Белов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)

Но после принудительной каторги и солдатчины неизбежно должна была начаться «живая жизнь».

Глава шестая
”Живая жизнь”

Бывший каторжник и петрашевец пользуется большим успехом на публичных чтениях и студенческих вечерах. Чтение Достоевским «Записок из Мертвого дома» еще больше укрепляет его ореол мученика – жертвы царизма в глазах радикально настроенной молодежи 60-х годов.

21 ноября 1860 года в Петербурге, в зале Пассажа, состоялся вечер Литературного фонда (общественной организации, призванной помогать нуждающимся писателям) в пользу воскресных школ. Объявление о нем «Санкт-Петербургские ведомости» поместили 9 ноября, назвав всех участников предстоящих чтений – В. Бенедиктова, Я. Полонского, А. Майкова, А. Писемского, Ф. Достоевского и Т. Шевченко. Этот литературный вечер – единственное документальное свидетельство того факта, что встретились Ф. Достоевский и украинский поэт. Но для публики, собравшейся тогда в зале Пассажа, имена и судьбы художников имели если не одинаковый, то очень близкий нравственный смысл и звучание.

Первые выступления писателей на вечерах Литературного фонда были большим культурным событием, одним из проявлений всеобщего пробуждения после безмолвия николаевского царствования. Поэтому они привлекли такое внимание современников и оставили значительный след в мемуарной литературе.

Авторы многочисленных воспоминаний единодушно подчеркивают тот восторженный прием, который оказала публика, собравшаяся в Пассаже, Тарасу Шевченко, чем беспредельно растрогала поэта. Достоевскому, вспоминает Л. Ф. Пантелеев, «тоже была сделана самая трогательная овация». И добавляет: «Литературная слава его была еще в зародыше, но в нем чтили недавнего страдальца». О той же общественной подоплеке шумного успеха Достоевского на вечере писал и П. Д. Боборыкин: «Тогда публика, особенно молодежь, еще смотрела на него только как на бывшего каторжанина, на экс-политического преступника… Тогдашний Достоевский еще считался чуть не революционером».

С этого времени начинаются блистательные выступления Достоевского на литературных вечерах, к концу его жизни превратившиеся в события огромной культурной и общественной значимости.

Новые творческие и личные знакомства завязываются благодаря изданию братьями Достоевскими журнала «Время». Идея издания ежемесячного периодического органа возникла у Михаила Михайловича Достоевского еще в 1858 году, возвращение в Петербург Федора Михайловича ускорило реализацию этой идеи. Весь 1860 год был посвящен подготовке «Времени». Однако при всей своей журнальной суете писатель находил время для работы над «Записками из Мертвого дома» и «Униженными и оскорбленными».

К этому же году относится недолгое увлечение Достоевского умной и красивой актрисой Александрой Ивановной Шуберт. Друг молодости писателя, страстный почитатель его таланта Степан Дмитриевич Яновский женился на А. И. Шуберт, однако их семейное счастье было недолговечным, и актриса уезжает от мужа в Москву. Достоевский выступает в роли друга-утешителя, пытаясь примирить враждующие стороны. «Я так уверен в себе, что не влюблен в вас», – писал он актрисе, и, действительно, их дружба носила романтический и эмоциональный характер, а свою привычную роль утешителя, как и в случае с Марией Дмитриевной и Вергуновым, Достоевский передал Ивану Петровичу в «Униженных и оскорбленных», утешающему Наташу и Алешу.

В сентябре 1860 года писатель составил и разослал объявление о выходе нового журнала «Время». Эта краткая программа вошла в его большую статью, представляющую собой манифест «почвенничества», как назвал писатель основное направление журнала «Время». «Реформа Петра Великого нам слишком дорого стоила: она разъединила нас с народом, – писал Достоевский в своей декларации. – После реформы был между ними и нами, сословием образованным, один только случай соединения – двенадцатый год, и мы видели, как народ заявил себя… Мы убедились наконец, что мы тоже отдельная национальность, в высшей степени самобытная, и что наша задача – создать себе новую форму, нашу собственную, родную, взятую из почвы нашей, взятую из народного духа и из народных начал».

Манифест кончается вдохновенным пророчеством: «Мы предугадываем, и предугадываем с благоговением, что характер нашей будущей деятельности должен быть в высшей степени общечеловеческий; что русская идея, может быть, будет синтезом всех тех идей, которые с таким упорством, с таким мужеством развивает Европа в отдельных своих национальностях, что, может быть, все враждебное в этих идеях найдет свое применение и дальнейшее развитие в русской народности».

Достоевский хочет создать своим журналом «Время» новое общественное течение – «почвенничество», занимающее среднее место между западничеством и славянофильством. Своему пониманию русской идеи как примирению всех европейских идей, а русского идеала как общечеловеческого идеала Достоевский остался верен до конца жизни. Революции писатель противопоставляет мирное объединение с «почвой», то есть с народом. С точки зрения Достоевского, народ, благодаря сохранившемуся в нем христианскому идеалу «всепримиримости» и «всечеловечности», способен усваивать результаты европейской цивилизации, избегая вражды сословий, свойственной Западу. Хотя консерватизм и утопизм такого плана устранения социальных противоречий были очевидны, Достоевский страстно и искренне считал историческим предназначением русского народа всеобщую реализацию этого идеала.

Но журнал «Время» привлекал читателей прежде всего своим литературным содержанием. Официальным редактором состоял Михаил Михайлович Достоевский, сам же писатель заведовал художественным и критическим отделом. В первой же книжке «Времени» печатался роман «Униженные и оскорбленные», затем последовали «Записки из Мертвого дома», произведения Островского, Некрасова, Тургенева, Салтыкова-Щедрина. Достоевскому удалось привлечь к сотрудничеству двух талантливых молодых критиков Аполлона Григорьева и Николая Страхова, которые и образовали группу «почвенников» в журнале.

Н. Н. Страхов в своих воспоминаниях нарисовал портрет Достоевского эпохи «Времени»: «Он носил тогда одни усы и, несмотря на огромный лоб и прекрасные глаза, имел вид совершенно солдатский, т. е. простонародные черты лица». Педагог Н. Ф. Бунаков, ставший сотрудником «Времени» в 1861 году, оставил описание атмосферы самого журнала: «Очень приветливо и сердечно приняли меня Достоевские, Михаил Михайлович, издатель и редактор журнала «Время», в котором был напечатан мой рассказ «Село на юру» и для которого я привез с собой новую большую повесть «Город и деревня» (напечатано в том же 1861 году), и брат его Федор Михайлович, только что возвратившийся из ссылки… Федор Михайлович Достоевский пригласил меня на вечер, где я познакомился со всем кружком журнала… Кусков горячился. Грузный Разин возражал отрывочно и с менторской важностью. Благодушный Н. Н. Страхов держался неопределенной середины. Нервный Федор Михайлович Достоевский, бегая по комнате мелкими шажками, некоторое время не вмешивался в разговор, потом вдруг заговорил, пришептывая, – и все примолкли; это, очевидно, был пророк кружка, перед которым все преклонялись».

Сотрудничество радикальных кругов в журнале «Время» оказалось недолгим. Достоевский сначала умерял полемический пыл Н. Н. Страхова и других сотрудников «Времени» против «Современника» Н. А. Некрасова и М. Е. Салтыкова-Щедрина, но скоро и сам включился в ожесточенную и многолетнюю журнальную и идейную полемику с «нигилистами». Надежды Достоевского на трогательное примирение в «почвенничестве» интеллигенции с народом окончательно рухнули во время студенческих волнений 1861 года, когда был закрыт университет, а студентов сажали в Петропавловскую крепость, причем уличные толпы устраивали им овации.

В последних числах мая или в самом начале июня 1862 года, как пишет Н. Г. Чернышевский в мемуарной заметке «Мои свидания с Ф. М. Достоевским» (1888), «через несколько дней после пожара, истребившего Толкучий рынок» (то есть после 28–30 мая), к нему пришел Достоевский с просьбой осудить организаторов грандиозных петербургских пожаров, которых Чернышевский якобы «близко знал».

Обстановка в Петербурге была в то время весьма тревожной. Опустошительные пожары, начавшиеся 16 мая 1862 года и продолжавшиеся две недели, совпали с появлением (18 мая) прокламации «Молодая Россия», призывавшей к беспощадному, решительному, до основания, разрушению социального и политического строя России, истреблению господствующего класса («императорской партии») и царской фамилии. Реакционная печать распространяла провокационные слухи о причастности к поджогам революционной студенческой молодежи, названные А. И. Герценом «натравливанием обманутого народа на студентов».

Все эти события, вероятно, и были предметом беседы Достоевского и Чернышевского, как о том свидетельствуют их воспоминания, хотя они и расходятся относительно повода посещения: Достоевский в «Дневнике писателя» за 1873 год, в главе «Нечто личное», называет таким поводом появление прокламации «Молодая Россия», а Н. Г. Чернышевский в более поздних воспоминаниях – петербургские пожары.

Но и в тех и в других мемуарах современников предстает удивительно непосредственный, искренний и несколько наивный образ Достоевского, страстно беспокоящегося за судьбу России.

Полемика с «Современником» была прервана на время арестом Н. Г. Чернышевского. Но Достоевский продолжал ее в своих художественных произведениях, и прежде всего и главным образом в «Записках из подполья». Напряженная журнальная работа и все расширяющийся круг знакомых (среди них, кроме непосредственных сотрудников «Времени», были композиторы А. Н. Серов, молодой П. И. Чайковский, П. П. Сокольский, профессор-философ М. И. Владиславлев, профессор-богослов А. Л. Катанский, писатель Г. П. Данилевский и многие другие, стремившиеся познакомиться с бывшим каторжником) не заслонили для Достоевского самого главного в его жизни – творческой работы. «Нахожусь вполне в лихорадочном положении, – сообщает он А. Шуберт в 1860 году о работе над «Униженными и оскорбленными». – Всему причиной мой роман. Хочу написать хорошо, чувствую, что в нем есть поэзия, знаю, что от удачи его зависит вся моя литературная карьера». Роман печатался в первой половине 1861 года в журнале «Время» и в том же году вышел отдельным изданием.

«Униженные и оскорбленные» – мелодраматический авантюрный роман, в который Достоевский вложил новое психологическое и идейное содержание. Начинающий писатель Иван Петрович – сам Достоевский эпохи 40-х годов. Рассказ об Иване Петровиче, о том, как он написал повесть о бедном чиновнике, имевшую большой успех, – это личная исповедь писателя, его воспоминания о начале собственного литературного пути. Даже отношения между Наташей, Алексеем и Иваном Петровичем, напоминающие отношения между Варенькой, Девушкиным и студентом Покровским в «Бедных людях», между Настенькой, Мечтателем и Молодым человеком в «Белых ночах», навеяны кузнецким треугольником: Достоевский, Мария Дмитриевна, Вергунов.

Однако настоящий герой «Униженных и оскорбленных» не Иван Петрович, а князь Валковский: его злая воля определяет судьбу остальных героев романа. Духовный опыт каторги не прошел для Достоевского бесследно: впервые в его произведениях появляется «сильный» человек, стоящий по ту сторону добра и зла, вне морального закона. Мечтательному, отвлеченному, идиллическому гуманизму 40-х годов, проповедовавшему естественную безгрешность человека, Достоевский отныне и до конца своих дней противопоставляет религиозную истину о первородном грехе, о греховной природе человека, о добре и зле в душе каждого человека.

От Валковского идут прямые нити к Свидригайлову и Раскольникову в «Преступлении и наказании», к Кириллову и Ставрогину в «Бесах», к Федору Павловичу Карамазову и Ивану Карамазову в «Братьях Карамазовых».

В 1861–1862 годах в журнале «Время» были напечатаны «Записки из Мертвого дома» Достоевского – единственное, пожалуй, в мировой литературе художественное произведение, в котором писатель сумел полностью отразить свою биографию. А. Милюков пишет: «Хотя новость книги, посвященной исключительно быту каторжных, мрачная канва этих рассказов о страшных злодеях и, наконец, то, что сам автор был только что возвращенный политический преступник, смущало несколько цензуру, но это, однако же, не заставило Достоевского уклониться в чем-нибудь от правды, и «Записки из Мертвого дома» производили потрясающее впечатление; в авторе видели как бы нового Данте, который спускался в ад, тем более ужасный, что он существовал не в воображении поэта, а в действительности».

Рассказ бывшего каторжника о том неведомом и страшном мире, из которого он только что возвратился, приобретал в глазах читателей историческую достоверность. За рассказчиком-каторжником Александром Петровичем Горянчиковым слышится голос самого писателя, очевидца событий. На основе своих личных впечатлений, чувств и оценок Достоевский с огромным мастерством воспроизводит острожный быт, этот особый мир.

Но великий художник не ограничивается лишь описанием каторжного быта, он стремится понять законы этого мира, проникнуть в его тайну. Достоевский понял, что весь смысл слова «арестант» означает «человек без воли» и что все особенности его объясняются одним понятием – «лишение свободы».

Идея свободы проходит через весь роман «Записки из Мертвого дома», определяет все его построение. В конце «Записок из Мертвого дома» рассказывается о раненом орле, который жил на тюремном дворе. Арестанты отпускают его на волю и долго смотрят ему вслед. «Вишь его!» – задумчиво проговорил один. «И не оглянется! – прибавил другой. – Ни разу-то, братцы, не оглянулся; бежит себе!» – «А ты думал, благодарить воротится», – заметил третий. – «Знамо дело – воля. Волю почуял!» – «Слобода, значит». – «И не видать уж, братцы». – «Чего стоять-то? Марш!» – закричали конвойные, и все молча поплелись на работу…»

Главная идея произведения – свобода, воплощенная в символе-образе орла. Недаром же со слова «свобода» начинается самая последняя строчка романа, когда с Александра Петровича Горянчикова сняли кандалы и он готовится покинуть острог: «Свобода, новая жизнь, воскресенье из мертвых… Экая славная минута!»

После «Записок из Мертвого дома» неизбежно должна была последовать повесть Достоевского «Записки из подполья», после ужаса принудительного общения на каторге писатель создает гимн свободе человека, после принудительного коллективизма Достоевский воспевает индивидуальное достоинство и свободу каждого человека.

Но «Записки из подполья» давались писателю нелегко. Умирает Мария Дмитриевна, а брат Михаил, чувствуя, что дела их журнала «Эпоха» (он выходил после «Времени») идут неважно, торопит Достоевского, считая, что его новое произведение сможет придать вес «Эпохе» и укрепить пошатнувшееся положение издания. Писатель работает над повестью с мукой и отчаянием.

Первая часть «Записок из подполья» увидела свет в первом номере «Эпохи» за 1864 год. Вторая часть повести создавалась еще труднее. «Мучения мои всяческие теперь так тяжелы, – жалуется Достоевский брату, – что я и упоминать не хочу о них. Жена умирает, буквально. Каждый день бывает момент, что ждем ее смерти. Страдания ее ужасны и отзываются на мне… Писать же работа не механическая, и, однако ж, я пишу и пишу… Иногда мечтается мне, что будет дрянь, но, однако ж, я пишу с жаром; не знаю, что выйдет… Вот что еще: боюсь, что смерть жены будет скоро, а тут необходимо будет перерыв в работе. Если б не было этого перерыва, то, конечно, кончил бы».

Так в тревоге и отчаянии создавалось одно из самых загадочных и гениальных творений Достоевского «Записки из подполья». На первый взгляд это довольно странное произведение, во всяком случае такого не было в мировой литературе, причем в нем поражают не столько парадоксальные идеи, сколько само построение, стиль, сюжет.

Но смысл «Записок из подполья» приоткрывается только в полемике с революционными демократами, и прежде всего с романом Н. Г. Чернышевского «Что делать?», с рассуждениями его героя Лопухова о выгоде как единственной причине человеческих поступков.

Подпольный человек считает, что главное для человека не выгода, а его свободная воля, вольное и свободное хотение. Человек может захотеть, казалось бы, и самого неразумного для себя, чтоб только иметь право захотеть: это и есть самое выгодное, так как «сохраняет нам самое главное и самое дорогое, т. е. нашу личность и нашу индивидуальность».

Мало того. В своей страстной защите каждой отдельной личности герой «Записок из подполья» доходит до парадоксального утверждения: «Свое собственное вольное и свободное хотение, свой собственный, хотя бы самый дикий каприз, своя фантазия, раздраженная иногда, хотя бы даже до сумасшествия, – вот это все и есть самая выгодная выгода».

И последний необычайно смелый вывод: «Человеку надо одного только самостоятельного хотения, чего бы эта самостоятельность ни стоила и к чему бы ни привела». Свободный акт человека коренится не в разуме, а в его воле, которая по своей природе иррациональна, в «живой жизни».

Главное для человека – «живая жизнь». Достоевский вспоминает это выражение из трагедии Ф. Шиллера «Мессинская невеста» (1803), которого в 40-е годы так блистательно переводил его брат Михаил Михайлович Достоевский.

Отныне это выражение «живая жизнь», ставшее для Достоевского символом свободной человеческой воли и достоинства человека как свободного в своем волеизъявлении существа, пройдет через все последующее творчество писателя. Но живой жизнью была и сама биография писателя в это время.

За два года работы в журнале «Время» Достоевский, по собственному признанию, написал до ста печатных листов. Записная книжка 1862–1863 годов наглядно свидетельствует, какой неимоверной ценой давалось это огромное напряжение: «Припадки падучей: 1 апреля – сильный; 1 августа– слабый; 7 ноября – средний; 7 января – сильный; 2 марта – средний».

Но не меньшего напряжения требовала и личная жизнь писателя. Мария Дмитриевна не выдержала холодного и гнилого климата столицы и вынуждена была вернуться в Тверь. С этого момента их совместная жизнь нарушилась, они лишь изредка имеют подобие общего дома, а чаще всего проживают на разных квартирах, в разных городах. 7 июня 1862 года, когда Достоевский впервые уезжает за границу, он едет один. Мария Дмитриевна находит предлог, чтобы остаться в Петербурге: нужно помочь сыну в подготовке к гимназическому экзамену (Паша Исаев оказался неуспевающим учеником). Но это был только предлог, возможно, для соблюдения приличий. У Достоевского была его собственная жизнь, к которой Мария Дмитриевна не имела никакого отношения. Она чахла и умирала. Он встречался с людьми, издавал и редактировал журналы «Время» и «Эпоха», а главное, писал и писал.

За границу летом 1862 года Достоевский ехал с явным чувством радости и свободы. Впервые за долгое время веселые, даже шутливые ноты звучат в его письмах к близким людям. «Ах, кабы нам вместе, – пишет он Страхову. – Увидим Неаполь, пройдемся по Риму, чего доброго приласкаем молодую венецианку в гондоле (А? Николай Николаевич?). Но… ничего, ничего, молчание, как говорит в этом же самом случае Поприщин».

Достоевский побывал в Берлине, Лондоне, где не побоялся встретиться с А. И. Герценом, который писал Н. П. Огареву 17(5) июля 1862 года: «Вчера был Достоевский. Он наивный, не совсем ясный, но очень милый человек. Верит с энтузиазмом в русский народ». Был в Париже – он ему совсем не понравился, проехал по Рейну и Швейцарии, прожил несколько недель во Флоренции и объездил почти всю Италию. Однако в Европе Достоевского ждало полное разочарование – «страна святых чудес», о которой он грезил с молодости, оказалась кладбищем. Вся великая христианская культура была в прошлом – наступила эпоха буржуазно-мещанского капиталистического «рая», «благополучия», самодовольства. Одно стремление поражает писателя – это стремление «поклониться Ваалу», «миллиону», расчету: «Вы чувствуете страшную силу, которая соединила тут всех этих бесчисленных людей, пришедших со всего мира в едино стадо». Страстный протест против наступления капитализма, калечащего души людей, – вот основной пафос «Зимних заметок о летних впечатлениях» Достоевского, посвященных его заграничному путешествию. Именно в эту поездку он начал играть в рулетку, и эта новая страсть поглотила его целиком. Никто не мог понять эту страсть писателя, и только вторая жена, Анна Григорьевна, через пять лет разгадала ее.

После возвращения, в сентябре 1962 года, Достоевский нашел Марию Дмитриевну в очень плохом состоянии. С этого момента он трогательно заботится о ней, стараясь всячески облегчить ее страдания. Зимой она почти не выходила из своей комнаты и лежала по целым месяцам. Весной 1863 года ей стало так плохо, что врачи опасались за ее жизнь, и ей только чудом удалось выжить. При первой же возможности Достоевский отвез ее во Владимир, где климат был гораздо мягче. В одном из писем он так описывал невзгоды свои в это время: «Болезнь жены (чахотка), расставание мое с нею (потому), что она, пережив весну, т. е. не умерев в Петербурге, оставила Петербург на лето, а может быть, и долее, причем я сам ее сопровождал из Петербурга, в котором она не могла более переносить климата».

Марию Дмитриевну Достоевский увидел только в октябре– и тут же принял решение везти ее в Москву: поселиться с ней в Петербурге было невозможно, а оставлять во Владимире тоже, по-видимому, было нельзя. Мария Дмитриевна была настолько измучена своей болезнью и вообще находилась в таком плохом состоянии, что даже переезд в близкую Москву представлялся затруднительным, почти опасным. «Однако, – пишет Достоевский брату, – по некоторым крайним обстоятельствам другие причины так настоятельны, что оставаться во Владимире никак нельзя».

Достоевский считал своим долгом облегчить жене последние месяцы ее жизни, а сделать это было, конечно, гораздо легче в Москве, чем в незнакомом провинциальном городе.

В начале ноября 1863 года супруги обосновались в Москве. Достоевский почти все дни и ночи проводил за письменным столом: он думал над «Игроком» и писал статьи для журнала «Эпоха». Но работалось тяжело. Умирающая Мария Дмитриевна, становясь все более раздражительной, требовала неотступного внимания. Она не могла выносить никого, даже сына, приехавшего из Петербурга навестить ее. Достоевский ясно сознавал, что конец близок. «Жаль мне ее ужасно, – пишет он брату в январе 1864 года, – у Марии Дмитриевны поминутно смерть на уме, грустит и приходит в отчаяние. Такие минуты очень тяжелы для нее. Нервы ее раздражены в высшей степени. Грудь плоха, и иссохла она, как спичка. Ужас! Больно и тяжело смотреть!»

Мария Дмитриевна умирала мучительно и трудно: ее страдания и настроения, вероятно, припомнились Достоевскому, когда он описывал умирающую от чахотки супругу Мармеладова в «Преступлении и наказании» или агонию Ипполита в «Идиоте».

14 апреля 1864 года с Марией Дмитриевной сделался припадок, кровь хлынула горлом и начала заливать грудь. На другой день к вечеру она умерла – умерла тихо, при полной памяти, и всех благословила. «Она столько выстрадала, что я не знаю, кто бы мог не примириться с ней». Эти слова из письма Достоевского были обращены к брату Михаилу, которого Мария Дмитриевна всегда считала ее «тайным врагом», а он, в свою очередь, тоже не любил ее и был уверен, что она загубила жизнь его гениального брата.

Образ Марии Дмитриевны можно найти во многих произведениях Достоевского: Наташа в «Униженных и оскорбленных», супруга Мармеладова в «Преступлении и наказании», в какой-то мере Настасья Филипповна в «Идиоте» и Катерина Ивановна в «Братьях Карамазовых». Все эти лихорадочные, бледные и порывистые женщины навеяны первой большой любовью писателя – Марией Дмитриевной Исаевой.

Через год после смерти жены Достоевский писал семипалатинскому другу А. Е. Врангелю – единственному свидетелю их любви: «О, друг мой, она любила меня беспредельно, я любил ее тоже без меры, но мы не жили с ней счастливо… Мы были с ней положительно несчастны вместе (по ее странному, мнительному и болезненно-фантастическому характеру), – мы не могли перестать любить друг друга; даже чем несчастнее были, тем более привязывались друг к другу».

Почему Достоевский и Мария Дмитриевна были «положительно несчастны вместе»? Возможно, Мария Дмитриевна быстро поняла, что она обречена, как чахоточная больная, и это сознание накладывало определенный отпечаток на ее отношения с близкими. Во всяком случае, Анна Григорьевна Достоевская, – конечно, со слов самого писателя – свидетельствовала, что «обострившаяся болезнь» Марии Дмитриевны «сообщила особенную мучительность» ее отношениям с Достоевским.

Если же говорить о Достоевском, то можно с уверенностью сказать, что писатель очень переживал, что их брак с Марией Дмитриевной оказался бездетным. Он всегда любил детей, и когда старший брат женился и у него пошли дети, он искренно и по-хорошему завидовал брату. И здесь человеческое совпадало с писательским. Мало кто сумел так близко подойти к детской душе и так глубоко в нее проникнуть, как Достоевский. (Любопытно, что на похоронах Достоевского среди множества венков был венок и от русских детей.) Многие очень любили детей, но писали о них с ласковым юмором взрослого человека и лишь слегка, словно кончиками пальцев, касались их мира. А Достоевскому детская душа открывалась полностью потому, что как художнику ему был дан самый ценный человеческий дар – дар страдания во имя любви к людям, к детям, дар сострадания. И самым сильным побуждением к состраданию являются дети.

Может быть, Достоевский все же терзался мыслью, что когда-то в Кузнецке Мария Дмитриевна предпочла ему Вергунова исключительно по любви, не почувствовав страстную веру унтер-офицера Достоевского в свое писательское призвание, а Мария Дмитриевна, в свою очередь, может быть, так и не смогла забыть тот страшный припадок Достоевского всего лишь через несколько дней после венчания.

Однако, делая попытки проникнуть в тайну несчастного брака писателя, надо всегда помнить, что в том же письме от 31 марта 1865 года к Александру Егоровичу Врангелю, который не только знал хорошо Марию Дмитриевну, но и был свидетелем первых лет их любви, Достоевский писал: «Существо, полюбившее меня и которое я любил без меры, жена моя умерла… Помяните ее хорошим добрым воспоминанием… Это была самая честнейшая, самая благороднейшая и великодушнейшая женщина из всех, которых я знал во всю жизнь. Когда она умерла – я хоть мучился, видя (весь год), как она умирает, хоть и ценил и мучительно чувствовал, что я хороню с нею, – но никак не мог вообразить, до какой степени стало больно и пусто в моей жизни, когда ее засыпали землею. И вот уж год, а чувство все то же, не уменьшается».

Это признание тем более поразительное, если учесть, что в последние годы жизни Марии Дмитриевны Достоевский любил другую женщину…

После одного из литературных чтений к писателю подошла стройная молодая, очень женственная девушка, с большими серо-голубыми глазами, с красивыми чертами умного, волевого лица, с гордо закинутой головой, обрамленной прекрасными рыжеватыми косами.

Девушку звали Аполлинария Прокофьевна Суслова. Отцом ее был крепостной крестьянин Прокофий Суслов, который еще до отмены крепостного права откупился у своего помещика и поселился в Петербурге, чтобы дать своим двум дочерям высшее образование. Старшая дочь, Аполлинария, слушает в Петербургском университете лекции знаменитых профессоров, а младшая – Надежда – через несколько лет прославит свое имя как замечательный медик.

К моменту знакомства с писателем Аполлинарии Сусловой был двадцать один год. Дочь писателя утверждает, что она написала осенью 1861 года Достоевскому «объяснение в любви». И хотя такое письмо не сохранилось, можно предположить, что Достоевский, действительно, его получил. Такое признание, было в духе эпохи, а сделать самой первый шаг – это как раз в духе Аполлинарии Сусловой. Во всяком случае Достоевский пошел навстречу этому горячему молодому чувству, ответил ей, и они встретились. Писатель страстно влюбился в свою молодую сотрудницу– в сентябре 1861 года в журнале братьев Достоевских «Время» появился первый рассказ Аполлинарии Сусловой «Покуда». Он был слабоват в художественном отношении, но привлек внимание редактора Федора Достоевского своей чистотой и даже по-детски наивной верой в возрождение освобожденной от «духовного крепостничества» женщины. (Через несколько лет аналогичная ситуация повторится с рассказом А. В. Корвин-Круковской «Сон» и знакомством с ней Достоевского на литературной почве).

Аполлинария ответила взаимностью на пылкую любовь писателя. Эмансипация женщины, понимаемая в духе времени, как раскрепощенность от семейных, моральных, общественных да и вообще от всяких уз, обрела в Аполлинарии активную сторонницу. Такая эмансипация отвечала ее личности, она искренно не хотела считаться с теми нормами и приличиями, которые она считала пережитками и предрассудками. Отсюда ее готовность пойти на любой подвиг, тот самый максимализм, который Достоевский считал исконной чертой русского характера и с которым она подходила ко всем окружающим, и прежде всего к избраннику своего сердца – писателю Достоевскому.

В то же время это пренебрежение всякими условностями и этот максимализм породили в ней чисто женский эгоизм, безмерную гордость и необузданное самолюбие. Вполне возможно, что именно эта безмерная гордость и необузданное самолюбие, доходившее до эгоцентризма, и разрушили в конце концов любовь Аполлинарии к Достоевскому.

Она, вероятно, ждала какой-то романтической любви, а встретила настоящую страсть пожилого мужчины (она не понимала, что для Достоевского всегда любовь и страсть неразрывны), который к тому же подчинил их встречи своим литературным делам, семье и вообще самым разнообразным обстоятельствам своей довольно тяжелой жизни.

Он уверял, что больше не живет с женой, а сам постоянно о ней думал и принимал все меры предосторожности, чтоб не нарушить ее покоя. Она говорила, что всю себя ему отдала, ни о чем не спрашивая и ни на что не рассчитывая, а он клянется, что любит ее, а с женой разойтись не хочет. (Она не понимала, что как бы ни любил ее Достоевский, он бы все равно не бросил тающую на глазах чахоточную Марию Дмитриевну. Характерно, что через двадцать лет на вопрос, почему она в конце концов разошлась с Достоевским, она ответила: «Потому что он не хотел развестись со своей женой, чахоточной, «так как она умирает».)