Текст книги "Федор Михайлович Достоевский"

Автор книги: Сергей Белов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц)

Через тридцать один год после выхода «Двойника» Достоевский вспоминал о своем втором произведении: «Повесть эта мне положительно не удалась, но идея ее была довольно светлая, и серьезнее этой идеи я никогда ничего в литературе не проводил. Но форма этой повести мне не удалась совершенно. Я сильно исправил ее потом, лет 15 спустя, для тогдашнего «общего собрания» моих сочинений, но и тогда опять убедился, что это вещь совсем не удавшаяся, и если бы я теперь принялся за эту идею и изложил ее вновь, то взял бы совсем другую форму. Но в 46-м году этой формы я не нашел и повести не осилил».

Это излишне самокритичная оценка, свидетельствующая о взыскательном вкусе мастера, но в 1846 году Достоевский, действительно, еще не мог освободиться от поэтики «натуральной школы» и в традиционные, старые «гоголевские» формы пытался вложить новое содержание.

Мысль о том, что в «Двойнике» он «серьезнее идеи никогда ничего в литературе не проводил», не оставляла в покое Достоевского. 1 октября 1859 года он пишет брату из Твери: «В половине декабря я пришлю тебе (или привезу сам) исправленного «Двойника». Поверь, брат, что это исправление, снабженное предисловием, будет стоить нового романа. Они увидят, наконец, что такое двойник! Я надеюсь слишком даже заинтересовать. Одним словом, я вызываю всех на бой и, наконец, если теперь не исправлю «Двойника», то когда же я его исправлю? Зачем мне терять превосходную идею, величайший тип по своей социальной важности, который я первый открыл и которого я был провозвестником».

Но Достоевскому не удалось тогда переработать свою повесть: слишком много «личного» навалилось тогда на него в Твери в 1859 году – все силы были отданы борьбе за разрешение жить в Петербурге и Москве. Но работа над «превосходной идеей» продолжается: образ Голядкина-младшего – «олицетворение подлости» – вбирает в себя личность агента Третьего отделения Антонелли, предавшего петрашевцев, затем в романе Достоевского «Бесы» материализуется в двух образах: «мелкого беса», провокатора и негодяя Петра Верховенского и «главного беса» самозванца Ставрогина, и, наконец, в последнем романе «Братья Карамазовы» Достоевскому удается полностью реализовать юношескую идею в раздвоении Ивана Карамазова.

После появления «Двойника» Достоевский пишет брату: «Голядкин в десять раз выше «Бедных людей». Наши говорят, что после «Мертвых душ» на Руси не было ничего подобного, что произведение гениальное, и чего, чего не говорят они! С какими надеждами они смотрят на меня!»

Однако реакционная критика и журналистика 1840-х годов, враждебная Белинскому и «натуральной школе», дала резко отрицательную оценку «Двойнику». В мартовской книжке «Отечественных записок» за 1846 год, стараясь опровергнуть мнение критики о растянутости «Двойника», В. Г. Белинский доказывал, что это впечатление происходит от «богатства» и «чрезмерной плодовитости» «еще не созревшего» дарования Достоевского: «…«Двойник» носит на себе отпечаток таланта огромного и сильного, но еще молодого и неопытного: отсюда все его недостатки, но отсюда же и все его достоинства».

Отзыв был вполне благожелательный, но мнительного Достоевского он привел в полное уныние. «Вот что гадко и мучительно, – делился он с братом Михаилом, – свои, наши, Белинский и все недовольны за Голядкина. Первое впечатление было безотчетный восторг, говор, шум, толки. Второе – критика… Что же касается до меня, то я даже на некоторое мгновение впал в уныние. У меня есть ужасный порок – неограниченное самолюбие и честолюбие. Идея о том, что я обманул ожидания и испортил вещь, которая могла бы быть великим делом, убивала меня. Мне Голядкин опротивел. Многое в нем писано наскоро и в утомлении. Рядом с блистательными страницами есть скверность, дрянь… Вот это-то и создало мне на время ад, и я заболел от горя».

Нервная болезнь Достоевского усиливается, и он спешит поделиться с братом Михаилом, единственным близким ему человеком. «Болен я был в сильнейшей степени раздражения всей нервной системы», – сообщает Достоевский брату 26 апреля 1846 года, а 16 мая снова пишет о болезни: «Я решительно никогда не имел у себя такого тяжелого времени. Скука, грусть, апатия, лихорадочное, судорожное ожидание чего-то лучшего мучат меня. А тут болезнь еще…»

Достоевский знакомится в конце мая 1846 года с врачом Степаном Дмитриевичем Яновским (1817–1897), который несколько месяцев лечит его. Через сорок лет Яновский так описывал внешний вид своего пациента: «Роста он был ниже среднего, кости имел широкие и в особенности широк был в плечах и груди; голову имел пропорциональную, но лоб чрезвычайно развитой с особенно выдававшимися лобными возвышениями, глаза небольшие светло-серые и чрезвычайно живые, губы тонкие и постоянно сжатые, придававшие всему лицу выражение какой-то сосредоточенной доброты и ласки; волосы у него были более чем светлые, почти беловатые и чрезвычайно тонкие или мягкие, кисти рук и ступни ног примечательно большие».

Яновский на всю жизнь сохранил любовь к Достоевскому как к человеку и преклонение перед его великим талантом, а Достоевский писал ему в 1872 году: «Вы любили меня и возились со мною, с больным душевною болезнью (ведь я теперь сознаю это) до моей поездки в Сибирь, где я вылечился».

В этот период нервной болезни Достоевский сосредоточен в себе и напряженно думает о мучительных противоречиях человеческой природы. Ни на минуту не прекращается в нем творческий процесс, и даже у брата в Ревеле, как он сам говорил, «страдал все лето» повестью «Господин Прохарчин». Молодого Достоевского неотступно преследует проблема сознания бедного человека. Как в «Бедных людях» и «Двойнике», так и в следующих ранних произведениях– «Господин Прохарчин», «Слабое сердце», «Ползунков»– он продолжает исследовать опасности, грозящие «слабому сердцу», пристально «всматривается» в человека, исследует, разгадывает его. Достоевский углубляет изучение всех бед, грозящих в условиях социального гнета мечтательному человеколюбию, «слабому сердцу», и причин, по которым герой «Слабого сердца» Вася Шумков становится сумасшедшим, а Ползунков – шутом гороховым.

И Вася Шумков, и Ползунков – утописты, мечтатели. Аркадий говорит Васе: «Ты добрый, нежный такой… кроме того, и мечтатель, а ведь это тоже нехорошо: свихнуться, брат, можно!» Мечтателю все люди кажутся прекрасными, благородными, добрыми, но «доброе сердце» гибнет от «уединения», от того, что его не понимают.

Собственная биография Достоевского помогла ему найти новую художественную тему – мечтательство. Нервный, мнительный, еще не умевший владеть собой, он мучительно переживал непонимание его произведений Белинским и кругом «Современника». В статье «Взгляд на русскую литературу 1846 года» Белинский отмечал значительные недостатки тех сочинений, которые были написаны после «Бедных людей»: «Все, что в «Бедных людях» было извинительными для первого опыта недостатками, в «Двойнике» явилось чудовищными недостатками, и это все заключается в одном: в неумении слишком богатого силами таланта определять разумную меру и границу художественному развитию задуманной им идеи… В десятой книжке «Отечественных записок» появилось третье произведение г. Достоевского, повесть «Господин Прохарчин», которая всех почитателей таланта г. Достоевского привела в неприятное изумление. В ней сверкают яркие искры большого таланта, но они сверкают в такой густой темноте, что их свет ничего не дает рассмотреть читателю…».

У болезненно восприимчивого Достоевского, раздраженного и материально неустроенной жизнью, и нервной болезнью, оскорбленное самолюбие и взрывы гордости сменяются тоской и безнадежностью. То он сравнивал себя с Гоголем и обещал «всем показать», что «первенство в литературе останется за мной», то вдруг становился удивительно кротким и смиренным. К обиде, разочарованию и сомнениям в себе добавлялись еще неустроенность, долги, безденежье и поиски заработка. Спешная работа – переводы, писание рассказов для покрытия авансов, взятых в журналах, правка корректур – давала гроши. Достоевский жил в постоянной нужде, одиночестве и заброшенности.

В октябре 1846 года ему становится так невыносимо жить в Петербурге, что он решает уехать в Италию. «Я еду не гулять, а лечиться, – сообщает Достоевский брату 7 октября 1846 года, – Петербург – ад для меня. Так тяжело, так тяжело жить здесь. А здоровье мое, слышно, хуже…»

Достоевский строит фантастические планы, как заработать деньги (эти планы он строил всю жизнь, оставаясь до конца дней своих абсолютно непрактичным человеком). В Италии он напишет роман, потом из Рима ненадолго отправится в Париж, а деньги достать очень просто – надо только в одном томе издать все его сочинения. Однако проходит ровно десять дней, и писатель сообщает брату, что путешествие откладывается: «Меня все это так расстраивает, брат, что я, как одурелый… Мне, брат, нужно решительно иметь полный успех, без этого ничего не будет».

На почве нервного и физического истощения, усиленного двухлетнего труда над «Бедными людьми» и «Двойником», потрясения от блистательного успеха первой повести и шумного провала второй у Достоевского началось нечто вроде психической болезни, душевного заболевания, о чем он впоследствии неоднократно упоминал, правда, довольно глухо. Через пятнадцать лет в романе «Униженные и оскорбленные» Достоевский художественно перерабатывает этот автобиографический материал, и герой романа, рассказчик Иван Петрович – литератор, тоже с вершины славы, после повести о бедном чиновнике, расхваленной критиком Б., вдруг падает в неизвестность и заболевает нервной болезнью (биография героев Достоевского помогает узнать его собственную биографию, и, наоборот, судьба писателя дает возможность понять биографию его героев). «Я бросил перо и сел у окна, – рассказывает Иван Петрович. – Смеркалось, а мне становилось все грустнее и грустнее. Разные тяжелые мысли осаждали меня. Все казалось мне, что в Петербурге я, наконец, погибну. Приближалась весна: так бы и ожил, кажется, думал я, вырвавшись из этой скорлупы на свет божий, дохнув запахом свежих полей и лесов, а я так давно не видал их! Помню, пришло мне тоже на мысль: как бы хорошо было, если б каким-нибудь волшебством или чудом совершенно забыть все, что было, что прожилось в последние годы;…и опять начать с новыми силами. Тогда еще я мечтал об этом и надеялся на воскресение… Была же жажда жизни и вера в нее».

Эта «жажда жизни» (эти слова повторит Иван Карамазов в «Братьях Карамазовых», сравнивая «жажду жизни» с «клейкими листочками», а сам Достоевский всегда находил в себе самом «кошачью живучесть») вместе с неуемной жаждой творчества и спасли Достоевского. Он начинает выздоравливать. Правда, отношения его с кругом «Современника» становятся все более натянутыми. Свою новую повесть «Хозяйка» Достоевский отдает не в «Современник», где до этого печатался его небольшой рассказ «Роман в девяти письмах», а в «Отечественные записки» А. А. Краевскому. «Скажу тебе, – пишет Достоевский брату 26 ноября 1846 года, – что я имел неприятность окончательно поссориться с «Современником» в лице Некрасова… Теперь они выпускают, что я заражен самолюбием, возмечтал о себе и передаюсь Краевскому затем, что Майков хвалит меня…»

Как и всегда и во всем, Достоевский страшно гиперболизирует расхождение с Белинским, Некрасовым и вообще с кругом «Современника», и когда гиперболизация принимает вселенские масштабы и молодой писатель вдруг смело заявляет: «Мне все кажется, что я завел процесс со всею нашей литературою, журналами и критиками… и устанавливаю и на этот год мое первенство назло недоброжелателям моим», – то опять почти стираются границы между реальностью и вымыслом, между Голядкиным в «Двойнике» и его создателем.

А. Я. Панаева вспоминает: «С появлением молодых литераторов в кружке беда была попасть им на зубок, а Достоевский, как нарочно, давал к этому повод своей раздражительностью и высокомерным тоном, что он несравненно выше их по своему таланту. И пошли перемывать ему косточки, раздражать его самолюбие уколами в разговорах; особенно на это был мастер Тургенев – он нарочно втягивал в спор Достоевского и доводил его до высшей степени раздражения. Тот лез на стену и защищал с азартом иногда нелепые взгляды на вещи, которые сболтнул в горячности, а Тургенев их подхватывал и потешался…

Достоевский заподозрил всех в зависти к его таланту и почти в каждом слове, сказанном без всякого умысла, находил, что желают умалить его произведение, нанести ему обиду… Вместо того, чтобы снисходительно смотреть на больного, нервного человека, его еще сильнее раздражали насмешками…»

Д. В. Григорович, который помог Некрасову и Белинскому «открыть» Достоевского, тоже рассказывает об этой травле «больного, нервного человека»: «Неожиданность перехода от поклонения и возвышения автора «Бедных людей» чуть ли не на степень гения к безнадежному отрицанию в нем литературного дарования могла сокрушить и не такого впечатлительного и самолюбивого человека, каким был Достоевский. Он стал избегать лиц из кружка Белинского, замкнулся весь в себе еще больше прежнего и сделался раздражительным до последней степени. При встрече с Тургеневым, принадлежавшим к кружку Белинского, Достоевский, к сожалению, не мог сдержаться и дал полную волю накипевшему в нем негодованию, сказав, что никто из них ему не страшен, что дай только время, он всех их в грязь затопчет…

После сцены с Тургеневым произошел окончательный разрыв между кружком Белинского и Достоевским; он больше в него не заглядывал. На него посыпались остроты, едкие эпиграммы, его обвиняли в чудовищном самолюбии, в зависти к Гоголю…»

Коллективному творчеству Тургенева и Некрасова в конце 1846 года принадлежит «Послание Белинского к Достоевскому», начинающееся строфой:

Витязь горестной фигуры,

Достоевский, милый пыщ,

На носу литературы

Рдеешь ты, как новый прыщ…

По свидетельству А. Я. Панаевой, у Некрасова с Достоевским произошло бурное объяснение по поводу этого «Послания»: «…Когда Достоевский выбежал из кабинета в переднюю, то был бледен как полотно и никак не мог попасть в рукав пальто, которое ему подавал лакей; Достоевский вырвал пальто из его рук и выскочил на лестницу. Войдя к Некрасову, я нашла его в таком же разгоряченном состоянии. «Достоевский просто сошел с ума! – сказал Некрасов мне дрожащим от волнения голосом. – Явился ко мне с угрозами, чтобы я не смел печатать мой разбор его сочинения в следующем номере. И кто это ему наврал, будто бы я всюду читаю сочиненный мною на него пасквиль в стихах! До бешенства дошел».

Только через тридцать лет Достоевский снова сблизился с Некрасовым, а после смерти поэта признался, как Некрасов был ему всегда дорог. Всю последующую творческую жизнь Достоевский, хотя никогда и не мог забыть первую встречу с Белинским, резко, и не всегда справедливо, высказывался о нем. Но, может быть, Достоевский вспомнил о таком своем отношении к критику, когда незадолго до смерти вложил в уста Алеши Карамазова в последнем романе «Братья Карамазовы» такие слова: «Может быть, мы… будем смеяться и над теми людьми, которые говорят, вот как давеча Коля воскликнул: «Хочу пострадать за всех людей», – и над этими людьми, может быть, злобно издеваться будем». Начавшаяся ссора с Тургеневым превратилась в историю одной вражды, и только за полгода до смерти, в своей знаменитой Пушкинской речи, упомянув Лизу Калитину из «Дворянского гнезда» в числе замечательных русских женщин, Достоевский как бы помирился с Тургеневым, завещав потомкам не вражду, а великое художественное слово.

После ссоры с окружением Белинского Достоевский меняет круг знакомых и в конце 1846 года сходится с братьями Бекетовыми – Андреем Николаевичем (1825–1902) – впоследствии крупным ученым-ботаником и Николаем Николаевичем (1827–1911) – затем знаменитым химиком. В кружок его ввел их старший брат Алексей Николаевич, товарищ Достоевского по Инженерному училищу. Это был на редкость гостеприимный дом, в котором всегда собиралось большое и веселое общество. Здесь тоже бывали живые беседы, жаркие споры, но никогда не доходило дело до ссор или оскорблений. Д. В. Григорович – единственный из мемуаристов, кто рассказывает о принадлежности Достоевского к кружку Бекетовых, глухо упоминает о том, что в этом кружке «везде слышался негодующий, благородный порыв против угнетения и несправедливости», и не пишет о том, что это был социалистически настроенный кружок и, таким образом, Достоевский посещал его еще до знакомства с М. В. Петрашевским. (Еще раньше с социалистическими и коммунистическими идеями его познакомил Белинский.)

Зимой 1846 года Достоевский с братьями Бекетовыми делает опыт «ассоциации». «Бекетовы вылечили меня своим обществом, – пишет он брату. – Наконец, я предложил жить вместе. Нашлась квартира, большая и все издержки по всем частям хозяйства – все – не превышает 1200 руб. ассиг. с человека в год. Так велики благодеяния ассоциации… Видишь ли, что значит ассоциация? Работай мы врозь, упадем, оробеем, обнищаем духом. А двое вместе для одной цели – тут другое дело».

К этому же времени относится знакомство писателя с литературным салоном Майковых, где Достоевский, по словам доктора С. Яновского, разбирал «со свойственным ему атомистическим анализом» характеры произведений Гоголя, Тургенева и своего «Господина Прохарчина» Дружба Достоевского с поэтом Аполлоном Николаевичем Майковым (1821–1897) сохранилась на всю жизнь, хотя и испытала некоторые «трещины» и «заминки», когда в 1875 году Достоевский неожиданно для Майкова напечатал свой роман «Подросток» в демократических «Отечественных записках» Некрасова.

Достоевский живет в нужде, «на поденной работе» у издателя «Отечественных записок» Андрея Александровича Краевского (1810–1889). Он задолжал ему большую сумму денег и с трудом перебивается от аванса до аванса, хочет писать большой роман, но из-за денег вынужден сочинять вещи «легкие».

Но даже сочиняя вещи «легкие», Достоевский создает ряд шедевров, объединенных одной темой – мечтательство. Именно эта тема помогла ему и преодолеть разрыв с Белинским и кругом «Современника», и найти, в противовес «натуральной школе», новую, свою художественную манеру письма.

В 1847 году Достоевский пишет ряд очерков в газете «Санкт-Петербургские ведомости» под общим заглавием «Петербургская летопись». Умирает фельетонист этой столичной газеты Э. И. Губер, и Достоевский принимает предложение занять его место. Писателя привлекает возможность в непринужденной, живой и доверительной форме беседовать с читателями, и «Петербургская летопись» —. первая попытка, прообраз будущего «Дневника писателя».

Достоевский делится своими наблюдениями над современными нравами, отношениями людей, впечатлениями о литературных новинках или событиях. Из этих очерков писатель черпает содержание своих произведений конца 1840-х годов: «Хозяйка» (1847), «Елка и свадьба» (1848), «Белые ночи» (1848).

В «Хозяйке», на первый взгляд довольно странном произведении, сказались и юношеское увлечение Гофманом и Шиллером, и дружба с Шидловским в Инженерном училище. Образ героя «Хозяйки», историка церкви, мечтателя Ордынова автобиографичен, но, в отличие от предыдущих произведений, писатель анализирует здесь не социальное, а психологическое порабощение бедного человека: загадочный старик Мурин таинственно поработил сердце Катерины постоянным внушением ей чувства ее вины, ее греха. Главная идея этой ранней повести, которую тогда почти никто не понял, раскрылась только через тридцать лет, в романе «Братья Карамазовы». Великий Инквизитор говорит Христу: «Нет у человека заботы мучительнее, как найти того, кому бы передать поскорее тот дар свободы, с которым это несчастное существо рождается… Есть три силы, единственные три силы на земле, могущие навеки победить и пленить совесть этих слабосильных бунтовщиков для их счастья. Эти силы – чудо, тайна и авторитет».

В очерках «Петербургская летопись» Достоевский отвечает на вопрос: почему так печальна судьба человека с добрым, «слабым сердцем»? «Только при обобщенных интересах, в сочувствии к массе общества и к ее прямым непосредственным требованиям, а не в дремоте, не в равнодушии, от которого распадается масса, не в уединении, может отшлифоваться в драгоценный, в неподдельный блестящий алмаз его клад, его капитал, его доброе сердце!»

Итак, «грех мечтательства» – в уединении. Но как ни печальна судьба мечтателя, сам факт его появления в социально несправедливом обществе – залог преобразования этого общества. Мечтатель – новый человек в понимании Достоевского в 1840-е годы – это своеобразный протест против действительности.

Образ мечтателя является одним из центральных в творчестве молодого Достоевского. И позднее, в 70-е годы, Достоевский собирался писать большой роман под названием

«Мечтатель». Тема эта всю жизнь волновала Достоевского. Образ мечтателя в «Белых ночах» автобиографичен: за ним стоит сам Достоевский.

Неудовлетворенность действительностью сближает молодого Достоевского и его героя-мечтателя. С одной стороны, Достоевский утверждает, что призрачная жизнь есть грех, так как она уводит от настоящей действительности, а с другой – подчеркивает творческую ценность этой искренней и чистой жизни, ее влияние на вдохновение художника: «Он сам художник своей жизни и творит ее себе каждый час по новому произволу».

В рассказе героя о ночных грезах слышится голос самого писателя. Вот почему «Белые ночи» написаны от первого лица, в форме исповеди, и тема мечтательства представлена в этой повести в таком волшебном поэтическом блеске, в таком очаровании молодости.

Это вдохновение художника покупается дорогой ценой, отрывом от действительности, духовным одиночеством. Мечтатель свободно парит в мире своей фантазии и не умеет ступать по земле. В письме к брату в 1847 году Достоевский точно формулирует «идею» мечтателя: «Видишь ли, чем больше в нас самих духа и внутреннего содержания, тем краше наш угол и жизнь. Конечно, страшен диссонанс, страшно неравновесие, которое представляет нам общество. Вне должно быть уравновешено с внутренним. Иначе, с отсутствием внешних явлений, внутреннее возьмет слишком опасный верх».

Достоевский рассматривает героя как разновидность типа «лишнего человека», а его трагедию – как трагедию вынужденного бездействия. «Многие ли наконец нашли свою деятельность? – пишет Достоевский в очерках «Петербургской летописи». – …В характерах, жадных деятельности, жадных непосредственной жизни, жадных действительности, но слабых, женственных, нежных, мало-помалу зарождается то, что называется мечтательностью, и человек делается наконец не человеком, а каким-то странным существом среднего рода – мечтателем».

Это болезнь николаевской эпохи, подавлявшей в людях лучшие стремления, не дававшей им претвориться в жизнь, гасившей благородные порывы души. Отчаяние, разочарование, оцепенение, вызванные поражением декабристов, еще не прошли полностью, а силы, определившие подъем освободительного движения в 60-х годах, еще не созрели. Склонность к мечтам о высоком, ярком, необычном была присуща в молодости многим современникам Достоевского, впоследствии ставшим петрашевцами. В царство волшебных снов их привлекало героическое, великое, то, чего не было в тусклой и прозаической действительности. Но Достоевский и петрашевцы сумели отказаться от неясных и расплывчатых грез в пользу демократических идеалов, сумели, по выражению известного поэта и критика начала нашего века Иннокентия Анненского, бесстрашно погрузиться в самую гущу жизни и тем убить в себе «бледного мечтателя», прячущегося в свою раковину от малейшего соприкосновения с неумолимою действительностью. Герой же «Белых ночей» не порвал с туманными грезами, хотя и осознал пагубность увлечения ими.

«Белые ночи» – повесть об одиночестве человека, не нашедшего себя – в несправедливом мире, о несостоявшемся счастье. В «Белых ночах» есть тема отнятой любви и бесплодной мечты, но это не главное. Для Достоевского важен ее характер, оказывающий влияние на человеческую душу. Герою «Белых ночей» неведомы эгоистические побуждения. Он готов всем пожертвовать для другого и стремится устроить счастье Настеньки, ни на минуту не задумываясь над тем, что любовь к нему Настеньки – единственное, что он может получить от жизни. Любовь мечтателя к Настеньке озарена нежным светом петербургских белых ночей. Это чувство бескорыстно, доверчиво и так же чисто, как белые ночи. Мечтатель благоговеет перед святыней любви, душа его переполнена ею. Любовь к Настеньке спасает его от «греха» мечтательства и утоляет жажду настоящей жизни.

Но участь его печальна. Он снова одинок. Однако безысходного трагизма здесь нет. Мечтатель благословляет своего доброго гения: «Да будет ясно твое небо, да будет светла и безмятежна милая улыбка твоя, да будешь ты благословенна за минуту блаженства и счастия, которое ты дала другому, одинокому, благодарному сердцу!»

«Белые ночи» – своеобразная идиллия. Все, казалось бы, неразрешимые вопросы разрешаются легко, по договору. Это утопия о том, какими могли бы быть люди, если бы обнажили все свои лучшие чувства. Это скорее мечта о другой, красивой жизни, чем отражение действительности. В любви Настеньки к двоим нет греховности, это – братская любовь. Достоевский изъял героев из повседневности и поместил в утопическую среду прозрачных и призрачных белых ночей, где есть свои горести и несчастия, но где все чисто и благородно, где нет и тени зла. «О боже! если бы я могла любить вас обоих разом! – пишет Настенька в прощальном письме. – О, если б вы были он!.. Вы будете вечно другом, братом моим».

Счастье – это не жизненная удача, а простое, искреннее проявление жизни, пусть даже печальное или трагическое, – вот мысль Достоевского. Но писатель пронизывает тему человеческого счастья идеей всеобщего братства, мечтой о новых людях и новой жизни. «Послушайте, – говорит Настенька, – зачем мы все не так, как бы братья с братьями?»

Об этом же мечтает и герой повести «Слабое сердце» Вася Шумков. «Послушай, ведь я знаю, чего тебе хочется! – обращается к нему Аркадий. – Ты бы желал, чтоб не было даже и несчастных на земле, когда ты женишься… Потому что ты счастлив, ты хочешь, чтоб все, решительно все сделались разом счастливыми. Тебе больно, тяжело одному быть счастливым!»

Но если невозможно, чтобы сразу «все враги помирились», чтобы «все сделались разом счастливыми», то и Вася не может быть счастлив: «Аркаша! Я недостоин этого счастья!.. Посмотри, сколько людей, сколько слез, сколько горя, сколько будничной жизни без праздника! А я!..» И эта мука о всех сводит Васю с ума. Ему мало личного счастья, ему необходимо всемирное счастье, рай на земле. На меньшее мечтатель никогда не согласится, так уж он устроен.

Не согласен на меньшее и сам Достоевский. Он готов повторить вслед за простодушной Настенькой в «Белых ночах»: «Зачем мы все не так, как бы братья с братьями?» Но слова эти свидетельствовали об увлечении писателя в это время утопическим социализмом.