Текст книги "Федор Михайлович Достоевский"

Автор книги: Сергей Белов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 17 страниц)

Глава девятая
Скитания по Европе

«…Я поехал, но уезжал я тогда со смертью в душе: в заграницу я не верил, то есть я верил, что нравственное влияние заграницы будет очень дурное, – рассказывает Достоевский о своих мрачных предчувствиях А. Н. Майкову. – Один… с юным созданием, которое с наивною радостью стремилось разделить со мною странническую жизнь; но ведь я видел, что в этой наивной радости много неопытного и первой горячки, и это меня смущало и мучило очень… Характер мой больной, и я предвидел, что она со мной измучается. (NB. Правда, Анна Григорьевна оказалась сильнее и глубже, чем я ее знал…)»

В 1883 году Анна Григорьевна составила краткий хронологический отчет о скитаниях с мужем по Европе с 1867 по 1871 год: 19 апреля (1 мая) 1867 года – приезд через Берлин в Дрезден; 22 июня (4 июля) 1867 года – в Баден-Баден; 13 (25) августа – через Базель в Женеву, где супругов часто посещает Н. П. Огарев; в конце мая 1868 года – переезд из Женевы в Веве; в начале сентября 1868 года – из Веве в Милан; через два месяца – во Флоренцию; в августе 1869 года через Венецию, Триест, Вену и Прагу (Достоевский мечтает познакомиться в Праге с известными деятелями славянского движения Ф. Палацким и Ф. Л. Ригером, но не находит квартиры) снова возвращаются в Дрезден; наконец, 5 (17) июля 1871 года Достоевские выезжают из Дрездена через Берлин в Россию.

Но за этой сухой хронологией стоят драматические события. Скитание молодоженов по Европе началось с Дрездена. Но медовый месяц Достоевского неожиданно оканчивается катастрофой: писателя вновь, как когда-то с Аполлинарией Сусловой, затягивает безжалостная и бездушная рулетка. Достоевский пытается бороться с этим наваждением и не решается признаться молодой жене. Наконец он не выдерживает и начинает убеждать Анну Григорьевну, что это единственный способ поправить их довольно тяжелое материальное положение и рассчитаться с долгами брата Анна Григорьевна согласилась, чтобы он отправился играть в Гомбург.

Еще когда он диктовал ей «Игрока», она поняла, конечно, что это автобиографическое произведение, но Анна Григорьевна даже и представить себе не могла, что власть рулетки над ним так всемогуща.

Изначальный мотив влечения Достоевского к игре – бедность. Действительно, он бедствовал почти всю свою жизнь, и трудно, пожалуй, во всей его четырехтомной переписке найти такие письма, где бы не шла речь о деньгах: то он собирался просить взаймы, то он хочет вернуть долг, то строит бесконечные проекты, чаще всего совершенно нереальные, как лучше разбогатеть. Таким образом, перед самим собой Достоевский всегда мог бы оправдаться: если бы деньги не были нужны «до зарезу», он бы не стал играть.

И эта навязчивая идея – выиграть «капитал», чтобы расплатиться с кредиторами, прожить, не нуждаясь, несколько лет, обеспечить детей в случае своей ранней смерти, а самое главное – получить, наконец, возможность спокойно поработать над своими произведениями (как Тургенев и Толстой, часто повторял он), а не на срок, под угрозой тюрьмы или описи имущества, – так овладела Достоевским, что он начал играть, чтобы выиграть.

Однако в одном из писем к Анне Григорьевне (рулетка была в Гомбурге, а Анна Григорьевна оставалась в Дрездене) Достоевский неожиданно делает важное признание: «Нервы расстроены, и я устаю (сидя-то на месте), но тем не менее я в хорошем очень даже состоянии. Состояние возбужденное, тревожное, – но моя натура иногда этого просит».

Это очень важное признание: игра становится самоцелью, нужда в деньгах оказывается предлогом и отодвигается на второй план. Страсть к рулетке ради самой рулетки, игра ради ее сладостной муки объясняется характером, «натурой» писателя, склонного часто заглядывать в головокружительную бездну и бросать вызов судьбе.

Игра была для Достоевского своего рода противовесом его трагической жизни: ему пятый десяток, из них десять лет он был выброшен из жизни – каторга и ссылка, он стоял на эшафоте, ожидая смерти; неудачным оказался первый брак, детей своих нет, кругом в долгах, эпилептик. Но самое главное даже не в этом. Он полон гениальных творческих замыслов, но пока сумел только один из них воплотить – «Преступление и наказание» (а когда начинал играть, еще и этого романа не было). Сумеет ли он воплотить остальные свои грандиозные замыслы?

Анна Григорьевна быстро почувствовала, что игра для Достоевского была не только средством бегства от обыденной жизни, но, что самое важное, средством вдохновения: после большого проигрыша Достоевский принимался за творческую работу и набрасывал страницу за страницей своих великих романов. И разгадав в свои двадцать лет эту «тайну» рулеточной лихорадки своего мужа-писателя, зная, что из-за игорной страсти Достоевского ее семья обречена на постоянную нищету и даже дочь не на что крестить, она не только не перечит, не только не запрещает ему играть, а, наоборот, видя, что у него застопорилась работа над «Идиотом», сама предлагает ему поехать играть. И Анна Григорьевна угадала точно: вернувшись, Достоевский написал почти 100 страниц романа.

Анна Григорьевна закладывает буквально все, вплоть до своей последней рубашки, и не ропщет, когда он закладывает даже обручальное кольцо и серьги, и все это для того, чтобы отправиться в Гомбург. (И это тоже было ново для него, ибо Аполлинария считала его страсть к игре или средством разбогатеть, или просто его слабостью.)

Ради его творчества она не жалела ничего, была готова на любые жертвы, на любой подвиг, ибо знала:

Но лишь божественный глагол

До слуха чуткого коснется,

Душа поэта встрепенется,

Как пробудившийся орел.

И тогда неукротимая тяга Достоевского к творчеству преодолеет все соблазны рулетки.

Так и случилось. Как Сонечка Мармеладова в конце концов «победила» своим смирением и кротостью Раскольникова, так и Анна Григорьевна своим непротивлением сумела оторвать навсегда Достоевского от его страсти. В последний раз он играл в 1871 году, перед возвращением в Россию, в Висбадене. 28 апреля 1871 года Достоевский пишет Анне Григорьевне из Висбадена в Дрезден: «Надо мной великое дело совершилось, исчезла гнусная фантазия, мучившая меня почти 10 лет. Десять лет (или, лучше, с смерти брата, когда я был вдруг подавлен долгами) я все мечтал выиграть… Теперь же все кончено! Это был вполне последний раз… Теперь, когда я так обновлен, – пойдем вместе, и я сделаю, что будешь счастлива!»

Клятву свою Достоевский сдержал: он действительно навсегда оставил игру (хотя впоследствии четыре раза ездил один для лечения за границу) и действительно сделал Анну Григорьевну счастливой. Достоевский прекрасно понимал, что своим освобождением от власти рулетки он обязан прежде всего Анне Григорьевне, ее великодушному терпению, всепрощению, мужеству и благородству. «Всю жизнь вспоминать это буду и каждый раз тебя, ангела моего, благословлять, – писал Достоевский Анне Григорьевне. – Нет, уж теперь твой, твой нераздельно, весь твой. А до сих пор наполовину этой проклятой фантазии принадлежал».

Но Анна Григорьевна не случайно почувствовала, что игра стимулирует литературную работу писателя. Достоевский сам тесно связывал свои творческие импульсы с «проклятой фантазией». В письме из Bain-Saxon, извещая жену об очередном проигрыше, Достоевский благодарит это несчастье, так как оно невольно натолкнуло его на одну «превосходную мысль»: новое произведение.

Так рождался роман «Идиот». Потрясения игры и ужас нищеты не мешали полнокровной духовной работе писателя, мучительному созданию «Идиота». В январе 1868 года Достоевский пишет своей племяннице С. А. Ивановой: «Главная мысль романа – изобразить положительно прекрасного человека. Труднее этого нет ничего на свете, а особенно теперь. Все писатели, не только наши, но даже все европейские, кто только ни брался за изображение положительно прекрасного, – всегда пасовал. Потому что это задача безмерная. Прекрасное есть идеал, а идеал – ни наш, ни цивилизованной Европы еще далеко не выработался. На свете есть одно только положительно прекрасное лицо – Христос, так что явление этого безмерно, бесконечно прекрасного лица уж конечно есть бесконечное чудо… Но я слишком далеко зашел. Упомяну только, что из прекрасных лиц в литературе христианской стоит всего законченнее Дон-Кихот».

Достоевский сознает, что изображение «положительно прекрасного человека» – задача гигантская. Искусство может только приблизиться к этой задаче, но не разрешить ее, так как прекрасный человек – святой, а святой был лишь один Христос. Вот почему в черновиках главный герой романа «Идиот» князь Лев Николаевич Мышкин назван «князь-Христос». Но разве возможен роман о Христе?

Достоевский пытается найти предшественников князя Мышкина в мировой литературе: вспоминает Жана Валь-жана Виктора Гюго, Пикквика Ч. Диккенса и особенно Дон Кихота Сервантеса. Пушкинские строки «жил на свете рыцарь бедный» пройдут через весь роман «Идиот», и рыцарь без страха и упрека князь Лев Николаевич Мышкин станет русским Дон Кихотом.

Второй большой роман Достоевского «Идиот» – органически вырастал из первого – «Преступление и наказание» Раскольников потерял веру и хотел «переступить» нравственный закон. Но если в «Преступлении и наказании» лишь один герой потерял веру (Свидригайлов и Лужин – это двойники Раскольникова, неизбежное следствие его преступной теории), то в «Идиоте» страшное, тлетворное влияние наступающего капитализма охватило всех действующих лиц. Лишь один «положительно прекрасный человек» князь Мышкин противостоит «темным силам» и гибнет в борьбе с ними.

Не случайно Достоевский за границей ежедневно прочитывал все русские газеты (и по возможности иностранные), с большим волнением и тревогой следил за всем, что происходит в России. Он был потрясен количеством участившихся преступлений, грабежей и убийств, всеобщим падением нравственности. Так, например, в ноябре 1867 года Достоевский прочел в газетах судебное дело об убийстве купцом Мазуриным ювелира Калмыкова. Богатый московский купец Мазурин дал первый толчок образу Рогожина в «Идиоте», а некоторые детали преступления Мазурина почти дословно перешли в роман. Характерно, что об убийстве Мазурина прочла в газетах героиня «Идиота» Настасья Филипповна в тот самый день, когда в ее жизнь вошел купец Рогожин. Писатель указывает даже точную дату: среда, 27 ноября 1867 года. Но за жуткой уголовной хроникой Достоевский сумел увидеть тот процесс разрушения, который неизбежно приведет к концу старого мира.

В этот чудовищный мир денег, где все покупается и продается, вдруг приходит странный человек – князь Лев Николаевич Мышкин, жаждущий отдать свою душу за ближнего, бескорыстный, смиренный, сострадательный и чистый сердцем. Все, что он говорит и делает, совсем не похоже на то, что говорят и делают все остальные действующие лица. Все помешаны на деньгах, а князь появляется в Петербурге без гроша в кармане, с одним лишь маленьким узелком. Вот он неожиданно получает наследство, но сразу же раздает деньги. Все лгут в этом мире, а Мышкин никогда не лжет Аглая говорит ему: «Хоть вы и в самом деле больны умом (вы, конечно, на это не рассердитесь, я с высшей точки говорю), но зато главный ум у вас лучше, чем у них всех, такой даже, какой им и не снился, потому что есть два ума: главный и не главный».

Лев Николаевич Мышкин – правда, попавшая в мир лжи; столкновение и трагическая борьба их неизбежны и предрешены. Это столкновение и эту борьбу Достоевский считал прежде всего и главным образом религиозным столкновением и религиозной борьбой. В словах генеральши Епанчиной «В бога не веруют, в Христа не веруют!» выражена заветная идея писателя: нравственный кризис, переживаемый современным ему человечеством, – религиозный кризис.

Вот почему князь Мышкин все различные мотивы преступления Рогожина сводит к одной, религиозной причине. Анна Григорьевна Достоевская вспоминает, что в августе 1867 года они специально остановились на сутки в Базеле, чтобы писатель смог посмотреть в местном музее картину немецкого художника Ганса Гольбейна Младшего «Мертвый Христос»: «Эта картина изображает Иисуса Христа, вынесшего нечеловеческие истязания, уже снятого с креста и предавшегося тлению. Вспухшее лицо его покрыто кровавыми ранами, и вид его ужасен. Картина произвела на Федора Михайловича подавляющее впечатление, и он остановился перед нею как бы пораженный. Я же не в силах была смотреть на картину: слишком уж тяжело было впечатление… и я ушла в другие залы. Когда минут через пятнадцать– двадцать я вернулась, то нашла, что Федор Михайлович продолжает стоять перед картиной как прикованный».

Анна Григорьевна указывает, что впечатления от картины «Мертвый Христос» отразились в романе «Идиот» и что Достоевский сказал ей: «От такой картины вера может пропасть».

Эти слова почти дословно произносит в романе князь Мышкин. У Рогожина в доме висит копия картины Гольбейна «Мертвый Христос», и он говорит князю, что любит на нее смотреть. «На эту картину! – вскричал вдруг князь, под впечатлением внезапной мысли, – на эту картину, да от этой картины у иного еще вера может пропасть!» «Пропадает и то», – подтверждает неожиданно Рогожин, произнеся пророческие слова. Рогожин потерял веру, и безверие ведет его к убийству.

Но писатель выразил в романе «Идиот» не только свои впечатления от картины Гольбейна «Мертвый Христос». Лев Николаевич – это отчасти художественный автопортрет самого Достоевского, в какой-то мере духовная и даже физическая биография писателя. Физическая – Достоевский награждает своего любимого героя собственной болезнью– эпилепсией. Духовная биография – совпадение некоторых важных жизненных точек отсчета Мышкина и его создателя: мечтательная юность, четыре года вне жизни (каторга и санаторий в Швейцарии), «перерождение убеждений», встреча с Христом, возвращение обоих в Петербург, черты Аполлинарии Сусловой в образе Настасьи Филипповны и Анны Григорьевны Достоевской в образе Аглаи, потрясающий рассказ князя о главном событии в жизни писателя– смертной казни на эшафоте.

И как Анна Григорьевна одна сумела понять Достоевского, так и Аглая одна отгадывает тайну Льва Николаевича. Она сравнивает князя с пушкинским «рыцарем бедным», то есть с Дон Кихотом, который поверил в свой идеал и слепо отдал ему свою жизнь. Мышкин смотрит на мир, лежащий во зле, а видит лишь «образ чистой красоты». Он не понимает, что мир во зле лежит, потому что сам к этому злу не причастен. Он хочет спасти мир верой в красоту, не понимая, что сама красота нуждается в спасении.

Образ «положительно-прекрасного человека» в романе «Идиот» остался недовоплощенным, и, может быть, поэтому Достоевский остался не удовлетворен своим произведением. В октябре 1868 года, во время работы над «Идиотом», писатель делает поразительное признание в письме к своей племяннице С. А. Ивановой: «Через два месяца кончается год, а из четырех частей мною писанного романа окончено всего три, а четвертая, самая большая, еще и не начата. Наконец (и главное) для меня в том, что эта четвертая часть и окончание ее – самое главное в моем романе, т. е. для развязки романа почти и писался и задуман был весь роман».

Но развязка «Идиота», финал романа – это смерть Настасьи Филипповны. Тогда в чем же смысл финала и почему развязка – «самое главное в романе». Ответ на эти вопросы связан с трагическим событием в жизни самого Достоевского и его личным горем.

Изматывающая игра на рулетке содействовала процессу «срастания» Достоевского и Анны Григорьевны, и в письмах последующих лет писатель будет повторять, что чувствует себя «приклеенным» к семье и не может переносить даже короткой разлуки. Однако окончательное «срастание» произошло после страшного горя: в мае 1868 года в Женеве, после простуды, скончался в трехмесячном возрасте первый ребенок Достоевских – дочь Соня.

Появление на свет первого ребенка открыло писателю сферу чувств и мыслей, до тех пор ему неведомых. Он испытывал самую большую радость в жизни. Его мечта исполнилась– он стал отцом. С первого дня всем своим сердцем, всей своей душой Достоевский полюбил ребенка. Он не боялся быть смешным в своей трогательной привязанности: целыми днями занимался своей дочерью, сам пеленал ее, уверял, что она уже его узнает, что у нее есть свой собственный характер. Но счастье Достоевских длилось недолго…

Смерть дочери привела в отчаяние отца. «Соня моя умерла, три дня тому назад похоронили, – изливает свое горе Достоевский в письме к А. Н. Майкову. – …А Соня где? Где эта маленькая личность, за которую я, смело говорю, крестную муку приму, только чтобы она была жива!»

Достоевский безутешен. Человеческая душа дороже всей вселенной, никакая «мировая гармония» не может вознаградить за потерю одной, пусть даже самой маленькой личности, никакой «земной рай» не успокоит сердце отца, у которого умер младенец. Достоевский ведет процесс с богом о страданиях человека, о его назначении и судьбе, ничего не желая уступать богу в этой судьбе, ни одной слезинки ребенка, и, кажется, не было в истории такого пламенного адвоката человека, каким был Достоевский. Из личного горя писателя вырастает бунт Ивана Карамазова («мировая гармония» не стоит даже одной «слезинки ребенка»), Достоевский увидел лицо своей трехмесячной дочери – единственное, неповторимое и вечное. И ее смерть поставила перед Достоевским-отцом с потрясающей силой вопрос о воскресении дочери, а перед Достоевским-писателем с такой же силой – о воскресении души Настасьи Филипповны. Грандиозный финал романа «Идиот» писался уже после смерти Сони, и гибель Настасьи Филипповны – это смерть лишь ее тела: чем разительнее распад ее праха, тем сильнее победа ее бессмертного духа (по аналогии с картиной Ганса Гольбейна Младшего «Мертвый Христос», висящей в доме Рогожина

14 сентября 1869 года в Дрездене у Достоевского и Анны Григорьевны родилась вторая дочь – Любовь. «С появлением ребенка на свет счастье снова засияло в нашей семье, – свидетельствует А. Г. Достоевская, – Федор Михайлович был необыкновенно нежен к своей дочке, возился с нею, носил на руках, убаюкивал и чувствовал себя настолько счастливым, что писал Н. Н. Страхову: «Ах, зачем вы не женаты, и зачем у вас нет ребенка, многоуважаемый Николай Николаевич. Клянусь вам, что в этом 3/4 счастья жизненного, а в остальном разве одна четверть».

Но бессмысленная смерть Сони продолжает волновать Достоевского. И хотя сюжет следующего крупного романа писателя «Бесы», начатого за границей, тесно связан с конкретным фактом – убийством «нечаевцами» под Москвой 21 ноября 1869 года слушателя Петровской земледельческой академии, члена тайного общества «Народная расправа» И. Иванова, можно предположить, что известие о смерти И. Иванова приводило Достоевского к одной и той же мысли: неизбежны ли жертвы в историческом процессе?

По свидетельству А. Г. Достоевской, писатель, читая газеты и общаясь с ее братом, тоже студентом Петровской земледельческой академии, Иваном Григорьевичем Сниткиным, пришел к выводу, что в этом учебном заведении «в самом непродолжительном времени возникнут политические волнения».

Убийство было совершено организатором «Народной расправы» С. Г. Нечаевым при участии членов ее – П. Успенского, А. Кузнецова, И. Прыжова, Н. Николаева. Иванов решил не подчиняться больше Нечаеву, почувствовав, очевидно, его звериное нутро и намекая даже на то, что он «отделится от общества и образует новое общество под своим главенством». Он был убит в парке Петровской академии, а тело бросили в прорубь пруда.

Гнусное и подлое убийство Иванова поразило Достоевского как сбывшееся предсказание им политических волнений в Петровской земледельческой академии. «Нечаевское дело» вдохновило Достоевского на писание «романа-памфлета» «Бесы». 24 марта (5 апреля) 1870 года он писал Н. Н. Страхову: «На вещь, которую теперь пишу в «Русский вестник», я сильно надеюсь, но не с художественной, а с тенденциозной стороны; хочется высказать несколько мыслей, хотя бы погибла при этом моя художественность, но меня увлекает накопившееся в уме и в сердце, пусть выйдет хоть памфлет, но я выскажусь».

Однако постепенно, в процессе творческой работы, роман-памфлет с главным героем Петром Верховенским – Нечаевым вырастает в большой трагический роман с другим главным героем, подлинно трагической личностью – Николаем Ставрогиным. «…Это другое лицо (Николай Ставрогин) – тоже мрачное лицо, тоже злодей, – писал Достоевский 8 октября 1870 года М. Н. Каткову, – но мне кажется, что это лицо трагическое, хотя многие, наверное, скажут по прочтении: «Что это такое?» Я сел за поэму об этом лице потому, что слишком давно уже хочу изобразить его. Мне очень, очень будет грустно, если оно у меня не удастся. Еще грустнее будет, если услышу приговор, что лицо ходульное. Я из сердца взял его».

Достоевский действительно «из сердца взял его». Ставрогин как бы завершает многолетние размышления писателя над демонической, «сильной личностью».

«Главному бесу» Николаю Ставрогину в романе должен был противостоять монах Тихон. В том же письме к Каткову Достоевский сообщал: «Но не все будут мрачные лица: будут и светлые… В первый раз хочу прикоснуться к одному разряду лиц, еще мало тронутых литературой. Идеалом такого лица беру Тихона Задонского. Это тоже святитель, живущий на спокое в монастыре. С ним сопоставляю и свожу на время героев романа. Боюсь очень: никогда не пробовал; но в этом мире я кое-что знаю».

Однако «положительно-прекрасному» человеку – монаху Тихону не суждено было войти в роман, и столкновение между атеистом Ставрогиным и верующим Тихоном не получилось. Катков не пропустил. Снова, как и в «Преступлении и наказании», когда Соня и Раскольников, «убийца и блудница», читают Евангелие, Катков испугался за нравственность читателей.

Катков не понял, что выброшенная глава «У Тихона» – замечательное художественное создание писателя, не почувствовал, что борьба веры с неверием и достигает в этой главе предельного напряжения, не уловил, что в этой главе Ставрогин терпит окончательное и сокрушительное поражение.

Исключение главы «У Тихона» из окончательного текста романа «Бесы» привело к тому, что его смысл стал заключать в себе «доказательство от противного». Все, что устраивают «бесы» в маленьком губернском городке, и является убийственным приговором их делу.

Вот почему из зловещего демона, каким первоначально мыслился Петр Верховенский – Нечаев, Достоевский сделал в конечном итоге суетливого «мелкого беса». Петр Верховенский характеризуется не столько психологически, сколько идеологически: он – философ анархизма, апологет такого страшного явления в истории русского революционного движения, как нечаевщина. Ложь, мистификация, провокация, предательство, убийство, совершенные во имя великой цели – революции, – вот что такое нечаевщина, названная так по имени революционера-заговорщика, главы тайного террористического общества «Народная расправа», организатора политического убийства Сергея Геннадиевича Нечаева. Вероятно, Достоевскому были известны составленные Нечаевым анархистские «Общие правила организации», так как действия Петра Верховенского – фанатическое следование нечаевским «правилам»[1]1
  К. Маркс и Ф. Энгельс резко осудили нечаевщину и все теоретические программные документы С. Г Нечаева как «прекрасный образчик казарменного коммунизма», как «апологию политического убийства» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч – Т 18.– М., 1961.– С. 412, 414) Современные историки указывают, что если сравнить роман «Бесы» с его историческими прототипами, то по степени гротескности нечаевщина и вся связанная с ней полоса подпольной борьбы намного превзойдет свое литературное изображение.


[Закрыть].

Но в центре романа «Бесы» стоит не Петр Верховенский – он слишком мелок для этого, он лишь исполнитель, с претензией на верховодство. В центре – главный бес, Ставрогин. В черновой тетради к роману есть запись: «Князь (Ставрогин) – всё». И фактически все произведение посвящено разгадке тайны Ставрогина, так как душевная смута главного героя, его духовное противоречие захватывает сначала нескольких его учеников, затем целые кружки и, наконец, весь город, и распад его личности символизирует для Достоевского духовный кризис, переживаемый Россией.

И Петр Верховенский, и Шатов, и Кириллов, и Шигалев, и все остальные мелкие бесы романа – духовные дети Ставрогина, который может совмещать в себе и проповедовать самые противоположные начала: и веру в бога, и безверие. Недаром Шатов говорит Ставрогину: «В то же самое время, когда вы насаждали в моем сердце бога и родину, в то же самое время, даже, может быть, в те же самые дни, вы отравили сердце этого несчастного, этого маньяка Кириллова ядом… Вы утверждали в нем ложь и клевету и довели разум его до исступления»

Роман «Бесы» – грозное пророчество писателя о надвигающихся на мир катастрофах, это – роман-предупреждение, это – призыв к бдительности людей. Достоевский был единственным человеком, кто из нечаевского дела сделал вывод: на мир надвигаются Нечаев и ему подобные бесы, которые будут шагать по трупам для достижения своих целей, для которых всегда цель оправдывает средства и которые даже не замечают, как постепенно средства становятся самоцелью.

Но роман «Бесы» – не безысходная трагедия. У Достоевского всегда «свет во тьме светит и тьма не объяла его» Используя евангельскую притчу об исцелении Христом бесновавшегося человека, Достоевский верит, что Россия и мир в конечном итоге излечатся от таких бесов, как Нечаев Однако появление Нечаева писатель связывает прежде всего и главным образом с безверием. Вот почему он намечает в романе «Бесы» идейную связь между нечаевцами и петрашевцами и, переживая появление Нечаева в России и как свою личную трагедию, считает себя – бывшего петрашевца – тоже ответственным за распространение атеизма. В «Бесах» нашли также отражение два биографических факта из жизни Достоевского за границей: окончательный разрыв с И. С. Тургеневым в Баден-Бадене в 1867 году и посещение Достоевским в Женеве в том же году первого конгресса Лиги мира и свободы.

В письме к А. Н. Майкову писатель подробно рассказал о крупной ссоре в Баден-Бадене с И. С. Тургеневым 28 июня (10 июля) 1867 года, приведшей, по существу, к окончательному разрыву их отношений, хотя подготавливался этот разрыв уже давно, еще с 1840-х годов: «Я пошел к нему утром, в 12 часов, и застал его за завтраком… – Откровенно Вам скажу: я и прежде не любил этого человека лично… Не люблю также его аристократических фарисейских объятий, с которыми он лезет целоваться, но подставляет сам свою щеку. Генеральство ужасное».

Но это не личная антипатия, а столкновение на почве глубоких идейных разногласий, столкновение двух людей, исповедующих резко различающиеся взгляды и убеждения. Тургенев – убежденный западник, сторонник введения парламентских форм правления в России. Достоевский, всегда тяготевший к славянофильству, веровавший в особый христианский путь России, – убежденный противник европейской буржуазной цивилизации. Достоевский обвиняет Тургенева в атеизме, нелюбви к России и преклонении перед Западом, и после выхода романа Тургенева «Дым» эти обвинения приобрели актуальную остроту.

«Его книга «Дым» меня раздражила, – писал Достоевский А. Н. Майкову. – Он сам говорил, что главная мысль, основная точка его книги состоит в фразе: «Если бы провалилась Россия, то не было бы никакого убытка, ни волнения в человечестве». Он объявил мне, что это его основное убеждение о России… Ругал он Россию и русских безобразно, ужасно…»

Для Достоевского любовь к России была чем-то болезненно острым. «Может быть, вам покажется неприятною та злорадность, с которою я вам описываю Тургенева и то, как мы друг друга оскорбили, – заканчивалось письмо к Майкову. – Но, ей богу, я не в силах: он слишком оскорбил меня своими убеждениями».

«Оскорбление» Тургеневым в Достоевском почвенника, верующего человека совпало с выступлениями «крайнего» западника Потугина, отождествленными Достоевским с авторской позицией, и послужило последним толчком для создания в романе «Бесы» образа «великого писателя» Кармазинова – злой карикатуры на Тургенева.

Но понимал ли Достоевский, что Тургенев ругает Россию сквозь слезы своей любви к ней? Конечно, понимал, иначе бы и не упомянул тургеневскую Лизу в Пушкинской речи. Но для романа «Бесы» это не имело значения. Писатель в Кармазинове заклеймил в лице Тургенева ненавистный ему образ либерала-западника, которого он считал виновником появления в России Нечаева, Каракозова и им подобных (недаром такое созвучие в фамилиях – Каракозов и Кармазинов). Это убеждение еще больше окрепло в романисте, когда 29 августа (10 сентября) 1867 года он вместе с Анной Григорьевной посещает в Женеве заседание первого конгресса Лиги мира и свободы. Писатель был поражен тем, что с трибуны перед многотысячной аудиторией открыто провозглашают истребление христианской веры, уничтожение больших монархий, частной собственности, объявляют, чтобы «все было общее, по приказу». «А главное, – пишет Достоевский С. А. Ивановой, – огонь и меч, и после того, как все истребится, то тогда, по их мнению, и будет мир».

Страшный теоретик разрушения в «Бесах» «длинноухий» Шигалев полностью наследует женевские впечатления Достоевского от первого конгресса Лиги мира и свободы, а Ставрогин и Петр Верховенский распределяют поровну впечатления Достоевского от общения тогда же в Женеве с главным вождем анархизма М. А. Бакуниным, который не только был вице-президентом конгресса, но и произнес на конгрессе чрезвычайно эффектную речь с требованием уничтожить русскую империю и вообще все централизованные государства.

…Предчувствие не обмануло Анну Григорьевну, когда она заложила свое приданое, чтобы спасти писательский дар Достоевского. Кроме «Идиота» и «Бесов» он пишет за границей повесть «Вечный муж», статью «О Белинском» и задумывает целый ряд романов, в том числе грандиозный роман под названием «Житие великого грешника», и все это в условиях полного безденежья. «Как могу я писать, – спрашивает Достоевский А. Н. Майкова 16 (28) октября 1869 года в письме из Дрездена, – когда я голоден, когда я, чтобы достать два талера на телеграмму, штаны заложил! Да черт со мной и с моим голодом! Но ведь она кормит ребенка, что же, если она последнюю свою теплую, шерстяную юбку идет сама закладывать! А ведь у нас второй день снег идет (не вру, справьтесь в газетах!), ведь она простудиться может!..И после того у меня требуют художественности, чистоты поэзии, без напряжения, без угару, и указывают на Тургенева, Гончарова! Пусть посмотрят, в каком положении я работаю!»

Ни с Марией Дмитриевной, ни с Аполлинарией Достоевский никогда не испытывал такого духовного и творческого подъема, как с Анной Григорьевной. Он любит слушать симфонии Бетховена, благоговейно смотреть в Дрезденской галерее на «Сикстинскую мадонну» Рафаэля, его таинственно притягивает в этой же галерее пейзаж французского художника Клода Лоррена (1600–1682) «Асис и Галатея»: фантастический ландшафт, озаренный лучами заходящего солнца, мистически связывается в его творческом воображении с мечтой о «золотом веке», и впоследствии Ставрогин в «Бесах» («Исповедь Ставрогина»), Версилов в «Подростке» (рассказ о первых днях европейского человечества) и «смешной человек» («Сон смешного человека» в «Дневнике писателя» за 1877 год) будут говорить об этом ландшафте как о символе земного рая.