Текст книги "Федор Михайлович Достоевский"

Автор книги: Сергей Белов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 17 страниц)

События русско-турецкой войны 1877–1878 годов составили главное содержание большинства выпусков «Дневника писателя». Летом 1877 года русские войска перешли Дунай. Они несли балканским народам желанную свободу В апрельском номере за 1877 год Достоевский отмечает-«Подвиг самопожертвования кровью своею за все, что мы почитаем святым, конечно, нравственнее всего буржуазного катехизиса. Подъем духа нации ради великодушной идеи – есть толчок вперед, а не озверение».

В принципе Достоевский самым решительным образом осуждает войну. Он с негодованием пишет о войнах «из-за каких-нибудь жалких биржевых интересов, из-за новых рынков, нужных эксплуататорам, из-за приобретения новых рабов, необходимых обладателям золотых мешков… Интересы эти и войны, за них предпринимаемые, развращают и даже совсем губят народы…»

Но войну за освобождение Болгарии Достоевский называл самой честной, самой гуманной и самой справедливой И это не противоречие евангельской заповеди «не убий» Насилие Достоевский признает нравственным и необходимым, когда речь идет о том, чтобы разрушить порядок вещей, при котором совершается оно над человеческой личностью, ее свободой и достоинством. Только в этом случае человек, защищающий свою жизнь и свободу и жизнь ему подобных, имеет право и обязан поднять оружие.

Во второй половине 70-х годов Достоевский получает множество самых разных писем от знакомых и незнакомых людей, сходится с целым рядом лиц, даже противоположных взглядов, выполняет различные просьбы. И всегда это зов души и разговор сердца. «Чтение Ваших произведений – это беседа с собственной совестью – до того они имеют общечеловеческий, всеобъемлющий смысл», – писал Достоевскому из Харькова 23 февраля 1877 года известный ученый-химик, друг его молодости Н. Н. Бекетов.

«Последнее время я близко сошлась с Достоевским, – писала И. Сурикову 16 февраля 1877 года бывшая сподвижница Джузеппе Гарибальди Александра Николаевна Пешкова-Толиверова (1842–1918), – я люблю его искренность, я люблю его как психолога… Во многом я с ним не согласна… но я люблю его сильно».

В сентябре 1876 года Достоевский получил письмо от офицера А. С. Надеждина: «…я знаком с Вами только понаслышке и по Вашим романам, которые заставляют предполагать в Вас человека с душою, способного сочувствовать горю ближнего… почему я и пишу Вам относительно одной девицы. Она не имеет никого родных, кроме очень бедной матери… Вообразите себе положение девушки без средств, без знакомых в таком омуте, как Петербург! Надо быть человеком без сердца, чтобы не пожалеть ее… Если Вы таков, каким я себе представляю Вас, то Вы примете участие в ней и не откажете в своем содействии, если можете, или хорошем совете относительно приискания занятий вечерних (урока) или переводов…»

Достоевский выполняет просьбу офицера А. С. Надеждина, так же как выполняет десятки других.

В октябре 1876 года в Петербургском окружном суде слушалось дело мачехи Екатерины Корниловой, выбросившей из окна четвертого этажа свою шестилетнюю падчерицу. Ребенок чудом остался жив и невредим. Достоевский писал об этом в октябрьском номере «Дневника писателя» за 1876 год в главе «Простое, но мудреное дело».

Суд приговорил Е. Корнилову к двум годам и восьми месяцам каторжных работ, а затем на вечное поселение в Сибирь. Однако Достоевского интересует психологический подтекст этого преступления, он пытается понять причины этого «простого, но мудреного дела». Прочтя в газетах отчет о суде над Корниловой, писатель пришел к выводу, что преступление было совершено в состоянии аффекта, и выступил в защиту осужденной.

Чиновник К. Маслянников служил в том ведомстве, от которого зависела просьба о помиловании. Прочтя статью «Простое, но мудреное дело», К. Маслянников решил представить дополнительные аргументы для оправдания Корниловой и написал письмо Достоевскому с просьбой о встрече. «Через несколько дней я отдал ему визит, – вспоминал К. Маслянников через год после смерти писателя, – и тут только мы с ним впервые познакомились. Он принял меня так трогательно радушно, как бы родного или старинного приятеля. Он повел меня в свой маленький, сильно заваленный книгами кабинет, выходивший окнами на Греческий проспект, где он говорил мне очень много, несмотря на чрезвычайное утомление от болезни, заставлявшее часто прерывать речь для того, чтобы «перевести дух».

Это была эмфизема легких, быстро прогрессирующая болезнь, приобретенная писателем на каторге и ускорившая его смерть. Но Достоевский пытается бороться со своей болезнью. Четыре раза – в 1874, 1875, 1876 и 1879 годах Достоевский лечился на немецком курорте Бад Эмс. Однако болезнь продолжала прогрессировать. К тому же нездоровье усугублялось одним странным происшествием.

Достоевский шел к себе домой в Кузнечный переулок, как вдруг какой-то пьяница ударил его сзади по голове. Удар был настолько сильным, что писатель упал и больно ушибся. Подоспевший городовой забрал в участок пьяного и попросил прийти туда же и Достоевского. После составления протокола дело было передано мировому судье А. И. Трофимову.

На суде Достоевский отказался от обвинения и даже просил судью совершенно освободить от наказания своего обидчика. Писатель мотивировал свою просьбу тем, что обидчик действовал без заранее обдуманного намерения, а лишь под влиянием опьянения.

А. И. Трофимов в точности выполнил желание писателя, а прощаясь с Достоевским, сказал: «Я очень счастлив, что хотя по должности мирового судьи имел удовольствие беседовать с самым выдающимся корифеем русской литературы».

Эпилептические припадки с годами меньше беспокоили Достоевского, а главное, он знал, что во время них Анна Григорьевна всегда придет к нему на помощь, и за все четырнадцать лет брака он ни разу, благодаря ее заботам, не поранился.

Девять с половиной лет, которые Достоевский прожил с Анной Григорьевной и со своими детьми после приезда из Европы в 1871 году, были самыми счастливыми в его жизни– такими же счастливыми, как далекое детство, когда была жива его мать. Может быть, поэтому, вспоминая в эти годы свое детство и видя радостные лица собственных детей, Достоевский, как свидетельствуют современники, особенно мучился, когда узнавал о страданиях чужих детей.

Такое отношение к страданиям детей роднило Достоевского и Анну Григорьевну, и эта солидарность позволила им, пользуясь высоким именем писателя, спасти не одну детскую душу. Так, в самом начале 1877 года Анна Григорьевна, откликнувшись на просьбу своей знакомой А. П. Бергеман, просит Достоевского спасти одну девочку от истязаний садиста и пьяницы отца. В письме к писателю от 20 января 1877 года А. П. Бергеман благодарит его за спасение девочки: «Спешу, многоуважаемый Федор Михайлович, поделиться с Вами своею радостью, и как виновнику ее, принести мою искреннюю благодарность. При помощи истинно доброго человека, Анатолия Федоровича Кони, Марфуша принята в Елизаветинскую детскую больницу и оживает не по дням, а по часам. Во время пребывания ее в больнице Анатолий Федорович обещал мне вытребовать от отца ее метрическое свидетельство, а по выздоровлении – поместить в приют, относительно чего ему уже дано обещание.

Насколько я могла подметить, ребенок этот с добрым, откликающимся на ласку сердцем, что меня крайне радует, и я почти уверена, что раз вырванная из той ужасной обстановки и поставленная в лучшие условия, она со временем сделается хорошим человеком и с благодарностью отнесется к участникам, изменившим ее судьбу, а имена их я постараюсь ей запечатлеть навсегда. Еще раз примите мою сердечную признательность…»

Все четырнадцать лет счастливого брака на одном дыхании, без единой неискренней или фальшивой ноты. И Достоевский так привязался к своей семье, что абсолютно не мог без детей и жены обходиться. «Обабился я дома за эти 8 лет ужасно, – пишет он Анне Григорьевне из Эмса в 1875 году, – не могу с Вами расстаться даже и на малый срок – вот до чего дошло…»

Летом 1877 года Достоевские проводят в имении брата Анны Григорьевны «Малый Прикол», в десяти верстах от города Мирополье Курской губернии. В конце июня Достоевский уезжает из Курской губернии в Петербург для выпуска летнего номера «Дневника писателя». Зная, что Федор Михайлович уже давно хотел побывать в селе своих родителей Даровое в 150 верстах от Москвы, где последний раз был в далеком детстве, Анна Григорьевна уговорила его на обратном пути из Петербурга в Мирополье остановиться в Москве, а затем заехать в Даровое.

Но перед поездкой в Даровое Достоевский проводит в Петербурге три «ужасных» дня. Он не получает писем от жены (забыл под влиянием приступа эпилепсии, что договорился с Анной Григорьевной о посылке ему писем через дворника их петербургского дома) и в ожидании их посылает Анне Григорьевне отчаянные письма: «Аня, последние три дня я провел здесь ужасно. Особенно ночи. Не спится. Думаю, перебираю шансы, хожу по комнате, мерещатся дети, думаю о тебе, сердце бьется (у меня в эти три дня началось сердцебиение, чего никогда не было). – Наконец начнет рассветать, а я рыдаю, хожу по комнате и плачу, с каким-то сотрясением (сам не понимаю, никогда этого не бывало)… Проклятая поездка в Даровую! Как бы я желал не ехать! Но невозможно: если отказывать себе в этих впечатлениях, то как же после того и об чем писать писателю! Но довольно, обо всем переговорим… Целуй детей бессчетно. Вчера Федино рождение, какой грустный день я вынес Господи, да выносил ли когда что мучительнее…»

Анна Григорьевна снова угадывает потребности творческого гения мужа. Достоевский посещает бывшее отцовское имение Даровое, гуляет в роще Черемошни и погружается в воспоминания детства. Этот издавна знакомый пейзаж впоследствии войдет в роман «Братья Карамазовы».

Благодаря заботам Анны Григорьевны Достоевский преодолел свою последнюю вершину.

Глава одиннадцатая
Последняя вершина

Время создания Достоевским романа «Братья Карамазовы» совпало с организованной вооруженной борьбой против существующей власти.

Выстрел Веры Засулич 24 января 1878 года в петербургского градоначальника Ф. Ф. Трепова, по приказу которого был высечен заключенный революционер Боголюбов, послужил началом долгого и жестокого противоборства между народовольцами и правительством.

Достоевского живо интересует все, что связано с деятельностью людей, вступивших в террористическую борьбу с самодержавием, точнее, его интересует прежде всего и главным образом нравственная основа их поступков, и с этой точки зрения он и решает проблему «преступления и наказания».

31 марта 1878 года писатель присутствует на процессе Веры Засулич. Он говорит о ее выстреле: «…Наказание тут неуместно и бесцельно… Напротив, присяжные должны бы сказать подсудимой: «у тебя грех на душе, ты хотела убить человека, но ты уже искупила его, – иди и не поступай так в другой раз…» 5 февраля 1880 года Степан Халтурин организовал взрыв в Зимнем дворце, но царь остался жив. Писатель и журналист А. Суворин подробно записывает, как он 20 февраля 1880 года посетил Достоевского.

«Он занимал бедную квартирку. Я застал его за круглым столиком его гостиной набивающим папиросы. Лицо его походило на лицо человека, только что вышедшего из бани, с полка, где он парился. Оно как будто носило на себе печать пота. Я, вероятно, не мог скрыть своего удивления, потому что он, взглянув на меня и поздоровавшись, сказал: «А у меня только что прошел припадок. Я рад, очень рад». И он продолжал набивать папиросы…

Разговор скоро перешел на политические преступления вообще и на взрыв в Зимнем дворце в особенности. Обсуждая это событие, Достоевский остановился на странном отношении общества к преступлениям этим. Общество как будто сочувствовало им или, ближе к истине, не знало хорошенько, как к ним относиться.

– Представьте себе, – говорил он, – что мы с вами стоим у окон магазина Дациаро и смотрим картины. Около нас стоит человек, который притворяется, что смотрит. Он чего-то ждет и все оглядывается. Вдруг поспешно подходит к нему другой человек и говорит: «Сейчас Зимний дворец будет взорван. Я завел машину…» Представьте себе, что мы это слышим, что люди эти так возбуждены, что не соразмеряют обстоятельств и своего голоса. Как бы мы с вами поступили? Пошли ли бы мы в Зимний дворец предупредить о взрыве или обратились ли к полиции, к городовому, чтоб он арестовал этих людей? Вы пошли бы?

– Нет, не пошел бы…

– И я бы не пошел. Почему? Ведь это ужас. Это – преступление. Мы, может быть, могли бы предупредить».

20 февраля 1880 года народоволец И. О. Млодецкий совершил покушение на начальника Верховной распорядительной комиссии по охранению государственного порядка и общественного спокойствия М. Т. Лорис-Меликова. 22 февраля Млодецкий был казнен. Достоевский присутствовал на этой казни.

29 февраля 1880 года писательница С. И. Смирнова записывает в своем дневнике: «…Пришел Достоевский. Говорит, что на казни Млодецкого народ глумился и кричал… Большой эффект произвело то, что Мл [одецкий] поцеловал крест. Со всех Сторон стали гов[орить]: «Поцеловал! Крест поцеловал»…

24 февраля 1880 года вдова президента Академии художеств графиня Анастасия Ивановна Толстая пишет своей дочери Е. Ф. Юнге: «Сейчас возвратились от Достоевского– я нашла его чем-то расстроенным, больным, донельзя бледным. На него сильно подействовала (как на зрителя) казнь преступника 20 февраля».

Присутствуя на казни Млодецкого, Достоевский мог вспомнить и собственную казнь тридцать лет назад. И хотя писатель уже давно осудил бунт собственной молодости и отвергал также методы народовольцев, которые, как и вообще любое насильственное переустройство мира, для него были совершенно неприемлемы, однако сама идея бунта продолжает волновать Достоевского, и его «бунтарские» размышления наследует Иван Карамазов в романе «Братья Карамазовы».

Но время создания последнего романа – это время сближения Достоевского с людьми совсем другого круга, чем народовольцы.

В начале 1878 года к Достоевскому приходит воспитатель великих князей Д. С. Арсеньев и передает ему желание царя познакомить с ним своих сыновей, на которых он мог бы оказать своими беседами благотворное нравственное влияние. Достоевский выполняет желание Александра II. Писатель прекрасно помнил, что такие же функции воспитателя исполнял при будущем императоре Александре II его любимый поэт В. А. Жуковский. Здесь не было даже и тени намека на раболепство. Дочь писателя вспоминала: «…Очень характерно, что Достоевский… не хотел подчиняться этикету двора и вел себя во дворце, как он привык вести себя в салонах своих друзей. Он говорил первым, вставал, когда находил, что разговор длился достаточно долго, и, простившись с цесаревной и ее супругом, покидал комнату так, как он это делал всегда, повернувшись спиной… Наверное, это был единственный раз в жизни Александра III, когда с ним обращались как с простым смертным. Он не обиделся на это и впоследствии говорил о моем отце с уважением и симпатией. Этот император видел в своей жизни так много холопских спин!..»

Однако попытки приблизить позднего Достоевского только лишь к правительственным кругам (или, наоборот, другая крайность – сблизить его с народовольцами) являются несостоятельными. Он всегда оставался сам по себе, с верой в собственное призвание, в свое искание истины. Конечно, представления писателя о желаемом русском государстве не выходят за пределы демократизированной концепции славянофилов о патриархальном православном царе, который, как добрый отец, правит страной в союзе с крестьянским народом и возвратившейся к народной почве интеллигенцией, в согласии с евангельским законом. Но в записной тетради Достоевского встречаются и такие слова: «Я, как и Пушкин, слуга царю, потому что дети его, народ его не погнушаются слугой царевым. Еще больше буду слуга ему, когда он действительно поверит, что народ ему дети Что-то очень уж долго не верит».

Действительно, в числе знакомых последних лет жизни Достоевского были титулованные особы, но, выбирая друзей и знакомых, писатель всегда руководствовался только духовными интересами. И здесь, как и во всем, проявлялись широта и демократизм его натуры. Характерно в этом смысле поведение Достоевского в великосветском салоне графини Софьи Андреевны Толстой (1824–1892) – жены поэта Алексея Константиновича Толстого. «…Почитатели Достоевского, принадлежавшие к высшим кругам петербургского общества, – вспоминает дочь писателя, – просили Толстую познакомить их с отцом. Она всегда соглашалась, но это не всегда было легким делом. Достоевский не был светским человеком и совсем не старался казаться любезным людям, которые ему не нравились. Если он встречал людей доброжелательных, чистые и благородные души, он был настолько мил с ними, что они никогда не могли забыть его и даже через двадцать лет после его смерти повторяли слова, сказанные им Достоевским. Когда же перед отцом оказывался один из снобов, которыми были полны петербургские салоны, он упорно молчал. Напрасно старалась тогда графиня Толстая прервать его молчание, искусно задавая ему вопросы; отец отвечал рассеянно «да», «нет» и продолжал рассматривать сноба как удивительное и вредное насекомое. Подобной нетерпимостью отец нажил себе множество врагов, что его обычно мало беспокоило. Это высокомерие Достоевского находилось в поразительном противоречии с изысканной вежливостью, восхитительной любезностью, с которой отец отвечал на письма своих почитателей из провинции. Достоевский знал, что все его мысли, его советы принимались с благоговением этими сельскими врачами, учительницами народных школ и священниками из маленьких приходов, в то время как петербургские фаты интересовались им только потому, что он был в моде…»

Дружба и встречи с С. А. Толстой – одна из самых светлых страниц в последние годы жизни Достоевского. Это была незаурядная женщина. Она знала 14 языков, находилась в дружеских отношениях со многими выдающимися людьми своего времени: Гончаровым, Тургеневым, Вл. Соловьевым и др. А. Г. Достоевская вспоминает, как Толстая выполнила заветное желание Достоевского – иметь хорошую репродукцию его любимого произведения – «Сикстинская мадонна» Рафаэля. Подарок Толстой был бесконечно дорог Достоевскому, он «был тронут до глубины души ее сердечным вниманием, – пишет Анна Григорьевна, – и в тот же день благодарить её. Сколько раз в последний год жизни Федора Михайловича я заставала его стоящим перед этою великою картиною в таком глубоком умилении, что он не слышал, как я вошла, и, чтоб не нарушать его молитвенного настроения, я тихонько уходила из кабинета Понятна моя сердечная признательность графине Толстой за то, что она своим подарком дала возможность моему мужу вынести перед ликом Мадонны несколько восторженных и глубоко прочувствованных впечатлений!»

С. А. Толстая помогала Достоевскому быть в курсе всех европейских новостей в области литературы, искусства, философской мысли, содействуя тем самым идеологической насыщенности «Братьев Карамазовых».

Среди знакомых Достоевского, с кем он сближается в эпоху создания «Братьев Карамазовых», преобладали женщины. Они хорошо понимали его многострадальное сердце. «Кстати, скажу, что Федор Михайлович имел много искренних друзей среди женщин, – пишет Анна Григорьевна, – и они охотно поверяли ему свои тайны и сомнения и просили дружеского совета, в котором никогда не получали отказа. Напротив того, Федор Михайлович с сердечной добротою входил в интересы женщин и искренно высказывал свои мнения, рискуя иногда огорчить свою собеседницу Но доверившиеся ему чутьем понимали, что редко кто понимал так глубоко женскую душу и ее страдания, как понимал и угадывал их Федор Михайлович».

О том, что светские знакомства Достоевского определялись не сословным, а духовным отбором, свидетельствуют также его отношения с Анной Павловной Философовой (1837–1912) – замечательной русской женщиной, известной общественной деятельницей, которую высоко ценили Л. Н. Толстой, И. С. Тургенев. Жена крупного царского чиновника, главного военного прокурора, А. П. Философова была настроена весьма оппозиционно: в ее квартире хранилась нелегальная литература, по слухам, у нее после суда скрывалась Вера Засулич. «Я ненавижу настоящее наше правительство… это шайка разбойников, которые губят Россию», – писала А. П. Философова.

С Достоевским А. П. Философова сблизилась в конце 70-х годов, очень высоко ценила его, считала своим «нравственным духовником». Достоевский в свою очередь относился к Анне Павловне с большим уважением, писал о ее «прекрасном умном сердце», и его крайне тревожили слухи о возможном аресте А. П. Философовой. Ее дочь вспоминает: «…Я очень любила, исполняя мамино поручение, что есть духу пробежать всю анфиладу комнат, с заворотом в большую полутемную переднюю нашей казенной квартиры. Лечу я однажды таким образом, а было мне уже шестнадцать лет и гимназию я кончила, и налетаю в дверях на Федора Михайловича. Сконфузилась, извиняюсь, и вдруг поняла, что не надо. Стоит он передо мной бледный, пот со лба вытирает и тяжело так дышит, скоро по лестнице шел: «Мама дома? Ну, слава богу! Мне сейчас сказали, что вас обеих арестовали!»

Общение с мужем Анны Павловны, прокурором, способствовало соблюдению всех юридических тонкостей на процессе Дмитрия Карамазова, некоторые черты характера ее тестя Дмитрия Николаевича Философова припомнились писателю, когда он создавал образ Федора Павловича Карамазова, а знакомство Достоевского в 1879 году с участником русско-турецкой войны генералом Михаилом Григорьевичем Черняевым (1828–1896) снова обратило его мысль к дружбе всех славянских народов. Рассказы очевидца генерала Черняева о зверствах турок послужили также еще одним аргументом в пользу бунта Ивана Карамазова против божественного миропорядка.

И все же, несмотря на множество великосветских знакомых, Достоевский чувствует бесконечное одиночество. В 1878 году писатель с горечью говорил своему молодому знакомому, критику Всеволоду Соловьеву: «Вы думаете, у меня есть друзья? Когда-нибудь были? Да, в юности, до Сибири, пожалуй что, были друзья настоящие, а потом, кроме самого малого числа людей, которые, может быть, несколько и расположены ко мне, никогда друзей у меня не было…»

У него действительно нет друга, такого, каким был, например, старший брат Михаил или в молодости И. Н. Шидловский. Самый близкий ему человек – Анна Григорьевна. Но если, действительно, у Достоевского в эпоху создания «Братьев Карамазовых» нет кроме Анны Григорьевны ни одного близкого человека, то в это время в его духовную жизнь входят два замечательных русских философа– Владимир Сергеевич Соловьев и Николай Федорович Федоров – и знакомство с их идеями и непосредственное общение с одним из них нашли отражение в романе «Братья Карамазовы».

В последние десятилетия XIX века читателей библиотеки Румянцевского музея встречал поразительный старик-библиотекарь – слегка сгорбленный, в истертом, а часто и рваном сюртуке, ходивший зимой и летом в одном и том же пальтишке и неизменных галошах. В три часа дня музей закрывался, все уходили, а странный старик продолжал работать. Наступало самое священное для него время – он оставался наедине с книгами. Правда, иногда он уставал снимать или ставить на место книги, особенно когда попадались увесистые фолианты. Тогда он просил это сделать своих сослуживцев, платя им особо из своего нищенского жалованья. Затем загадочный старик шел ночевать в свою жалкую каморку, которую он снимал буквально за гроши, и обедал чаем и хлебом или кусочками старого сыра и соленой рыбой. Затем он работал до четырех часов ночи при жестяной керосиновой лампе. Три часа старик спал, причем постелью служил ему голый сундучок, а в семь часов утра шел на службу в Румянцевский музей. Все деньги, какие у него оставались, раздавал неимущим. Те, кто знал его, говорили, что если бывают святые, они должны быть именно такими.

Удивительного старика звали Николай Федорович Федоров (1828–1903). В декабре 1877 года последователь Федорова народный учитель Н. П. Петерсон прислал Достоевскому изложение его учения. Достоевский отвечал Петерсону 24 марта 1878 года: «Мы здесь, т. е. я и Соловьев по крайней мере, верим в воскресение реальное, буквальное, личное и в то, что оно будет на Земле». Учение Федорова сводится к необычайному положению. Человечество живет в разъединении, и его духовные силы парализованы враждой и борьбой. Но все люди Земли, считал Федоров, должны объединиться для общего великого дела – воскрешения предков. Вернуть жизнь тем, кто дал ее нам, – это и есть самая высокая цель и самая высокая нравственная задача.

В фантастическом проекте Федорова Достоевский нашел подтверждение многим своим сокровенным мыслям: идеям единства и братства, надежде на преображение мира любовью.

Вот почему среди черновых заметок к «Братьям Карамазовым» встречаются такие записи: «Воскресение предков», «Воскресение предков зависит от нас», в грядущее воскресение верит Алеша Карамазов, а сама вражда отцов и детей в «Братьях Карамазовых», являясь как бы доказательством от противного, подтверждала призыв Федорова к объединению сынов для воскресения отцов.

Хотя знакомство Достоевского с Владимиром Сергеевичем Соловьевым (1853–1900) состоялось в самом начале 1873 года, но близкое духовное общение их началось с конца 1877 года и продолжалось по осень 1878 года, когда Достоевский регулярно посещал религиозно-нравственные лекции, которые Вл. Соловьев с огромным успехом читал в Соляном городке в Петербурге (10 марта 1878 года на одной из лекций единственный раз в жизни оказались вместе Л. Н. Толстой и Достоевский, однако, не зная друг друга, они так и не познакомились)

6 апреля 1880 года Достоевский присутствовал на защите Вл Соловьевым докторской диссертации. Особенно поразила Достоевского близкая ему по своей сути мысль диссертанта о том, что «человечество., знает гораздо более, чем до сих пор успело высказать в своей науке и в своем искусстве».

Духовное общение с Вл. Соловьевым отразилось в круге нравственных тем и образов «Братьев Карамазовых».

Достоевский, несомненно, оценил натуру Соловьева, его бескорыстие, беззаветную преданность высоким идеалам, однако излишняя отвлеченность его религиозного учения вызвала у бывшего каторжанина дружескую шутку. Очевидец одной из встреч Вл. Соловьева и Достоевского в 1878 году, литератор Д. И. Стахеев вспоминает: «Владимир Сергеевич что-то рассказывал, Федор Михайлович слушал, не возражая, но потом придвинул свое кресло к креслу, на котором сидел Соловьев, и, положив ему на плечо руку, сказал:

– Ах, Владимир Сергеевич! Какой ты, смотрю я, хороший человек…

– Благодарю вас, Федор Михайлович, за похвалу..

– Погоди благодарить, погоди, – возразил Достоевский, – я еще не все сказал. Я добавлю к своей похвале, что надо бы тебя года на три в каторжную работу.

– Господи! За что же?…

– А вот за то, что ты еще недостаточно хорош: тогда-го, после каторги, ты был бы совсем прекрасный и чистый христианин…»

Это сочетание в лице Вл. Соловьева человека высоких нравственных качеств и теоретика-логика и объясняет, очевидно, слова Анны Григорьевны Достоевской о том, что писатель изобразил Вл. Соловьева и в образе Алеши, и в образе Ивана Карамазова.

Годы создания «Братьев Карамазовых» – это время многочисленных и блестящих выступлений Достоевского на литературных вечерах. Пожалуй, ни один русский писатель не выступал так часто, как выступал Достоевский последние годы жизни. А ведь он был болен, уже давно страдал быстро прогрессирующей эмфиземой легких, задыхался, часто кашлял, не мог высоко подниматься, не мог громко говорить. Некоторые врачи советовали ему вообще прекратить публичные выступления А он выступал! И практически безотказно! Что это? Желание донести до молодежи (а на таких вечерах присутствовала в основном молодежь) свои заветные идеи? Ведь профессиональные критики не понимали его произведений, а зачастую и просто глумились над ними, а молодежь – это уже будущее России, а что может быть для него дороже России?! Или это четкое предчувствие своего близкого конца и столь же четкое желание успеть «глаголом жечь сердца людей», сознавая свою пророческую миссию?! Или каждая такая встреча с молодежью, каждая такая возможность узнать, чем дышит новое поколение, возможность личного общения давала писателю больше, чем сто прочитанных книг, давала возможность проецировать это общение на создание образов братьев Карамазовых? Пожалуй, все вместе.

Может быть, именно поэтому все выступления Достоевского имели такой потрясающий успех.

Жена великого русского физиолога И. П. Павлова, Серафима Васильевна Павлова, долгое время связанная в молодости с народнической молодежью и увлеченная идеей служения своему народу, в 1879 году слушала выступление Достоевского на литературном вечере Петербургских педагогических курсов. «Вдруг я услышала громкий голос и, взглянув на эстраду, увидела «Пророка», – вспоминает Серафима Васильевна. – Лицо Достоевского совершенно преобразилось, глаза метали молнии, которые жгли сердца людей, а лицо блистало вдохновенной высшей силой… Музыка, пение на этом вечере были только прелюдией пророческой речи Достоевского. Все время твердила я: «Да, он зажег сердца людей на служение правде и истине!»

Это выступление так поразило Серафиму Васильевну, что она решила поехать к Достоевскому, чтобы посоветоваться с ним о самом сокровенном. Через много-много лет, вспоминая свои «поучительные разговоры» с Достоевским, она написала: «Как понимал он душу человеческую и проникал в темные, бессознательные глубины!»

А между тем мало кто знал, что публичные выступления давались Достоевскому совсем не легко: каждый раз он не только страшно волновался, но еще и считал (наивность и простота гения!), что он плохо выступает: и это несмотря на грандиозный успех! В 1937 году старейшая актриса Александрийского театра в Петербурге Антонина Михайловна Дюжикова (ей было в это время 84 года) рассказывала о встрече с Достоевским в фойе для артистов в Петербургском дворянском собрании: «…Концерт. В ожидании своего выхода актриса в сильном волнении ходит по комнате. В углу на диванчике пристроился какой-то худенький человек весьма невзрачного вида. Он нервно потирает руки и внутренне как-то суетится. Наконец не выдерживает пытки ожидания, встает и подходит к Дюжиковой:

– Вы, по-видимому, сильно волнуетесь. Ну, и я тоже.

Антонина Михайловна вглядывается в нервно подергивающееся лицо – это Достоевский! Хочется чем-нибудь успокоить его: