Текст книги "Путь Арсения"

Автор книги: Сергей Сиротинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц)

Опять – смертный приговор

Михаил опустился на скамью подсудимых. Рядом с ним сел Павел Гусев. Тут же расположился охранявший их конвой. Несмотря на светлый день, в зале было сумрачно. Прямо перед Михаилом, на небольшом возвышении, стоял стол, за которым сидели председатель суда и его помощники. Направо от Михаила, за отдельным столом, прокурор. Слева – уже знакомый Михаилу адвокат Якулов и еще какие-то люди.

Публики в зале почти не было. Но что это? Михаил взглянул пристальнее и узнал Люшу *.

– Милая Люша, друг мой, пришла! – обрадовался Михаил.

Он ласково кивнул ей, и она улыбнулась ему в ответ.

Какое-то новое ощущение уверенности и спокойствия принесла ему ободряющая улыбка близкого, родного человека.

Скрипучим, нудным голосом секретарь суда читал обвинительный акт:

«...Конечным результатом восстания должно было быть ниспровержение правительства, уничтожение самодержавного строя... и образование демократической республики».

Секретарь поперхнулся, закашлялся. Председательствующий недовольно поджал губы.

Откашлявшись, секретарь продолжал:

«...Двадцать первого февраля тысяча девятьсот седьмого года, в пять часов тридцать минут вечера, в городе Шуе произвел, совместно с соучастником своим Гусевым Павлом, вооруженное нападение на законного представителя власти полицейского урядника...»

Урядник Перлов сидел неподалеку от стола прокурора. Злыми, ненавидящими глазами смотрел он на Фрунзе.

– Нет, не признаю себя виновным,– ответил на вопрос председательствующего Фрунзе.

– Нет, не признаю,– ответил на такой же вопрос и Гусев.

Начался допрос свидетелей. Первым давал показания свидетель Перлова крестьянин Василий Быков. ⁵5
   ^{Сестра М. В. Фрунзе Людмила Васильевна. Она присутствовала на заседании военного суда.}


[Закрыть]

– Путал я, ваше превосходительство, господин генерал,– говорил он. – И сам не знаю, отчего, а только уж было так, путал...

– Не господин генерал надо называть меня, а господин председатель,– перебивая Быкова, поправил его председатель суда генерал Кошелев.

– Да кто же мог знать. Завез вот он меня,– Быков показал на Перлова,– во Владимир, в губернию, значит, и приказывает: говори, будто ты видел, как стреляли в меня. И сказал, как говорить, что так, что этак. Я и говорил.

– А своего ума не имел. Так тебя надо понимать? – ехидно спросил прокурор – генерал Домбровский.

– Известно, народ мы темный, где ж его взять, ума-то,– ответил прокурору Быков. – Я, значит, один, а у него, у господина урядника, револьвер да шашка. При всей форме он. Поиспугался я, со страху и сказал, что видел, как стреляли... А меня и близко там не было.

– Разрешите, ваше превосходительство, задать вопрос свидетелю,– обратился Домбровский к председателю.

– Пожалуйста!

– Свидетель Быков, вы не прикидывайтесь дурачком! Расскажите суду правду: кто стрелял в полицейского урядника Перлова? Вы сами показывали, что видели...

– Показывал... О том и говорил, как это было. Может, кто и стрелял, мне о том неизвестно, а что стреляли они,– Быков повернулся к Фрунзе и Гусеву,– об этом сказал мне господин урядник. Я и говорил, как он учил. А сам я не видел.

– Память отшибло,– презрительно усмехнулся прокурор.

– Это так точно, отбили память,– согласился Быков. – Как господин урядник постращал, значит...

– Свидетель, ведите себя достойно! Здесь не кабак, не позволяйте вольностей,– грозно прервал речь свидетеля председатель.

– Какие вольности, ваше превосходительство? Три года маюсь я по этому делу: ни жизни, ни смерти нет мне теперь.

Допрос Быкова, главного свидетеля обвинения, рассмешил защиту. После Быкова начал показывать Перлов.

– Так точно, ваше превосходительство! – заявил

6 Путь Арсения

81

он. – Стреляли они самые, Фрунзе и Гусев. Я их рассмотрел, И'он все видел,– урядник ткнул пальцем в сторону Быкова.

После тщательного допроса Гусева настала очередь Фрунзе.

– Ни о какой стрельбе я не знаю,—сказал Михаил. – В то время, когда, по словам урядника, кто-то будто бы стрелял в него, меня не было в Шуе. Я находился в Москве, в дачной местности Химки.

– Вы помните это точно, подсудимый? Память не изменяет вам? – спросил прокурор.

– Память у меня отличная, господин прокурор. Пробовали ее отбить, но, как видите, неудачно.

– Подсудимый Фрунзе, делаю вам замечание за выпад против прокурора! – сказал Кошелев.

– Я отвечал только на вопрос, – возразил Михаил.

В зал ввели новую свидетельницу.

– Да, Михаил Фрунзе приехал ко мне двадцатого февраля тысяча девятьсот седьмого года. От меня он уехал в Химки к нашей общей знакомой Пителевой... Она фельдшерица больницы в Химках. Это я говорила раньше и теперь полностью подтверждаю, – показала Мора-вицкая.

После перерыва на обед возобновился допрос свидетелей. В зал ввели Пителеву.

– Вечером двадцатого февраля ко мне приехал Фрунзе,– показала она.– Засиделись, помню, до поздней ночи, и он остался ночевать. Утром ему стало плохо. Я попросила заведующего больницей доктора Иванова осмотреть его. Утром двадцать первого доктор Иванов осматривал его и прописал лекарства.

– А вот урядник Перлов показывает, что Фрунзе двадцать первого февраля стрелял в него в Шуе. Это подтверждает и свидетель Быков,– сказал председатель суда. – А вы говорите, что Фрунзе был двадцать первого февраля не в Шуе, а в Химках?

– Да, я утверждаю, что двадцатого февраля Фрунзе был у меня в Химках. Я это хорошо помню. Он остался ночевать, а утром, двадцать первого, заболел,– ответила Пителева.

– Выходит, что он, Фрунзе, один, но в двух лицах,– сострил прокурор. – Болеет в Химках и одновременно стреляет в Шуе.

– Я оккультными науками никогда не интересовалась,– отрезала Пителева.

Михаил внимательно следил за процедурой допроса свидетелей. Он видел и чувствовал, что прокурор и председатель суда ответами свидетелей защиты доведены до состояния бешенства. Даже Перлов после показаний Мо-равицкой и Пителевой потерял прежнюю самоуверенность и начал путаться в ответах.

Но вот в зал заседания суда ввели нового свидетеля, доктора Иванова, заведующего больницей в Химках. Он обстоятельно и спокойно рассказал суду о том, как осматривал больного, прописывал лекарства и рекомендовал больному покой.

– Это так действительно было, господин доктор? – спросил председатель суда.

– Помилуйте, господин председатель! – ответил Иванов. – Я отлично помню все события этого дня, тем более что двадцать первого февраля происходило открытие Государственной думы. Как раз в этот день мне и пришлось пользовать пациента, который очень живо воспринимал события. Говорил он вполне здраво, критически. Я невольно обратил внимание на этого молодого человека и хорошо запомнил его. Это и был Михаил Васильевич Фрунзе.

Едва заметная улыбка пробежала по губам Михаила, но он быстро согнал ее и опять – спокойный, с недвижимым лицом – слушал допрос.

– Господин доктор,– приподнялся со своего места прокурор. – Будьте любезны, укажите, который из подсудимых Фрунзе? Похож ли он на сидящих здесь на скамье подсудимых?

Лицо Иванова немного побледнело. Вопрос был неожиданный. В зале затихли, головы вытянулись. Вдруг защитник Михаила, адвокат Якулов, приподнялся со своего места:

– Фрунзе, в зале темно, покажитесь свидетелю! Встаньте!

Михаил быстро встал и подался немного вперед.

– Ну как же! Вот он! – воскликнул Иванов. – Тот самый юноша... Правда, он изменился немного. Но думаю, это понятно... Насколько я слышал, в последние годы он много пережил. Помню, отлично помню!

83

6*

Прокурор зло посмотрел на адвоката и прошептал:

– Подлец!

Зажгли лампы. Был поздний вечер, когда объявили приговор. И опять неожиданно жестокие и тупые слова падали в притихший зал:

«...Лишить Павла Гусева и Михаила Фрунзе всех прав состояния и подвергнуть каждого смертной казни через повешение».

Михаил выслушал свой вторичный смертный приговор с изумительным достоинством. Ни один мускул не дрогнул на его лице. И только обычная для него легкая ироническая усмешка освещала лицо.

Окруженные конвоем, Гусев и Фрунзе выходили из зала. Михаил успел бросить взгляд на Люшу, которая смотрела на него широко открытыми глазами, полными слез. Ласково кивнув ей на прощанье, он, ободряя ее, улыбнулся. В коридоре Фрунзе услышал, как в зале кто-то глухо зарыдал.

В одиночной камере

Допрос доктора Иванова был самым трагическим и жутким эпизодом процесса. Ии Фрунзе, ни Иванов никогда не видели друг друга. Впервые в жизни они встретились в суде. Не прояви адвокат находчивости, участь Фрунзе и Гусева была бы решена...

Доктор Иванов, знакомый Пителевой, сочувствовал революции. Он охотно согласился выступить на суде в качестве свидетеля и подтвердить, что в день покушения на Перлова в городе Шуе Фрунзе был болен и находился под врачебным наблюдением в Химках. Эти показания разбивали позицию суда и прокурора, делали невозможным вынесение смертного приговора. Но ненависть царизма к революционерам была столь велика, что суд, вторично грубо нарушив «законы» и «формальности», приговорил Фрунзе и Гусева к смертной казни через повешение.

Снова Михаил в камере смертников, но на этот раз обошлось без кандалов. Казнь должна была состояться в ближайшие дни, и тюремное начальство решило не затруднять себя. Фрунзе был глубоко убежден в том, что на этот раз ему не удастся избежать виселицы.

– Двум смертям не бывать, но одной-то не миновать,– грустно пошутил он.

Неожиданно начальник тюрьмы приказал перевести Фрунзе в одиночную камеру. Опять появились подозрения, что Фрунзе готовит побег смертников, и начальство изолировало вожака. Оказавшись в одиночке, Фрунзе решил, что ночью его казнят.

«Осталось уже немного времени,– вспоминает об этой ночи Михаил Васильевич. – Утром, часов около шести, как всегда это делалось в тюрьме, меня должны были повесить. Надежды на отмену приговора не было почти никакой. Бежать невозможно. И не медля, так как время приближалось к роковому концу, я решился хоть под конец уйти из рук палачей. По крайней мере, повесить им себя не дам, сам повешусь, пускай найдут труп... И стал готовить из простыни веревку.

К моему удовольствию, гвоздь оказался в углу печки, как раз то, что нужно. Но когда я уже занялся приготовлением веревки, загремел замок.

На пороге камеры вместе с начальником тюрьмы появился адвокат.

– Смертная казнь отменена! – закричал он».

Покуда Михаил ждал смерти, возмущение вынесенным ему вторично смертным приговором охватило широкие слои общественности. Отовсюду посылались протесты с требованиями об отмене приговора. В Иванове и Шуе волновались рабочие. Царское правительство вынуждено было отступить. Смертную казнь Михаилу Фрунзе заменили шестью годами каторги. Это вместе с четырьмя годами, полученными по февральскому процессу 1910 года, составило десять лет, которые и предстояло теперь отбыть Фрунзе.

Снова на него надели кандалы и перевели в камеру каторжан на четвертом этаже. Теперь, когда процессы остались позади, Михаила неудержимо потянуло на волю.

Ни к тюрьме, ни к каторге люди не привыкают. Не мог привыкнуть и Фрунзе. Ему хотелось на свободу, хотелось опять окунуться с головой в работу. Снова подполье, митинги, стачки, явки, борьба. И во сне и наяву он видел себя свободным, деятельным, организующим, борющимся. Он решил бежать во что бы то ни стало.

Но «начальство» не дремало. В эти дни начальник тюрьмы получил секретное предписание военного прокурора.

«Считаю необходимым присовокупить,– говорилось в этом предписании, – что в виду некоторых сведений представляется целесообразным особое наблюдение за тем, чтобы Фрунзе тем или иным способом не совершил побега или не обменялся именами при какой-либо пересылке из одной тюрьмы в другую».

За Фрунзе следят. Охрана тюрьмы усилена. Устраиваются внезапные ночные переклички каторжан и обыски камер. «Волчок» в дверях камеры звякает через каждые пять – десять минут. Надзиратели ни на одну секунду не выпускают каторжан из поля зрения.

Наступает весна 1911 года. Михаил Фрунзе все острее и острее ощущает недомогание. Почти четыре года жизни в тюремных камерах дали себя знать: у него открылся туберкулез.

Бежать надо было немедленно. В это время Фрунзе работал в столярной мастерской вместе с другими каторжанами, среди которых находилось пятеро матросов, участников Свеаборгского восстания. Эти суровые и отважные люди особенно горячо полюбили Михаила Васильевича. Их привлекало его бесстрашие и выдержка, непреклонность воли. Знали, что Фрунзе дважды выслушал себе смертный приговор и не дрогнул, остался тем же непреклонным революционером-большевиком, каким был прежде.

Фрунзе сблизился с матросами. Он поделился с ними своим планом побега.

– Эта клетка не для нас,– говорили моряки о своей тюрьме. – Вырвемся.

Подкоп начался из мастерской. Это была титаническая работа. Грунт попался тв-ердый, а копать приходилось кусочками досок, обломками железа, а то и просто руками.

В течение долгих месяцев, изо дня в день, молча и неутомимо трудились шесть человек, прокладывая себе подземный путь на волю. Михаил слабел все больше и больше. У него начался кашель, который изводил его, особенно по ночам. Развитию болезни способствовала, конечно, и работа в подкопе, где приходилось лежать часами на холодной земле.

Подкоп приближался к тюремной стене. Михаил учел опыт неудачной попытки побега из тюрьмы. Теперь подземный ход рыли на большой глубине. О том, что готовится побег, знали только несколько посвященных в это дело верных людей. Казалось, удача обеспечена. И вот, когда оставалось только выйти за стену, один из катор-жан-уголовников, работавших в столярной мастерской, заметил, что или кто-либо из матросов, или Фрунзе вдруг загадочно исчезают, как сквозь землю проваливаются. Он стал потихоньку наблюдать за ними и обнаружил тайный ход. Человек этот оказался одним из тех лишенных совести и морали бандитов, из которых вербуются палачи и провокаторы. Желая выслужиться перед тюремным начальством, он выдал участников готовящегося побега.

Матросов-свеаборжцев и Фрунзе заковали в ручные и ножные кандалы. Их лишили на долгое время прогулок, перевели на хлеб. Даже воды давали недостаточно. Так провалилась и эта попытка к побегу, попытка, стоившая ее участникам огромных сил, нервов и здоровья.

Фрунзе удалось сообщить на волю о том, что он болен туберкулезом. Родные и товарищи забили тревогу, пустили в ход связи, знакомства, возбудили хлопоты. Но только в июне 1912 года они добились разрешения на перевод Михаила Фрунзе в другую тюрьму, на юг России. Формально уступив в этом вопросе, тюремные власти действительно пе!ревели Фрунзе на юг, но в знаменитый Николаевский каторжный централ. Здесь заключенные умирали от туберкулеза, от непосильной работы. Над ними издевались, жестоко избивали, морили голодом. Сюда-то, в эту страшную каторжную тюрьму, и был переведен Михаил Фрунзе.

Каторжный централ

В июне 1912 года Фрунзе доставили под конвоем в город Николаев. Перед отправкой в камеру его привели к начальнику каторжного централа подпоручику Кол-ченко. Это был ограниченный, жестокий и беспринципный человек, который ненавидел все, что в какой-то, даже отдаленной степени, напоминало о революции.

Самым страшным врагом был для него революционер, человек, ниспровергающий вековые устои царизма. Кол-ченко получал хорошее жалованье, частые наградные, имел казенную квартиру и казенный выезд. Сам по себе это был жалкий и трусливый человек. Страх перед революцией, мысль о том, что революция сметет его благополучие и довольство, превратили этого ничтожного слугу царизма в образцового изверга.

В тюрьме он ввел беспощадный режим порок и карцеров, всячески оскорблял и унижал заключенных. Находящимся в заключении каторжанам не выдавали полностью даже того скудного пайка, который был положен. Колченко непосредственно участвовал в этом «организованном» воровстве. Заключенных неделями кормили хлебом и водой, а иногда и совсем не выдавали пищи. Их заставляли работать по пятнадцати часов в сутки в тюремных мастерских. Деньги, выручаемые от экономии на пище и от труда заключенных, шли в карман Колченко и его помощников.

Старший надзиратель каторжной тюрьмы Коробка был под стать своему начальнику. Малограмотный, но хитрый, казалось, он весь был соткан из одной лишь злобы. Это был палач-садист, которому муки заключенных доставляли истинное удовольствие.

Больно подталкивая Михаила в спину ножнами шашки, Коробка ввел его к Колченко. Рассматривая сопроводительные документы, Колченко проворчал:

– Фрунзе? Политический? Переведен по слабости здоровья? Та-ак!

Вдруг, впадая в беспричинное бешенство, Колченко вскочил, затопал ногами и заорал:

– Я тебя... вылечу! У меня, чтобы тише воды... Чуть что – розги, карцер. Попробуешь – не обрадуешься!

Фрунзе молчал. Он смотрел на Колченко, переводил взгляд на окно, на стены канцелярии. Казалось, он и не ожидал другого приема. Слишком хорошо на самом себе испытал он прелести тюремной жизни. Когда Колченко заорал на него, Фрунзе только усмехнулся. Окончательно теряя самообладание, Колченко выбежал из-за стола.

– Молчать! Увести его!

Коробка вытолкнул Михаила из канцелярии и повел длинным тюремным коридором.

– У, сво-оллы-ыч! – шипел Коробка. – Я тебе покажу социализацию! Ты у меня ноги вытянешь!..

Когда подошли к камере, Коробка приказал Фрунзе раздеться догола. Он долго осматривал одежду, надеясь поживиться чем-нибудь. Михаил в это время стоял босой на холодном цементном полу. Коробка то бурчал что-то под нос, то громко ругался. Михаил не отвечал. Это молчание, очевидно, вконец разозлило Коробку, он с силой толкнул Михаила в бок и зарычал:

– Молчишь, сво-оллы-ыч! Горячих захотел опробы-вать? У нас это скоро. Для первого разу всыплем полсотенки!..

Открылась дверь, и Коробка втолкнул в нее Михаила. Голый, с вещами в руках, Фрунзе влетел в камеру.

Так началась жизнь Фрунзе в Николаевском каторжном централе.

Опять потянулись бесконечные дни и месяцы. Михаил крепился, но товарищи по камере видели, что болезнь подтачивает его силы. Но ни каторга, ни болезни не сломили в нем духа борца. Фрунзе попрежнему был деятелен. Вскоре по прибытии в Николаевский централ его избрали старостой. Он организовал политический и образовательный кружки, регулярно читал лекции. Появились книги. В свободное время он изучал самые разнообразные вопросы, но больше всего военную историю, тактику и стратегию. Вспыхнувшая в 1912 году на Балканах война еще больше усилила его интерес к военной науке. Постепенно Фрунзе втянул в эти занятия и товарищей по камере. Поздней ночью слышался в камере тихий, приглушенный голос Михаила. Он рассказывал заключенным о завоевательных походах знаменитых полководцев древности, о военной славе русских полководцев и русских солдат, о подвигах суворовских чудо-богатырей, о Кутузове и русской армии, разгромившей войска Наполеона. Рассказы Фрунзе так увлекали его товарищей по камере, что они с нетерпением ждали ночных бесед.

Днем Фрунзе работал то в столярной мастерской, то переносил тяжести – кипы полотна в 6—7 пудов каждая – со двора на пятый этаж или с пятого этажа на двор. Эту «работу» придумал для него Колченко. Она настолько изматывала Фрунзе, что однажды он упал вместе со своим грузом и потерял сознание. А когда пришел в себя, то уже не мог поднять и одного пуда.

И снова все настойчивее он думал о воле. Нужно бежать. Скорее бежать из этого ада! К побегу Фрунзе готовился с величайшей осторожностью. План побега знали только участники его. Взвешивались все шансы, все детали. Тщательно изучались обстановка, настроения тюремной стражи, повадки надзирателей, их характеры. Заключенные организовали хор, чтобы иметь доступ в тюремную церквушку. Фрунзе старался сблизиться с регентом хора. Сделать это в условиях тюрьмы было не легко. Но вот однажды Михаил сообщил своим друзьям:

– Лед тронулся!

Нужно было связаться с городом. Дело в том, что каторжная тюрьма находилась на полуострове между реками Буг и Ингул. Дорога в город одна – на виду у стражи. Организовать побег без помощи из города невозможно. Потянулись дни мучительного ожидания. Дело подвигалось очень медленно. Регент (он же пономарь в церкви и тюремный библиотекарь) страшно боялся. За сношение с заключенными служащих избивали «втемную» до смерти. Били надзиратели, загащив провинившегося в подвальный карцер.

Неизвестно, догадались ли Колченко и Коробка о подготовке побега или была тому другая причина, но они неожиданно произвели «перешерстку» в некоторых камерах: то есть разъединили заключенных. Участники побега оказались изолированными друг от друга. Все надо было начинать сначала. И снова то хитростью, то упорством Михаил соединился с товарищами. Но теперь напуганный регент отказался им помогать. Отчаяние охватило заключенных. Как-то собрались в уборной при мастерских, чтобы обсудить положение. С горя кто-то негромко запел:

Мне все равно, страдать иль наслаждаться,

К страданьям я привык давно...

Ему начали подпевать. Пели вполголоса, но пение услышал Коробка, и всех принимавших участие в пении доставили под конвоем в канцелярию тюрьмы. Колченко выслушал донесение Коробки, который доложил, что пели, мол, революционные песни. Кто-то из заключенных сказал, что не революционные, а известный романс: «Мне все равно». Уставившись тяжелым взглядом на заключенных, Колченко засмеялся и резко оборвал:

– Мне тоже «все равно...» Пять суток карцера!

Один из каторжан, сидевший эти пять суток в карцере

вместе с Фрунзе, вспоминал после:

«Я давно уже не сидел в карцере, а Миша, кажется, попал туда в первый раз... Всех нас, пятерых, погнали вниз по лесенке в подвал да для быстроты коленом ниже спины направляют, так что летишь через три ступеньки прямо в стену.

Вот она, преисподняя. Темный коридорчик, в котором горит коптилка, и в стене маленькие железные дверки камер.

– Свободные номера есть? – спрашивает Коробка.

– Один есть свободный, – отвечает часовой.

– Вали всех вместе, веселей будет.

Здесь никаких разговоров и протестов быть не может, иначе сейчас же начнут бить. Снова процедура обыска, ремни снимают. Затем открывается дверка, и мы влезаем в могилу. И при открытой двери ничего не видно, а что же будет, как закроют? Ну, вот и закрыли. Стоим в темноте, молчим. Все ошеломлены, хотя это и не в первый раз. Слушаем удаляющиеся шаги. Наконец, все стихло.

– Нечего тут обследовать,– слышится угрюмый голос.– Протяни руку с места, где стоишь, и вое обследуешь.

И действительно, ширину достанешь раскинутыми руками, высоту тоже, только в длину на пол-аршина больше. Настоящий цементный склепик, да и то на небольшого покойника. На все стены имеется, за исключением двери, одна квадратная дырка. Она предназначена для обмена воздуха. Немного, однако, полагалось заключенному воздуха. Ну, да ведь наказанным лишением света, пищи, движения можно и воздух сократить тоже. О воздух! Ну что там воздух? Воздух, как в карцере! Нет, кажется, щели, но, оказывается, в карцер проникали крысы, приходившие воровать наш хлеб. Ах, беда с этим хлебом! Раз в сутки, утром, заходит «поверка». При этом приносится уменьшенный паек хлеба и воды. Воды попей сейчас же, а потом, если захочешь, попьешь завтра, в это же время. Хлеб же держи в руках или где хочешь. Впрочем, можно съесть и весь сразу, что многие и делали. Но опытный заключенный, который не хочет околеть раньше времени, хлеб сразу не ест. Он положит его в шапку, а шапку подмышку. Так и держит. Да и почему не держать? Ведь делать-то все равно нечего, а зато хлеб я ем четыре раза в день, начиная с самого невкусного низа с золой и угольками. А самое главное, я его съем сам, а не крысы.

– Ах, чорт возьми, как темно! Эта темнота карцера противоречит всем учебникам физики. Ведь каждый школьник знает, что в самом темном погребе, когда посидишь пятьдесят минут, уже можно различить предметы.

А мы здесь больше часу, я ничего не вижу, абсолютно, – говорит кто-то.

– То в погребе, а то в карцере. Здесь просидишь пятьдесят суток, и то все равно ничего не увидишь.

– Подождите, – говорю я, – вот на вторые сутки обязательно свет увидим.

Действительно, странная штука... И с каждым человеком это бывает по-разному. Обыкновенно начинается так. Прикорнешь тихонько и о чем-нибудь задумаешься, и вот начинаешь замечать свет, странный такой и неясный красноватый свет, идущий из-за спины. Впечатление такое, будто сидишь в длинной-длинной галерее, а в конце ее, сзади тебя, светит фонарь. Внезапно рождается такая тоска по свету, что невольно быстро оглянешься. Иллюзия сразу исчезает. Но световой мираж не радует и не успокаивает, а как-то тоскливо раздражает. Другим мерещится щелка в дверях. И они ее видят днем и ночью.

– Слушай, кто толкается?

– Виноват, это я гимнастику делаю.

– Так ты бы, Миша, сказал, мы бы тогда по углам присели, а то прямо в шею угодил.

– Товарищи, а сколько сейчас времени? В двенадцать нас забрали, полчаса туда-сюда да здесь мы, должно быть, часа четыре сидим, а?

– Эх, какой ты прыткий! Четыре часа! Хорошо, если час сидим. Ох, время! В карцере час кажется неделей, а день месяцем. Теряешь всякое понятие о времени. Особенно скверно, когда один сидишь. Кажется, что тебя забыли, что так и околеешь, не видавши света... В голове дикие мысли и по спине тянет морозом.

– А когда на поверку придут?

– Это, брат, неизвестно. Наверняка, завтра утром, но иногда заходят и вечером.

Сидим, молчим. Говорить не хочется, двигаться тоже. Состояние какое-то неопределенное, не то сон, не то кошмар.

– Есть’ хочется, обед пропели.

– Ничего, завтра захочешь еще больше.

– Ах, чорт, холодновато! Как же мы спать будем? Ведь пол как лед!

– Ничего, как-нибудь.

А время тянется, тянется без конца. Однако все на свете кончается. Кончились, наконец, и пять суток. Ах, чорт, сейчас пойдем в камеру и покурим; да, покурим и свет увидим.

Но свет оказывается вовсе не так уж приятен: он режет глаза; в голове шум, на ходу мы качаемся, как пьяные. Но рады свету, как жизни, как свободе. С глазами Миши, однако, плохо... От тяжелого спертого воздуха в карцере, скудного питания, от пыли его глаза заболели. Трудно читать, по утрам особенно режет. Вливаем капельки, а толку мало. Но время идет, а главное– бежать уж нет возможности...»

Страдания с глазами продолжались долго. Обращение к фельдшеру ничего не дало. Михаила необходимо было перевести из душной, пыльной мастерской на воздух, на огородные работы. И только случайно это удалось осуществить. Глазам стало лучше, но здоровье не поправилось. Почти восемь лет жизни в тюрьме не прошли даром.

Сообщения с воли были крайне редки. Появление в камере клочка газеты считалось счастьем. Иногда, нелегально, заключенным передавались записки. За стенами тюрьмы жизнь шла своим чередом. Все грознее и грознее нарастало революционное движение. Надвигалась мировая империалистическая война. Михаил делал глубокий анализ самого, казалось бы, безобидного газетного сообщения. Он умело читал между строк и не сомневался, что Англия и Франция втянут Россию в войну с Германией. Но потом опять надолго, до новой газетки или записочки, Михаил и его товарищи оставались в неведении, жили точно в могиле.

Михаилу как-то удалось отправить на волю друзьям письмо, в котором он писал:

«На мне возят воду. Чувствую себя очень слабым. Пришлите письмо с нарочным. Хочется узнать о действительной жизни. Но не теряю бодрости духа. Судя по лицу даже тюремной стражи, вижу, что на воле повеяло новыми веяниями, по солнцу вижу перемену жизни. Надо переносить все до конца...»

Самой мучительной для Михаила была весна 1914 года. Работая на огороде, видя солнце, дыша свежим весенним воздухом, он скрежетал зубами, окидывая тоскующим взглядом высокие и толстые тюремные стены. Боль в глазах прошла, кашель уменьшился. Появилось опять яростное, непреоборимое стремление бежать. Он

чувствовал, что надвигаются величайшие события, и его энергичная, деятельная натура борца не могла смириться с жизнью в каменном гробу, в кандалах. На огороде он сблизился с грузином Вано. У них возник отчаянно смелый план побега. И вдруг надзиратель Коробка заходит в камеру, вызывает Михаила, ведет его в канцелярию.

– «На вечное поселение в Сибирь», – раздраженно читает Колчепко новое решение правительства. – Вырвался живой, твое счастье, – зло добавил он.

«Знаете, я до сих пор как-то не верю, что скоро буду на свободе, – писал Михаил в последнем письме с каторги. – Ведь больше 7 лет провел в неволе и как-то совсем разучился представлять себя на воле. Это мне кажется чем-то невозможным. Я страшно рад, что к моменту освобождения не превратился в развалину. Правда, временами хвораю и даже сильно... Одно меня удручает– это глаза. Болят уже более 4-х лет... Сейчас все время ощущаю в себе прилив энергии...

Итак, скоро буду в Сибири. Там, по всей вероятности, ждать долго не буду... Не можете ли позондировать... не могу ли я рассчитывать на поддержку... в случае отъезда из Сибири. Нужен будет паспорт и некоторая сумма денег...

Ах, боже мой! Знаете, у меня есть старуха-мать, которая ждет не дождется меня, есть брат и 3 сестры, которые мое предстоящее освобождение тоже связывают с целым рядом проектов, а я... А я, кажется, всех их обману...»