Текст книги "Князь мира"
Автор книги: Сергей Клычков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 16 страниц)
– Живу себе, – отвечает спокойно ему Недотяпа, – на бога не жалуюсь, на барыню не сержусь, даже оброк вот ей принес, как с меня полагается!
– Обро-ок, – растянул староста слово, – оброк, говоришь, принес? Ах ты, сучий хвост, да что ты, смеешься?
– Ничего не смеюсь, чего же тут на свои денежки смеяться, – еще спокойнее отвечает Недотяпа, несмотря что Никита Мироныч вскочил с табурета и засучил кулаки. – Правду, – говорит, – говорю! А вот, погляди! Это что, по-твоему, скрылки?..
Снял он с такими словами с себя большую суму, развязал зубами узелок и с самого донышка из-под хлебных крошек и зачерствелых кусков достал большой кошелек, распузевший, как у хорошего купца, и высыпал с веселым звоном на стол.
– Перечкни, – говорит старосте Недотяпа, – ради оспода бога, тут вроде один верный человек мне считал, так говорит, что рубликов сто, а то и поболе! Сам-то я, тебе говорить нечего, в счете всего два по третьему!
– Э… э! – схватился за бороду Никита Мироныч. – Да ты, я вижу, и в самом деле не шутишь! Тут, пожалуй, и за других если внести, так останется!
– А останется, – мигнул Недотяпа, – так возьми себе, благодетель!
– Что-о? – грозно насупил бровь Никита Мироныч.
– Да так… ничего, – переминулся Недотяпа с ноги на ногу.
– То-то, – отвернулся Никита Мироныч, – вот уж в самом деле люди сказали, не ошиблись, прозвали тебя Недотяпой… Недотяпа и есть! Эх ты, Недотяпа!
Показал кулак Никита Мироныч и деньги ладонью накрыл.
– Не виновен, – улыбается Недотяпа, – не повинен, что батюшка родной недотяпал… а барыне вот нашей благодаренье… мастерству такому и занятию обучила и в люди произвела!
– Стой, мужик, стой, не шевелись, – построжел тут еще пуще Никита Мироныч, – стой, говори: откуда у тебя, нищей сумы, таки деньги? Украл?.. Чему, какому рукомеслу тебя барыня обучила? А?
Теперь Недотяпа покачал на него головой и пока ничего не ответил.
– Да что ты мотаешь башкой? Украл, так и ладно! Только хорошо, если следов за собой не оставил, а ну, как разыщут?.. Каково тогда будет? -скрестил руки Никита Мироныч.
– Да что ты, батюшка наш, Никита Мироныч? – весь так и расплылся в широкую и блаженную улыбку Недотяпа. – Что ты?.. Ты послушай, что я скажу!
– А ну, говори!
– Ты думаешь, на свете нет добрых людей?
– Есь, только не здесь, – перебил насмешливо Никита Мироныч.
– Да ты не перебивай… я и сам по малоумству собьюсь… подожди. Ты думаешь, на свете нет добрых людей? Есь… есь, Никита Мироныч, есь на свете добрые люди. Только мы их не замечаем, да и они тоже не замечают себя… Так и играем в злую прятку друг с другом. Постой… погоди… а я вот как увижу, что добрый человек идет мне навстречу, так сейчас вот так пальчиком ему, чтобы остановился и душу открыл… "Ты добрый челэк?" – спрошу. "Добрый!" – ответит. "Ну, и я тоже, – скажу тут, – тоже не злой! Подай Христа ради…"
– Так тебе, гольтепе, и поверили, – перебил староста.
– Где же поверить, – спокойно продолжал Недотяпа, – и добрый челэк тут не поверит… А я ему прямо в глаза, чтобы уразумел без дальнего слова: я, мол, добрый челэк… рысачок! Клади мне в шапку семитку али копеечку брось, Христа оспода ради… Понял, мол?.. Кровный, значит, рысак, осподу богу, мол, добрый челэк, тружусь и барыне своей вот оброк собираю, и ты со мною трудись, и тебе от этого лучше будет. Ну, добрый челэк посмеется, посмеется и по доброте своей сунет за такую прибаутку семитку, а злой… злой что ж, даст пинка, и за это спасибо.
– Да, – поглядел Никита Мироныч странными, непонимающими глазами на Недотяну, – не поймешь хорошо, то ли ты дурак, то ли ты жулик! И то ли ты бога так обманываешь, то ли людей? Нет, у нас с барыней проще: раз в глаз, хлоп в лоб – и готово! А деньги ты принес, так это и верно, что молодец! Барыня, наверно, к себе даже по такому случаю допустит. Ты, когда позовут, смотри, дурак, не наследи! Вот уж истинно сказано, что не знаешь, где найдешь, где потеряешь: ведь барыня хотела тебя на щенка променять, а тут эна-ка – денег-то куча!
Подошел Никита Мироныч к столу и в жадности своей не заметил, как медяки вдруг засияли, словно не медяки, а новенькие золотые, как от этого сиянья всю старостину избу обдало светом. Стал Никита Мироныч считать и за счетом этим так обжаднел и забылся, что, кажется, совсем забыл про Недотяпу; сосчитает кучку, отложит, а проверит – выходит вроде как больше; столько насчитал, что в голове закружилось, пока с печки спросонья баба его истошным голосом вдруг не завыла:
– Никита… Никита… батюшки, горим! Го…орим!
И с печки упала…
Встряхнулся Никита Мироныч, глядит: баба лежит и волосы на себе рвет в полусонье. Оглянулся кругом – нет Недотяпы!
– Нишкни, полудура! – ткнул Никита Мироныч жену. – Протри глаза, сонное царство!
– Ой, Мироныч!.. В глаза такой свет ударил, никак спопашиться не могу!..
Подбежал Никита Мироныч к окну – никого, темь за окном выколи глаз, выбежал в сени, перекрестился, а в сени тоже свет идет со двора, прильнул к щелке Никита Мироныч, не подумал хитрый мужик, что пожар, как бабе-дуре его показалось, видит: стоит Недотяпа в самом темном закоулке двора и быку Терехе за ухом чешет, а тот с таким удовольствием, видно, вытянул к нему лысатую морду, и лижет шершавым языком скуластые щеки, и хвостом машет на ясли, словно кадилом.
Дивно округ головы Недотяпы горит крохотный и едва обозначенный тусклым золотом венчик, какие бывают у святых на дешевых, базарной работы иконах, над Недотяпой вроде как небо синеет, и в самом деле в том углу разобрана крыша, о чем сейчас как будто забыл Никита Мироныч, дивно ему смотреть, что на дворе видно все, как при лучине, овцы тянутся из кутка к Недотяпе, теленок высунул голову и тоже вроде как жвакает у него отвисшую полу, куры приподнялись на нашесте и тоже уставили беспокойные носики в угол, где крыша раскрыта и где стоит этот чудак Недотяпа, высокий, нескладный, а в темноте даже и страшный немного, вот-вот сейчас закудахчут в такой необозначенный час, а петух кверху двумя щитами крылья расправил, потянулся, словно спросонок, хлопнул сполошно ими три раза и закукарекал на Недотяпу, инда у Никиты Мироныча в обоих ушах звонко отдалось, зажмурился он на минуту от этого крика, и по соломенной крыше над головой Никиты Мироныча вдруг зашелестело, зашурхалось, словно барыня там проходила в своем роскошном шелковом платье, в котором она в Питер с майором когда-то езжала. Глядит Никита Мироныч: нет Недотяпы, и бык поднял голову кверху и тоже обнюхивает воздух и стенку, сквозь которую скрылся чудной мужичонко.
Бросился Никита Мироныч на улицу, торкнулся головой о переклад, выбег, глядит: избы стоят по всему Скудилищу, словно вырезанные из черной бумаги, ни огонька нигде и ни звука, спят мертвым сном Рысачихины мужики, и избы эти, должно быть, не наяву, а снятся им в беспокойных и страшных виденьях, разлезлись они по оврагу, как тараканы по опечью, жалко у них выгнуты в серединах крыши, как перебитые спины, и колодезные сонно стоят на одной ноге журавли у каждого дома, тоже как нищие, с извечным поклоном просящие подаянья, а кругом все понемногу белеет, яснеет, прояснела и на минуту проголубела сонная даль в сторону барского дома, прояснилось вот и над селом по самой середке, и оттуда, из рваной дыры, в лохмотах и отрепье выкатился вдруг тонкий венчик молодого месяца, и в его лучах и над селом Скудилищем вдоль улицы, и над Никитой Миронычем весело вдруг завертелись снежинки, словно нехотя падая с неба.
– Ишь ты ведь, – улыбнулся староста, – ну, точь-в-точь: нищий венец!.. Нищий венец!.. – Сплюнул на порог, засунул покрепче на двери дубовый засов и вернулся в избу; глядит – совсем не наважденье!
Баба его сидит как ни в чем за столом и пересыпает медячки из ладошки в ладошку!
– Микита, откуда такое богатство? – задыхаясь, кинулась к нему Лукерья.
– Ты, дура, нишкни, – прошептал ей Никита Мироныч, – пикнешь – башку напрочь оторву! Знаешь, кто это принес?..
Баба раскрыла рот и перекрестилась.
– Иван Недотяпа принес! – еще тише сказал Никита Мироныч. – Смотри не вякни как-нибудь на колодце, что эна-ка сколько нам денег оставил!..
– Слушаю, Никита Мироныч! – задохнулась баба.
– С барыни хватит и половины, все равно на ее яму не наготовишься хламу, а нам будет на пользу! Гаси, дура, скорее лучину, а то еще в окошко увидят!
– Ох, Никитушка, – вздохнула баба из темноты, – правильные ли только деньги Ивашка принес, мужик-то он неправильный больно!
– Сам проверял: деньги как деньги! На волю теперь откупимся, дура! Нишкни только, молчи, а то и в самом деле башку оторву! И-эх, Лукерь, Лукерь, заживем мы с тобой теперь! Ложись-ка на радости сюда вот, поближе!
– Дай-то осподи, – зашептала Лукерья Никите Миронычу в ухо, крепко-накрепко обнимая его в темноте и утопивши в жесткую бороду влажные губы, – пошли ему, царица небесная, легкое на том свете лежание… чтобы не дуло, не мочило, чтобы слеза из глаз не точила!
– Да какое такое лежание… что ты с дурости мелешь? – перебил бабьи причитанья Никита Мироныч. – Сама ты лучше лежи и не дрыгай!
– Так Ивашку-то собаки загрызли? – приподнялась немного Лукерья.
– Враки, что собаки! Это барыня наша от великого ума так решила, а он, ишь, знай себе вольно ходит по миру и барыне собирает милостыню!
– Ой, Микита, – ахнула баба и погорячела всем телом, – ну не дурак человек, как ты тут скажешь?..
– Дурак он, Лукерья, не дурак, а родом вроде как так… Вот что, спи-ка ты, баба, завтра чем свет надо подняться и деньги хорошенько еще раз пересчитать, а то барыня кликнет, а я буду хлопать глазами: сколько за Недотяпой у нее недоимку?
– Мотри, Микита, не сбейся, грехом!
– То-то и дело, что счет денежки любят! Надо так подгадать, чтобы враз пришлась копейка в копейку! Спи со Христом и меня больше не лапай!
Сразу заснул Никита Мироныч после такого счастливого дня, как, положим, и все мужики засыпают и в радость и в горе…
*****
Что в эту ночь снилось Никите Миронычу рядом с горячей Лукерьей, ворочавшейся с боку на бок во сне и тоже грезившей видно, – бог их там знает!
Может, уж и на воле успел побывать за долгую зимнюю ночь, объехал Никита Мироныч со своей Лукерьей немалые города вольным торговым человеком и даже побывал в той стороне, в которой ничем не торгуют, ничего не продают и не покупают, а ходят все срядно, едят все сытно, обуты, одеты, хотя ни у кого ничего лишнего нету! – может, где-где ни побывал Никита Мироныч, гору делов перекорежил, только в самом-то деле откупиться и выйти на волю ему на этот раз не пришлось!..
Поутру вскочили как встрепанные, рук не ополоснув, богу не помолившись – прямо к комоду, в который с вечера Лукерья в темноте запрятала деньги, стали считать; считали, считали, десять раз пересчитали, а сверил Никита Мироныч по книге – в аккурат только Недотяпина недоимка выходит копейка в копейку…
– Что же это такое, Лукерья? – чуть не со слезами говорит Никита Мироныч.
А Лукерья в передник уткнулась и слово проронить боится…
– Уж не заронила ли ты вчера, когда убирала?.. Ведь сам видел: сначала, когда считал, все шли медяки, а потом как пошли золотые!.. Как пошли золотые!..
– Да что ты, Никита Мироныч?.. Что уж я, дура такая? – И снова за слезы.
Нет, баба не таковская, зажмет в кулак, так тоже клещами не вырвешь!
Должно, что от жадности своей да неожиданности вчера сильно Никита Мироныч прошибся в счете, потому что считать, как и все в старину, учился по пальцам…
Сладкий сон о чудесном посещении дурачка Недотяпы и медяках, похожих на золотые, так и остался вроде как неверной мечтой на долгое-долгое время, пока не пришел второй раз Недотяпа и в самом деле не отвалил Никите Миронычу чуть ли сразу не тыщу, но тут уж он по своей вине совсем, и с деньгами в руках, промишулился: отдал барыне деньги за выкуп, а не прошло и недели, как царь вспомнил о мужиках и выдал им волю.
Глава шестая
РЫСАЧИХА
НЕТЕРПЕЛИВЫЕ ДЕНЬГИ
Да, такое дело выходит, прогадала лихая барынька, когда на свою шею первого мужика отпорола…
Не смекнула в своем дворянском нарасчетливом и самонравном мозгу всей выгоды в разнице между кулаком и ладошкой, о которой хорошо, видимо, знал покойный супруг ее, майор Рысаков, хотя был он совсем даже не майор, а целый генерал-майор, но с жуплого его вида было в нем столь мало генеральского чина, что свои же мужики и прозвали по этой причине в просторечии без всякого добавления просто: майор!
Что же получилось у нее, когда перекалечила она своих мужиков и баб высушила, как веретена на шестке перед супрядкой?!
Известно что!
Лучше уж было бы стричь потихоньку покорную овечку, пока не брыкалась, как это хорошо делал, когда был в полном порядке, майор, изредка только ради праздника заезжая кому-нибудь самолично в скуло, а… под калеким мужиком и земля становится хуже калеки, засорится она, загноится дурной травой, чертовой тещей прорастет на огородах, которой бес подтираться не будет, не токмо что жвакать скотина, лопухом обрастет у овинов, и с возом к ним не подъедешь, развешается везде паутина чертовыми тенетами, как в неметеной избе, потому что мужик приставлен к земле с заранее и хорошо продуманным расчетом не на погибель ее и запустенье, а на обилие плодов земных, на радость каждой птичке, зверьку и самому человеку: погляди, какой пир горой идет, когда мужик пашет или боронит, галки, вороны со всей окружности, белоклювые грачи и черноголовые прилетные с заморских краев мартыны к нему из-за тысячи верст торопятся словно по какому важному неотложному делу, и ни одна пичужка тогда его не боится, прямо лезет кобыле под ноги и обирает червя!
А в зимнюю стужу, в холодную осеннюю пору?..
Уж какая, кажется, птица-синица, сама вся с пятиалтынный, и ножки у нее как волосинки, а веником ее от избы не отмашешь, сидит себе где-нибудь у окна на березе, которую с утра уберет и разукрасит морозом, попискивает, выщипывая с бочков лишние перышки, и смотрит одним глазом, когда же это расхлебястится обшитая рогожей скрипучая дверка, хлынет белый пар из избенки и запахнет сопрелой кашей и свежим хлебом, а сама хозяйка удосужится за хлопотами вынести на помойку ведерко?!
А всего и нужно ей – крошку!
Значит, если таким вот глазом да с этой точки смотреть, выходит, что в мире уж так заранее было все сотворено, чтобы сильный на сильном ехал верхом, пускай их катаются с богом, а чтобы слабый слабого за ручку держал, а для того, чтобы слабый не обленился и не сделался круглой фефелой, положившись во всем на другого, зло между ними и добро смешано в нужную меру и вес!..
Но то ли уж эту мерку мы потеряли, то ли сами смастерили фальшивую гирю и на один, может, только волосок всего укоротили аршин, только вместо того, чтобы помогать и покрепче держаться кучкой, чаще всего люди друг дружку держат за глотку…
*****
И отчего это так, сам шут не разберется!
Зло, глядишь, ин час лежит прямо перед тобой на дороге! – зло словно булыжник, которым голову черту проломишь, а добро рядом с ним только с крошинку – и воробья не накормишь!
Виной всему деньги, конешно!
Вот хотя бы тот же блаженный мужичишка Иван Недотяпа, который, как мы уже не раз говорили, даже попал во святые!
Ведь уж и в самом деле никто слова не скажет: святой!
Не Михайле Бачуре чета, хотя с виду вроде как одной они масти, но это только обман на зрение, потому что Недотяпа действительно безо всякой подмески блаженный, а Михайла хоть и прозывался Святой, – но теперь-то уж очень заметно, что был он все же с жулинкой!
Вот Недотяпа, так да… попал во святые…
Однако что же из этой Недотяпиной святости получилось для простого народа, для его односеленцев, Рысачихиных мужиков?..
Чему он барыню такой добротой и незлобивостью своей надоумил?..
Дорого вышел народу этот оброк!
Ему-то, может, как блаженному, был прямой резон, потому что уж встал на такую дорогу, а другим получилась… седьмая беда, с которой смерть вместе под ручку ходила…
Вот как дальше все дело сложилось…
*****
На другое утро того памятного дня, в который приносил Недотяпа в первый раз Рысачихин оброк, Никита Мироныч долго прождал, когда его к себе барыня кликнет…
Как раз в это же время примерно, должно быть, были у барыни опять недавно сваты, прокараводились чуть не неделю, улещая и ублажая ее разными тонкостями и разговорами о скучности одинокой жизни с серыми мужиками, как с бельмами на глазу, с брюхатыми бабами и драными девками, не имея в такой глуши никакого удовольствия и развлеченья, но откатились все же ни с чем, а Рысачиха после них три дня сподряд не вставала с постели, лежала в припарках на голове и у сердца, – по всему, теперь барыне не до оброков, но Никита Мироныч после посещения Недотяпы места не находил от нетерпенья…
– Уж не пойти ли, Лукерья, мне самому? – не раз он обращался к жене с разговором, у которой от слез с утра глаза набухли и губы раздулись. – Ужли бельмы еще не продрала?..
– Что ты, Мироныч, как же можно без зова? – опасливо уговаривала Лукерья. – Вдруг разлютеет после сватов да тоже отпорет?!
И хоть Никита Мироныч ни разу еще не пробовал Рысачихиной порки, вообще будучи спокон века в барской милости по непонятной для него самого причине, если не считать майорских шлепков, но зато хорошо на других разглядел, какие рубцы на всем теле остаются после конюшни и на что бывают люди похожи даже после первой беды, за которую у Рысачихи полагалось всего двадцать пять палок!
– Да-а! – тянул в ответ Лукерье Никита Мироныч. – Оно конешно, над нами не каплет, а нетерпень, досада это, Лукерья!
– И я понимаю, да вот, говорю, обожди! Как бы чего не было хуже: сваты-то эти, говорят, замуторили ее, уходили!
– Нигрень в голове! Нигрень, говорила душа Аленушка, – сказал, махнувши рукой, Никита Мироныч, не понимая мудреного слова и сам не мучаясь никогда головой; не раз он заглянул в запушенные первым снежком тусклые окна, за которыми, как исчезнувшие Недотяпины золотые, блестели на веселом солнце снежные искры на еще не проторенной дороге к барской усадьбе, будто их на нее второпях или ради блаженной шутки, уходя вчера от старосты, нарочно Недотяпа рассыпал; не раз выбегал на крыльцо и, приставивши к уху трубочкой руку, прислушивался жадно, как звонко по первому морозцу заходились лаем молодые собаки, учуявши носом на нежном ветру теплый душок заячьей шкурки, смешанный с пропотелым кислым запахом всю ночь пролежавшей в ближнем овраге волчицы, изредка еще за липовой аллеей, ведущей от главного дома к конюшням и псарне, повиснет, как на ниточке, тонкий девичий крик, придушенный рукавом, видно, что кому-то Рысачихина ключница уже выдрала косу, но все это было слишком привычно для слуха, видно по всему, что барыня еще не выходила и не наводила порядка, иначе в такую пору кто-нибудь уж подал бы Никите Миронычу голос с конюшен, Никита Мироныч только сплевывал через зубы равнодушно на снег и с беспокойством возвращался в избу, не зная, за что бы приняться…
Но чудные происшествия накануне этого дня не давали Никите Миронычу никакого покоя, и Недотяпины деньги, которые он все время придерживал в грудном кармане кафтана синего сукна, выданного ему лет двадцать тому еще майором на случай посещений барских покоев, жгли нестерпимо ладони и надсадно позвякивали у самого сердца при каждом движении…
– Да что ее, в самом-то деле, гвоздями, что ли, к перине прибили? -наконец совсем заждался Никита Мироныч, когда стрелки на часах рядышком сложили тонкие усики и уставились кверху, гири на медной цепочке ботнулись о пол, а в середке часов вдруг зашипело, заворочалось, как в змеиной осоке под ветром. – Растуды ее так со сватами-то ее вместе, провалиться бы им в полынью по дороге!
– Что ты, Микита! – обомлела Лукерья, редко слыша такие слова от мужа не только про барыню или про гостей каких-нибудь ее, про собак-то Никита Мироныч всегда говорил, словно их в это время гладил по шерстке.
– А пусть хоть раз и старосту тоже отпорет!
– Батюшка, Микита Мироныч!
– Молчи, Лукерья, пойду!
Хорошо знала Лукерья, что нет у нее слов, которыми она могла бы отговорить мужа от такого решенья, если уж на что мужик напрямил, так не своротишь, отерла она глаза подолом передника и перекрестила ему сапоги…
– Прости, Лукерьюшка! – бросил ей Никита Мироныч, обернувшись на образ с порога. – Вот уж сделай милость, скажи, какие, Лукерья, попали нетерпеливые, непокойные, прости их осподи, деньги!
– Неправильные! Неправильные деньги, Микита Мироныч! – схватилась Лукерья за глаза.
Но Никита Мироныч ничего не ответил, прогремел только сапогами с кованой подошвой по сеням… Припала Лукерья к окошку и долго не могла оторваться от светлой дырки, которую продула в окне, следя, как шагает важно через все село ее Мироныч по пухлому, еще не осевшему снегу, вытянулась улица перед глазами кверху горбом вплоть до барского дома, и у каждой избы перед окном постлана чистая, без единого пятнышка скатерть, белыми полотенцами, как бы с вышитыми красным зимним лучом петухами, как черные киоты, у каждой избенки убраны окна, и еще убоже и нелюдимей кажется село Скудилище в такой убеленности и чистоте, занарошку и словно ради праздного барского посмешища разве проковыляет через улицу к соседям тулупная тень, какая-нибудь старуха или баба на плече пройдет с коромыслом, и журавель на минуту проснется и клюнет глубоко в колодец, задравши над Скудилищем хвост, на котором привязан для перевеса камень в тряпке или чурак. Не раз перекрестилась Лукерья истово, поглаживая младшую дочку, уткнувшую ей в коленки головку, и тяжело вздохнула, отойдя от окна, когда Никита Мироныч совсем уж потонул шапкой за котловину, из которой торчат пиками балясины усадебной огородки и дальше зеленеет пологая железная крыша, с которой уж стаял на припеке первый снег – не жилец на этом свете!
– Спаси, осподи, сохрани и помилуй! – И с каждым словом гулко тыкала полным крестом в лоб, в пуп и в оба плеча.
МАЙОР
Не сразу приняла барыня Никиту Мироныча…
Пока-то показалась в людской постельная девка душа Аленушка, пока-то Никита Мироныч обломал ее оповеститься – зимнее солнце успело обежать по околице село Скудилище и катилось уже не спеша по высокой крыше каретной, по которой с князька на князек, держа зубами друг дружку за взметенные кверху хвосты, мчались резные коньки, как живые.
– Сделай такую милость, душа Аленушка! – не выдержал Никита Мироныч и поклонился краснощекой Аленке. – Оповестись, ради бога!
– Да что ты кланяешься мне, Микита Мироныч, – облилась девушка краской, как от обиды, – или ты барыниных порядков не знаешь?.. Чужую косу, видно, не жалко!
– Да уж знаю: бьют – не беги, не зовут – не ходи! Изучил в полности! Только, душа Аленушка, на этот раз дело такое… самой барыне, может, очень приятственно будет!
– Ну-у! – обрадованно изумилась Аленка, редко видя свою барыню в духах. – А я думала… ты, Микита Мироныч, по случаю больше конюшни!
– Да нет… не хотел тебе говорить, а нечего делать: вчера ко мне новый святой приходил!
– Что-о? – схватилась за грудку Аленка и выкатила глаза.
– Недотяпа у меня был… оброк принес барыне!
– Дык… какой же он святой?..
– Венчик на голове сам видал! – шепнул Никита Мироныч.
– Ой… Микита Мироныч… что же это такое?.. И в сам деле, нешто, барыне сказаться?! Ей-богу, видал?..
– Своими глазами… а ну-ка, душа Аленушка, право… спорхай к барыне. Он еще, я так думаю, не успел далеко устегать, ноги-то у него поломаны малость, может, прикажет вернуть?..
– Пожалуй, и то, надо сказаться… А, Микита Мироныч?.. А то как раз влетит, что не сказалась! Слушай, Микита Мироныч, не врешь?..
– Как перед богом!
– Не врешь, так правда. Бегу!
*****
Выскочила постельная девка душа Аленушка, полоумно хлопнувши перед Никитой Миронычем дверью, и он в ожиданьи присел на скамейку.
В какой перечет снова начал читать про себя "Отче наш", что он всегда на всякий случай перед барыней делал, потому что и Никиту Мироныча, несмотря на барскую милость к нему, все же прохватывал страх, от которого ноги размякали, как мочало в воде, а руки плохо слушались и сами перебирали шапку или картуз; самое главное, до барыниной приемной надо пройти чуть ли не пятнадцать комнат, светелок разных и коридоров, и если бы не душа Аленушка, так заблудишься тут, словно в лесу, зайдешь туда, куда входить нет позволенья, в особенности на майорову половину, которая сохраняется барыней в полной аккуратности с самого дня его смерти, а он шуркнет оттуда туфлями, подберется сзади и закроет холодной ладонью глаза, что не раз с Никитой Миронычем при своей живности делал…
– А – рак – чей? – спросит пискливым голоском.
– А – рак – чеев! – тут же надо ответить, а то чем ни попало хлобыстнет.
А кому же неизвестно, что и до сей поры майор к барыне ходит?.. Потому, должно быть, и замуж нейдет, что майора своего боится: все равно в постели задушит!
Совсем на этот раз зачитался Никита Мироныч: и сначала начинал несколько раз, и, думая, видимо, о другом, залезал прямо в середку молитвы, так что совсем не заметил, как вкатилась в людскую, пыхтя и отдуваясь после лестницы, барынина ключница Марья Савишна, которую за глаза мужики по большому ее сходству звали просто "вороной".
Была она у барыни правая рука и главная наушница, и потому боялись ее все от велика до мала пуще самой барыни…
– Никак Микита сидит? – кивнула она старосте вытянутой головкой.
– Самолично, Марья наша Савишна, доброго здравствия! – вскочил Никита Мироныч и заелозил шапкой по лавке, сметая как бы после себя какую пылинку.
– А говорят люди, к тебе Недотяпа являлся…
– Оброчек принес, Марья наша Савишна.
– Ишь ты, после порки какой вышел честный мужик!
– Честнеющий! Слова больше не скажешь!
– Ты что же, к барыне?
– Думал так, Марья наша Савишна, доброго вам здоровьица!
– Недомогает она… ох, сильно недомогает! Вгонют ее в могилу, милостивицу, мужики!.. Неспокойство с ними: ишь, какую рань тебя вытребовала?!
– Да нет, Марья наша Савишна, сами пришли! По случаю опять Недотяпы!
– Что-о?.. Что такое ты говоришь?.. Сами пришли?!
Никита Мироныч не находился ответить.
– Да что ты, выпил, что ли, вчера через меру, так ведь спиртного ты сроду не потребляешь?.. Что это ты, Микита?.. А?.. – вытянула ключница еще дальше свою остроносую головку, повязанную черным платком вперехлестку.
Смотрит Никита Мироныч – и в самом ведь деле, не голова у ключницы на плечах, а… вправду дали прозванье… ворона сидит: нос в черных пупырьях, косы – воронье перо, а самое главное – глаза не человечьи, а и в самом деле вороньи… Но не успел Никита Мироныч про себя вдоволь надивиться этому сходству, как вбежала Аленка и выпалила как из ружья:
– Зоветь!
– Ну вот, это дело другое – иди! А то – сами пришли! Велики эти сами! Серопупое слово! – Ключница каркнула на Никиту Мироныча, как на дурную погоду, и повернулась на выход. – Ты, Аленка, в случае кликни, огурчиков спросону занадобится али бруснички?!
– Глупое слово, простите уж, Марья наша Савишна! – поклонился ей вдогонку Никита Мироныч и, вытянувшись, отряхнувшись, словно вылез из сена, сразу привстав на носки, передохнул на Аленку:
– Видимость как позволяет, душа Аленушка?
– Да рази ее разберешь?.. – передохнула и девка. – Нигрень! Хотя седни вставала…
– Ужли ж все не проходит?
Ступил Никита Мироныч на носочках за Аленкой в большой коридор, и непривычно для глаза заблестели лаком ореховые тяжелые двери по сторонам, за которыми, видно, и жизнь и царство даже другие!
– Ну… а… как?.. – неопределенно спросил он шепотком.
– Што-о? – тоже шепнула Аленка.
– Известно, душа Аленушка, "што".
– Приходил, – опять шепнула девка и заглотнулась.
– Говори-и!
– …Опять приходил!
– Майор?.. – спросил Никита Мироныч.
– …Известно!
– Ну-у?!
– Вон тут, в углу, меня так притилиснул и всю исщипал!
– Говори-и!
– Я как закричу-у! Барыня в рубашке выскочила, шлепков таких надавала! Сколько, говорит, раз тебе приказывала: не кричать! А рази стерпишь?.. Когда он… по женской!..
– Трудная у тебя служба, душа Аленушка!
– Нича, Микита Мироныч, обыкла!
– А майор-то как больше приходит?.. – опять страшливо зашептал Никита Мироныч. – По ночам больше… али тоже и днем?
– Что ты, Микита Мироныч, – махнула девка уверенно рукой, – он больше все ночью!
– Ну, и слава те осподи! – облегченно вздохнул староста. – А ты, душа Аленушка, сказала барыне, что, мол, староста пришел по делу?
– Не сумлевайся… привесилась к барыне, как к дуге колокольчик! Говорю: в людской староста сидит, такие новости говорит! Что, спрашивает, за новости еще?.. Опять кто-нибудь убежал?.. Нет, говорю, барыня, совсем напротив: пришел! Кто, говорит, пришел? Святой, говорю, новый святой! Оброк вам принес!
– Ну-у? – перебил девку нетерпеливо Никита Мироныч.
– Дура, говорит, позови его, что такое городишь! Ну, оно и вышло так точно: и ты не в ответе, и я ни при чем!
– Душа ты, девка… и в самом деле – душа! – смигнул Никита Мироныч и, вошедши за девкой в большую парадную залу, за которой вскорости была приемная и дальше спальни барынины и раздевальни, где в каждый гардероб, кажется, въедет телега и повернется, где чего-чего нету, но Никите Миронычу там бывать не приходилось, и он знает обо всем только со слов словоохотной Аленки, – смигнул Никита Мироныч на барынину половину и больше уже не заводил разговора.
*****
О, эти барские с высокими потолками покои!
Такая после смерти барина всегда в них затаенная тишина, нарушаемая только по праздникам приходским попом с немногочисленным причтом да раза два или три на дню причитаньями бедной девки, души Аленушки, с малых лет переносящей безропотно барынины лещи и потыкушки и, несмотря на это, каким-то чудом сохранившей девическую пригожесть и миловидность…
…Полы, крашенные в каменную краску такого странного цвета, что ни на охру, ни на кармин она не походит, а больше смахивает на застывшую где-нибудь в облупившемся уголку, лежащую на полу корочками и сохлыми пленками кровь, сами раскатываются на ее глянце неверные ноги, и глаза, отражаясь в них не хуже, чем в зеркале, остановятся вдруг навыкате, как у оборотня…
…Трясутся коленки от пересиленной дрожи, мутится в голове от быстроногих зайчиков, рассыпанных солнцем в зеркальные стекла высоких, как в церкви, окон, на окнах шелковые и карусетовые занавеси по бокам, повязанные тяжелыми канительными поясами, а посередке нежный, убранный узорами тюль, похожий на чуть заметную паутину, в которой невидимо для простого глаза, с неискушенностью озирающего все это роскошество после убогости нищеты, невидимо для глаза привесился где-нибудь на осьми лапах вниз желтым брюхом большенный паук…
…Парадные залы с тяжелой мебелью по стенам и простенкам до самого полу в чехлах из беленых холстов, которые у мужиков берегутся долгие годы только на саван, – кто тут, и в самом деле, сидит, утонувши в кресле по долгим зимним ночам, грея ноги в бархатных туфлях возле изразцовых каминов, с которых смотрят невинными глазами голые псиши, не скрывая стыда, и будто плюются, надувши скулы, заморские амуры, на мужицкий глаз, не знающий цены таким безделушкам, привыкший в своем дому только к солонице и плошке, похожие больше на не доношенных до срока младенцев, и место им только на погосте в темном углу?..
