Текст книги "Князь мира"

Автор книги: Сергей Клычков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 16 страниц)

– С кех это пор стал ты сам подавать, Недотяпа?

– А ты, божий челэк, меньше говори да больше глазами моргай, -недовольно прохрипел Недотяпа, – знай себе палочкой-выручалочкой помахивай!

– Да я ж не в обиду, а так, спроста говорю: сам милостыню собираешь, -опять слышится голос.

– С нищей милостыни иной становится богатеем… Это мы с тобой, дураки, весь век задарма потеем! Ты-то понимай! – с задышкой хрипит Недотяпа. – Ты не гляди, что я такой калекий, не думай и не кумекай! Иди… иди себе с богом, получил милостыньку и иди с осподом!

– Спаси Христос… прощенья просим!.. Коли будешь в Чертухине, постучи… и я те подам по скудоимству!

– Ну, уж у вас в Чертухине зимой напросишься снегу… иди с богом, иди! – проскрипела жалобно дверь и слилась с Недотяпиным хрипом. – Слава те осподи, слава!

Лукерья уронила на пол пышную алялюшку и выскочила из-за печки, оглянула избу: нет никого, а Недотяпа лежит в переднем углу врастяжку, тяжело вздыхает и стукает громко лбом о половицу.

"Ай и в самом деле Михайла… как это его всегда черт в такое время подсунет, – подумала Лукерья про чертухинского Михайлу, который в эту пору был уже тоже немолодым и стрелял, как мы говорили, по всей округе за христовым куском. Лукерья не знала, как его от окон отвадить, потому что думала про Михайлу, что сам бог с неба мимо него всю совесть просыпал: до того надоедный мужичишка! – Нет… Недотяпа вот не такой… и в самом деле – святой!.."

– Недотяпа! – наклонилась она, – с кем ты тут говорил?.. Скажи, ради оспода бога.

Недотяпа поднял голову с полу и оглядел Лукерью слезящимися глазами, потом погрозился пальцем и голосом страшным и властным промолвил:

– Ну, и ладно, что не видала! Молчи… молчи!

– Молчу, – покорно прошептала Лукерья.

– Молчи, лучше будет!

Недотяпа опять приник к половице и, кажется, хотел бы насквозь ее проплакать до переклада, подергиваясь узловатыми плечами, на которых в беззвучных рыданьях позвякивали тяжелые вериги, кольцами перевиваясь по телу, долго молился Недотяпа, не подымая лица. Лукерья забыла сразу про печку и алялюшки, забыла даже про золотые, стояла возле него, только головой склонившись, и не смела стронуться с места.

*****

– Ну, Лукерьюшка, – наконец поднялся Недотяпа с коленей, – спаси те Христос за такое остеприимчество… Теперь мне можно ко гробу! Авось, думаю, теперь не догонит! Прощенья просим, Лукерья! – поклонился в пояс Недотяпа и направился к двери.

– Прощай, Недотяпа, – заплакала Лукерья, схватившись за угол передника, – бог с тобой!.. Бог с тобой, если ты нас обидел!

Недотяпа оглянулся с усмешкой на Лукерью, покачал головой и прошептал:

– Ладно коли, Лукерья… Коли чем недовольна, тогда возьму назад половину!

– Не дам… не дам, – бросилась Лукерья к печке и широко расставила руки в проходе за перегородку, – не дам… я тебя, кромешная душа, топором!… Топором!..

Недотяпа криво усмехнулся и дико проговорил:

– Коли так, прости меня, Христа ради!

И… вышел.

Лукерья долго простояла, как в столбняке, с расставленными руками, потом опамятовалась, зачастила кресты, смахнула тугую слезу и подбежала к окошкам: на селе ни души, только от метели в глазах словно саван мельтешит…

– Должно, что дунул задами… и в самом ведь деле, если встренется кому, отвалтузят!.. Дух выпустят вон! – оторвалась Лукерья от окошка и поспешно выбежала на улицу: мимо крыльца серебряной змеей вилась поземка, следы уже запорошило, а к гумнам за прозрачной сеткой февральской метели, которая путала дороги и тропки как бы в предвестии скорой весны, большими шагами, чернея в сугробах, шагал Недотяпа…

"Рази туда, к Ерусалину?" – сама себя спросила Лукерья.

Показалось ей, что у Недотяпы на лохматой непокрытой голове широко расставились в стороны черные большие рога… Потом же, когда Недотяпа подошел к гумнам поближе и в метельное небо поднялись с его головы князьки от заметенных снегом овинов, на которых лишь сверху крест-накрест переплетались черные жерди, словно и в самом деле какие рогули, – Лукерья смекнула ошибку и перекрестилась:

– Нет… нет… Недотяпа не такой человек!.. Святой!.. Святой человек Недотяпа, – вспомнила она вдруг про золотые, – истинное слово: святой!

С поля из-за овинов тут налетел резкий ветер, раздул шаром подол у Лукерьи, и в глазах у нее сразу пропали за вьюгой овины, и Недотяпа скрылся из виду; обернулась она, думая вернуться в избу, чтобы допечь алялюшки, и остолбенела: на крыльце, уставившись мутными искрасна глазами на оснеженные валенки, держался за скобку Никита Мироныч.

КРЕСТНАЯ МАТЬ

– Ты что тут, Лукерья, – удивился и Никита Мироныч, когда разглядел у крылечка жену, – али кого провожаешь?..

– До ветру вышла, Мироныч, – смущенно оглядела Лукерья необычно тихого, словно прибитого мужа, – метелица, вижу, поднялась… думаю: как ты доберешься до дома? Простынут у меня алялюшки!

– Да уж ты не ври: говори, кого проводила? – приоткрыл дверку Никита Мироныч.

– Ей-бо…что ты, Мироныч?

– По глазам вижу, что врешь!.. Будет тебе, больше половины уж знаю! -махнул рукой староста.

Лукерья оправила платок на голове и прошептала:

– Откуда, Мироныч, ты знаешь?

– Э…э, Лукерь, тут по селу бегает такой колоколец!.. Михайлу-с-Палочкой встрел.. стреляет! Дивлюсь, как это подают такому отрясу!

– Ну? – передохнула Лукерья.

– Ну, я было его остановил да насчет своего… по случаю барыни, потому не стерпел не сказать… всем-всем на этот раз разглаголил… Ну, а Михайла мне про свое… алялюшку, говорит, в твоей избе подал мне Недотяпа… Правда, Лукерья?.. Да что мы тут стоим на морозе?.. Пойдем-ка в избу… Ох, дела, Лукерь… ох, дела… Осподи, что же теперь?.. Куда же деваться? -запричитал Никита Мироныч, в темноте с расставленными руками пробираясь по сеням.

Лукерья шла неторопливо за ним и думала про себя, что давно уже так ее Мироныч не был сшиблен с порядка, должно быть, у барыни и в самом деле что-то такое случилось… Вошли они в избу, Лукерья к печке, а Никита Мироныч взглянул на младенца и, усаживаясь грузно на лавку, уложил руки на обе коленки:

– Седьмая, Лукерья, беда… и к нам, мать моя, привалила!

– Что… что, Мироныч, случилось? – схватилась Лукерья за груди.

– Что случилось… узнала наша дьяволица, что ты родила младенца…

– Ну-к что ж такого, Мироныч? – удивилась Лукерья.

– Как что ж такого… вот еще дура: в хресные лезет! Напрашивается!

– Да барыня несь у всех ведь в кумах побывала… нам даже обидно бы, кажется, было… – недоуменно Лукерья расставила руки.

– Да что ты, в уме… плакать по такой куме… да провались она в три дыры без покрышки! Я ведь только теперь вот разнюхал… отчего у нее хрестники на двор сами не ходят… Ох, ох, Лукерь, что нам делать теперь?

– Да батюшка, Микита Мироныч, да разъясни хорошенько, ей-бо, ничего не понимаю, как дура!

– Дура! – вскочил Никита Мироныч. – Тебе говорят: хрестники-то у нее слепые!.. Ну?.. Камень такой у нее на руке… на него даже больно смотреть… проведи по глазам и, значит: слепенькому подай Христа ради! Уразумела?.. А все Недотяпин оброк, провалиться бы ему сквозь дна без покрышки!

– Так, значит, барыня это юродит младенцев? – почернела Лукерья и бросилась к люльке.

– А ты думала, что… отчего, мерекала, последние годы у всех родятся слепые?.. Напросная хресная! – подморгнул Никита Мироныч, тоже на лице с чернотой за сединою.

– Ох, и сынок ты мой, последушек, – запричитала Лукерья, припав к колыбели, – последушек-поскребушек, ох, беленький воробушек!..

Никита Мироныч подошел к колыбели и тоже наклонился, не обращая внимания на Лукерьины причитанья; из-за полога просинились удивленные, широко раскрытые глазки, защекотал у младенца Никита Мироныч под подбородком и заагукал:

– Агу… агу, не хочешь ли творогу?.. Агушеньки… агу, барынин хресничек, агу, провалиться бы ей в преисподнюю, греховоднице!

– Ох, и не будет последушки у де…едушки, заба…авушки… и у ба…а…вушки! – еще громче заголосила Лукерья.

– Лукерья… полно, – испуганно оглянулся Никита Мироныч, – народ соберешь! Перестань, тебе говорю… Эх, наверно, звенит теперь мой колоколец: расколоколит про этот камушек за мое почтение! Молчок-мужичок, а на такие штуки первый дока!.. И старый и малый узнают… а узнают, -вздохнул Никита Мироныч, – все то же будет… кому до нас дело?.. Ну да хоть поговорят, и то ладно, – махнул он рукой.

Лукерья молча глядела не отрываясь на младенца и вытирала пологом слезы.

– А если, Мироныч, барыня тоже узнает, что ты так про нее говоришь? -шепнула Лукерья, не глядя на мужа.

– А шут с ней совсем: к одному концу! Вот ведь, Лукерья: а все Недотяпа с оброком с этим проклятым… жалко, жалко, меня не дождался! – грозно сверкнул Никита Мироныч глазами.

– Мироныч, не гневи бога, – строго сказала Лукерья, – молчи…и.

– Тоись что это такое: молчи?..

– Недотяпа так говорил: молчи, говорит, больше, молчи! Повесь, говорит, на язык лучше замочек!

– Эх, жалко, меня не дождался, показал бы я ему!.. Устроил бы молчанки… из бороды бы надрал мочалки! Ну да шут с ним совсем: отвалился, и ладно! Ты вот что теперь говори: что теперь делать, Лукерь?.. А?.. Куда, говорю, упрятать младенца?.. В лес сволочить, о таку пору волки… мороз… куда нам деваться? – схватился за седые редкие волосы Никита Мироныч.

– Не гневи бога, Мироныч… слушай-ка ты… а если да попробовать?..

– Што… што… попробовать?.. Што? – злобно перебил Никита Мироныч.

– Мироныч, можно за деньги у барыни волю купить? – прошептала Лукерья, оторвавшись от колыбели и закинувши полог.

– Да ты что, в уме?.. Ополоумела, что ли?.. За деньги!.. За деньги с того света нельзя вернуть человека, а остальное все можно за деньги!.. Только вот надо их к тому же иметь… дурак, сам дурак: сколько лет у барыни и не скопил… даже копейки про черный день! Эх, честнота… честнота – в кармане теснота! – Присел Никита Мироныч снова на лавку и отвернулся от Лукерьи.

– Да нет… ты меня не домекаешь… – заспешила Лукерья, – за Недотяпины, говорю, деньги.. за Недотяпины…

– Недотяпа рази деньги оставил? – привскочил Никита Мироныч.

– Оставил… оставил… я на улице побоялась тебе сказать… на ветру… потому и говорю: лучше молчи.

– Ну? – уставился Никита Мироныч в Лукерью.

– Ну и вот… принес, вишь, опять вроде барыне оброк… все тебя дожидался… уж плел-плел тут мне разные диковины да пустяковины… индо уши заломило его слушать… Доброе царство, говорит, есь на свете такое… Ну, словом, за дурочку меня принимает… А я ему и выложи, не будь дура, про барыню все начистоту… Ты вот, мол, оброк барыне опять принес, а она тебя святым чертом за этот оброк возвеличала!..

– Ну! – нетерпеливо перебил Никита Мироныч.

– Ну и вот, как услыхал он про этого черта, так весь, кажись, пеленой и покрылся!.. А я еще ему тут подбавляю: тебя, говорю, мужики из души в душу клянут… за оброк все, говорю, за твой за проклятый!

– Ну… ну, – поторопил опять Никита Мироныч.

– Ну, тут он мне и говорит: бери, Лукерья Лукичишна, коли так, себе деньги… они мне не нужны!.. Дарю, говорит, тебе за доброе слово да за простую душу!

– Ну, ты проста-то проста, – удивился обрадованно Никита Мироныч, -да проста-то только с хвоста!

– Да я уж и то гляжу на него, помалкиваю!.. Спрячь, говорит, их под шесток, а я, не будь дура, в подпол, в угол, куда молоко убираем! Только, говорит, слышишь: молчи! Молчи, хуже будет! Ну, тут я малость оплошала, должно быть… наполовину… Бог, говорю, с тобой, Недотяпа, если ты нас опять чем обидел! – брякнула сдуру, дескать, бог простит, если опять неправильные деньги подсунул… конешно, так-то ему не сказала, а он-то уж понял!.. Дурак, дурак, а голова у него, Мироныч, не дурная!

– Какой он дурак… дурака только строит! – махнул рукой Никита Мироныч. – Знакомитый!

– Ух… головастый… коли, говорит, не очень довольна, тогда, говорит, отниму назад половину…

– Отнял? – повел глазами Никита Мироныч.

– Думала, что полезет… схватила было топор… а он перекрестился только и… вышел!

– Охламон!.. Большой охмуряла!.. Погляди, опять медяки? Денег-то много? – все же подернулся дрожью Никита Мироныч.

– Уйма, Мироныч, – схватилась Лукерья за щеки… – уйма… две кружки… одна даже стогом! И все золотые… Молчи, говорит, молчи! Про все, говорит, остальное молчи! – Большое испытанье было у Лукерьи в эту минуту не проговориться про рублик.

– А ну, давай поглядим… вздуй-ка лучину, – направился Никита Мироныч к подполице за печку, где западня, – чувствую издали, что медяки!

Лукерья вздула лучину, и оба они спустились в темную прорву подызбицы, куда спокон веков мужики убирают в наших местах картошку, снедь разную, чтобы за зиму не застыла, иные деньги, если есть, тоже хоронят, а как мы уже рассказывали про одного мужика, про мельника Спиридона Емельяновича, так тот в подполицу даже бога запрятал; не расслышали Лукерья с Никитой Миронычем, как спустя минуту за ними воровато раскрылась дверь и на пороге в бархатной шубейке и в черной пуховой шали показалась барыня Рысачиха.

ДВЕ ВОЛИ

Страшно было в ту пору лицо Рысачихи.

Барыня, как только князя убили, сразу осела пышным телом, как тесто на холоду, и год от году в здоровье стала заметно у всех на глазах подаваться, не успевая дергать с висков серебряные волосинки… К этой поре барыня была уже седая, словно метель, хотя тогда ей только-только еще за сорок перевалило.

Полные румяные щеки, какие у нее на картине в чагодуйском музее, изображенные без малой прикрасы, сморщились и избороздились вкривь и вкось мелкой морщинкой, что обычно лицу придает добродушие и глупую старческую простоватость, но у Рысачихи они оттенялись колючим, ненасытимым огнем, идущим из преисподней ввалившихся глаз, обведенных чернотою подглазниц, на которых еще ярче, чем в ее молодости, горели все еще золотые ресницы.

Точеный нос барыни немного свесился вниз и заострился, наподобие как и у покойной ключницы Марьи Савишны, которую сама барыня за это называла часто вороной, на тонких ноздрях проросли едва заметные бурдовые волосинки, какие бывают и у простых мужиков, и у благородных по всем известной причине…

Словом, когда-то и в самом деле словно царица, Рысачиха стала помахивать на заправскую ведьму.

Да и сама она у себя на дому все зеркала, какие остались после продажи, переколотила, как рассказывала ее девка Палашка, а Рысачиха, известное дело, всю жизнь только и делала, что в зеркало на себя по часам любовалась!

Значит, уж стала к этой поре хороша, когда у нее у самой на себя глаза не глядели!

*****

Рысачиха вошла к Никите Миронычу в избу и одним взглядом, быстрым и пытливым, осмотрела углы, крадучись заглянула за печку и, увидя у залавка черную пасть откинутой западни, откуда терпко тянуло сыростью и прелью, подошла к колыбели и с ухмылкою тронула полог.

– У… ух, какой карапуз, – прошипела она, впившись в младенца глазами, с дрожью на тонкой нижней, чуть оттопыренной капризно губке, – еще бог крестничка послал! Еще слепенький будет. Что зрячему толку?.. И в зрячем какая корысть?.. Воровство да убийство! Уродится зрячий да разбойный и барыню свою, чего доброго, прикончит!.. Полетай, душа, в рай… полетай в рай… в рай, к дедушке… в сара-ай! – Сунула Рысачиха левую руку в колыбельку и провела по глазенкам дареным кольцом, в середке младенца как будто екнуло что-то от прикосновенья холодного камня, бумажные вечки быстро заморгали, как бы пересиливая ветерок, высунулась из свивальника крохотная ножка, загнувшись кверху розовой пяткой, убранной бисеринками пота. Рысачиха перекрестила младенца, поспешно закрыла полог и с видом довольным и безразличным уселась в переднем углу на широкую лавку.

– Мироныч! – пропела она дрожащим, треснутым голосом, в котором уже ни прежней властности не было слышно, ни барской торжественности. – Мироныч!.. К тебе барыня в гости, а ты ее и не встретишь?!

В это время Никита Мироныч пересчитывал вторую кружку, вываливши золотые прямо на землю и забывши, кажется, все на земле. Барыню услыхала Лукерья, в пламени от лучины глаза у нее сразу остеклели, толкнула она под бок Никиту Мироныча, Никита Мироныч уловил последнее барынино слово и просыпал в испуге деньги из ладошки на землю.

– Барыня! – прошептал он, взглянув на Лукерью бегающими глазами.

Лукерья выкатила на него большие колеса молочных грудей, из которых в сегодняшней спешке да горячке не успела выдоить на пол излишек, и не могла выдавить слова.

– Давай выходи: младенец, дура, младенец! – согнулся староста.

– Осподи! – бросилась Лукерья к западне.

– Бери кружку, которая сосчитана, заверни в передник! – остановил ее Никита Мироныч и сам впригибку пошел по подполице к выходу. – Матушка… матушка барыня… милостивица наша, – начал Никита Мироныч умильным голоском, преобразившись в улыбку, как только показался головой из западни. – Милости просим, – поклонился он в пояс, пугливо оглядевши полог у колыбели, – милости просим!

– Думала… думала, – начала Рысачиха, ничем не выдавши волнения, – и решила сама условиться с Лукерьей: не мужичье дело крестины! Лукерья, а Лукерья, – протянула Рысачиха, не видя Лукерьи за перегородкой.

– Матушка барыня… милостивица… что прикажешь? – вывалилась Лукерья из-за печки, сразу ботнувшись на колени.

– А ты вставай… не валяйся! В кумы вот тебе набиваюсь, когда сама не зовешь… покажи-ка младенца: я над ним крестик повешу! – приподнялась барыня с лавки, но Лукерья вскочила с коленок и закрыла младенца, расставивши руки.

– Нельзя, матушка барыня, ей-бо, пра, нельзя: седни только-только минут седьмины… чужой глаз до семи дней вреден младенцу бывает! – заспешила Лукерья, заглатываясь словами, как будто боялась, что барыня не дослушает ее и сглазит младенца, взглянувши за полог.

– Ну, если седьмины не прошли, тогда дело другое… я ведь не знаю, когда ты родила… Мироныч не похвастывал даже, Палашка уж мне разболтала…

– Старики, матушка барыня: седые волосья!.. Хвастывать стыдно! -поклонилась Лукерья.

– Ну, старички… старички… а, видно, не надевали очки, – захихикала барыня, – ну, как же мне у тебя, Лукерья, не покумить, почитай, все село с купельной водой обошла в оба порядка, а мимо вас и пройду?! Да, растут… растут крестнички… вырастут, барыню любить будут… потому барыня -крестная!.. Барыня: вторая мать!.. А я им леденчиков, вырастут… орешков…

Никита Мироныч в лад барыне качал головой с умильной улыбкой, и когда Рысачиха с последним словом опять уселась на лавку, положивши трость на колени, под ногами у него вдруг закачался пол и из-под помойника у двери выставился на самые глаза лосным лбом обуха новый топор, сморгнул Никита Мироныч и не к речи завел разговор о выкупе:

– Матушка… барыня… что хочу вам сказать, хотел с этим делом к вам седни по вечеру заявиться!

– Говори! – строго оглядела его барыня.

– Вот и говорю, матушка барыня… в гостях вроде как хорошо, а дома все-таки лучше…

– Ты это к чему? – перебила барыня.

– Сейчас… сейчас, матушка барыня… Лукерья, ставь на стол кружку!

Лукерья с испуганной улыбкой, с поклоном поставила кружку с золотыми на стол к Рысачихе, а Никита Мироныч отсунул ее на середину и прикрыл ладонью.

– Это что же, Мироныч, за угощенье? – сверкнула барыня, мельком увидав золотые и еще хорошо не поверив.

– Это, матушка барыня, – выкуп! – сказал с уверенным и непонятным для него самого спокойствием Никита Мироныч, приподымая руку на кружке. – Выкуп за волю!

– Та…ак… так, на волю, пес, захотел?.. Значит, довольно… награбил? – протянула руку Рысачиха к деньгам.

Никита Мироныч поглядел опять на топор и пересилил мурашки.

– Жизь моя, – сказал он, отодвигая еще дальше от барыни кружку, -жизь моя, матушка барыня, ваша, ну, а денежки… это – мои! Да и совестно вам так говорить!

– Ох, совестно, матушка барыня, – вытянулась на барыню Лукерья из-за мужа, – правдой-совестью сколь годов вам прослужил!

– Зря, значит, – вздохнул Никита Мироныч, – все равно полагаете вором, матушка барыня, ни в одной копейке вашей не грешен, как перед богом!

– Откуда же деньги? – сощурилась барыня.

– Клад! – выпалил Никита Мироныч, глядя на барыню счастливыми глазами.

– Клад… клад, матушка барыня… в подполице барашек беленький все бегал… вот блеял… вот блеял по ночам… спать не давал, уж такой-то расхорошенький… кудрявистый, – запела Лукерья, сложивши руки на грудях.

– Да я пошутила, Мироныч: ты честный… честный мужик! – усмехнулась барыня, взглянувши на полог. – Ишь ты, тебе какое счастье подвалило… дорогой барашек… дорогой! Давай сюда кружку… сколько тут?..

– Не считали, матушка барыня… не считали, – заторопился Никита Мироныч, – несчитанное и вам отдаю: видите – золотые!

– Фальшивые, может? – нахмурила барыня бровь.

Никита Мироныч взял одну монетку из кружки и ударил ею о стол, монета привскочила, зазвенев самой чистой чеканкой, и упала барыне в руки.

– Давай! – обожглась Рысачиха.

– Так, барыня, не отдам: давайте расписку… выход давайте! -ухмыльнулся еле заметно и Никита Мироныч.

– Пиши! – приказала барыня.

– Лукерья, гумагу! – живчиком повернулся Никита Мироныч к жене. – Да вздуй лучину, матушке барыне темно!

Лукерья поставила перед Рысачихой светец, разложила лист чистой бумаги, и барыня, пряча левую руку, быстро прочеркала гусиным перышком отпуск на волю.

– На, пес!.. На, раб!.. Давай сюда деньги! – выкрикнула Рысачиха, не глядя на Никиту Мироныча.

– Всю жизнь, матушка барыня, вез, а вышел – пес!.. Ну да нашему брату все сойдет… получайте! – Никита Мироныч взял со стола бумагу и положил ее на божницу. – Лукерья, зажги ланпадку: воля!

– Микита… Микита, – повисла у него на плече Лукерья, – дай-то, осподи, дураку сто лет жизни!..

– Молчи… молчи! – прошептал Никита Мироныч, оглянувшись пугливо на барыню, которая торопливо, стоя к ним спиной, засовывала по карманам деньги. – Молчи, ополоумела с радости, что ли?..

– Молчу! – Лукерья свесила руки и сползла перед Никитой Миронычем на колени. – Пошли ему, осподи… спаси его и помилуй…

– Ну, Мироныч… совет да любовь!.. Растите младенца… сами богатейте, – с ухмылкою заговорила Рысачиха, опершись на трость. – Ужели же теперь на крестины барыню свою в кумы не позовешь?.. А?.. – замысловато она окинула старосту.

Никита Мироныч не ожидал этого вопроса и переминался перед ней, придумывая, что бы помудренее ответить, но так и не сообразился со словами; по счастию, в это время хрипнула дверь, под ноги ударил из сеней холодок, и на пороге согнулся сотский мужичок Федулка, сбирал он в селе Скудилище сходки, ходил в Чагодуй за почтой и вообще был приставлен к посыльному делу… Звали его в Скудилище больше по прозвищу Бодена-дочь, потому что так начинал Федулка всякую речь, чтобы не грешить матерным словом, которое, как известно, никогда у мужиков с языка не слезает…

– Бодена-дочь, морозец! – обмахнул Федулка катанки у порога. -Здорово живешь, Мироныч… барыне наше почтение… два-полтора всего с кисточкой! – отвесил он обоим поклон.

Никита Мироныч выпялился на Федулку, от которого неуважительного, худого слова раньше не было слышно, Лукерья стала пугливо за мужа, а Рысачиха вздрогнула от такой Федулкиной веселости и облилась чернотою.

– Ты что… что это ты, собака?! – взвизгнула она. – Пьяный?

– Бодена-дочь, пьяный не пьяный, барыня, а… думаю выпить, – показал он на бутылку, – потому у нас седни праздник… уж такой, барыня, праздник… престольный! По всей-то волости люди в веселости!

– Ты что… что, – не подбирала барыня слов, задыхаясь и заглатываясь, – что… тоже выкупаться задумал?..

– Бодена-дочь… я уж, барыня, выкупился… выкупился! Да-а! А храбра курица на воробья, – показал он Никите Миронычу на Рысачиху.

Никита Мироныч по старой привычке протянул было руку, чтобы схватить Федулку за ворот, но на нее повисла Лукерья и оттянула его под перед, а барыня подняла трость и нечеловечьим голосом закричала:

– На конюшню подлеца, на правило!

– Бодена-дочь, руки коротки, – подошел Федулка и подал Рысачихе сверток в красном платочке, из которого белым ухом смотрела цидула о воле, – на… читай себе с богом!.. Мироныч, говори: Христос воскресе!.. Царь о нас вспомнил! Воля… воля, Мироныч, – бросился Федулка к Никите Миронычу, но тот опустил руки и поглядел на барыню пустыми глазами.

– Воля? Барыня… вроде как деньги-то вы не по правилу получили? Сразу две воли! Мне хватит одной!

Рысачиха оглядела мужиков потухшими глазами и схватилась за карман, а Лукерья замахала руками на мужа, испуганно моргая глазами:

– Пусть их, Мироныч… пусть пропадают! Все равно святой черт сказал, что половину отнимат…

– Молчи, – топнул Никита Мироныч. Лукерья присела, Федулка разинулся на них, не понимая, а барыня незаметно пробралась к двери и выскочила в сени. – Ату… ату! – весело крикнул староста, когда хлопнула дверка, и плюнул к порогу. – Вот, Бодена-дочь, дело какое: все вышли на волю задаром… а я за денежки… за кровные: пять соток отвалил… Ну что бы тебе прийти часиком раньше!

– Бодена-до-очь! – схватился Федулка за лохмы. – Пять соток!

– Во как! Ну да ладно… У меня зато крепче! А вдруг царь раздумает завтра… пришлет на попятный? А у меня эна-ка: на божнице! Спится да лежится спокойно!

Федулка мотнул Никите Миронычу в знак согласия рыжей гривой и поставил по средине стола непочатую бутылку:

– Ты-то не пьешь, Мироныч, а зря… Ну да шут с тобой… мы с Лукерьей уж выпьем.

Лукерья воровато посмотрела на мужа и на большом глиняном блюде вынесла алялюшки.

НИЩИЙ ХОЗЯИН

Трудно подчас на старой монетке, которая долго по белому свету ходила, то с труженым потом, то с разбойничьей кровью прилипая к человечьим рукам, разобрать, на какой стороне орел крылья расправил, на какой красуется царская плешь, то же случилось и со многими нашими понятиями и словами, ставшими теперь столь неудивительными и привычными в простом обиходе, что подчас на них, как и на хожалой монете, ни орла не видно, ни решки.

Воля!

Мы уже наполовину не слышим, какие горние трубы звенят в этом слове, сколь на высокий лад и голос шумит в нем радостный мир, как легко и привольно в синее небо вздымается солнце в проясненных глазах, как за ним катится из-за леса, куда притаился и спрятался мрак, безоблачный месяц, словно точеное колесо серебряной колесницы!

Воля!

Ох, сколь радостное, сколь могучее слово!

Кто волю не любит?

Любит зверь, любит птица, червяк и тот ее любит, и, пожалуй, меньше всех любит ее человек, придумавший рабство !

*****

Но что было делать Рысачихиным мужикам, за что было приняться, когда вышли они на свободу?..

Земля любит силу, из земли сила идет в человека, как соки по корням в деревья, но как же войдет живительная влага в корень осохлый, обрубленный топором дровосека, как земля приютит мужика, у которого обломаны руки и ноги?!

Оставалось одно: по-прежнему собирать подаянье!

А нищий человек как охотник – сегодня сыт, а завтра, может, зубы на полку, где подадут, а где и кулаков насуют за пазуху, вместо баранок, тут-то сообразительный, как оказалось потом, старичок Никита Мироныч и разглядел без очков свою выгоду, и что мало удалось у барыни по ее крутому карахтеру и нерасчетливому разумку, обмозговалось в седой голове у Никиты Мироныча как нельзя лучше: по выходе на волю, не теряя времени зря, схоронивши еще в селе Скудилище барыниного крестника, последыша-сына, должно быть с холодной купельной воды протянувшего ножки, после чего Лукерья так и осталась бы в петле, если бы не подоспел вовремя Никита Мироныч, – не теряя времени, Рысачихин староста обмекнул правильно дело и снял в долгую аренду у Николонапестовского монастыря местечко тут же за рощей и то ли и в самом деле на остаток от Недотяпиных золотых, то ли на прижитые за службу у барыни деньги, признанья о чем даже на том бы свете у Никиты Мироныча клещами не вырвать, – словом, как бы там ни было, но староста выгрохал пятистенную избу, открыл постоялый, потом с подачею чая и водки и при постоялом… нищее дело.

Поставил Никита Мироныч это нищее обзаведенье на широкую ногу: в кладовых, на чердаках – везде было насовано и навешано разного нищего добра, всего сотни на две, если какому-нибудь старьевщику даже сбазарить.

Смешно это сказать и подумать, а все же и нищему нужна подходящая сряда, а то подавать люди не будут: такая уж наша натура, всегда человек повне щупает человека глазами и редко заглянет в ту дырку, в которой, как таракан в пазу, сидит человечья душа, от которой чаще всего лучше отойти и отмахнуться, а в ин час хорошо склонить голову и подивиться!

…Чего-чего только не было припасено у Никиты Мироныча: и посохи с вырезанными молитовками и заговорами от разных болезней, и монашеские сутяжки, в которых у него ходили ерусалимщики, с поясами, поделанными из негодной изношенной сбруи, и разные отрепья, которым подыскать трудно названье, для монастырских местных попрошаек, в них долго не находишь, в такую одеву воробей влетит и вылетит и крылушком за ребрышко не заденет, на стенах висели разных фасонов вериги, с тяжелыми крестами и медными иконами, продетыми в чугунные кольца, имелось и фасонное платье, с заштопанными дырками, с латами из синей ряднины, в покрой под зажиточные зипуны и пестрядинки, в них стегали по всей Руси Миронычевы погорельщики, собирая милостыню с фальшивой бумагой, хотя, кроме шапки на голове, у таких мужиков на самом-то деле нечему было гореть, водилось и городское партикулярное платье, в нем нищенствовали по городам на чистых улицах, куда в рубище нищего не пустят, – но всего тут не перескажешь, об этом нищем дворе Никиты Мироныча у нас еще будет впереди разговор, когда дойдет очередь до истории Буркана и Рысачихиной дочки, а теперь ко всему только добавим, что Рысачихиным мужикам в подведенье Никиты Мироныча жилось все же во много раз лучше.

Никита Мироныч хоть и получал со всех прихожан немалый доход, но зато все были сыты, обуты, даже нищих девок выдавал Никита Мироныч и устраивал нищие свадьбы, отселяя из Скудилища к себе под бочок молодых в какую-нибудь конуру, выстроенную им под верную службу, долгую кабалу и покорность. Оттого-то со временем и образовалось около постоялого Никиты Мироныча целое село, по монашенскому прозванью Говейново, куда стали стекаться ночевывать разные молельщики, сходившиеся в монастырь на говенье.

Вот сюда-то и дунул Михайла (а впрочем… может, и не Михайла, а, как скоро увидим, может… кто… кто другой за него!) со своим сынишкой Мишуткой к нищему фабриканту.

Конечно, с таким рубликом, который был у Михайлы в кармане, прямая дорога куда-нибудь к более денежным людям, но, видно, уж столь велика сила привычки и наторной дороги, хотя бы, кроме вреда и убытка, эта привычка ничего не приносила… сюда же немного спустя как-то под вечер приволоклась и Секлетинья на богомолье в поминовение мужа, о котором она стала было рассказывать чертухинским мужикам, да мы ее перебили и рассказали, может, что и лишнее сами.